— А ты знаешь, наверное, это правильно, что я останусь здесь. Нет, не смейся, я серьезно.

В голове шумело, горло пересохло, каждое слово давалось с трудом. Совсем не говорить Михаил не мог. Это вроде начавшегося бреда — не важно кому и что рассказывать. Можно и вообще никому, а у него-то слушатель есть. Костиков повернул голову — там где-то сидит, зараза рыжая.

— Нет, я ничего не хочу сказать, не подумай. На Земле хорошо. Трава… такая зеленая штука, прямо по грунту растет. Нет, не понимаешь? Да откуда же ты поймешь, если не видел. А небо… представляешь, не черное со звездами, а голубое такое, да. В парках птицы чирикают… тебе бы понравилось. Да…

Костиков замолчал и уставился в темноту. Светильники уже не горели, а едва заметно «тлели», не давая света, разве что отмечали места на стенах. Воздух стравлен настолько, что дышать трудно, тепло тоже ушло: в двух термокостюмах еще ничего, но нос ледяной совсем. Да и пальцы на руках мерзнут, если их не прятать под мышки.

В животе сосущая пустота, во рту неприятная желчная горечь.

А если бы он улетел? Ну, допустим, не случилось бы этого кота, этих наполненных невероятным страхом часов, ничего бы вообще не произошло. Что бы тогда? Долетел бы, прошел недельную реабилитацию в спецпоселении, а дальше… А дальше его ждала бы выделенная государством просторная квартира в доме рядом с замечательным парком, с травой, небом, птицами и — одиночество.

Разве?

А разве нет?

«Вот почему тебе было жалко улетать отсюда. Тут ты нужен, востребован, необходим даже! А там ты никто, пусть и герой первой лунной экспедиции-поселения, вынужденно закончившейся из-за проблем с материалами обшивки купола, — никто не мог предположить, что космос так обойдется с проверенными стократными экспериментами материалами. Да и не суть теперь… Самое главное — люди, а людей ведь не бросили. В надежде вернуться сюда через год законсервировали оборудование, оставили механизмы, машины, оборудование. Но людей вывезли в кратчайшие сроки, пусть и вероятность трещины — полпроцента. Две тысячи семьсот двадцать одного человека».

— А семьсот двадцать второго оставили, понимаешь? А? Да, как и тебя, забыли. Слышишь?

Костиков снова посмотрел вправо, где последний раз видел съежившееся, замершее животное. Хоть и не хотелось отрываться от нагретого телом дивана, поднялся и пошарил. Голова кружилась. Есть! Кот не сопротивлялся, только слабо мякнул.

— А ты мне руку как? Знаешь, как больно? До сих пор.

Он уселся на мгновенно остывший диван, передернулся от холода и запихал кота под куртку.

— Сиди, зараза, раз уж так вышло. Никому неохота оставаться одному.

Это было странное чувство — он снова пригодился. Пусть всего лишь какому-то рыжему коту, пусть совсем ненадолго, но — был нужен. Как и тот ему самому, впрочем.

— Нет, государство у нас хорошее, знаешь: все для людей… Если работаешь честно, без дураков, то и получаешь тоже без дураков. Все бросить и вывезти столько народу, это же безумно дорого и стоит дорогого. Забота… да… а сами мы никак не научимся быть не только полезными и нужными всем, а еще и необходимыми кому-то одному… одной… кому-то. Работаем, работаем… вот. Глубокая мысль, правда?

Кот перестал дрожать и тихонько мурлыкал.

Михаил хмыкнул.

Грустно признаваться самому себе в том, что, пожалуй, это самый подходящий ему конец. Кому он необходим на Земле? Родителей нет уже, даже в двадцать втором веке медицина не всесильна.

А больше и некому «о нем мечтать». Разумеется, о М.И. Костикове вспомнят, когда на миграционке заметят: как вылетевший он отмечался, а как прибывший нет. Не сразу, но вспомнят — через неделю реабилитации и карантина, на земном контроле.

И станет он героем хроники. Конечно, лет двести такого не случалось! И что скажут? Сам остался, роковая случайность, технический сбой или — просто забыли, как вот этого рыжего, — еще что-то? А какая разница?

— Никакой, — сказал Костиков и повторил в темноту. — Никакой нет.