Глава II

Различные элементы цивилизации как внешнее проявление души народа

Элементы, с философской точки зрения очень низкие, могут быть очень важными с общественной точки зрения.

Низкими элементами в те времена считались компоненты народной жизни – быт, фольклор, обычаи и обряды, образ жизни простых людей. Они противопоставлялись высоким элементам – науке и образованию, государственно поддерживаемому искусству, развитой религии, политическим учреждениям и официальному быту. Сейчас в таком смысле слова «высокий» и «низкий» не употребляются, говорят обычно об «официальной» и «неофициальной» культуре. Например, школа и университет, парламент, уголовный суд и литературный язык относятся к официальной культуре, а кружок единомышленников, сходка, третейский суд, местное наречие или жаргон – к неофициальной. Лебон, выводя учреждения из «духа народа», заведомо не мог принять такого противопоставления.

Различные элементы: язык, учреждения, идеи, верования, искусство, литература, из которых образуется цивилизация, должны быть рассматриваемы как внешнее проявление души создавших их людей. Но, смотря по эпохам и расам, важность этих элементов как выражения души какого-нибудь народа очень неодинакова.

Трудно в настоящее время встретить книгу, посвященную произведениям искусства, в которой бы не повторялось, что они верно передают мысль народов и служат наиболее существенным выражением их цивилизации.

Без сомнения, часто бывает и так, но недостает еще многого для того, чтобы это правило было абсолютным и чтобы развитие искусства соответствовало всегда интеллектуальному развитию наций. Если есть народы, для которых произведения искусства составляют самое важное выражение их души, то есть, в свою очередь, другие, очень высоко стоящие на лестнице цивилизации, у которых искусство играло только очень второстепенную роль. Если бы предстояло написать историю цивилизации каждого народа, принимая во внимание только один ее элемент, то этот элемент должен был бы разнообразиться от одного народа к другому. Одни народы давали бы возможность лучше узнать искусство; другие – политические и военные учреждения, промышленность и т. д. Этот пункт важно установить с самого начала, потому что он нам даст возможность позже понять, почему различные элементы цивилизации, передаваясь от одного народа к другому, претерпели очень неодинаковые изменения.

В искусстве Лебон видит отражение «интеллектуального», а не эмоционального развития нации. Это может показаться немного странным. Но дело в том, что к искусствам он относит и архитектуру, и инженерную деятельность, и музыку, и многие другие сферы, где требуются долгое обучение, знание правил и принципов, точный расчет. Лебон не проводит жесткой границы между написанием книг и индустрией книгопечатания, между созданием живописных произведений и выполнением продуманного заказа, в этом смысле он выступает как социолог искусства, а не просто как его критик.

Среди народов древности египтяне и римляне представляют собой очень характерные примеры этого неравенства в развитии различных элементов цивилизации и даже различных отраслей, из которых образуется каждый из названных элементов.

Возьмем сперва египтян. У них литература всегда была очень слаба, живопись – очень посредственна. Напротив, архитектура и скульптура имеют шедевры. Их памятники еще теперь вызывают наше удивление. Статуи, которые они нам оставили, могут служить образцами и в настоящее время, а грекам нужен был только очень короткий период, чтобы успеть их превзойти.

От египтян переходим к римлянам, которые играли такую господствующую роль в истории. У них не было недостатка ни в воспитателях, ни в образцах, так как у них были уже предшественники в лице египтян и греков; и однако они не успели создать оригинального искусства.

Никогда, может быть, ни один народ не обнаружил меньше оригинальности в своих художественных произведениях. Римляне очень мало заботились об искусстве, смотря на него только с утилитарной точки зрения и видя в нем только своего рода предмет ввоза, подобный другим продуктам, например, металлы, благовонные вещества и пряности, которые требовались ими от иностранных народов. Даже тогда, когда они уже были властелинами мира, римляне не имели национального искусства; и даже в эпоху, когда всеобщий мир, богатство и потребности в роскоши развили немного их слабые художественные чувства, они только из Греции выписывали образцы и художников. История римской архитектуры и скульптуры есть не более как дополнительная глава к истории греческой архитектуры и скульптуры.

