ДАРЬЯ ЗАРУБИНА
ЕСТЬ ТАКАЯ ПРОФЕССИЯ —
КОТЛЕТЫ ЛЕПИТЬ
Каждый день я просыпаюсь от этого звука. Быстрого, шуршащего топота пальцев по столешнице. Это идет война.
Под этот непрекращающийся шелест — словно осторожно ступают по едва различимой тропе в осеннем лесу десятки ног в армейских ботинках — я варю кофе, пока в термокапсуле над кухонным столом тает телячья вырезка. И в мерный шепот боев вплетаются такие же привычные мирные звуки — мясорубка неторопливо пережевывает механическими челюстями длинную розовую говяжью мышцу.
Я никогда не пользуюсь формой для котлет. Леплю своими руками. Масло шипит, захлебываясь радостью, когда котлета — размером с мою ладонь, а у меня совсем не женские ладошки — опускается на сковороду. Сережа не любит котлет на пару, говорит, что там, где он будет их есть, паровые котлеты похожи на слизней. Поэтому, вопреки всем советам Минздрава, мясо я всегда обжариваю.
Хлеб тоже пеку сама. Хоть и не из домашнего теста. Спецзакваску для действующей армии женам на руки не выдают, поэтому каждое утро к дому подкатывает мальчишка-курьер и передает мне контейнер с тестом и записку с очередной настоятельной просьбой генерала Артушева не травить офицерский состав жареным, иначе и мясные продукты нам будут доставлять курьером.
Но это там, в большом мире, он генерал Артушев, а для меня, сколько себя помню, был дядей Жорой. Поэтому никаких привозных котлет не будет. Мой муж любит жареные, а его командование, даже неумолимый дядя-генерал, не посмеет давить на дочь полковника Гвоздева.
Я впускаю курьера в дом через кухонную дверь, пока прогреваются сковорода и духовка. Мальчишка получает на чай и тотчас уносится на своем велосипеде, едва не сталкиваясь с почтальоном. Я их не вижу за утлом дома, но слышу, как испуганно звякает хромированный звонок на руле курьера и ему отвечает клаксон дяди Степы. Нам писать особенно некому, поэтому почтальон ограничивается тем, что, проезжая мимо окон, машет рукой и улыбается, огорченно и немного виновато — «опять ничего». Огорчает его не то, что в наш дом не приходят письма, а то, что тесто в контейнере — особое армейское тесто — уже просится в прогретую печь. Когда есть письма, дядя Степа проходит в кухню, делает вид, что никак не может отыскать в сумке ручку, чтобы я расписалась в почтовой ведомости, садится к столу и просит не нарушать ради него известного порядка. Я ставлю хлеб в печь и принимаюсь за котлеты. Пожилой почтальон тянет длинным крючковатым, как у Бабы-яги, носом и медленно заполняет ведомость. После чего получает первую булочку и самую горячую котлету.
Он всегда жует ее на ходу, обжигаясь и словно оправдываясь, что опять задержался и невольно напросился на завтрак.
Приходят нам чаще всего не письма, а пакеты от Минобороны. Каталоги обмундирования и компьютерных новинок. Когда Сережа приходит в увольнительную, я отдаю ему почту. Он просматривает ее, пока я разминаю окаменевшие мышцы на его плечах, а потом сжигает в камине.
Раньше, когда Коля был маленьким, ему разрешалось сперва рвать эти пестрые, глянцевые страницы. Развлечение занимало час или два: сначала на тонкие полоски, в одну строку, а потом на мельчайшие квадратики, которые, как снег, кружились за каминной решеткой и тотчас обращались в белесый пепел, соприкасаясь с алыми углями.
Коле скоро шестнадцать. И теперь его больше интересуют теннис, баскетбол и библиотека воен-городка, чем короткие разговоры с отцом над растерзанным каталогом.
Они даже перестали быть похожи. На сыне сказываются занятия спортом: он с каждым годом все раздвигается в плечах, и футболки трещат на бицепсах, а Сергея все сильнее прижимает к земле война. Спина последние дни разгибается с трудом. А еще порой пальцы, уже привычные к виртуальной клавиатуре, не справляются с ложкой или страницей газеты. И — сколько помню себя — он кричит по ночам. Было время, я к годовалому сыну вставала реже, чем к тридцатилетнему мужу.
