Глава II

Чувства и нравственность толпы

В числе специальных свойств, характеризующих толпу, мы встречаем, например, такие: импульсивность, раздражительность, неспособность обдумывать, отсутствие рассуждения и критики, преувеличенную чувствительность и т. п., которые наблюдаются у существ, принадлежащих к низшим формам эволюции, как то: у женщин, дикарей и детей. На эту аналогию, однако, я указываю лишь мимоходом, так как мне пришлось бы нарушить рамки этой работы, если бы я захотел ее доказывать. Впрочем, это было бы бесполезно для людей, знакомых с психологией первобытного человека, тогда как для тех, кто не знаком с нею, такие доказательства все равно были бы недостаточно убедительны.

Дискриминационные представления о большем числе атавизмов у женщин, чем у мужчин, о некотором женском инфантилизме, обусловленном большей близостью к природе, к начальному животному состоянию, в частности, из-за кормления грудью и инстинктивного страха за ребенка, встречались у разных мыслителей, например, Артура Шопенгауэра и Отто Вейнингера. Ясно, что это на самом деле попытка описать эмоциональность как таковую, для чего не находилось достаточно слов, поэтому она была сближена с природной дикостью.

Теперь я перехожу к последовательному рассмотрению различных свойств, наблюдаемых в толпе в большинстве случаев.

1. Импульсивность, изменчивость и раздражительность толпы

Изучая основные свойства толпы, мы указали, что она почти исключительно управляется бессознательным. Ее действия гораздо более подчиняются влиянию спинного, нежели головного мозга, и в этом отношении они приближается к совершенно первобытным существам. Совершенные толпою поступки могут быть превосходны сами по себе, но так как ум не руководит ими, то индивид в толпе действует сообразно случайностям. Толпа служит игралищем всех внешних возбуждений и отражает все их перемены; она, следовательно, рабски покоряется импульсам, которые получает. Отдельный индивид может подвергаться тем же возбуждениям, какие действуют на него в толпе, но, изолированный от толпы, он уже подчиняется рассудку и противостоит влиянию этих возбуждений. Физиологически это можно выразить следующим образом: изолированный индивид обладает способностью подавлять свои рефлексы, тогда как толпа этой способности не имеет.

Термин рефлекс Лебон понимает в основном в согласии с учением Герберта Спенсера. Тот рассматривал его как индивидуальное возбуждение, даже индивидуалистичное, к примеру, тщеславие или уважение могли объясняться рефлексами. Мы бы сказали скорее «подавлять эмоции», имея в виду уже возникшие по какому-то поводу эмоции.

Различные импульсы, которым повинуется толпа, могут быть, смотря по характеру возбуждений, великодушными или свирепыми, героическими или трусливыми, но они всегда настолько сильны, что никакой личный интерес, даже чувство самосохранения, не в состоянии их подавить.

Заметим, что Лебон противопоставляет великодушие не малодушию или мелочности, но свирепости, и героизм – не предательству, а обычной трусости. Иначе говоря, он исследует скорее недостатки характера, связанные с гневом, такие как способности впадать в гнев или бояться возможного гнева, неприятностей, чем весь диапазон добродетелей и пороков классической этики.

Так как возбудители, действующие на толпу, весьма разнообразны и толпа всегда им повинуется, то отсюда вытекает ее чрезвычайная изменчивость. Вот почему мы видим, что толпа может внезапно перейти от самой кровожадной жестокости к великодушию и выказать даже при случае самый абсолютный героизм. Толпа легко становится палачом, но так же легко она идет и на мученичество. Из ее недр лились те потоки крови, которые нужны были для того, чтобы восторжествовала какая-нибудь вера. Незачем обращаться к героическому веку для того, чтобы увидеть, на что способна толпа именно с этой точки зрения. Толпа никогда не дорожит своей жизнью во время возмущения, и еще очень недавно один генерал (Буланже?), внезапно сделавшийся популярным, легко мог бы найти сотни тысяч человек, готовых умереть за его дело, если бы он только того потребовал.

Жорж Буланже (1837–1891) (сам Лебон не называет имени генерала, это добавление переводчика) – вождь реваншистов, политик, пытался создать партию для восстановления монархии и отвоевания захваченных Германией земель. Планировал с опорой одновременно на свою партию и на военную силу принудить республиканскую власть к реализации его программы. Получив известие о готовящемся аресте, покончил с собой.

В толпе нет предумышленности; она может последовательно пройти всю школу противоречивых чувствований, но всегда будет находиться под влиянием возбуждений минуты. Толпа похожа на листья, поднимаемые ураганом и разносимые в разные стороны, а затем падающие на землю. Говоря далее о некоторых видах революционной толпы, мы укажем несколько примеров изменчивости ее чувств.

Школа противоречивых чувствований – метафора, обозначающее то, что мы называем «психологическим развитием», понимание сложности характера остальных людей. В отличие от подростка, который протестует против одних (авторитетных взрослых) и некритически принимает других (своих кумиров), зрелый человек осознает, что другие люди порой правы, а порой – нет, что иногда действуют не по злонамеренности, а по слабости и давлению обстоятельств. Иначе говоря, гнев, возмущение или обожание сменяются более сложным сочетанием сочувствия, критичности и социального здравомыслия.

Из-за этой изменчивости толпой очень трудно руководить, особенно если часть общественной власти находится в ее руках. Если бы нужды обыденной жизни не представляли собой род невидимого регулятора вещей, то народодержавие не могло бы долго просуществовать. Но хотя все желания толпы всегда бывают очень страстными, они все же продолжаются недолго, и толпа так же мало способна проявить настойчивую волю, как и рассудительность.

Лебон спорит с анархизмом, считая, что люди как толпа всегда желают невозможного, например, чтобы у каждого был дворец, или никто не хочет работать, и значит, анархия приведет и к росту запросов, и к полному расстройству какой-либо социальной коммуникации. Нужды обыденной жизни, как необходимость производительного труда, по мнению Лебона, ограничивают и потребности, и иллюзии. Такой подход мы до сих пор иногда встречаем в быту, в духе «человеку грустно, надо его заставить поработать», хотя психология и социология с тех пор продвинулись далеко в понимании более сложного устройства желаний и стремлений.