Лебон не совсем точен: римская вилла представляет собой совершенно особый архитектурный тип, как и римская инсула (многоквартирный дом, с общественными помещениями – офисами, ресторанами, мастерскими – на нижних этажах и жилыми помещениями на верхних), как и римская базилика – большой крытый зал для коммерческих или политических собраний, прообраз нынешней биржи или мэрии, который в христианское время стал использоваться для богослужений. Архитектурно-инженерная изобретательность римлян требовала создания своеобразных архитектурных комплексов, объединяющих надежность, красоту и вместительность. Просто во времена Лебона под влиянием традиций в образовании было принято презирать эклектику и любить классическую строгость и простоту. Слово «эклектичный» приобрело положительное значение только в архитектуре США.

Но этот великий римский народ, столь незначительный в своем искусстве, поднял на недосягаемую высоту три других элемента цивилизации. Он имел военную организацию, которая обеспечила ему мировое господство; затем политические и судебные учреждения, с которых мы еще до сих пор берем образцы, и наконец – литературу, которой вдохновлялась наша в течение веков.

Итак, мы поразительно ясно видим неравенство в развитии элементов цивилизации у двух наций, высокая ступень культуры которых не может быть оспариваема, и потому можно заранее предсказать ошибки, в какие рискует попасть тот, кто примет за масштаб только один из этих элементов, например, искусство. Мы только что нашли у египтян чрезвычайно оригинальное и замечательное искусство, за исключением живописи, и очень посредственную литературу. У римлян – очень посредственное искусство без малейшего следа оригинальности, но зато блестящую литературу и, наконец, перворазрядные политические и военные учреждения.

Именно в Риме окончательно оформилась система литературных жанров, к греческим, таким как эпическая поэма, трагедия, комедия и ряд малых поэтических жанров, прибавились сатира, послание в стихах, трактат о поэзии. После этого любая литература, которая стремилась стать «классичной», должна была освоить именно римский набор жанров и создать во всех них совершенные образцы. Можно вспомнить произведения французских классицистов (правда, они прибавили к существующей системе жанров также сказку – сказки Шарля Перро), Гёте в Германии, Державина и Пушкина в России.

Сами греки, один из народов, обнаруживших свое превосходство в самых разнообразных отраслях, могут быть также приведены в пример, чтобы показать отсутствие параллелизма в развитии различных элементов цивилизации.

В гомеровские времена их литература уже была очень блестяща. Еще и теперь песни Гомера рассматриваются как образцы, на которых в течение веков воспитывается университетская молодежь Европы; и однако открытия современной археологии показали, что в эпоху возникновения гомеровских песен греческая архитектура и скульптура были грубо варварскими и состояли только из безобразных подражаний египетской и ассирийской.

Речь идет о раскопках Генриха Шлимана (1822–1890), немецкого коммерсанта и энтузиаста гомеровских поэм, отождествившего найденные им при раскопках в Малой Азии и в Греции объекты с упоминаемыми в «Илиаде». Дальнейшие археологические исследования, правда, показали, что этот археолог часто ошибался в датировках, так, правильно определив местоположение Трои и проведя огромную работу, он принял за Трою гомеровского времени более древнюю кладку стен. Но Лебон исходил в основном из данных Шлимана как наиболее известных на момент написания книги.

Но лучше всего показывают нам эти неравенства в развитии индусы. С точки зрения архитектуры, найдется очень мало народов, которые бы их превзошли. С точки зрения философии, их умозрения достигали такой глубины, какой европейская мысль достигла только в самое недавнее время. Если литература индусов стоит ниже греческой и римской, то все-таки она дала нам несколько замечательных вещей. В области скульптуры индусы, напротив, очень посредственны и значительно ниже греков. В сфере наук и исторических знаний они абсолютно ничтожны, и можно констатировать у них отсутствие точности, чего нельзя встретить ни у одного народа на подобной ступени развития. Их наука – только ребяческие умозрения; их исторические книги – нелепые легенды, не заключающие в себе ни одной хронологической даты и, вероятно, ни одного точного события. Ясно, что изучение одного только искусства было бы недостаточным для определения уровня цивилизации у этого народа.