Одно не меняется с годами. Едва по дому распространяется запах котлет, Николай уже восседает за кухонным столом и ждет свою порцию. А первую, чуть остывшую, но еще горячую, я всегда подаю Сереже. Ставлю на столик возле компьютера, чтобы он мог, не покидая виртуальности, нащупать блюдце с котлетой, выглядывающей между двумя половинками армейской булочки, и отправить в рот.
Я знаю, что в этот миг где-то там, на фронтах невидимой нам, окуклившимся в спасительном реале, войны он приваливается спиной к искрошенной пулями стене или к искореженному корпусу танка и ест. Я почти вижу своими глазами, как подтягиваются к нормам показатели в углу экрана. А’мой муж торопливо и жадно ест котлету, так, словно — так же жадно и торопливо — целует ладонь, которая ее приготовила.
А после у меня есть время до обеда. Под непрерывный шорох боев я читаю или вяжу, ухаживаю за цветами. Иногда — хоть это и запрещено уставом — я выхожу. Как говорили древние, «что позволено Юпитеру…». Я — дочка полковника Гвоздева, внучка академика Гвоздева, в нашем маленьком мирке я почти Юпитер, и мне позволено многое, о чем могут только мечтать другие офицерские жены. Например, у меня есть свободный доступ к пятилетнему лифту. Просто потому, что его спроектировал мой дед, а потом дорабатывала я сама, давно, еще до замужества. Что уж скромничать, дедушка сделал лифт с захватом в шесть месяцев. Это благодаря мне аппарат стал «пятилетним». Так и получается, что, хотя я и оставила работу ради карьеры мужа, приходится время от времени заниматься заказами сильных мира сего. На это время Сереже дают отпуск, а к компьютеру сажусь я. И у меня такой допуск, какого, скорее всего, нет даже у дяди Жоры. Так что котлеты у Сережи будут жареными, кто бы поспорил.
Да, если уж начистоту, я скучаю по компьютеру. Хотя мир без машин, как ни странно, нравится мне больше того, что остался в прошлом. Когда через любую электронику так просто было добраться до человека, беззащитного перед творением собственного ума. Поэтому я и ныряю время от времени в пятилетний лифт без особого повода. Чаще — на три-четыре года назад. Поговорить с мамой — за полтора года я все еще не привыкла к тому, что ее больше нет. Иногда, очень редко, на четыре с половиной, когда еще был жив дед. Папу мне уже не захватить. Он погиб рано и давно, еще в то время, когда война бушевала в реале, а вездесущие компьютеры хозяйничали в головах и душах. А вот поговорить с дедушкой я люблю. Правда, он тотчас начинает пилить меня со старческой въедливостью, что опять гоняю временной лифт из-за ерунды. Часто я привожу с собой свои новые разработки, чертежи и расчеты. Мы с дедом сидим над ними до тех пор, пока мама не постучит по часам и не напомнит, что мне пора кормить мужа.
Я не боюсь выйти из дома. При современных оборонных технологиях тяжелую рану получить почти невозможно. А уж если доберутся…. Если они выжгут Сергею мозг, я ничего не смогу сделать. Он будет мертв, даже пока я бегу из кухни. Поэтому я стараюсь не думать, что такое может произойти, молиться по вечерам и вовремя ставить на столик котлету.
Иногда я захожу в гости к себе. Раньше, пока доставал лифт, забиралась в прошлое поиграть и пообниматься с сыном. Сейчас он здоровенный шестнадцатилетний шкаф, от которого только и услышишь «ну, мама». Это «ну, мама» я слышу с десяти. А раньше мы так любили сидеть, обнявшись, и читать. Он целовал меня, возвращаясь из школы и на ночь. Пока была возможность снова навестить Колино детство, не получалось справиться с желанием нырнуть на пять лет назад и почувствовать теплые маленькие ручки. А теперь я достаю только одиннадцатилетнего обормота, который уже знает, что мама имеет привычку нырять в прошлое и каждый раз пытается выяснить, спросят ли его завтра по химии. На что я отвечаю, что с химией у него и в одиннадцатом классе не особенно хорошо. Колька обижается и уходит к себе в комнату.
