День пятый
День выдался выходным.
Свежий октябрь шевелил шторы, сонное солнце заглядывало в раскрытое Катей окно.
Телевизор сыпал новостями, будто шрапнелью, и за завтраком Чемоданову стало совершенно ясно, что перемены добрались и до столицы.
Сначала показали заунывное интервью с каким-то банкиром. Банкир был похож одновременно на Сурена Тимуровича и на черепаху.
С черепахой его роднил серый пиджак-панцирь и морщинистая длинная шея. С Суреном Тимуровичем — кустистые брови и унылое выражение лица.
— Понимаете, — говорил банкир. — Без лжи жить нельзя. Все лгут. Вся жизнь любого человека состоит из лжи, большой или маленькой, из компромиссов с родственниками, знакомыми, незнакомыми людьми или с самим собой. Подумайте, даже у детей есть период, когда они открывают для себя возможность обманывать. И пользуются этим! И вдруг…
Он тяжело, неодобрительно, удивленно качал головой.
— Наш банк вряд ли сможет работать в таких условиях…
Он глядел в камеру, и в его глазах мелькал осторожный испуг.
— Ведь прибыль или банковский процент, получается, тоже ложь. Обман. И как прикажете обойти данную проблему? Ох нет, — шея пряталась в черепаховый ворот, — мы уходим с рынка. И, поверьте, не мы одни…
Репортажи затем посыпались один за другим.
Из Думы. Из Газпрома. Из Генеральной прокуратуры.
Чемоданову казалось, что-то живое, слипшееся желаниями людей, слепленное ими, ворочается, проснувшись, и входит в силу.
Коротким эпизодом с экрана выстрелило происшествие на ВДНХ.
Какой-то растрепанный, донельзя возбужденный человек лет сорока грозил небу газовым пистолетом. Вокруг него образовался молчаливый круг из любопытных, сочувствующих и подоспевшего наряда полиции.
— Где он? — орал человек, размахивая руками. Из-под дорогого плаща выглядывали мятые брюки. — Где эта тварь, что такое сотворила? Всю жизнь мне испоганила!
Щеки его тряслись.
— Это не просто так! — кричал он, аккуратно прихваченный полицейскими под локти. — Это болезнь! Честность — это болезнь! Вы все больны!
Он указывал на зрителей пальцем, и Чемоданова на миг обожгло холодом — палец выпрямился прямо в камеру, на него.
Но дальше… дальше началась какая-то странная, безумная, восхитительная жизнь.
Чемоданову позвонили забытые друзья, извинялись, просили прощения за старые обиды, извинялся и Чемоданов.
Дети стали гостить чаще, внуки с внучкой бегали из комнаты в комнату, пыхая и тых-тыхая, и честно валились на ковры, если считалось, что их убили.
Впереди маячила такая куча дел, что Чемоданову становилось страшно и азартно и как-то даже весело, что ли.
Ах, куча, куча, куча!
Вечерами они гуляли. Всей семьей.
Тротуарами и набережной. Под желтыми яблоками фонарей. И всюду гуляли тоже. Улыбались. Знакомились. Текли живыми ручейками.
Весь город. Думалось, что и вся страна. И весь мир даже.
Разве я болен? — спрашивал себя Чемоданов. Конечно же нет.
Рядом шла Катя.
Рядом сын нес на плечах внука, внук кричал: «Ур-ра!», дочь катила коляску, ток-ток — подскакивало на выбоинках колесо.
Вдали румянились остаточным светом облака.
А в груди Чемоданова шевелилось огромное, казалось бы, потерянное с годами чувство. Бескрайнее, как небо. Бесконечное.
Счастье.