Следует заметить, что и у древних греков не существовало единой хронологии, в каждом городе был принят свой календарь. Нужда в такой хронологии стала ощущаться лишь в империи Александра Македонского, вскоре распавшейся. Окончательно идея единой хронологии утверждается только в ранние Средние века благодаря принятию христианства, появлению «священной» и, соответственно, церковной истории, к датам которой уже можно было привязать события в разных странах. Так что упрекать индусов в их историческом дилетантизме – правильно, но несправедливо.

Много других примеров можно было бы привести для подтверждения сказанного. Существуют расы, которые, никогда не занимая очень высокого положения, успевали, однако, создать себе совершенно индивидуальное искусство, без видимой связи с предшествующими образцами.

Таковы были арабы. Менее чем за столетие после того, как их поток нахлынул на старый греко-римский мир, они прежде всего изменили заимствованную ими византийскую архитектуру до того, что невозможно было бы открыть, какими образцами вдохновлялось их творчество, если бы мы не имели пред глазами целого ряда памятников смешанного стиля.

Первые образцы арабской архитектуры брались из храмовой и гражданской архитектуры завоеванных византийских земель; такие формы как базилика, купольный храм и дворец с внутренним двором были адаптированы просто потому, что других архитектурных форм в этих землях не существовало.

Впрочем, даже тогда, когда какой-нибудь народ не обладает никакими ни художественными, ни литературными способностями, он может создать очень высокую цивилизацию.

Таковы были финикийцы, не имевшие иного превосходства, кроме своих коммерческих способностей. Только благодаря их посредничеству и цивилизовался древний мир, различные части которого были приведены ими в соприкосновение друг с другом; но сами они почти ничего не произвели, и история их цивилизации есть только история их торговли.

Это, конечно, преувеличение – одно изобретение алфавита вместо иероглифической письменности заставляет помнить о вкладе финикийцев в мировую культуру. Конечно, алфавитное (буквенное) письмо было создано из соображений коммерческого удобства. Но впоследствии благодаря ему стала возможна быстрая запись слов на разных языках.

Наконец, существуют народы, у которых все элементы цивилизации, за исключением искусства, остались в очень низком состоянии. Таковы были моголы. Воздвигнутые ими в Индии памятники, стиль которых не заключает в себе почти ничего индусского, до такой степени великолепны, что некоторые из них признаются со стороны компетентных художников самыми прекрасными произведениями рук человеческих; однако никому не придет в голову поместить моголов среди высших рас.

Моголы (искаженное монголы, т. е. в общем смысле кочевники) – в общем смысле все исламские народы, участвовавшие в завоевании Индии и образовании Империи Великих Моголов в 1526 году. В более узком смысле – политическая элита этого государства, тюркско-монгольско-узбекского происхождения, во главе с Тимуридами – династическими потомками Тамерлана.

Впрочем, можно заметить, что даже у самых цивилизованных народов искусство достигало высшей ступени развития не всегда в кульминационную эпоху их развития. У египтян и индусов самые совершенные памятники вместе с тем и самые древние; в Европе процветало чудное готическое искусство, удивительные произведения которого не имели себе ничего равного в Средние века, рассматриваемые как полуварварская эпоха.

Итак, совершенно невозможно судить об уровне развития какого-нибудь народа только по развитию его искусства. Оно, повторяю, составляет только один из элементов его цивилизации; и вовсе не доказано, что этот элемент точно так же, как литература – самый высокий.

Часто, напротив, у народов, стоящих во главе цивилизации (у римлян в древности, у американцев в настоящее время) художественные произведения – самые слабые. Часто также, как мы только что заметили, народы создавали свои литературные и художественные шедевры в полуварварские века.

Появление шедевров искусства в самые тяжелые времена войн, смут и кризисов – тема многочисленных размышлений того времени. В России эта тема особенно обсуждалась, скажем, до сих пор встречается мнение, что для качественного творчества необходим личный опыт страдания. Эта идея косвенно выводилась из опыта Достоевского, хотя он сам ни разу не объявлял страдание продуктивным источником творчества, а впоследствии такие произведения, как роман Д.С. Мережковского «Воскресшие боги: Леонардо да Винчи» или фильм А.А. Тарковского «Андрей Рублев» должны были показать возникновение шедевра в самых неблагоприятных политических и социальных условиях. Под слабостью древнеримского и американского искусства Лебон понимает его ориентацию на иноземные школы: римляне равнялись на греков, американцы XIX века – на немецких реалистов (Дюссельдорфскую школу).