Толпа не только импульсивна и изменчива; как и дикарь, она не допускает, чтобы что-нибудь становилось между ее желанием и реализацией этого желания. Толпа тем менее способна допустить это, что численность создает в ней чувство непреодолимого могущества. Для индивида в толпе понятия о невозможности не существует. Изолированный индивид сознает, что он не может один поджечь дворец, разграбить магазин, а если даже он почувствует влечение сделать это, то легко устоит против него. В толпе же у него является сознание могущества, доставляемого ему численностью, и достаточно лишь внушить ему идеи убийства и грабежа, чтобы он тотчас же поддался искушению. Всякое неожиданное препятствие будет уничтожено толпой со свойственной ей стремительностью, и если бы человеческий организм допускал неослабевающее состояние ярости, то можно было бы сказать, что нормальное состояние толпы, наткнувшейся на препятствие, – это ярость.

Лебон несколько смешивает индивидуальный мстительный порыв (сжечь ненавистный дворец) и законы яростной войны (уничтожить дворец врага), а путать их нельзя, ибо в первом случае объект ненависти – дворец как вещь, а во втором – враг как идея.

В раздражительности толпы, в ее импульсивности и изменчивости, так же как и во всех народных чувствах, которые мы будем рассматривать далее, всегда проявляются основные черты расы, образующие неизменную почву, на которой развиваются все наши чувства. Всякая толпа всегда раздражительна и импульсивна – это вне сомнения. Но степень этой раздражительности и импульсивности бывает различна. Так, например, разница в этом отношении между латинской и англосаксонской толпой поразительна, и даже в новейшей истории есть факты, указывающие на это. Достаточно было, например, опубликования двадцать пять лет тому назад простой телеграммы, сообщающей о предполагаемом оскорблении посланника, для того, чтобы произошел взрыв ярости, немедленным результатом которого явилась ужасная война. Несколько лет спустя телеграфное извещение о незначительной неудаче в Лангсоне опять вызвало новый взрыв, который повлек за собой низвержение правительства. В то же время гораздо более значительная неудача английской экспедиции в Хартуме вызвала в Англии лишь весьма слабое волнение, и никакое министерство от этого не пострадало. Толпа всегда обнаруживает черты женского характера, и всего резче эти черты выражаются в латинской толпе. Кто опирается на нее, тот может взобраться очень высоко и очень быстро, но постоянно будет прикасаться к Тарпейской скале и всегда должен ожидать, что в один прекрасный день он будет свергнут с этой скалы.

Лангсон (Лангшон) – вьетнамская провинция, стратегически важная во время «опиумных войн» с Китаем.

Хартум – столица Судана. Речь, вероятно, о восстании махдистов 1884 года, которые вырезали всех англичан в столице, присланные войска не смогли справиться с повстанцами, и британские колониальные власти вернули контроль над городом только в 1898 году.

Тарпейская скала – скала в Древнем Риме, откуда сбрасывали осужденных за тяжкие преступления.

2. Податливость внушению и легковерие толпы.

Мы уже говорили, описывая толпу, что одним из ее общих свойств является необыкновенная податливость внушению. Мы указывали, что во всякой человеческой агломерации внушение становится заразительным, и этим объясняется быстрое ориентирование чувств в известном направлении.

Как бы ни была нейтральна толпа, она все-таки находится чаще всего в состоянии выжидательного внимания, которое облегчает всякое внушение. Первое формулированное внушение тотчас же передастся вследствие заразительности всем умам, и немедленно возникает соответствующее настроение. Как у всех существ, находящихся под влиянием внушения, идея, овладевшая умом, стремится выразиться в действии. Толпа так же легко совершит поджог дворца, как и какой-нибудь высший акт самоотвержения; все будет зависеть от природы возбудителя, а не от тех отношений, которые у изолированного индивида существуют между внушенным актом и суммой рассудочности, противодействующей его выполнению.

Блуждая всегда на границе бессознательного, легко подчиняясь всяким внушениям и обладая буйными чувствами, свойственными тем существам, которые не могут подчиняться влиянию рассудка, толпа, лишенная всяких критических способностей, должна быть чрезвычайно легковерна. Невероятное для нее не существует, и это надо помнить, так как этим объясняется та необычная легкость, с которой создаются и распространяются легенды и самые неправдоподобные рассказы.

Люди, находившиеся в Париже во время осады, видели множество примеров такого легковерия толпы. Зажженная свеча в верхнем этаже принималась тотчас же за сигнал неприятелю, хотя довольно было бы минуты размышления, чтобы убедиться в нелепости этого предположения, так как, конечно, неприятель не мог различить пламя свечи на расстоянии нескольких миль.

Такой страх перед шпионами был довольно част в осажденных городах, например, в блокадном Ленинграде ходили легенды о «ракетчиках»: немецких шпионах, подававших сигналы самолетам с крыш, стреляя из ракетницы, – их пытались поймать на крышах. Этот сюжет есть, например, в детской книге Г. Матвеева «Зеленые цепочки» и в поэме Елены Шварц «Прерывистая повесть о коммунальной квартире». Существование ракетчиков маловероятно, учитывая, что Люфтваффе было прекрасно известно расположение ключевых объектов в Ленинграде, а увеличить точность бомбометания подачей ракетного сигнала летчику с земли было невозможно, учитывая скорость и траекторию бомбардировщика. Близок к этому и страх, известный как «гиперсемиотизация», когда в невинных объектах или изображениях начинают видеть инструкции для заговорщиков или другие свидетельства заговора.

Образование легенд, легко распространяющихся в толпе, обусловливается не одним только ее легковерием, а также и теми искажениями, которые претерпевают события в воображении людей, собравшихся толпой. В глазах толпы самое простое событие быстро принимает совсем другие размеры. Толпа мыслит образами, и вызванный в ее воображении образ в свою очередь вызывает другие, не имеющие никакой логической связи с первым. Мы легко поймем это состояние, если вспомним, какое странное сцепление мыслей порождает у нас иногда воспоминание о каком-нибудь факте. Рассудок указывает нам на те несообразности, которые заключаются в этих образах, но толпа их не видит и примешивает к действительному событию то, что создано ее искажающим воображением. Толпа совсем не отделяет субъективное от объективного; она считает реальными образы, вызванные в ее уме и зачастую имеющие лишь очень отдаленную связь с наблюдаемым ею фактом.

Казалось бы, что искажения, которые претерпевает какое-нибудь событие в глазах толпы, должны иметь весьма разнообразный характер, потому что индивиды, составляющие толпу, обладают весьма различными темпераментами. Но ничуть не бывало. Под влиянием заразы эти искажения имеют всегда одинаковый характер для всех индивидов. Первое искажение, созданное воображением одного из индивидов собрания, служит ядром заразительного внушения. Прежде чем изображение св. Георгия было замечено всеми на стенах Иерусалима и на всех окнах, его увидел сначала только один из присутствующих, и путем внушения и заразы чудо, указанное им, было тотчас же принято на веру всеми остальными.

