МАКСИМ ТИХОМИРОВ
БЕГСТВО ИЗ ПАСТОРАЛИ
Меня зовут Майя, мне тринадцать лет, и мне нравится мальчик из дома напротив.
Не подумайте ничего плохого. Мы просто дружим. Ни у него, ни у меня нет других друзей. Просто мы странные, а странные люди всегда тянутся один к другому — тем более здесь, на скучной планете зануд-виноградарей.
Я единственная дочь в семье из пятнадцати мужчин и мамы, и за мной есть кому присматривать и блюсти мою мораль, даже если я сама не захочу этого делать. Так что я еще даже не целуюсь. И вообще, мальчишки — такие дураки! А некоторые из них — еще и дураки приставучие.
Все, кроме Акселя. Ну, он просто особенный. А остальные…
Когда пахаренок Рбышек с Надуванчиковой улицы решил со мной подружиться и не стал давать мне проходу, я даже немного испугалась. Пахари, даже маленькие, все равно очень здоровые и сильные. Слушать Рбышек ничего не хотел, и мне впервые в жизни стало не по себе. И тут оказалось, что иметь такую уйму братьев вовсе не плохо. Троица близнецов — Олле, Милле и Клаус, третья в семье репродуктивная волна — вздула непонятливого ухажера так, что теперь он и вовсе дружит с одними только мальчиками, а на девочек и смотреть забыл.
А ведь ему совсем скоро придется-таки жениться и зачать детей.
Впрочем, кто его станет спрашивать? Женят на подходящей ему девчонке из их, пахарей, рода, и в положенное время она родит ему положенное число детишек. Сколько — будет видно. Планетарный совет ежегодно пересматривает нормативы деторождения — в зависимости от прогнозов на урожаи и перспектив межзвездной торговли на десятилетия вперед.
* * *
Моя мама вошла в детородный возраст в трудный для Скоруса год. Столичные аналитики предсказали бум на вина со Скоруса через четверть стандарт-века и не ошиблись в прогнозе. Умники из университетов метрополии распространили по райцентрам и весям вакцину-мутаген, и все женщины фертильного возраста стали беременеть тройнями и вынашивать их в рекордные сроки — всего за полгода и безо всяких отклонений у новорожденных.
Насчет отклонений я могла бы, конечно, поспорить — кому, как не мне, знать своих бестолковых слабоумных братьев, — но я, наверное, просто придираюсь. Непросто быть единственной девчонкой в большой мужской семье. Это сейчас, повзрослев, они обо мне заботятся — а когда братья были поменьше, жизнь моя была сущим адом.
Сейчас она все еще остается адом.
Маме тогда пришлось постараться. Пятнадцать пар умелых рук и столько же пар плоскостопых ног стали вполне себе весомым вкладом одной женщины в отчаянно нуждавшееся в свежих силах виноградарство. Отдав долг родине и обеспечив отца неслабым подспорьем к старости, мама сделала подарок себе.
Зачала и выносила девочку.
Так что я в семье самая младшая. И теперь, когда опека братьев становится настолько же невыносимой, насколько невыносимыми были еще совсем недавно их непрекращающиеся проказы, я начинаю сомневаться в том, что мне удастся когда-нибудь выйти замуж по любви. Тем более — за виноградаря.
Для этого я слишком умная. О-очень умная. Раньше таких, как я, называли чудо-детьми. Сейчас, в эпоху всеобщей функциональности, — генетическим браком. Как бы то ни было, меня такое положение дел вполне устраивает. Зовите хоть горшком. От меня не убудет.
К тому же мальчик, который мне нравится, вовсе не виноградарь.
У него непослушная копна рыжих волос, большие ступни, огромные кулачищи и пара самых прекрасных глаз в мире над красным носом-картошкой.
Он — клоун. Хотя ума не приложу, как лесби-пара из агротехника и генинженера умудрилась завести себе такого странного малыша. Возможно, на самом деле все просто и виной всему — запутанные отношения взрослых между собой, и я просто еще слишком мала, чтобы в этом разобраться.
Но вопрос, что делать клоуну на аграрной планете, никак не дает мне покоя.
А что на этой планете делать мне?
* * *
Я девочка.