Итак, можно считать, что период индивидуальности в искусстве есть расцвет его детства или его юности, но не его зрелого возраста, и если принять во внимание, что в утилитарных заботах нового мира, зарю которого мы только едва различаем, роль искусства едва заметна, то можно предвидеть тот день, когда оно будет помещено если не среди низших, то по крайней мере – среди совершенно второстепенных проявлений цивилизации.

Лебон высказывает идею «умирания искусства», появившуюся еще в романтизме как страх его исчезновения в коммерческой технологизированной цивилизации и широко обсуждавшуюся уже после Первой мировой войны, например, в известной работе В. Беньямина «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» (1936). А русский эмигрант В. Вейдле в книге «Умирание искусства» (1937) высказывал мнение, что распространение технических медиа, таких как радио, граммофонная запись и кинематограф, низводят искусство до необязательного фонового развлечения.

Впрочем, очень много доводов можно выставить против того мнения, что искусство прогрессирует одновременно с остальными элементами цивилизации: оно имеет свою самостоятельную и специальную эволюцию. Возьмем ли Египет, Грецию или различные народы Европы, мы всегда констатируем тот общий закон, что лишь только искусство достигло известного уровня, создав известные шедевры, начинается немедленно период подражания, за которым неизбежно следует период упадка, совершенно независимый от движения остальных элементов цивилизации. Этот период упадка продолжается до тех пор, пока какая-нибудь политическая революция, нашествие, принятие новой религии или какой-нибудь другой фактор не введут в искусство новых элементов. Таким образом в Средние века Крестовые походы принесли знания и новые идеи, давшие искусству толчок, который имел последствием преобразование романского стиля в готический. Таким же образом несколько веков спустя возрождение изучения греко-римской жизни повлекло за собой преобразование готического искусства в искусство эпохи Возрождения. Точно так же в Индии нашествия мусульман привели к преобразованию индусского искусства.

На самом деле черты готического стиля появляются еще до Крестовых походов, прежде всего благодаря Клюнийской реформе во Франции и общей потребности в усилении храмового декора, которая ощущалась в разных концах Европы.

Важно также заметить, что так как искусство выражает в общих чертах известные потребности цивилизации и соответствует известным чувствам, то оно осуждено претерпевать согласные с этими потребностями изменения и даже совершенно исчезнуть, если сами родившие его потребности и чувства случайно изменяются или исчезают.

Из этого еще вовсе не следует, что цивилизация в упадке, и здесь мы опять видим отсутствие параллелизма между эволюцией искусства и эволюцией остальных элементов цивилизации. Ни в одну историческую эпоху цивилизация не была так высока, как в настоящее время, и ни в одну эпоху, может быть, не было более банального и менее индивидуального искусства. Так как исчезли религиозные верования, идеи и потребности, делавшие из искусства существенный элемент цивилизации в эпохи, когда оно считало за святыни храмы и дворцы, то и само искусство стало чем-то побочным, предметом развлечения, которому невозможно посвящать ни много времени, ни много денег.

Вероятно, Лебон говорит о первых образцах массового искусства, таких как оперетта. Что касается кинематографа, то он был изобретен как раз в год выхода книги нашего философа.

Не будучи более предметом необходимости, оно может быть только ремесленным и подражательным. Нет в настоящее время ни одного народа, который бы имел национальное искусство, и каждый в архитектуре, как и в скульптуре, живет только более или менее удачными копиями с отдаленных времен.

Искусство – только низший род промышленности, когда оно перестает быть выражением потребностей, идей и чувств известной эпохи. Я удивляюсь теперь искренним произведениям наших средневековых художников, рисовавших святых, рай и ад – предметы очень существенные тогда и составлявшие главный центр существования; но когда художники, у которых уже нет настоящих верований, покрывают наши стены теми же сюжетами, силясь вернуться к технике другого века, то они делают только жалкие подражания, совершенно не интересные для настоящего времени и которые будет презирать будущее. Милые наивности ребенка вызывают отвращение, когда им начинает подражать старик.