Сейчас, повзрослевший, он больше не сердится на меня, но, мне кажется, втайне сильно обижен на отца. На соревнованиях много пап сидят на трибунах, болеют за своих сыновей. А наш воюет, поэтому Колиным победам я радуюсь одна. Но когда Сережа приходит в увольнительную, мы вместе смотрим фотографии с турниров, матчей и кинопленки из дискуссионного клуба или с очередных интеллектуальных баталий, которые устраивает для школьников университет. Иногда Коля, возвращаясь домой, застает меня за расчетами и подсаживается к столу. Наверное, только в эти часы я не бываю одна. У него хорошая голова. Мне порой ужасно хочется познакомить его с дедом, но не признаваться же моему правильному сыну, что я и сейчас продолжаю нырять в прошлое. Как всякий отличник, он полностью уверен, что пятилетние лифты — ценнейшее изобретение человечества, которыми могут пользоваться только профессионалы и только для спасения планеты. А не для того, чтобы узнать у мамы, какую музыку она хочет на свои похороны, или поспорить с дедом о способах решения зубодробительной задачи.
Хотя было время, мы даже ныряли вместе. Стыдно вспомнить. Детство, конечно, и глупость, но мне жутко хотелось, чтобы мой сын хотя бы раз поиграл на компьютере. Но он — дитя чистого реала — так и не понял прелести компьютерных бродилок. А на первой минуте простенького шутера зажмурился, зажал руками уши и мотал головой, крича, еще минут двадцать, пока дед выговаривал мне, что я худшая мать на свете.
Больше я Колю в лифт не звала.
Правда, когда он решил, что непременно женится на Кате, как только они оба поступят в университет, наша бабушка потребовала Катю предъявить. И я уболтала девочку нырнуть со мной. После двух раундов стратегии на двоих мы переключились на стрелялки. Тремя часами позже, ошалевшие от игры, мы забрались обратно в лифт, совершенно довольные друг другом. А в мой следующий визит мама сказала, что Коле нужна именно такая жена. «Она же совершенно ненормальная, совсем как ты».
В то утро я как раз хотела сказать Коле, что бабушка одобрила Катерину, а Сереже — что Коля намерен жениться. Раннего брака я не боялась. Время раздолбаев-геймеров кануло в лету вместе с общедоступностью электроники. Коля уже взрослый, а через пару лет это будет мужчина, вполне способный позаботиться о семье и детях. Такими во времена моей компьютерной молодости становились только к сорока.
Я перебирала в голове все эти сумбурные мысли, привычно держа в руке блюдце с котлетой. Открыла дверь в полутемную из-за опущенных занавесок комнату с компьютером и едва не упала, натолкнувшись на кого-то. Я вскрикнула. Но незнакомец вышел на свет.
Это был Сережа. Мой Сережа, ссутулившийся, худой, как все военные, но сероватый оттенок его лица казался пепельным, тени под глазами залегли еще глубже, а красноватые веки припухли, словно он готов был заплакать.
— Машута, мы проиграли войну, — выговорил он хрипло. — Нас завоевали.
Я даже не спросила кто. Тотчас бросила взгляд на монитор. Там, завесив экран, синела надпись о том, что выход в Сеть бессрочно заблокирован приказом командования армии объединенного… Дальше читать не было сил. В глазах встали слезы.
— Нас завоевали! Что теперь будет?..
Паника прошла быстро. Что будет? Ничего особенного не произошло. Офицерам отрубили Сеть, постирали ботов. Слегка подорожало молоко, зато поползли вниз цены на золото. Сергей был дома целый день. Сперва маялся, но потом начал ходить на соревнования к сыну. Колька повеселел и решился познакомить отца с Катей.
Пожалуй, те две недели после поражения стали самыми счастливыми в моей жизни. Непатриотично звучит. Но, опять же, что позволено Юпитеру… Я разрешила себе наслаждаться этим счастьем. И была просто уверена, что буду потом возвращаться в лифте в эти безмятежные дни, когда мы, все вчетвером, устраивали в саду пикники, жарили мясо на гриле, играли в шарады.
Но ничто не длится вечно. Для этого у меня слишком патриотичный муж и слишком правильный сын. Мы продолжали проводить время вместе, но я уже ясно видела, как гнетет Сережу и Колю то, что мы живем «в завоеванной стране». Все разговоры рано или поздно возвращались к этой теме, и в них все чаще мелькало: «Надо же что-то делать?!»
Да, я люблю своих мужчин, но, поверьте, я могла бы пережить их душевные метания. «Ко всему-то подлец человек привыкает». И мои привыкли бы к такой жизни. К полной тишине конца войны. Когда утром просыпаешься и не слышно шороха пальцев, едва различимого гудения системы охлаждения компьютера. Слышно только, как шумят деревья за открытым окном. Как лает вдалеке собака, резвящаяся на утренней прогулке. Как свистит, старательно выводя простенький мотив, какая-то желтая птичка в грушевых ветвях.