В 1099 году крестоносцы смогли взять Иерусалим благодаря воодушевлению, вызванному видением: им показалось, что над городом парит высокая конная мужская фигура в белых доспехах со знаменем, красный крест на белом фоне. Это было знамя св. Георгия (оно и сейчас является флагом Англии и Грузии), и поэтому увиденный воин был отождествлен с этим святым. Прецедент такого явления упоминается еще в библейской книге Маккавеев, посвященной иудейским борцам против эллинистического владычества: перед решающим сражением они увидели над Иерусалимом всадника в белых одеждах с золотым оружием.

Таков всегда механизм всех коллективных галлюцинаций, о которых часто говорится в истории и достоверность которых подтверждается тысячами человек. Было бы лишнее, ввиду опровержения вышесказанного, указывать на умственные качества индивидов, входящих в состав толпы.

Эти качества не имеют значения; невежда и ученый, раз уж они участвуют в толпе, одинаково лишаются способности к наблюдению. Положение это может, пожалуй, показаться парадоксальным, но чтобы доказать его, нам пришлось бы цитировать такое множество исторических фактов, что на это понадобились бы целые тома. Не желая, однако, оставлять читателя под впечатлением бездоказательных утверждений, я приведу несколько примеров, взятых случайно среди той массы фактов, которую мне пришлось бы цитировать.

Наиболее типичный случай такой коллективной галлюцинации – причем толпа состояла из индивидов всякого рода, как самых невежественных, так и самых образованных, – рассказан лейтенантом Жюльеном Феликсом в его книге о морских течениях и был напечатан некогда в «Revue Scientifique». Фрегат «La Веllе Роule» крейсировал в море, разыскивая корвет «Веrcеаu», с которым он был разъединен сильной бурей. Дело было днем, и солнце светило ярко. Вдруг часовой увидал покинутое судно. Экипаж направил свои взоры на указанный пункт, и все, офицеры и матросы, ясно заметили плот, нагруженный людьми, прикрепленный буксиром к лодкам, на которых виднелись сигналы бедствия. Все это было, однако, ничем иным, как коллективной галлюцинацией. Адмирал Дефоссе тотчас же отправил лодки на помощь погибающим. Приближаясь к месту катастрофы, офицеры и матросы ясно видели кучи людей, волнующихся, протягивающих руки, и слышали глухой и смешанный шум большого количества голосов. Когда же наконец лодки подошли к этому месту, то оказалось, что там ничего не было, кроме нескольких ветвей с листьями, унесенных волнами с соседнего берега. Такие явные доказательства, конечно, заставили галлюцинацию исчезнуть.

Перед нами скорее соединение миража (фата-моргана) на море с испугом перед непонятными звуками, так что это не галлюцинация, а интерпретация миража как вполне природного явления. Но известно, как часто интерпретация меняет видение, когда предмет плохо различим: «Смотри, там лодка», и вот мы уже видим в размытых очертаниях объекта лодку, хотя это на самом деле утес или коряга, и приглядись мы повнимательнее, лодку бы не увидели. Современная психология говорит о явлении «апофении», способности видеть за случайным сочетанием точек, линий или черт природного ландшафта какое-то изображение: «на что похоже это облако или гора». Апофения лежит в основе выделения созвездий на небе.

На этом примере мы можем ясно проследить механизм образования коллективной галлюцинации. С одной стороны мы имеем толпу в состоянии выжидательного внимания, с другой – внушение, сделанное часовым, увидевшим покинутое судно в море; это внушение уже путем заразы распространилось на всех присутствовавших, как офицеров, так и матросов.

Не обязательно толпа должна быть многочисленна, чтобы способность видеть правильно то, что происходит перед нею, была бы в ней уничтожена и чтобы место реальных фактов заступили галлюцинации, не имеющие с ними никакой связи. Как только несколько индивидов соберутся вместе, то они уже составляют толпу, даже в таком случае, если они – выдающиеся ученые. Иногда они все-таки приобретают все свойства толпы по отношению ко всему, что выходит за пределы их специальности. Способность наблюдения и критики, существующие у каждого из этих ученых в отдельности, тотчас же исчезают в толпе.

Остроумный психолог Даве представил нам очень любопытный пример такого состояния, описанный в «Annales des Sciences psychiques». Созвав выдающихся наблюдателей, в числе которых находился один из первых ученых Англии, Уоллес, Даве представил перед ними (предварительно предложив им исследовать все предметы, находящиеся в комнате, и положить всюду печати) все классические феномены спиритов, как то: материализацию духов, писание на доске и т. д. Получив затем от них письменное подтверждение виденного, в котором заявлялось, что вышеназванные феномены не могут быть произведены иначе, как при посредстве сверхъестественных сил, Даве сознался, что эти явления были результатом весьма простого обмана. «Самое изумительное в опытах Даве, – говорит автор рассказа, – это не столько сами фокусы, весьма, впрочем, диковинные, сколько замечательная несостоятельность показаний, данных свидетелями, не посвященными в его цели. Из этого следует, что положительные рассказы многочисленных свидетелей могут быть совершенно неверными, так как в данном случае, например, если признать верными эти показания, то пришлось бы согласиться, что описанные явления нельзя объяснить никаким обманом.

Спиритизм – модное увлечение конца XIX века, попытка общаться с умершими с помощью определенных приборов и коллективной медитации: несколько человек, собравшихся за одним столом и взявшихся за руки, передавали друг другу внушение и тревогу и благодаря этому вскоре начинали слышать голоса усопших.

Однако методы, употребленные Даве, были так просты, что надо удивляться его смелости пользоваться ими. Но он имел такую власть над умами толпы, что мог уверить и в том, что она видит то, чего нет на самом деле». И в этом случае опять-таки мы видим проявление власти гипнотизера над загипнотизированным, и если этой власти подчиняются высшие умы, недоверие которых предварительно возбуждено, то как же легко должна ей подчиняться обыкновенная толпа!