Мои ноги и руки почти настолько же функциональны, как руки и ноги моих братьев. Почти — но не совсем. Да, у меня примерно такие же широкие стопы, и — да, пальцы моих рук только немного короче, чем у мужчин нашей семьи. Обоняние лишь чуть-чуть менее острое и позволяет определять время брожения вина с точностью до полусуток. Но этих «почти» и «немного» как раз хватает для того, чтобы я оставалась балансировать на самой границе понятия «функциональность».
У женщин в профессионально-специализированных родовых подвидах вроде нашего одна роль. Зато основная и главная. Рожать новых специалов.
И мне иногда кажется, что лучше убить себя, чем всю жизнь по команде из столицы рожать новых и новых виноградарей. Я смотрю на свою маму, а вижу свое будущее.
Это ужасный узкий коридор всеобщей — на весь остаток жизни — предопределенности существования.
Не хочу.
Это нежелание совершенно нерационально. Непонятно, как эта поведенческая аберрация прокралась в мою генетически настроенную психику.
* * *
Но так случилось.
Виноградари — мультипримитивы. Представители этой спецветви человечества более специализированы, чем, например, пахари или корчеватели, и стоят в специализационно-функциональной иерархии нашего мира на одной ступени с хлеборобами или фруктоводами. Но родители странного пацана, живущего через дорогу от нас, высокоспециализированные полиуниверсалы, забрались по этой лестнице куда выше нас.
Это не их заслуга. В обществе, члены которого суть продукты генетической инженерии, сложно говорить о чьих-то заслугах. Наше место в общественной структуре запрограммировано нашими генами. Точка. Ни вверх, ни вниз сместиться не удастся — не позволит четкая упорядоченность ячеек клетки из генетики и обреченности, в которой все мы живем.
Падение со своего яруса иерархической пирамиды вполне себе возможно — если обнаружить свою абсолютную нефункциональность и бесполезность на том месте, которое еще при зачатии тебе указали законы евгеники, общественные потребности и та рулетка, которая разбрасывает мятущиеся во мраке небытия сознания по телам из плоти, крови и достижений генетической инженерии.
Лентяев, лузеров, неумех и прочий генетический брак приспосабливают к общественно полезным работам, в которых специализированность не важна. Кто-то же может помогать спецам-дворникам, ассенизаторам, мусорщикам. Быть на подхвате у посудомойщиков в общественных столовых, и уборщиков, и грузчиков в пунктах соцобеспечения, на складах и прочих столь же важных местах.
Роботы? Не смешите меня.
Роботы никогда не смогут заменить даже самое бестолковое из биологических существ. Самый безынициативный лежебока в тысячу раз эффективнее робота — его не надо сложнейшим образом программировать, постоянно тестировать и чинить. Кроме того, в нашем обществе функционально социализированных граждан не нужно строить заводы, чтобы строить новых роботов… Возможно, где-то именно так и поступают, но в нашем рукаве Галактики мы думаем иначе. Природа совершеннее — и одновременно проще; ее творения автономны, социально адаптированы и способны к регенерации и самовоспроизведению.
Создайте настолько же уникальных и совершенных роботов, и вы — Господь Бог. Или Мать-природа. Наши генинженеры только вносят правки в творения природы, взламывая генетический код.
В результате из универсального хомо сапиенс появляемся на свет мы — специалы. Все более и более специализированные, все дальше и дальше уходящие от исходного гено- и фенотипа.
* * *
Каждый из подвидов неолюдей идеально приспособлен к тому роду занятий, под который создавался. Рыбоводы с Океаниды плавают и ныряют быстрее своих подопечных — супертунцов и мегакальмаров, ориентируясь в глубинах планеты-океана при помощи эхолотов, в которые трансформировались пазухи их черепов. Хлеборобы Персефоны, похожие на огромные комбайны из далекого прошлого, перерабатывают солому срезанных модифицированными резцами колосьев в энергию для своих громоздких тел, а обмолоченное зерно мелют в разнофракционную муку жерновами, которые заменили им зубы, и отправляют в бездонные бункеры защечных мешков. Слепые рудокопы Гефестиона голыми руками пробивают штреки в сверхпрочных недрах своей железной планеты, за один присест вынося на поверхность по многу тонн обогащенной руды в горбах своих тел-кузовов.
Все это пугающее разнообразие не мешает нам оставаться людьми.