Скорее всего, Лебон атакует ранний модернизм, в Англии представленный «Братством прерафаэлитов» и движением «Искусства и ремесла», во Франции – ар-нуво и близкими стилями в других странах. Этот стиль, испытавший на себе влияние идеи Рихарда Вагнера о «тотальном произведении искусства», требовал переизобрести национальную мифологию, поэтому в нем был силен «неоготический» элемент, обращение к средневековой архитектуре, живописи и декоративно-прикладному искусству с целью создать современный синтез искусств, отвечающий духу технического прогресса, но при этом обращающий к истокам национального духа. В России можно вспомнить живопись братьев Васнецовых, Михаила Нестерова, Ивана Билибина, Николая Рериха, архитектуру Ф. Шехтеля и Л. Кекушева – каждый из этих мастеров создал свою версию сказочного Средневековья.

То, что сейчас сказано нами о живописи, приложимо и к нашей архитектуре, пробавляющейся в настоящее время подражаниями формам, соответствующим потребностям и верованиям, каких у нас уже нет. Единственная искренняя архитектура наших дней, потому что она только одна соответствует потребностям и идеям нашей цивилизации, это архитектура пятиэтажного дома, железнодорожного моста и вокзала. Это утилитарное искусство так же характерно для известной эпохи, как были некогда готическая церковь и феодальный замок; а для будущей археологии большие современные гостиницы и готические соборы будут представлять одинаковый интерес, потому что они будут последовательными страницами тех каменных книг, которые оставляет после себя каждый век, и вместе с тем она отбросит с презрением, как негодные документы, жалкие подделки, составляющие все современное искусство.

Лебон выступает против «историзма» и «эклектизма» тогдашней архитектуры, стремления украшать утилитарные здания декором, взятым из предыдущих эпох и произвольно размещенным на фасаде просто ради рекламного впечатления. В своем требовании «искренней архитектуры» он предвосхищает эстетику конструктивизма, утилитаризма и Баухауса, развернувшуюся после Первой мировой войны, в которой решение архитектурных и инженерных задач сближалось и не делалось различие между утилитарным и эстетическим назначениями архитектуры: дом стал напоминать завод, а главными ценностями помещения стали удобство и здоровый образ жизни.

Ошибка наших художников заключается в том, что они желают оживить формулы, соответствующие эстетическим потребностям и чувствам, каких у нас уже нет. Наше жалкое классическое воспитание набило их головы отжившими понятиями и внушает им эстетический идеал, совершенно не интересный для наших дней. Все меняется с веками – люди, их потребности и верования. Во имя каких принципов решаются утверждать, что одна только эстетика не подчиняется закону развития, который управляет вселенной? Каждая эстетика являет собой идеал прекрасного известной эпохи и известной расы, и в силу одного того, что эпохи и расы бывают различные, и идеал прекрасного должен постоянно меняться. С точки зрения философской, все идеалы равноценны, потому что они составляют только временные символы. Когда влияние греков и римлян, в течение стольких веков фальсифицирующее европейский ум, наконец исчезнет из нашего воспитания и когда мы научимся самостоятельно смотреть вокруг себя, то для нас сделается ясным, что мир обладает памятниками, представляющими по меньшей мере одинаковую эстетическую ценность с ценностью Парфенона и имеющими для современных народов гораздо высший интерес.

Классическое воспитание – образование в тогдашних гимназиях, ориентированное на изучение древнегреческого и латинского языков и постоянное знакомство с образцами литературы и искусства античности. Идея классического воспитания восходит к движению европейского ренессансного гуманизма, полагавшего, что возрождение греко-латинской образованности приведет к подъему политических институтов и поможет создать новый государственный идеал, способный преодолеть кризисы постоянных междоусобиц. Лебон с позиций веры в неуклонный прогресс общества выступает как критик такого воспитания.

Из всего вышесказанного можно заключить, что если искусство, как и все элементы цивилизации, составляет внешнее проявление души народа, который их создал, то это еще не значит, что оно составляет для всех народов точное выражение их мысли.