Таких примеров множество. В то время как я пишу эти строки, все газеты переполнены рассказами о двух маленьких утопленницах, вытащенных из Сены. По крайней мере около дюжины свидетелей признали личность этих детей самым категорическим образом. Все их показания были так согласны, что в уме следователя не могло возникнуть никакого сомнения, и он написал уже свидетельство о смерти. Но в тот момент, когда хотели хоронить утопленниц, обнаружилось, что предполагаемые жертвы живы и только чуть-чуть похожи на утонувших. Как во всех предыдущих примерах, и тут довольно было уверений первого свидетеля, поддавшегося иллюзии, чтобы немедленно образовалось внушение, повлиявшее уже и на всех прочих свидетелей.

Скорее всего, дети, упавшие в воду, были очень напуганы событиями и не могли прийти в себя, поэтому и не казались живыми. И стоило одному человеку назвать их умершими, как все начинали их считать таковыми.

Во всех таких случаях источником внушения всегда является иллюзия, вызванная у одного какого-нибудь индивида более или менее смутными воспоминаниями. Эта первоначальная иллюзия путем утверждения становится источником заразы. Для впечатлительного человека достаточно бывает случайного незначительного сходства, какой-нибудь подробности, напоминающей другое лицо, чтобы ему показалось, что это именно и есть то самое лицо. Вызванное представление становится, таким образом, ядром для дальнейшей кристаллизации, заполняющей всю область разума и парализующей всякие критические способности.

Этим объясняется, например, такой удивительный факт, как ошибка матери, признавшей в чужом своего собственного ребенка, как это было в том случае, о котором теперь напомнили газеты. В этом случае можно проследить такой же механизм внушения, какой был уже описан мною.

«Ребенок узнал в мертвом своего товарища, но это было ошибка, вызвавшая тотчас же целый ряд подобных же ошибок, причем произошла следующая удивительная вещь: одна женщина, увидев труп ребенка, воскликнула: “Ах, боже мой, это мой ребенок!” Посмотрев ближе, она заметила шрам на лбу и сказала: “Да, это мой бедный сынок, пропавший в июле. У меня его похитили и убили!”

Женщина эта была привратницей в улице дю-Фур и называлась Шаводрэ. Пригласили ее зятя, который без всякого колебания объявил: “Вот маленький Филибер”.

Несколько обитателей этой улицы также признали в мертвом ребенке Филибера Шаводрэ, и даже его собственный учитель, заметив медаль, признал в мертвеце своего прежнего ученика.

И что же? Соседи, зять, школьный учитель и мать – все ошиблись! Шесть недель спустя личность ребенка была окончательно установлена: оказалось, что это был ребенок из Бордо, там убитый и привезенный дилижансом в Париж» («Еclаir», 21 апреля 1895 г.).

Таких историй о неправильном опознании погибших детей было немало, часто с ними связаны городские слухи, например, о детях, якобы убитых в ритуальных целях, «распятых мальчиках», вокруг чего строятся уже социальные истерии, связанные с верой в заговоры.

Такие ошибочные распознавания, как это уже замечено, чаще всего делаются женщинами и детьми, т. е. наиболее впечатлительными субъектами, и указывают нам в то же время, какое значение для правосудия могут иметь подобные свидетельства. Что касается детей например, то их показания никогда бы не следовало принимать во внимание. Судьи любят повторять, что в детском возрасте не лгут, но если бы они сколько-нибудь знали психологию, то им было бы известно, что, наоборот, в этом возрасте всегда и лгут. Ложь эта, без сомнения, невинная, но это все-таки ложь. Лучше было бы жребием решать судьбу какого-нибудь подсудимого, нежели произносить приговор, как это много раз бывало, на основании показаний ребенка!

Современные криминалисты отмечают, что детские свидетельские показания обычно ненадежны, так как ребенок плохо запоминает последовательность и характер действий, например, кто за кем гнался или какая вещь была в руках у убегающего. Он обычно помнит собственное возбуждение, поэтому может воспроизвести даже, что стоящий в стороне человек якобы бежал или что в руках был предмет, который ребенок на самом деле увидел до этого. Поэтому если детей привлекают как свидетелей, обычно используют специальные методы расспросов, позволяющие успокоить ребенка.

Возвращаясь к наблюдениям, производимым толпой, скажем, что эти коллективные наблюдения – самые ошибочные из всех и чаще всего представляют не что иное, как иллюзию одного индивида, распространившуюся путем заразы и вызвавшую внушение. Можно было бы до бесконечности умножить число таких фактов, указывающих, с каким недоверием надо относиться к показаниям толпы. Тысячи людей, например, присутствовали при знаменитой кавалерийской атаке во время Седанской битвы, между тем невозможно, ввиду самых противоречивых показаний очевидцев, узнать, кто командовал этой атакой. Английский генерал Уолслей доказывает в своем новом сочинении, что до сих пор относительно важнейших факторов битвы при Ватерлоо существуют самые ошибочные представления, несмотря на то, что эти факты подтверждаются сотнями свидетелей.

Седанская битва (1 сентября 1870 г.) – генеральное сражение Франко-прусской войны, в котором французские войска потерпели сокрушительное поражение.

Гарнет Уолслей (Уолсли, Вулзли) – генерал, позднее фельдмаршал, один из лучших полководцев своего времени. Речь о его книге «Закат и падение Наполеона» (1895).

Можем ли мы знать относительно какого бы то ни было сражения, как оно в действительности происходило? Я сильно в этом сомневаюсь. Мы знаем, кто были побежденные и победители, и далее этого наши знания, вероятно, не идут. То, что Д’Аркур, участник и свидетель, рассказывает о Сольферинской битве, может быть применено ко всяким сражениям: «Генералы, получающие сведения, конечно, от сотни свидетелей, составляют свои официальные доклады; офицеры, которым поручено передавать приказы, изменяют эти документы и составляют окончательный проект отчета; начальник главного штаба опровергает его и составляет сызнова. Тогда уже его несут к маршалу, который восклицает: “Вы решительно ошибаетесь!” и составляет новую редакцию. От первоначального доклада уже не остается ничего».

Д’Аркур рассказывает этот факт как доказательство невозможности установить истину даже относительно события, наиболее поразительного и наиболее известного.

Сольферинская битва (24 июня 1859 г.) – генеральное сражение Австро-итало-французской войны, значительно усилившее позиции Франции и Италии в Европе.

Подобного рода факты достаточно указывают, какое значение имеют показания толпы. Согласно логике, единогласное показание многочисленных свидетелей следовало бы, по-видимому, причислить к разряду самых прочных доказательств какого-нибудь факта. Но то, что нам известно из психологии толпы, показывает, что именно в этом отношении трактаты логики следовало бы совершенно переделать. Самые сомнительные события – это именно те, которые наблюдались наибольшим числом людей. Говорить, что какой-нибудь факт единовременно подтверждается тысячами свидетелей, – это значит сказать, в большинстве случаев, что действительный факт совершенно не похож на существующие о нем рассказы.