Мы все так же способны чувствовать, радоваться жизни и даже любить. Любить не только внутри ниши своей специализации, отыскивая избранника исключительно в среде подобных себе специалов. Человеческие особи способны скрещиваться меж собой и давать жизнеспособное потомство. При этом пол и физиологическая совместимость для него, потомства, особенного значения не имеют. То, что может помешать полноценности взаимного удовольствия, совершенно не помеха зачатию и развитию потомства.
У единородных спецов рождаются детишки — копии пап и мам, такие же узкоспециализированные, как они сами. У гомопар рождаются исключительно мальчики или девочки, в зависимости от пола родителей. Гентехнологии им в помощь. Если, к примеру, тот же пресловутый Рбышек предпочтет в дальнейшем женской ласке сильное мужское присутствие в своей жизни — без потомства он не останется. Просто оно будет однополым, суровым и очень мужественным. Прирученная человеком лояльная генетика не даст законам природы ни малейшего шанса.
А вот каким будет потомство разноспециализированных пар — можно только гадать. Без спецкор-рекции на ранних сроках результат может оказаться совершенно непредсказуемым.
За одним-единственным исключением.
Когда один из родителей — цирковой.
* * *
— Ты ведь незаконнорожденный, верно, Аксель?
— С чего ты это взяла?
Аксель повернулся ко мне, перестав таращиться в голубое, с кудряшками облаков, небо. Травинка, которую он жевал, замерла меж крупных зубов. В голубых глазах, очень ярких на белом-пребелом лице, появился неподдельный интерес.
Солнце ласково грело мою кожу предзакатным золотом лучей, было томно и хорошо. Мы с Акселем были знакомы пару недель, примерно в одно время достигнув возраста, когда один пол начинает интересоваться другим. Он был старше меня на год.
— Мы как раз начали разбирать в школе неоменделевы законы, — ответила я. — Ты не подходишь ни под один из них, сосед.
— Есть исключение, — сказал Аксель, переведя взгляд на облака.
— Клоуны, верно?
— Если точнее — цирковые, — сказал он. — Просто у большинства цирк ассоциируется именно с клоунами.
— И твоя мама…
— Моя мать — шлюха, — сказал Аксель.
Я опешила.
— Я не это имела в виду.
— А ее жена вообще не имеет никакого отношения к моему зачатию. Селия ненавидит меня. Я ублюдок. Меня нагуляли на стороне.
Он говорил это совершенно спокойно, но я чувствовала, как ненависть бурлит в его душе.
— А твой отец? Ты знаешь, кто он? — осторожно спросила я.
— Знаю, конечно. Он капитан звездолета.
— Ого.
— Мама знала толк в мужиках.
— Скучаешь по нему?
— Я его в глаза не видел, — соврал Аксель. Я по голосу поняла, что соврал. Значит, даже если лично и не встречался, точно знает, кто он и какой. — С чего мне по нему скучать?
— А что тогда к нему чувствуешь? Хотел бы встретиться с ним?
Он помолчал. Внизу, под холмом, на вершине которого мы валялись в траве и бездумно таращились в небесную синь, слаженно мурлыкали рабочую песню без слов мои братья. Они и еще тысячи тысяч таких же спецов обрабатывали лозу на уходящих к горизонту виноградниках. Урожай обещал быть выше всяких похвал. Песня летела над виноградниками вслед за клонящимся к закату солнцем, привязанная к этой планете так же прочно, как ее обитатели.
— Я его ненавижу, — сказал Аксель чуть позже. Сказал совершенно спокойно. И добавил: — Значит, мы обязательно встретимся.
И я поверила ему.
* * *
Они встретились этим же летом, когда цирковой звездолет заглянул с гастролью в нашу систему. Там вышел скандал, настоящий, с битьем лиц и судебным разбирательством, но в результате Аксель получил шанс вырваться из пыльного плена нашего сельского захолустья. Он был бы дураком, если бы не воспользовался им.
— Принудительная соцадаптация, надо же, — хмыкнула я, когда Аксель показал мне копию приговора. — Коулротерапия… Лечение клоунами, что ли? Теперь это так называется?
— Угу.
— И что будешь делать?
Аксель пожал плечами.
