Глава 5

Основные тенденции развития

Основными тенденциями развития политической жизни Ближнего и Среднего Востока являются демократизация монархий, милитаризация правящих элит, деградация светской демократии, теократизация демократических институтов и трайбализм.

В регионе возникла неподконтрольная властям информационная среда, насыщенная мобильными телефонами и компьютерами, распространёнными в широких кругах населения даже самых патриархальных стран. Как следствие, население, особенно молодёжь, получило информацию об общественной жизни и государственном устройстве мира за пределами региона.

Образование и владение иностранными языками сформировали в среднем классе населения БСВ перманентную революционную ситуацию: недовольство собственным положением и властями при нежелании последних что-либо менять в сложившемся статус-кво.

Волнения «Арабской весны» вызвали волну перемен даже в самых консервативных монархиях. Введения конституции в Марокко и ограничения королевской власти в Иордании ещё можно было ожидать, но предоставление женщинам избирательного права в консервативной Саудовской Аравии оказалось сюрпризом для экспертов, который лучше всего характеризует степень напряжённости отношений властной элиты и населения стран с традиционным жизненным укладом.

При этом изменения коснулись в первую очередь стран арабского мира, поскольку политическая жизнь Турции, Ирана и Пакистана, не говоря об Израиле и Кипре, достаточно развита, а племенной Афганистан был далёк от наличия в этой стране централизованной власти даже во времена королевского режима.

Создание в арабских монархиях местных и консультативных советов – шуры разного уровня, и борьба местных парламентов там, где они существовали, за расширение полномочий – тенденция не новая. Однако впервые за десятилетия от того, сумеют ли монархи вовремя среагировать на массовые выступления населения, зависит судьба правящих династий.

Отметим, что именно волна свержений монархических режимов в конце колониальной эпохи привела к власти в странах, где эти перевороты победили, свергнутых в ходе «Арабской весны» авторитарных диктаторов и военные хунты, установившие там республиканские режимы.

Милитаризация правящих элит БСВ являлась и является отличительной чертой региона, имеющей аналоги в Азии, Африке и Латинской Америке, но получившей наибольшее распространение именно на Ближнем и Среднем Востоке. Местные системы правления предоставляют выходцам из армии и спецслужб значительные привилегии.

Исключением не является даже Израиль, для которого активное участие в политической жизни генералов после их ухода с военной службы является нормой, хотя военные перевороты, обычные для стран арабского мира и Пакистана, а в недалеком прошлом и Турции, в Израиле невозможны: армия является частью общества и лояльна ему.

Контроль над армией, МВД и спецслужбами для высшего руководства стран БСВ играет ключевую роль в стабильности режимов. Именно поэтому в большинстве государств региона много конкурирующих между собой разведок и контрразведок, гвардейских и полевых спецслужб.

В некоторых из этих стран армия играет вторичную роль по сравнению с МВД, как в Тунисе. В других существуют превышающие её по уровню подготовки, вооружённости, а иногда и численности элитные войска, наподобие Национальной гвардии в Саудовской Аравии или Корпуса стражей исламской революции в Иране.

Обычной практикой является служба в армии на высших постах представителей арабских королевских домов, наиболее показательным примером которой служит опыт Хашимитов в Иордании. Среди военных лидеров Турции самым известным был создатель Турецкой Республики Мустафа Кемаль Ататюрк.

В Пакистане сменилась целая череда военных диктаторов, хотя последним выходцем из армейских кругов во главе страны стал Первез Мушарраф. Что касается арабских республик, перевороты «Арабской весны» отнюдь не означали, вопреки иллюзиям западного политического и экспертного сообщества, наступления там демократии современного типа.

В АРЕ влияние армии и главы правящей военной хунты маршала Тантауи на подготовку парламентских и президентских выборов означало, что военные не отдали власть гражданским политическим силам, которых в Египте, за исключением исламистов, практически не было.

Египетская армия просто «подставила» МВД и спецслужбы, ценой свержения Мубарака ликвидировав шансы на получение президентского поста генералом Омаром Сулейманом, имевшим на это до переворота все шансы. Однако в конечном счёте армия во главе с генералом ас-Сиси вернула себе власть, свергнув правительство «Братьев-мусульман», несмотря на возражения США.

События в Ливии, Тунисе, Йемене и Пакистане в ходе политических изменений 2010-х годов демонстрировали ту же тенденцию: перегруппировку элит в верхних эшелонах власти при сохранении роли силовиков, но со сменой ключевых фигур.