Такие коллективные галлюцинации теперь распространены меньше, поскольку сейчас содержание массового воображения формируют кинематограф, телевидение и другие медиа. Скорее, мы сейчас сталкиваемся с типичными индивидуальными страхами, к примеру, с немалым числом людей, видевших «летающие тарелки» (связь этой «апофении» со страхами времен холодной войны убедительно показал Ролан Барт в своей книге «Мифологии»). При этом можно сказать, что данному видению предшествовали серьезные страхи, повлиявшие на восприятие.

Из всего вышесказанного явственно следует, что к историческим сочинениям надо относиться как к произведениям чистой фантазии, фантастическим рассказам о фактах, наблюдавшихся плохо и сопровождаемых объяснениями, сделанными позднее. Месить известку – дело гораздо более полезное, чем писать такие книги. Если бы прошедшее не завещало нам своих литературных и художественных произведений и памятников, то мы бы не знали истины о прошлом. Разве мы знаем хоть одно слово правды о жизни великих людей, игравших выдающуюся роль в истории человечества, например, о Геркулесе, Будде и Магомете? По всей вероятности, нет! В сущности, впрочем, действительная жизнь их для нас имеет мало значения; нам интересно знать этих великих людей только такими, какими их создала народная легенда. Именно такие легендарные, а вовсе не действительные герои и оказывали влияние на душу толпы.

Геркулеса, или Геракла, Лебон считает реальным историческим лицом, но предельно мифологизированным. Такая позиция, согласно которой почитаемые боги и герои Древней Греции были реальными людьми, чья жизнь была мифологизирована после смерти, существовала и в античности, ее отстаивал философ Евгемер.

К несчастью, легенды, даже когда они записаны, все-таки не имеют сами по себе никакой устойчивости. Воображение толпы постоянно меняет их сообразно времени и особенно сообразно расам. Как далек, например, кровожадный библейский Иегова от Бога любви, которому поклонялась св. Тереза; и Будда, обожаемый в Китае, не имеет ничего общего с Буддой, которому поклоняются в Индии!

Возмущение жестокостью Ветхого Завета было распространено во времена Лебона – можно указать, к примеру, на Л.Н. Толстого. Дело в том, что это – первый документ по древней истории, который тогда узнавали дети, тогда как знакомство с прошлым Древнего Вавилона или даже с «Историей» Фукидида показало бы, что никакой чрезвычайной жестокости в Ветхом Завете нет, а изображение Бога как мстителя преследует педагогические цели, а не характерологические.

Не нужно даже, чтобы прошли столетия после смерти героев, для того, чтобы воображение толпы совершенно видоизменило их легенду. Превращение легенды совершается иногда в несколько лет. Мы видели, как менялась несколько раз, менее чем в пятьдесят лет, легенда об одном из величайших героев истории. При Бурбонах Наполеон изображался каким-то идиллическим филантропом и либералом, другом униженных, воспоминание о котором, по словам поэтов, должно жить долго под кровлей хижин.

Пропагандистский образ милосердного Наполеона создавался еще при его жизни, в том числе специально распространялись слухи и легенды о его посещении госпиталей, внимании ко всем раненым на поле боя, бесстрашии перед лицом эпидемий. Одной из таких легенд посвящено стихотворение А.С. Пушкина «Герой». Во время реакции Бурбонов эти легенды воспроизводились и в печати, с целью показать «харизму» Наполеона – так в социологии называют особую смелость политика, позволяющую ему совладать даже со стихиями, к примеру, не быть раненым пулей или не заразиться при общении с больными, что делает данного персонажа особо привлекательным для публики.

Тридцать лет спустя добродушный герой превратился в кровожадного деспота, который, завладев властью и свободой, погубил три миллиона человек, единственно только для удовлетворения своего тщеславия. Теперь мы присутствуем при новом превращении этой легенды. Когда пройдет еще несколько десятков столетий, то ученые будущего, ввиду таких противоречивых повествований о герое, быть может, подвергнут сомнению и самое его существование, подобно тому, как они сомневаются иногда в существовании Будды, и, пожалуй, будут видеть в этих сказаниях о герое какой-нибудь солнечный миф или же дальнейшее развитие легенды о Геркулесе. Но эти ученые, вероятно, легко примирятся с такими сомнениями, так как лучше нас посвященные в психологию толпы, они будут, конечно, знать, что история может увековечивать только мифы.

Лебон говорит о тогдашней «мифологической школе» (Бруно Бауэр, Артур Древс), стремившейся свести рассказы об Иисусе Христе и о великих людях древности к сочетанию мифов, например, о солнечном божестве, о смерти и триумфе божества плодородия. Согласно этой школе, данные мифы (астрономические, сельскохозяйственные) существуют в сознании людей. Их социально востребованная комбинация порождает рассказы о героях древности и религиозных лидерах, и часто за этими образами якобы не стоит никакого реального персонажа и приписывание чудесных качество одному лицу – результат филологического недоразумения. Так, буддой, то есть пробуждением, называли определенное состояние природы, но с какого-то времени по ошибке подумали, что это человек.

3. Преувеличение и односторонность чувств толпы

Каковы бы ни были чувства толпы, хорошие или дурные, характерными их чертами являются односторонность и преувеличение. В этом отношении, как и во многих других, индивид в толпе приближается к примитивным существам. Не замечая оттенков, он воспринимает все впечатления гуртом и не знает никаких переходов. В толпе преувеличение чувства обусловливается еще и тем, что это самое чувство, распространяясь очень быстро посредством внушения и заразы, вызывает всеобщее одобрение, которое и содействует в значительной степени увеличению его силы.

Односторонность и преувеличение чувств толпы ведут к тому, что она не ведает ни сомнений, ни колебаний. Как женщина, толпа всегда впадает в крайности. Высказанное подозрение тотчас превращается в неоспоримую очевидность. Чувство антипатии и неодобрения, едва зарождающееся в отдельном индивиде, в толпе тотчас же превращается у него в самую свирепую ненависть.

Несколько женоненавистнический выпад Лебона обусловлен представлениями того времени об «истерии» как специфически дамской болезни, связанной с состоянием матки, в силу чего соответствующее поведение, метание из крайности в крайность, называли женским. Хотя Лебон был знаком с работами Шарко, но вероятно, власть стереотипов была над ним сильнее. До работ Шарко и психоанализа Фрейда истерия считалась неотъемлемой от женской психофизиологии и потому характеризующей слабый пол.