— Летать по Галактике вместе с папахеном и его кодлой, что же еще? Адаптироваться. Восстанавливать пошатнувшееся социальное здоровье. Ну, там меня научат всему… со временем. А попервости буду, наверное, за слонами убирать в шапито или воду им носить… Надо же с чего-то начинать?
Он улыбнулся — широко, озорно, очень по-мальчишески.
— А ты знала, что цирковые — хранители знаний и генетической стабильности во всем галактическом рукаве? — спросил он потом.
Ни о чем подобном я не знала, но тут у меня в голове щелкнуло, и часть фрагментов мозаики встала на нужные места.
— Поэтому они — единственные, кто может странствовать меж звезд, да?
— Ага, — кивнул Аксель и шмыгнул своим огромным красным носом. Потом выудил из ноздри огромный — под стать носу — платок и трубно в него высморкался. Из глаз у него длинными струйками брызнули слезы, а из ушей порскнули белые мышепрыги. Я рассмеялась. — Папа научил.
— И не скажешь, что он у тебя капитан, — сказала я. — Особенно если судить по выходкам и тому, чему он учит сына.
— У каждого в этом мире свой путь, — заметил Аксель. — Кто-то должен и дурака валять. А это иногда самое сложное.
— Не грустно улетать? — спросила я, чувствуя странный — словно птицекрылка забила крыльями — трепет в груди. Там, где пристало быть сердцу.
Влюбилась я, что ли? Дудки. Не дождетесь.
— Я не могу сказать, что хочу этого всей душой, — сказал мне Аксель. — Но это то, что я должен сделать. Здесь мне не место. Хотя я буду скучать по маме.
— А по мне?
— Вряд ли, — сказал Аксель и жестко глянул на меня из-под своих густых клоунских бровей.
— Ты так говоришь, потому что нарочно хочешь меня обидеть? Чтобы я тебя возненавидела и поскорее забыла?
Он ухмыльнулся во весь свой широченный рот.
— А ты неплохо соображаешь, мелкая, — сказал он и оглядел меня с головы до ног.
Словно в первый раз увидел. Я тоже смерила его взглядом.
— А хочешь со мной? — вдруг предложил он.
Застал врасплох. Этого и добивался: вон как ехидно поблескивают глазенки, густо обведенные, как у енота с легендарной Земли, концентрическими кругами зон гипер- и депигментации кожи!
Я невольно стрельнула глазами туда, где важный толстый папаша моего клоуна в компании таких же нелепых пестро разодетых толстяков загружался в ракету, расписанную афишами Межзвездного Цирка. Толстяки как по команде уставились на меня и сделали мне ручками. Я вяло помахала в ответ, и, как оказалось, зря: они тут же разыграли комическую пантомиму, суть которой сводилась к тому, что благородный клоун вырывает свою избранницу из тисков тяготения и косности людской и уносит к звездам, даря ей свободу и счастье.
— Счас, ага, — кивнула я им в ответ с самой скептической из гримас, на которые только было способно мое не созданное для гримасничанья лицо.
— Не веришь? — печально спросил Аксель.
— Почему? — спросила я. — Верю. А потом я рожу клоуненка и отправлюсь обратно на Скорус, доживать век в позоре, среди всеобщего презрения. Тут простой мир и простые нравы. И переделать этого не сможет никто. Я принадлежу этому миру, а ты нет. И мы оба это знаем.
У клоунов, как и у остальных цирковых, нет генетической привязки к биосферам миров, на которых они родились. У них иммунитет ко всем способам биозащиты, которая призвана навсегда привязать к родным планеткам всех остальных людей. Никто, кроме цирковых, не может надолго покинуть свой мир — спустя очень недолгое время отсутствие привычных гравитации, газового состава атмосферы, пропорций микроэлементов в пище запустят летальную программу в клетках, и остановить ее может только немедленное возвращение на родину.
Все мы — пленники своих планет.
Кроме клоунов.
Мы помолчали еще немного, переминаясь с ноги на ногу.
Потом Аксель неловко клюнул меня губами в уголок рта и, не сказав больше ни слова, зашагал к ракете своего отца, загребая дорожную пыль носками своих огромных ботинок.
Ракета прыгнула в предосеннее небо на огненном столбе, и я осталась одна среди толпы.