Я не чувствовала, что мы несвободны. Напротив. Вольны делать, что захочется. Ходить в кино, в парк. Я, кажется, сотню лет не каталась на лодке по озеру, а в театре не была так давно, что уже и не помню дороги. А я так люблю театр. Его запахи, его бархат и полированное дерево, его голоса и робкий шепот оркестра.
А то, что оккупанты пользуются нашей Сетью, мне, признаться, глубоко наплевать.
Было, конечно, в этом «завоеванном» состоянии и то, что ударило по мне. Я говорю не о том, что командование перестало поставлять нам офицерское тесто. И сама замешу. Но победитель заблокировал не только сети — лифты. Они питались от собственных солнечных батарей, поэтому простым отключением электричества, как с компьютерами, дела было не решить. И тогда хроноразведчики заблокировали часть временного потока — пять лет. Самое гадкое, что воспользовались моими собственными расчетами, которые министерство — по привычке или халатности — сохранило в электронном виде. Я скучала по маме и деду, но все это с лихвой компенсировало то, что со мной наконец были муж и сын.
Я согласна была жить даже без этого мостика в прошлое, лишь бы все оставалось как есть. Но так тоже не бывает.
Однажды утром курьер принес приказ о ментальной обработке офицерских кадров. Демилитаризация памяти.
— И что это? — спросить осмелилась только Катя. Мужчины молча ждали, пока я скажу сама.
— Сотрут всю военную память, включая увольнительные. — Я старалась выглядеть спокойной, но понимала, что вот это — конец. Конец всему. Я вышла замуж за военного. После обработки он не вспомнит ни меня, ни сына.
Я до сих пор выгляжу неплохо, но мне уже почти сорок и вновь влюбить в себя мужа, у которого в голове останутся только воспоминания восемнадцатилетнего, что уж скрывать, будет не под силу. А Коля?
Все это пронеслось в голове, словно строка загрузки. Я медленно, будто передвигая курсор к запретной кнопке «play», сняла фартук и выключила огонь под сковородой, на которой обиженно зашипела котлета.
— Пошли, — прозвучало грубо и резко. Мои домашние взглянули на меня с удивлением. Но было не до нежности и объяснений: Юпитер в гневе, Мама выходит на тропу войны.
— Пошли за мной. Бери шлемы.
Муж еще сомневался, а Коля и Катя уже отсоединяли все, что можно унести, от боевой машины. Мы двинулись к ближайшему лифту в парке. Моему лифту, которым я пользовалась так часто.
Я резко дернула из рук Кати шлем и подключилась к системе. Да, признаюсь, всегда хотела увидеть отца. Хотела вернуться в то время, когда был маленьким Коля. Я вообще большая эгоистка, а все эгоисты — жуткие беспредельщики. Поэтому я давно переключила на себя общественный лифт и тайком пробивала временной тоннель глубже. Идти приходилось аккуратно, чтобы датчики не зафиксировали изменение временного потока. Мой лифт брал уже на четыре дня дальше, когда мы проиграли войну. Хроноразведка блокировала хорошо и крепко, но они не знали, что против них невидимо воюет внучка академика Гвоздева.
— Все внутрь, — скомандовала я, не снимая шлема и не разрывая связи с лифтом, прыгнула следом за родными. Катя стащила заколку с волос, готовясь надеть шлем.
— Что делать, теть Маш?
Хотелось ответить прямо: держать временной канал. Скоро наши перемещения засечет хроноразведка и попытается блокировать. Но как объяснить девчонке, что делать? И что она может? Она-то — не внучка Гвоздева. Она не хроноинженер с двадцатилетним стажем. Я чувствовала, как нарастает паника. Если все провалится — нам не вернуться. Хронопоток выдержит лишние единицы на поверхностном натяжении еще день или два, а потом нас сольет с нами же соответствующего времени. Закон Голля-Эдвина. И даже если удастся объяснить Кате, как не дать лифту захлопнуться, мы не успеем. Только раньше потеряем девочку.
— К деду.
Мы были на крыльце через полторы минуты. Без Сергея добежали бы секунд за сорок пять, но здоровье у профессиональных военных не то, что у накачанных штафирок, выросших на овощах и свежем воздухе. Дыхалка подвела, и на крыльце тещи Сергей едва не валился с ног.