Сила чувств толпы еще более увеличивается отсутствием ответственности, особенно в толпе разнокалиберной. Уверенность в безнаказанности, тем более сильная, чем многочисленнее толпа, и сознание значительного, хотя и временного, могущества, доставляемого численностью, дает возможность скопищам людей проявлять такие чувства и совершать такие действия, которые невозможны для отдельного человека. В толпе дурак, невежда и завистник освобождаются от сознания своего ничтожества и бессилия, заменяющегося у них сознанием грубой силы, преходящей, но безмерной. К несчастью, преувеличение чаще обнаруживается в дурных чувствах толпы, атавистическом остатке инстинктов первобытного человека, которые подавляются у изолированного и ответственного индивида боязнью наказания. Это и является причиной легкости, с которой толпа совершает самые худшие насилия.

Из этого не следует, однако, что толпа не способна к героизму, самоотвержению и очень высоким добродетелям.

Она даже более способна к ним, нежели изолированный индивид. Мы скоро вернемся к этому предмету, изучая нравственность толпы.

Обладая преувеличенными чувствами, толпа способна подчиняться влиянию только таких же преувеличенных чувств. Оратор, желающий увлечь ее, должен злоупотреблять сильными выражениями. Преувеличивать, утверждать, повторять и никогда не пробовать доказывать что-нибудь рассуждениями – вот способы аргументации, хорошо известные всем ораторам публичных собраний. Толпа желает видеть и в своих героях такое же преувеличение чувств; их кажущиеся качества и добродетели всегда должны быть увеличены в размерах. Справедливо замечено, что в театре толпа требует от героя пьесы таких качеств, мужества, нравственности и добродетели, какие никогда не практикуются в жизни. Совершенно верно указывалось при этом, что в театре существуют специальные оптические условия, но тем не менее правила театральной оптики чаще всего не имеют ничего общего со здравым смыслом и логикой. Искусство говорить толпе, без сомнения, принадлежит к искусствам низшего разряда, но тем не менее требует специальных способностей. Часто совсем невозможно объяснить себе при чтении успех некоторых театральных пьес.

Театр во времена Лебона выполнял функцию места политических дискуссий, в пьесах поднимались жгучие злободневные вопросы, и одновременно это было массовое развлекательное искусство. Обе функции, политическая и развлекательная, сейчас перешли к кинематографу, и можно вполне сопоставить качества героя, о которых пишет Лебон, с образами «супергероев», а «правила театральной оптики» – со спецэффектами современных блокбастеров. Но различие между театром и кинематографом есть. Мы можем сказать, какова целевая аудитория какого фильма (например, что такое «семейное кино» и каким оно должно быть), тогда как непредсказуемый успех пьес скорее сопоставим с неожиданной популярностью современных книжных бестселлеров; никто не мог по рукописи предвидеть коммерческий триумф «Гарри Поттера». Другое дело, что современная социология (можно сослаться на книгу «Буржуа» Ф. Моретти или исследования Р. Шартье по социологии чтения) обладает инструментами, способными хотя бы отчасти объяснить этот успех, прежде всего, сравнением с бестселлерами прежних времен, произведениями Гюго, Дюма, Диккенса или Майн Рида. Если кратко, эти книги изображают действия по добуржуазным правилам, разные формы рыцарского благородства, авантюризма, длительного страдания и воинственной удали, с позиций буржуазной морали, «здравого смысла» (поэтому первым бестселлером в истории литературы был «Дон Кихот» Сервантеса), тем самым укрепляя читателя в его или ее моральной позиции.

Директора театров, когда им приносят такую пьесу, зачастую сами бывают не уверенны в ее успехе, так как для того, чтобы судить о ней, они должны были бы превратиться в толпу. И здесь, если бы нам можно было войти в подробности, мы указали бы выдающееся влияние расы.

Театральная пьеса, вызывающая восторги толпы в одной стране, часто не имеет никакого успеха в другой, или же только условный успех, потому что она не действует на те пружины, которые двигают ее новой публикой.

Такая ситуация отличается от нынешней, когда киноблокбастеры рассчитываются сразу на множество стран проката и неуспех в отдельных странах бывает, но относительный. Скорее, известны неудачи в книжной области, так, большинство американских бестселлеров в России вышли небольшими тиражами, проблемы, которые в них ставятся, вроде наследия рабства африканцев, гендерной идентичности или нюансов бракоразводного процесса, еще недостаточно близки неподготовленному русскому читателю. Нужно заметить, что уже во времена Лебона был театр, рассчитанный на успешные гастроли по разным странам: например, деятельность Сары Бернар. Ее амплуа, способ появляться на сцене и обставлять свои гастроли предвосхищают позднейших рок-исполнителей.

Этим объясняется то, что иногда пьесы, отвергнутые всеми директорами театров и случайно сыгранные на какой-нибудь сцене, имеют поразительный успех. Так, например, пьеса Коппе «Рour lа соuronneе», отвергавшаяся в течение десяти лет всеми театрами, имела недавно огромный успех; такой же успех выпал на долю «Маrrainе dе Сharlеу», отвергнутой во всех театрах и в конце концов поставленной за счет одного биржевого маклера, после чего она выдержала 200 представлений во Франции и более тысячи – в Англии. Если бы не эта невозможность мысленно превратиться в толпу, то такие грубые ошибки со стороны директоров театров, лиц компетентных в этом отношении и наиболее заинтересованных в этом деле, просто были бы необъяснимы. Я не могу подробнее разобрать здесь этот вопрос, который заслуживал бы, чтобы им занялся какой-нибудь знаток театра и в то же время тонкий психолог вроде Сарсэ.

Франсуа Сарсэ (1829–1891) (часто: Дядюшка Сарсэ) – французский театральный критик, писал с позиций национализма, был противником английского, скандинавского и русского влияний в театре своей страны.

Мне нечего прибавлять, что преувеличение выражается только в чувствах, а не в умственных способностях толпы. Я уже указывал раньше, что одного факта участия в толпе достаточно для немедленного и значительного понижения интеллектуального уровня. Ученый юрист Тард также констатировал это в своих исследованиях преступлений толпы. Только в области чувств толпа может подняться очень высоко или спуститься очень низко.