Чужая. Не принадлежащая миру, который был для меня родиной и тюрьмой одновременно.
И тогда я вдруг поняла, что родить клоуненка было не самой плохой в мире идеей.
Уж, во всяком случае, не хуже, чем доживать свой век в тоске и печали одиночества или — и того хуже — навязанного рационального замужества.
Я вспомнила свою маму и вздохнула.
Пора была действовать.
Я и начала.
* * *
Кто сказал, что нельзя забеременеть от поцелуя? В наше продвинутое время возможно все.
Просто абсолютно все. Надо только приложить немного усилий. А еще — знать, к кому обратиться.
— Нет, нет и еще раз нет. — Селия, отчимачеха Акселя, тряхнула головой так, что по оптоволоконным световодам ее волос рассыпались цветные искры. — Я не стану помогать тебе, девочка. Пальцем о палец не ударю.
И пощелкала у меня перед лицом своими тонкими длинными, по полторы сотни на каждой кисти, пальцами, больше всего похожими на многосуставные ноги степного паукана. На концах они истончались до неуловимого уже невооруженным глазом сечения, превращаясь в неясное марево миража. Там, где у неспециализированных особей находятся ногти, у женщины-генинженера пребывали в постоянном движении мириады невидимых наноманипуляторов, и воздух шел мелкой рябью от их вибрации.
— Я очень вас прошу, тетя Селия.
— Я не тетя тебе, — отрезала Селия. — Я знаю, что ты морочила голову моему… пасынку, но даже не помню, как тебя зовут. И уж точно не стала бы помогать тебе, если бы ты была моей родственницей. Это противозаконно. Ведь ты — несовершеннолетняя? Сейчас с первого взгляда не сразу и поймешь.
— Да, тетя Селия.
Она поморщилась, но на этот раз проглотила. Демонстрация смирения творит подчас чудеса. А у меня очень хорошо получается выглядеть бедной овечкой.
Селия вперилась в меня взглядом. Глаза у нее были очень примечательные. В каждом было несколько десятков зрачков разного диаметра. Похоже было на гроздь объективов сверхмощного микроскопа — да так, по сути, и было. Надо иметь острое зрение и очень чуткие пальцы, чтобы поймать гены за хвостики. А у Селии, по слухам, это получалось очень и очень хорошо. Во всяком случае, гораздо лучше, чем строить отношения в семье.
Я читала в старых книгах, что профессионалы, целиком отдающие себя работе, зачастую несчастны в личной жизни. Но как быть в мире, где каждый — генетический профессионал?
Однако, как оказалось, старинное правило верно и здесь, и сейчас.
Я вспомнила, как она процедила сквозь зубы слово «пасынок». Вспомнила, что она ни разу не назвала Акселя по имени. Как это типично. Злость на изменившего партнера, принесшего ублюдка в подоле, прощенного при примирении формально, но не в душе. Ненависть к плоду чужой страсти. Подозрения, что между любовниками ничто не закончилось даже спустя столько лет…
В общем, вся та чушь, о которой пишут в сладострастных дамских романах с мускулистыми самцами на обложках. Знали бы сами авторы, что жизнь зачастую еще банальнее, чем их жалкие опусы!
Поэтому, когда я начала свою заранее заготовленную речь, я стреляла точно в цель — в разбитое, кровью и ненавистью сочащееся сердце женщины, которую обманула любовь всей ее жалкой, никчемной, никому, кроме нее, не нужной жизни.
— …Поэтому нужно сделать так, чтобы там, — в завершение речи я ткнула пальцем в скрытое за перекрытиями и скатами крыши звездное небо, — у него было что-то, что надолго отвлекло бы его от визитов сюда. И в этом мне можете помочь только вы. Как ни крути, у нас похожие цели.
Она молчала, кивая своим мыслям.
— О боги, — устало сказала она, когда я закончила. — А я-то уж обрадовалась, что все закончилось, когда он улетел.
— Аксель будет возвращаться, чтобы навестить мать, — сказала я. — А вместе с ним почти наверняка будет прилетать…
— Ее проклятый капитан, — уставившись в никуда, прошептала Селия.
— Да.
— Нельзя давать им ни единого шанса, — решительно сказала Селия и потянулась своими призрачными руками к моему лицу. — Куда, ты говоришь, он тебя поцеловал?