— Мам, врубай машину! Дедову, папину и свою. Катю за ноутбук. В шлеме.
— Что за сленг, Мари, — возмутилась мама, но по моему лицу поняла, что стоит послушаться. — Кстати, ноутбук уже уничтожили. Завтра придут за остальными компьютерами, так что вы вовремя.
— Так. — Стало жутко досадно, что не успела пробить на день раньше. Ноут был бы цел. — Позови деда. И пусть подключит девочку параллельно к моему. Сам берет Колю. Сергея отдельным каналом на отдельную машину.
Дед ругался, брюзжал, требовал объяснений, но на слово «проиграли» среагировал молниеносно.
— Что ж ты молчала, Марья, етить твою матрешку! — Дед быстро глянул на Катю. Та изобразила, что не услышала брани. Дед благодарно понизил голос: — Какую войну просрали! Там дел-то на три кнопки средним пальцем! Допрыгались…
— Дед Ген, ну что ты, как старый брюзга, в самом деле? — оборвала я поток его бормотания, и дед, насупленный и сосредоточенный, скрыл лицо шлемом, из-под которого теперь выглядывала только белоснежная борода.
В мир Сергея вошли легко. Мы с дедом, конечно, имеем нужный допуск каждый в своем времени. Но сейчас входить в программу под своими логинами было опасно — хроноразведка в первую очередь отслеживает инженеров противника. К тому же даже наш «высочайший уровень» не давал хода на передовую. Поэтому нас повел Сергей. Сначала вошел он, потом прописал нас изнутри как новых ботов нижнего уровня — уровень еще нужно навоевать — и впустил в программу. Война оглушила меня. Грохотом, ревом моторов, стрекотом пулеметов, криками и топотом ног.
— Что мне делать? — Сергей уже собрался и — в своей привычной боевой аватаре — подбежал ко мне, пригибаясь, и ждал приказа.
— Ищи себя и сливайся, подавляй память ранней версии. Потом отзывай ботов.
Он исчез в дыму, за пеленой которого то и дело что-то вспыхивало, как далекие зарницы.
— Катя и Коля. — Они тотчас повернули ко мне одинаковые лица. Стандартные боты. Не разберешь, кто есть кто. — Катя отстреливается, Коля на подхвате.
— А почему так? — Стало ясно, что слева Николай. Даже по безмятежному, едва просчитанному лицу рядового бота было ясно, что сын обиделся.
— Потому что Катя умеет стрелять. Я сама ее научила.
Через мгновение из тумана раздался стрекот уже нашего пулемета. Вернулся Сергей с отрядом. И тут в дело вступил дед. Это было даже забавно. Такого драйва я не испытывала давно. Никакая игра не даст этого удовольствия нарушать все мыслимые законы. Мы с дедом, рука об руку, как когда-то, строили лифт. Прописывали его прямо изнутри программы.
— Помнят руки-то, помнят, — приговаривал академик, посмеиваясь. В дыму, в грохоте мы решали задачку века. Через какое-то время пришел голод. Из тумана тотчас вынырнул Сергей.
— Машута, у тебя показатели падают, — деловито сообщил он. — Хлопай рукой. Здесь.
В руке оказался бутерброд с колбасой и листом салата. Пошарив еще немного, я вытащила из реала стакан молока. В этом вся мама! Знает же, что я не переношу молоко. Но ведь полезно.
Дед не стал даже пить. Он считал и прописывал, выдергивая из плотной вязи здешней, нереальной реальности какие-то ему одному ведомые запчасти для лифта. А потом наше детище заработало.
— Давай, Машка-промокашка, канал проходи. Я-то только на полгода знаю.
Я нырнула в лифт, долго шарила рукой и пыталась заставить свои губы там, в реале, выговорить просьбу, пока мама догадалась подсунуть мне под ладонь шлем управления лифтом. Я вытащила шлем в виртуальность и, с трудом справляясь и досадуя на неуклюжесть виртуальной оболочки, затолкала голову в шлем.
Вошла.
Это всегда — как тетрис. Временные части, блоки, неровные, так не подходящие друг другу. Но потом они складываются, сливаясь в тоннель. И ты идешь в глубь прошлого. День, еще день, месяц, полтора. Потом становится труднее. Чем глубже в прошлое, тем бесформеннее блоки. За каждый день ты крутишь и крутишь хронопазл на миллион крошечных кусочков, пристраивая на место часы и сутки.