Габриэль Тард (1843–1904) – французский социолог, криминолог, считавший подражание главным фактором образования общества из индивидов. Заметим, что он отрицательно отнесся к книге Лебона, заявив, что тот постоянно смешивает понятия «толпа» и «публика», в силу чего приходит часто к поспешным выводам. Ведь толпа требует физического нахождения в одном месте, тогда как публике нужно интеллектуальное опосредование в виде средств массовой информации. Поэтому при всех недостатках публика, воспитанные газетами и журналами люди, по мнению Тарда, интеллектуальнее толпы с ее инстинктами и порывами.

4. Нетерпимость, авторитетность и консерватизм толпы

Толпе знакомы только простые и крайние чувства; всякое мнение, идею или верование, внушенные ей, толпа принимает или отвергает целиком и относится к ним или как к абсолютным истинам, или же как к столь же абсолютным заблуждениям. Так всегда бывает с верованиями, которые установились путем внушения, а не путем рассуждения. Каждому известно, насколько сильна религиозная нетерпимость и какую деспотическую власть имеют религиозные верования над душами.

Не испытывая никаких сомнений относительно того, что есть истина и что – заблуждение, толпа выражает такую же авторитетность в своих суждениях, как и нетерпимость. Индивид может перенести противоречие и оспаривание, толпа же никогда их не переносит. В публичных собраниях малейшее прекословие со стороны какого-нибудь оратора немедленно вызывает яростные крики и бурные ругательства в толпе, за которыми следуют действия и изгнание оратора, если он будет настаивать на своем. Если бы не мешающее присутствие агентов власти, то жизнь спорщика весьма часто подвергалась бы опасности.

Нетерпимость и авторитетность суждений общи для всех категорий толпы, но выражаются все-таки в различных степенях. Тут также выступают основные свойства расы, подавляющие все чувства и мысли людей. В латинской толпе нетерпимость и авторитетность преимущественно развиты в высокой степени, и притом настолько, что они совершенно уничтожают то чувство индивидуальной независимости, которое так сильно развито у англосаксов. Латинская толпа относится чувствительно только к коллективной независимости своей секты; характерной чертой этой независимости является потребность немедленно и насильственно подчинить своей вере всех диссидентов. В латинской толпе якобинцы всех времен, начиная с инквизиции, никогда не могли возвыситься до иного понятия о свободе.

Латинская толпа – то есть митинги и собрания романских народов, южная «горячность» итальянцев или испанцев. Лебон называет ее «сектой», имея в виду требование как общих убеждений, так и общих обычаев: можно стать американцем, сохраняя свою этническую идентичность, но нельзя стать итальянцем, не переняв все местные обычаи.

Диссиденты (лат. «заседающие отдельно») – верующие, не принадлежащие к господствующей или официальной Церкви, например, старообрядцы в России, православные в Польше, католики в Пруссии или протестанты во Франции. Диссиденты часто становились дискриминируемой группой – их касались запреты на религиозные собрания, преследование некоторых обычаев, запрещение занимать государственные должности, экономическое давление в виде завышенных налогов. В СССР слово приобрело новое значение – интеллектуалы, не разделяющие или критикующие официальную идеологию и потому соглашающиеся с частичной дискриминацией себя ради сохранения независимости политических убеждений.

Авторитетность и нетерпимость представляют собой такие определенные чувства, которые легко понимаются и усваиваются толпой и так же легко применяются ею на практике, как только они будут ей навязаны. Массы уважают только силу, и доброта их мало трогает, так как они смотрят на нее как на одну из форм слабости. Симпатии толпы всегда были на стороне тиранов, подчиняющих ее себе, а не на стороне добрых властителей, и самые высокие статуи толпа всегда воздвигает первым, а не последним.

Если толпа охотно топчет ногами повергнутого деспота, то это происходит лишь оттого, что, потеряв свою силу, деспот этот уже попадает в категорию слабых, которых презирают, потому что их не боятся. Тип героя, дорогого сердцу толпы, всегда будет напоминать Цезаря, шлем которого прельщает толпу, власть внушает ей уважение, а меч заставляет бояться.

Шлем – блестящий и украшенный, по сути корона, производил впечатление на толпу как сияние над головой или вокруг нее, как «нимб», «харизма», свидетельство богоизбранности. Под «властью», вероятно, имеются в виду ее символы, отличные от шлема и меча. Лебон, по сути, говорит о единстве религиозного, политического и военного лидерства в империи, которое выражено во многих имперских девизах. В России – это формула графа С.С. Уварова «Православие, самодержавие, народность».

Всегда готовая восстать против слабой власти, толпа раболепно преклоняется перед сильной властью. Если сила власти имеет перемежающийся характер, то толпа, повинующаяся всегда своим крайним чувствам, переходит попеременно от анархии к рабству и от рабства к анархии.

Верить в преобладание революционных инстинктов в толпе – это значит не знать ее психологии. Нас вводит тут в заблуждение только стремительность этих инстинктов. Взрывы возмущения и стремления к разрешению всегда эфемерны в толпе. Толпа слишком управляется бессознательным и поэтому слишком подчиняется влиянию вековой наследственности, чтобы не быть на самом деле чрезвычайно консервативной. Предоставленная самой себе, толпа скоро утомляется своими собственными беспорядками и инстинктивно стремится к рабству. Самые гордые и самые непримиримые из якобинцев именно-то и приветствовали наиболее энергическим образом Бонапарта, когда он уничтожал все права и дал тяжело почувствовать Франции свою железную руку.

Мы хорошо знаем это в нашей истории на примере старых большевиков, поддержавших укрепление единоличной власти И.В. Сталина. Им казалось, что это «закономерный» исторический процесс, что революция неизбежно требует организации, а последняя – усиления единоличной власти, поэтому, веря в правильность революции, они уверовали и в личную правоту Сталина. Известно, что те из старых большевиков, которые были обвинены по тяжелым политическим статьям, продолжали до конца жизни поддерживать курс партии, считая свою судьбу результатом единичной ошибки при в целом правильном проведении репрессий.

Трудно понять историю, и особенно историю народных революций, если не уяснить себе хорошенько глубоко консервативных инстинктов толпы. Толпа готова менять названия своих учреждений и иногда устраивает бурные революции для того, чтобы добиться такой перемены, но основы этих учреждений служат выражением наследственных потребностей расы, и поэтому толпа всегда к ним возвращается. Изменчивость толпы выражается только поверхностным образом; в сущности же в толпе действуют консервативные инстинкты, столь же несокрушимые, как и у всех первобытных людей. Она питает самое священное уважение к традициям и бессознательный ужас, очень глубокий, ко всякого рода новшествам, способным изменить реальные условия ее существования. Если бы демократия обладала таким же могуществом, как теперь, в ту эпоху, когда было изобретено машинное производство, пар и железные дороги, то реализация этих изобретений была бы невозможна, или же она осуществилась бы ценой повторных революций и побоищ. Большое счастье для прогресса цивилизации, что власть толпы начала нарождаться уже тогда, когда были выполнены великие открытия в промышленности и науке.