— Сюда.
Я коснулась пальцем уголка рта — там, где еще чувствовалась влага слюны человека, которого до безумия ненавидела одна очень несчастная женщина-генинженер.
И вовсе я в него не влюбилась.
Какая чушь, право.
* * *
За следующие месяцы случилось многое.
Из столицы спустили директиву, из которой стало ясно, что, по прогнозам аналитиков, в ближайшие две декады Галактику ожидает небывалый, ажиотажный спрос на местные вина. Вместе с директивой прибыли контейнеры с вакциной триплодии.
Родители красавца Зардалека из соседней деревни заслали сватов к моим папе и маме. Те, польщенные вниманием не менее успешной семьи, чем наша, дали свое согласие. В две недели — к чему откладывать неизбежное да очевидное? — сыграли свадьбу. В день свадьбы, когда рекой лились вина из погребов обоих роднящихся домов, мои братья подбили Зардалеку глаз — чтоб не баловал с любимой сестренкой да не вздумал глядеть налево.
В брачную ночь я подбила Зардалеку второй глаз, приставила секатор к судорожно сжавшемуся мужскому достоинству и ласково попросила немного подождать с постельными утехами. Ему ничего не оставалось, как согласиться. К его чести, он оказался верен своему слову и никому ничего не сказал.
Бедняга. Он и не подозревал всего позора, который предстояло пережить ему самому и обеим нашим семьям.
Но мне было плевать. У меня была цель, и я шла к ее достижению.
И все средства были хороши.
Скоро тест показал наличие беременности. Зардалек только скрипнул зубами и ушел с головой в дегустацию молодых вин нового урожая. В амбулатории старушка-фельдшер, похожая на гибрид клизмы, стоматологического кресла и инъектора, сделала мне прививку столичной вакцины.
— Ты в курсе, что все еще девственница, дочка? — спросила меня фельдшерица, выпростав руки-сканеры из моего лона.
— Ага, — беззаботно откликнулась я. Гормональная буря как раз накрыла меня волной довольства и благодушия. — Надо же, как в жизни случается, верно, бабушка?
— И не говори, — откликнулась та.
Наверняка и не такого еще навидалась. Ей было лет сто стандартных. Не меньше.
* * *
Через месяц ультразвук показал, что плодов в утробе — три. Зардалек скрипнул зубами снова, но стерпел и на этот раз. Через неделю мои братья намяли ему бока, подловив на возвращении от веселой вдовушки с другого края деревни.
Я успокоила их, сказав, что это наше семейное дело. Врать к тому времени я могла настолько убедительно, что сама верила своему вранью.
Мама только покачала головой и ничего не сказала. Но я видела, что она все чаще стала задумываться, с тревогой поглядывая на меня тогда, когда думала, что я этого не вижу.
К лету живот у меня увеличился до сказочного размера. Детишки — все трое, как и положено, мальчики — росли крупными. Очень крупными. При очередном плановом осмотре в межрайонном медцентре немолодой акушер, напоминающий гибрид кронциркуля с многоруким божеством одного из пантеонов старой Земли, озабоченно покачал головой и предложил госпитализироваться заранее.
— Для возможно более удачного родоразреше-ния, — сказал доктор, поблескивая многочисленными линзами кольпоскопов и внутриутробных сканеров, которые заменяли ему глаза.
— А могут быть проблемы? — наивно хлопая глазами, спросила я.
«Проблемы» как раз чувствительно лягнули меня в район желудка и селезенки, и я ласково погладила огромный шар живота.
— Очень крупные малыши, — пожевав кончик длиннющего уса-тестера, сказал доктор. — Необычно крупные для вашего спецподвида. И ультразвук дает странные пропорции. Нехарактерные. Боюсь, придется родоразрешать вас, сударыня, оперативным путем.
— Это как? — продолжая изображать деревенскую дурочку, спросила я.
— Разрежем и вынем, — сказал доктор. — Вы ничего и почувствовать не успеете, милочка.
Я и не почувствовала.
Потом разразился скандал, но мне было уже все равно.
* * *
Детки уродились в папу.