— Куда выводить, Сережа?!
Я почти кричу, не зная, в какой из реальностей меня услышат.
— На пару дней раньше нашего поражения сможешь? — говорит он откуда-то издалека.
И я вращаю, поворачиваю, соединяю бесконечные глыбы минувших дней, пробиваясь туда, где закончится мое счастливое настоящее.
В день Победы.
Буквально выпадаю из лифта, достигнув цели. И в него тотчас прыгает Сергей. За ним — пара одинаковых ботов — сын и будущая невестка. А потом — навоеванные и опытные рядовые моего мужа. Да, эту пару сотен бойцов сольет с новыми версиями в течение суток. Но на сутки у наших будут лишние руки, лишние головы. Да и пара сотен автоматов — тоже лишними не будут. Бойцы прыгают в лифт, который я удерживаю, как барашки, которых считают перед сном. Десятый пошел, сороковой пошел, сотый пошел… Наконец я устаю их считать. Кажется, что голова вот-вот взорвется. Это время, сопротивляясь моему дерзкому вмешательству, сдавливает на моем горле невидимые пальцы.
Дед подхватывает меня грубо обсчитанными руками и помогает лечь.
Я пришла в себя дома, на диване возле компьютера. В комнате — врачи и генералы. Только «часики», ни одной звезды. Хроноразведка. Для остальных последние недели изменились навсегда. В их памяти остались совсем другие события. В их жизни и молоко и золото стоят по-прежнему, а в сети Минобороны никогда не хозяйничали чужаки.
Из приглушенных голосов я поняла, что мы не только не проиграли войны — мы победили! Кто-то тихо песочил Сергея за то, что страна едва не лишилась лучшего хроноинженера. Я не открывала глаз, пока все не разошлись.
— Мам, — Коля потряс меня за плечо. — Мы всех выгнали. Давай по котлетке, а? Ты же не спишь уже, я вижу.
Через пару дней к нам явился дядя Жора, судя по цветущему виду, давно не бывавший на передовой.
Говорил он долго. Дядя Жора умеет говорить долго и красиво. Пока говорил, незаметно умял все офицерские булочки, даже те, которые с повидлом. Сообщил, что Сергея за проявленный героизм повышают в звании, хотя о том, что мы сделали, «всем и каждому знать не положено». А Колю и Катю приглашают — «пока на сборы», поправился дядя, заметив мой убийственный взгляд, — в военную академию.
Понятно, я попыталась отговорить. Но сыну не хотелось расставаться с отцом, а Катерине — с пулеметом. И я отступила. В полутемную комнату со шторами поставили еще компьютер — попроще, для сборов. Кате остаться у нас не позволили родители, и девочка долго обнимала меня на крыльце, прежде чем поднять с травы свой велосипед и со звоном умчаться по улице.
А следующим утром курьер привез двойную порцию офицерского теста.
Пожалуй, правы те, кто говорит, что быть женой военного непросто. Я их понимаю. Но я люблю эту тишину. Тишину мира, которую не нарушает ничто, кроме шороха пальцев по столешнице, тихого гудения системы охлаждения машин и звонка, когда мальчик-курьер резко осаживает свой велосипед у моего крыльца.
Говорят, умная женщина не скучает в одиночестве. Пожалуй, те, кто так говорит, не совсем правы. Но у меня есть книги. Сейчас, когда наступил мир, увольнительные Сережи и Коли не так коротки, и мы часто ходим в театр и кино. Я гуляю в парке и иногда — ведь командование в курсе моих маленьких слабостей — заглядываю к маме и деду. В полдень, когда соседи прячутся от духоты под навесами в своих садах и на улице не видно ни одного велосипеда, я сижу на крыльце и просто смотрю. Прикрываю ладонью глаза от солнца и смотрю на мирный реал, лежащий передо мной, как старая и очень добрая книга, какую читаю детям. А еще — я подписалась на новый журнал по садоводству и газету для домохозяек, и теперь старый хитрец дядя Степа дважды в неделю завтракает у нас.
Потом я закрываю за ним дверь, кладу на блюдца котлеты и иду в комнату с компьютерами, где воюют мои мужчины. Я обнимаю их, прямо там, в бою. Потому что они все равно рядом. И пока они сидят ко мне спиной — в мире будет тихо.