Иран и Турция являются исключениями из этого правила. В Иране силовики подчинены религиозной власти, которую на момент написания данной книги осуществляет рахбар Хаменеи, со времён исламской революции 1979 года. В Турции премьер-министр Эрдоган поставил их под контроль в сентябре 2010-го. При этом и в Турции, и в Иране руководство силовых ведомств играет существенную роль в управлении страной.

Теократизация демократических институтов – процесс практически неизбежный для региона, в подавляющем большинстве стран которого любая демократия может быть только исламской. Благо ислам не только религия, но и образ жизни верующих мусульман, как христианство – ортодоксальных христиан или иудаизм – верующих евреев.

В обществах, где секуляризм не получил распространения или его основы расшатаны, индивидуальное стремление к корням или поиск национальной идеологии неизбежно приводит религию в политику. Следствием этого являются религиозные партии, участие в политике священнослужителей, попытки – иногда удачные – превратить религию в доминирующий государственный институт, а религиозных иерархов в руководителей государства. Всё остальное зависит от конкретных личностей, уровня патриархальности или светскости общества, степени влиятельности в данной стране того или иного религиозного направления и конкурентности политической среды.

Отметим ещё раз: речь не только о политическом исламе. Влияние греческой православной церкви и пример архиепископа Макариоса как президента Кипра, не говоря уже о ливанской политической системе, целиком построенной на балансе религиозных общин, демонстрируют действенность этих механизмов в ближневосточном христианстве. Это характерно и для иудаизма: в израильском парламенте представлены и арабские исламисты, и еврейские ортодоксы, и умеренно-религиозные партии, имеющие устойчивый электорат.

Согласно специалистам, занимающимся изучением политического пути лидера исламской революции в Иране, аятоллы Хомейни, изучение опыта израильских религиозных партий позволило ему создать стройную систему управления современным религиозным государством на основе принципа «велайяте факих», воплощённую на практике в Исламской Республике Иран.

Иран служит примером того, как политический ислам в демократических системах Ближнего и Среднего Востока необратимо вытесняет из высших эшелонов власти, подчиняет и интегрирует в систему, где играет доминирующую роль, военно-авторитарную и традиционную, племенную и феодальную элиту. При шахе он несколько десятилетий был светским государством в неменьшей мере, чем Турция. Это же демонстрируют Пакистан, Турция, Афганистан и арабские страны.

Пакистан, «страна чистых», по мысли его основателя Мухаммеда Али Джинны, должен был стать толерантным обществом, избавленным от индуистского религиозного фанатизма: его парламентская и судебная системы копировали британскую модель. Однако постепенно, а со времен диктатуры генерала Зия-уль-Хака ускоренными темпами, ИРП превращалась не просто в исламское, но во всё более радикальное государство. Нетерпимость к религиозным меньшинствам – христианам, шиитам и ахмадийя, включая теракты и погромы, является обычной практикой современного Пакистана.

Исламизация политического руководства государства, его армии и спецслужб, покровительствующих экстремистам и проникающихся их идеологией, позволила исламистам укрепить позиции в центральных районах страны. Борьба с ними Первеза Мушаррафа, вынужденного для предотвращения потери контроля над столицей бросить армию на штурм исламабадской «Красной мечети», и попытки найти компромисс с исламистами его преемников, Али Асефа Зардари и Наваза Шарифа, итогом которых стала военная операция в долине Сват, демонстрируют последствия такого развития событий.

Ещё более показательным для сторонников теории о возможности развития на исламском Ближнем и Среднем Востоке светской демократии западного типа является опыт Афганистана. Талибы и представители других радикальных движений и групп не только имеют шансы вернуться к власти после ухода из страны американского воинского контингента, но и не покидали государственные структуры ИРА.

Значительная часть правительства, парламента, администрации и провинциальных губернаторов этой страны занимала руководящие посты, когда Афганистаном руководило движение Талибан. Многие, если не большинство из них, придерживались и придерживаются радикальных воззрений.

Турецкий ислам, победивший светский кемализм после десятилетий борьбы, принято считать модернизированным. Однако его история как доминирующего в стране политического течения, только начавшись, уже потребовала введения, пока осторожного, отдельных положений шариата.

Не столь неизбежным, хотя и предсказуемым, был взятый правительством Эрдогана курс на поддержку исламистов в арабском мире: ХАМАСа в Газе, «Братьев-мусульман» в Сирии и «Исламского государства» в Ираке.