Крепенькие, крупные, с очень светлой, словно выбеленной, кожей, с телами, напоминавшими грушу, большими ручками и ножками, огромными круглыми головами, поросшими рыжим пушком. Вокруг глаз были крути, как у вымерших давным-давно, еще на старой Земле, енотов. Носы, похожие на красные шарики для пинг-понга, грозно сопели, когда детки дрались за мою грудь, а рты, стоило малышам всплакнуть или засмеяться, растягивались до самых ушей.
За окном палаты шеренга пирамидальных кипа-ролей отделяла больничный сад от раскинувшихся до самых далеких гор виноградников. Дозревал первый урожай этого сезона, и мои сородичи вместе с миллионами подобных им виноградарей готовили сборочные ящики и давильни к приему ягод, полных будущего вина.
— Селия ни за что не сознается, но я знаю, что именно она приложила свои клешни к, эхм… — Аксель не нашел слов и покраснел — так, что стало заметно даже сквозь белила кожного пигмента. — Эта стерва всегда меня ненавидела. От нее одни неприятности.
— Ты называешь своих детей неприятностями? — спросила я, безмятежно улыбаясь.
— Скорее, неожиданностями, — сказал Аксель.
Помедлил.
Улыбнулся в ответ.
В каждой из своих неуклюжих клоунских ладоней он держал по отпрыску, рассматривая их с недоумением и легким — а может, даже и не легким: кто их, клоунов, поймет? — испугом.
На душе было легко и хорошо. Душа парила высоко в наполненном теплом и солнцем небе, и ей, душе, плевать было с высоты птиургова полета на громы и молнии, которые призывали на мою непутевую голову мои братья, на мрачное пьянство отца, на то, что несостоявшиеся родственники повернулись к моей семье задом, а бедолага Зардалек, получив напоследок по шее от моих братьев — «за то, что жену соблюсти не смог!» — окончательно перебрался под теплый бок веселой вдовы…
И только мама улыбнулась мне грустно, погладила по волосам, поцеловала тройняшек в темя и покачала сокрушенно головой: «Ох, горюшко ты мое…»
— Ты ведь знаешь, что я не смогу забрать тебя с собой, — сказал Аксель.
— Конечно, знаю, любимый, — ответила я.
— Перестань называть меня так, — потребовал Аксель. — И прекрати сейчас же так улыбаться!
— Как?
— Глупо и счастливо.
— Я постараюсь, — ответила я и тут же забыла о своем обещании. — Не обращай внимания, милый. Это все травы да настои. Мать должна быть спокойной, чтобы и детишки не волновались. А тут все эти передряги… Но я спокойна как мудав.
— Заметно.
— Как мама? — спросила я.
— Понятия не имею, — ответил Аксель. — Там такая волна из-за вашей кутерьмы поднялась, что я к ней еще и попасть не успел.
— Ты навести ее. Обязательно. Не представляешь, на что готова пойти мать, чтоб ее дети получили шанс выбраться из этой…
Аксель усмехнулся.
— Я-то как раз представляю, — сказал он. — Как странно… Я маме всем обязан, а ты — этой сучке Селии. От любви до ненависти, ха!.. Навещу обеих, надеюсь, обрадуются. Мама — мне, Селия — тому, что нам с папашей теперь еще о-очень долгое время будет не до ее возлюбленной. Папаша ведь меня экспрессом с борта шапито отправил. Тебя спасать, как я понимаю. И внучат. Переживает, дедуля…
Он посерьезнел.
— Велел забрать. Сказал, клоунам в селе не место.
— А то ты сам не знаешь, — хихикнула я, припоминая все тумаки, полученные Акселем в школе и вне ее. — И как — заберешь?
— Непременно.
Я ждала.
— Когда подрастут. Ты им сейчас нужна, а там, наверху, тебе не прожить. Даже клоунам не обойти всех блокировок в генокоде. Увы. А здесь ты будешь на особом положении. Тебя будет курировать сам капитан.
— Дедуля? — я рассмеялась.
— Он самый. Продпаек, соцпакет, мультиминимум, все дела… Ну и свидания с семьей, когда только пожелаешь — вне зависимости от того, где будет гастролировать в этот момент «Большой цирк Туска-релли».
— С чего вдруг такие авансы-реверансы? — прищурилась я.