Это разъяснение было необходимо. Ибо важностью, какую имеет у известного народа тот или другой элемент цивилизации, измеряется преобразующая сила, прилагаемая этим народом к тому же элементу, когда он его заимствует у чужеземной расы. Если, например, индивидуальность его главным образом проявляется в искусстве, то он не в состоянии будет воспроизвести ввезенных образцов, не наложив на них глубокого своего отпечатка. Напротив, он очень мало изменит элементы, которые не могут служить истолкователями его гения. Когда римляне заимствовали архитектуру у греков, они не делали в ней никаких коренных изменений, потому что они больше всего вкладывали свою душу отнюдь не в свои памятники.

Следует заметить, что римляне сами описывали себя как склонных не к наукам или искусствам, а к управлению многими народами, о чем свидетельствуют известные строки Вергилия:

Смогут другие создать изваянья живые из бронзы

Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,

Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней

Вычислят иль назовут восходящие звезды, – не спорю:

Римлянин! Ты научись народами править державно –

В этом искусство твое! – налагать условия мира,

Милость покорным являть и смирять войною надменных.

(пер. С. Ошерова)

И однако даже у такого народа, совершенно лишенного оригинальной архитектуры, вынужденного искать себе образцы и художников за границей, искусство должно в несколько веков подчиниться влиянию среды и стать, почти вопреки себе, выражением расы, которая его заимствует. Храмы, дворцы, триумфальные арки, барельефы античного Рима – работы греков или греческих учеников; и однако характер этих памятников, их назначение, их орнаменты, даже их размеры не будят больше в нас поэтических и нежных воспоминаний об афинском гении, но больше – идею силы, господства, военной страсти, которая приподнимала великую душу Рима.

Лебон говорит скорее о золотом веке Рима, когда действительно здесь работали греческие архитекторы. Однако в позднейшие времена в Вечном городе вполне сложились и собственные архитектурные школы, а инженерный стандарт Рима, строительство дорог и акведуков, прямо не зависел от греческого, хотя и воспринял достижения эллинистического градостроительства.

Таким образом, даже в той сфере, где раса обнаруживает меньше всего оригинальности, она не может сделать шага, чтобы не оставить какого-нибудь следа, который принадлежит только ей и раскрывает нам нечто из ее душевного склада и из ее затаенных мыслей.

Действительно, настоящий художник, будь он архитектор, литератор или поэт, обладает магической способностью передавать в великолепных обобщениях душу известной эпохи и известной расы. Очень впечатлительные, почти бессознательные, мыслящие преимущественно образами, очень мало резонерствующие, художники являются самым верным зеркалом того общества, где они живут; их произведения – самые верные документы, на которые можно указать, чтобы воспроизвести истинный образ какой-нибудь цивилизации. Они слишком бессознательны, чтобы не быть искренними, и слишком восприимчивы к впечатлениям окружающей их среды, чтобы не передавать верно ее идей, чувств, потребностей и стремлений. Свободы у них нет никакой, и это составляет их силу. Они заключены в тесном круге традиций, идей, верований, совокупность которых образует душу расы и эпохи, наследие чувств, мыслей и внушений, влияние которых на них всемогуще, потому что оно управляет темной сферой бессознательного, в которой вырабатываются их произведения.

Лебон развивает концепцию поэта как медиума, популярную в тогдашней психологии, согласно которой творческая изобретательность всегда опережает рефлексию, поэт сочиняет быстрее, чем успевает понять, что создал, и в силу этого действует во время творчества бессознательно и под внушением культурных образов. В этой концепции смешиваются самоописание поэта («баловень Муз», «вдохновенный вещатель») и действительная психологическая аналитика, поэтому современная психология говорит о более сложном отношении сознательного и бессознательного элементов в художественном творчестве.

Если бы, не имея этих произведений, мы знали о минувших веках только то, что повествуют нам нелепые рассказы и тенденциозные сочинения древних историков, то истинное прошлое каждого народа было бы для нас почти столь же скрыто, как прошлое той затопленной морем таинственной Атлантиды, о которой говорит Платон.