Политический ислам турецкого типа оказался недостаточно радикальным для египетских «Братьев-мусульман», критиковавших Эрдогана в ходе его визита в эту страну, однако эволюция турецкой политической модели идёт в сторону сочетания имперскости и ислама, и в конечном счёте никто не знает, где остановится этот процесс.

Еще более демократические дивиденды исламистов заметны в арабском мире. В 90-е годы это проявилось в Алжире, спровоцировав там гражданскую войну, и Судане, президент которого Омар аль-Башир в итоге смог поставить главу местных исламистов Хасана ат-Тураби под свой контроль. В начале нового столетия было продемонстрировано в Ираке, Ливане, Иордании, на палестинских территориях, в Йемене, Тунисе, Ливии, странах Сахеля и в полной мере проявляется в Сирии.

При этом для построения суннитского исламского государства в «чистом виде» исламистам приходится подавлять сопротивление племён, склонных к традиционному исламу, и сторонников религиозных орденов. Демократические изменения в арабском и в целом исламском мире означают неизбежный приход к власти исламистов, их постепенную радикализацию, ограничение меньшинств и переход к шариату, хотя и не обязательно именно в такой форме, как этого хотела бы «Аль-Каида» или ИГ.

Следует констатировать, однако, что секуляризм военно-авторитарного и национал-социалистического типа, распространённый в исламском мире в XX веке, исчерпал себя. Политический ислам, в том числе исламофашистского типа, – доминирующая в регионе тенденция, которая, судя по пакистанскому и иранскому опыту, на протяжении длительного периода будет эволюционировать, проходя те же стадии, которые в своё время прошла социалистическая система.

Помимо прочего, это означает, что пройдут поколения до того момента, как квазигосударственные системы, построенные исламистами, пройдут все фазы естественного исторического развития, ослабнут и распадутся под воздействием внутренних факторов.

Не слишком оптимистичная перспектива. Если только, как это принято на Западе современными политологическими школами, не полагать демократию чудодейственной панацеей, исправляющей общественные пороки, а не обычным способом подсчёта голосов, которым она на самом деле является.

Одной из самых характерных черт общественного устройства на БСВ и в Африке является трайбализм. Вопрос «какого ты роду-племени» в России в основном носит характер риторический или фольклорно-былинный, хотя на Алтае, Камчатке или Северном Кавказе это и не так. В Европе родоплеменной фактор – прошлое времен раннего Средневековья. В США, Латинской Америке или Новой Зеландии об этом имеет смысл говорить только с потомками аборигенов.

Однако на Ближнем и Среднем Востоке он означает именно то, что означает. Разумеется, в крупных городах Турции или Ирана вопрос о племенной принадлежности задавать не принято, но в деревенской местности если не племя, то большая семья, а точнее семейный клан (арабская «хумула»), означает много больше, чем гражданство или национальность. Точнее – это и есть национальность, что было характерно для человеческого общества на протяжении большей части его истории.

Род и племя означают систему отношений с окружающими, определяя социальный уровень: в восточных обществах кочевник стоит выше земледельца, а среди кочевников те, кто владеет верблюдами, – выше тех, кто разводит овец и тем более крупный рогатый скот. Благородные «ашрафы» выше простолюдинов, а те – «парий», потомков населения, покорённого в ходе войн. Потомки пророка или аристократических родов выше остальных.

Семито-, тюрко- и ираноязычные племена региона чрезвычайно многочисленны. Берберы и арабы, курды и пуштуны – лишь самые крупные из этнических групп, чья родословная должна учитываться и никогда не учитывается дипломатами, политиками, бизнесменами и даже экспертами, по долгу службы обязанными знать такие вещи…

В СССР говорить и писать об этом было не принято. В сегодняшнем политкорректном мире об этом не принято говорить и писать на Западе. Между тем, чтобы понять, что происходит в Афганистане, Ираке, Сомали или Судане, почему палестинцы никак не могут и скорее всего так и не смогут создать государство, как будет развиваться гражданская война в Ливии и Сирии, нужно знать, какие именно процессы идут там на племенном и клановом уровне.

Простое перечисление племён без понимания того, какие лидеры их возглавляют, в каких отношениях они находятся между собой и какие посты занимают в армейской и государственной иерархии той или иной страны, мало что даёт для ориентации в местных системах власти. Трайбализм, как и кастовая система в Индии, оказался чрезвычайно стойким явлением, адаптирующимся к любым внешним воздействиям.