Такое сопротивление очень хорошо известно при возведении больших объектов как правило, строительство нового транспортного объекта вызывает сопротивление местных жителей, теряющих свои прежние доходы и испытывающих другие неудобства из-за стройки. Поэтому сейчас развитие транспорта обычно увязывают с «развитием территории». Благодаря этому у каждого прибавляется количество блага, которым он или она обладает. Поэтому инфраструктурные проекты получают демократическую поддержку.

5. Нравственность толпы

Если под словом «нравственность» понимать неизменное уважение известных социальных постановлений и постоянное подавление эгоистических побуждений, то, без сомнения, толпа слишком импульсивна и слишком изменчива, чтобы ее можно было назвать нравственной. Но если мы сюда же причислим и временное проявление известных качеств, например: самоотвержения, преданности, бескорыстия, самопожертвования, чувства справедливости, то должны будем признать, что толпа может выказать иногда очень высокую нравственность. Немногие психологи, изучавшие толпу, рассматривали ее лишь с точки зрения ее преступных действий и, наблюдая, как часто толпа совершает такие действия, они пришли к заключению, что нравственный уровень толпы очень низок. Это верно в большинстве случаев, но отчего? Просто оттого, что инстинкты разрушительной свирепости, составляющие остаток первобытных времен, дремлют в глубине души каждого из нас.

Поддаваться этим инстинктам опасно для изолированного индивида, но когда он находится в неответственной толпе, где, следовательно, обеспечена ему безнаказанность, он может свободно следовать велению своих инстинктов. Не будучи в состоянии в обыкновенное время удовлетворять эти свирепые инстинкты на наших ближних, мы ограничиваемся тем, что удовлетворяем их на животных. Общераспространенная страсть к охоте и свирепые действия толпы вытекают из одного и того же источника. Толпа, медленно избивающая какую-нибудь беззащитную жертву, обнаруживает, конечно, очень подлую свирепость, но для философа в этой свирепости существует много общего со свирепостью охотников, собирающихся дюжинами для одного только удовольствия присутствовать при том, как их собаки преследуют и разрывают несчастного оленя.

Но если толпа способна на убийство, поджоги и всякого рода преступления, то она способна также и на очень возвышенные проявления преданности, самопожертвования и бескорыстия, более возвышенные, чем даже те, на которые способен отдельный индивид. Действуя на индивида в толпе и вызывая у него чувство славы, чести, религии и патриотизма, легко можно заставить его пожертвовать даже своей жизнью. История богата примерами, подобными крестовым походам и волонтерам 93-го года. Только толпа способна к проявлению величайшего бескорыстия и величайшей преданности. Как много раз толпа героически умирала за какое-нибудь верование, слова или идеи, которые она сама едва понимала! Толпа, устраивающая стачки, делает это не столько для того, чтобы добиться увеличения своего скудного заработка, которым она удовлетворяется, сколько для того, чтобы повиноваться приказанию. Личный интерес очень редко бывает могущественным двигателем в толпе, тогда как у отдельного индивида он занимает первое место. Никак не интерес, конечно, руководил толпой во многих войнах, всего чаще недоступных ее понятиям, но она шла на смерть и так же легко принимала ее, как легко дают себя убивать ласточки, загипнотизированные зеркалом охотника.

Случается очень часто, что даже совершенные негодяи, находясь в толпе, проникаются временно самыми строгими принципами морали. Тэн говорит, что сентябрьские убийцы приносили в комитеты все деньги и драгоценности, которые они находили на своих жертвах, хотя им легко было утаить все это. Завывающая многочисленная толпа оборванцев, завладевшая Тюильрийским дворцом во время революции 1848 года, не захватила ничего из великолепных вещей, ослепивших ее, хотя каждая из этих вещей могла обеспечить ей пропитание на несколько дней.

Такое нравственное влияние толпы на отдельных индивидов хотя и не составляет постоянного правила, но все-таки встречается довольно часто; оно наблюдается даже в случаях менее серьезных, чем те, о которых я только что упомянул. Я уже говорил, что в театре толпа требует от героев пьесы преувеличенных добродетелей, и самое простое наблюдение указывает, что собрание, даже состоящее из элементов низшего разряда, обыкновенно обнаруживает большую щепетильность в этом отношении. Профессиональный вивер, зубоскал, оборванец и сутенер зачастую возмущаются, если в пьесе есть рискованные сцены и не совсем приличные разговоры, которые, однако, в сравнении с их всегдашними разговорами должны бы показаться очень невинными.

Этот эффект довольно часто наблюдается и сейчас – нравственности в фильмах и телепередачах или защиты семейных ценностей обычно требуют люди, в своей обычной жизни не показывающие особой нравственности. Как правило, они приводят два аргумента: 1) общественная нравственность важнее частной, так как затрагивает большее число людей и определяет порядок и благополучие в государстве, привычный ход событий и в целом честность и открытость отношений между людьми; 2) нравственность нужно передать детям, как и всё самое ценное, и если их не научить этому, они перестанут заботиться о нас, родителях, поэтому телевидение, искусство и школа должны прививать подрастающему поколению нравственность. Этим они оправдывают то, что требуют нравственности для других, ставя для самих себя низкую планку.

Вивер (франц.) – любитель «красиво жить» или «пожить для себя», эгоистичный любитель наслаждений.

Итак, если толпа часто подпадает под влияние низших инстинктов, то все же иногда она в состоянии явить примеры очень высокой нравственности. Если считать нравственными качествами бескорыстие, покорность и абсолютную преданность химерическому или реальному идеалу, то надо признать, что толпа очень часто обладает этими качествами в такой степени, в какой они редко встречаются даже у самого мудрого из философов. Эти качества толпа прилагает к делу бессознательно, но что за беда! Не будем слишком сетовать о том, что толпа главным образом управляется бессознательными инстинктами и совсем не рассуждает.

Если бы она рассуждала иногда и справлялась бы со своими непосредственными интересами, то, быть может, никакая цивилизация не развилась бы на поверхности нашей планеты и человечество не имело бы истории.