— А то ты не знаешь. Тройня же! Чтобы клоуны тройней рождались — да такого отродясь не было! Ты молодец, верно все рассчитала. Разведчики, которые инфопотоки с обитаемых миров мониторят, сразу на эту новость клюнули. Мимо такого статистического кунштюка цирк пролететь просто не смог. Аномалия же!
— Угу, — сказала я. — Аномалия, конечно.
Аксель пристально взглянул на меня. Потом расплылся в широченной клоунской улыбке.
— Вот оно что… — протянул он. — А я-то все гадаю, как же так удачно все совпало: и прогнозы на урожай, и вакцинация, и беременность твоя. А оно, оказывается, не совпало… Так?
— Я молодец? — лукаво спросила я в ответ.
— Моя девочка, — сказал Аксель и рассмеялся. — Я тобой горжусь.
Смех у него был хороший. Глубокий и грудной, без обычных клоунских взвизгов. Или это мне так казалось. Говорят, если любишь, в человеке нравится все. Но при чем здесь любовь?
А целуется Аксель и впрямь неплохо.
Талант, наверное.
* * *
— Но как? — спросил Аксель чуть позже.
— Статистика, — ответила я. — Самое слабое звено во всей этой цепочке причин и следствий — статистика. И прогностика, на этой статистике основанная.
— То есть винный бум через двадцать лет Скорусу не грозит?
Я пожала плечами, стараясь не разбудить задремавших крепышей.
— Кто знает? Вдруг генетики или агрономы расстараются? Да и вообще — детей никогда не бывает много. Пусть даже голод и перенаселение давно никому не грозят, но все эти новорожденные руки и ноги надо будет к чему-то пристроить. Войн и поводов за край света в ближайшие столетия не предвидится. Время не то. Незачем, некуда, не с кем. Не будем пока загадывать, хорошо?
— Хорошо, — легко согласился Аксель. — Но ты так и не объяснила…
— У девочек свои секреты.
Я закрыла глаза. Солнышко ласкало кожу нежными касаниями лучей. Аксель терпеливо ждал. Я не выдержала и рассмеялась.
— Скажем так: я знаю человека, который знает человека, который может убедительно нашептать статистику не совсем правильные цифры. Главное — выбрать подходящий момент.
— Или, скорее, неподходящий. — Алекс покивал своим мыслям. — Подтасовка фактов — серьезный проступок. Бедная Селия. Это же надо — ненавидеть так сильно!
— Я не называла…
— Иногда имена можно и не называть. А бедной ревнивице клоуны пришлют медаль. Вот она удивится!
— Медаль? С чего бы? И за что?
— За неоценимый вклад в восполнение популяции истинных хранителей наследия Человечества. То есть нас, клоунов.
— Вас, клоунов… Поясни.
— Цирковые от цирковых не родятся. Еще один генблок, привет от мастеров со старой Земли. Ни обойти, ни объехать. Только от других подвидов. А на связи с цирковыми повсеместное генетическое табу, вот и крутятся они, как могут. Вы для них генетический банк — стабильность и видовое разнообразие, препятствие дрейфу генов, все дела… Странное у них, пращуров, было чувство юмора. Ох, странное. Одни только шуты да комедианты в роли хранителей культуры чего стоят… Ты теперь почти что наша. А Селия теперь сваха поневоле.
— Она сквозь землю провалится. А ты, стало быть, свою простушку уже обрюхатил, пройдоха-цирковой? — сощурилась я.
— По всему выходит, что так. Обидно только, что сам я об этом ничего не помню, — улыбнулся Аксель.
Мы помолчали. В окно светило солнце, играя медью Акселевых волос. Гулили на наших руках сыновья. Где-то, будь он неладен, зрел виноград.
— Ты их увидишь, — сказал Аксель. — Потом, позже. Но обязательно увидишь.
— Детей? — спросила я.
— И детей тоже. Но я сейчас про звезды, — ответил Аксель. — Ведь все дело в них, верно?
— Тебе ли не знать, мой капитан? — подмигнула я в ответ.
Все дело в звездах. Всегда и вовек.
При чем здесь любовь?
Я закрыла глаза.
Мои клоуны были сейчас со мной. Все четверо. Вот они, рядом.
Один из них как раз сейчас требовательно обхватывает губами мой сосок.
— Аксель! Немедленно прекрати!
— М-м?..
И правда — при чем здесь любовь?