Идея, что поэт точнее историка (в наших понятиях «Война и мир» Л.Н. Толстого больше сообщает о войне 1812 года и состоянии общества, чем многие профессиональные историографические сочинения), была во времена Лебона нетривиальной, хотя еще Плутарх считал: основатель историографии Геродот воспроизводил в своей «Истории» чаще злонамеренные слухи, чем действительные события. Также, по мнению многих интеллектуалов XIX века, например, К. Маркса, романы не меньше рассказывают о современности, чем статистические таблицы. Очень интересное объяснение данного парадокса предложила недавно О. Седакова в эссе «Кому мы больше верим: поэту или прозаику?» (2008 г.). Этот автор доказывает, что творчество делает самого поэта более открытым и доброжелательным по отношению к явлениям, чем человек обычно бывает в своем бытовом состоянии, замкнутом на частных насущных заботах, – и поэтому поэт открывает вещи с неожиданной стороны, в более широкой перспективе, и это новое представление точнее старого шаблонного. К поэтам Седакова относит и классиков художественной прозы, как Л.Н. Толстой.

Рассказ об Атлантиде, приписанный египетским жрецам, передан в диалоге Платона «Тимей», Сократ приводит этот рассказ с целью показать, что нельзя рассматривать государственное устройство в отрыве от устройства мироздания.

Свойство художественного произведения заключается в том, чтобы искренно выражать потребности и идеи, вызвавшие его на свет; но если художественное произведение – верный язык, то этот язык часто трудно истолковать.

Между произведением и создавшей его бессознательной мыслью существует интимная связь; но как найти нить, позволяющую нам восходить от одного к другой? Эта мысль, формировавшаяся изо дня в день из бесчисленных влияний среды, верований, потребностей, накопленная наследственностью, часто непонятна для людей другой расы и другого века; однако она менее непонятна, когда передается нам посредством камня, чем когда доходит до нас посредством слов; ибо слова – эластичные формы, покрывающие одним и тем же одеянием совершенно несходные идеи. Из всех различных языков, рассказывающих прошлое, произведения искусства, в особенности произведения архитектуры, – еще самые понятные. Более искренние, чем книги, менее искусственные, чем религия и язык, они передают одновременно чувства и потребности. Архитектор – строитель жилища человека и обители богов; а ведь всегда в ограде храма или около домашнего очага вырабатывались первые причины событий, составляющих историю.

Идея архитектуры как «каменной летописи человечества» была распространена в XIX веке, ее, в частности, высказывали Гёте, Гюго в романе «Собор Парижской Богоматери», Гоголь в «Арабесках». Во многом она родилась как реакция на многоязычие и распространение газетного публицистического наречия в то время.

Из вышесказанного мы можем заключить, что если различные элементы, из которых образуется цивилизация, являются верным выражением души создавшего их народа, то некоторые из них воспроизводят душу этого народа гораздо лучше, чем другие. Но так как природа этих элементов разнообразится от одного народа к другому, от одной эпохи к другой, то очевидно, что невозможно найти среди них хотя бы один, которым можно было бы пользоваться как общим мерилом для различных цивилизаций.

Очевидно также, что нельзя установить между этими элементами иерархического распределения, ибо распределение это меняется от века к веку по мере того, как социальная полезность самих рассматриваемых элементов меняется с эпохами.

Если судить о важности различных элементов цивилизации с чисто утилитарной точки зрения, то пришлось бы сказать, что самые важные элементы – те, которые дают возможность одному народу поработить другие, т. е. военные учреждения. Но тогда пришлось бы поставить греков (художников, философов и ученых) ниже тяжеловесных римских когорт; мудрых и ученых египтян – ниже полуварварских персов; индусов – ниже тоже полуварварских моголов. Этими тонкими различиями история не занимается.

Единственное превосходство, пред которым она всегда преклоняется, – это военное; но последнее очень редко сопровождается соответствующим превосходством в остальных элементах цивилизации или, по крайней мере, не дает ему долго существовать рядом с собою. К несчастью, военное превосходство у какого-нибудь народа не может ослабеть без того, чтобы он не был осужден на скорое исчезновение. Всегда бывало так, что когда высшие народы достигали апогея цивилизации, они должны были уступать варварам, значительно ниже их стоящим по уму, но обладающим известными качествами характера и воинственности, которые слишком утонченными цивилизациями всегда уничтожались.

Лебон отсылает к тогдашним стандартным школьным учебникам и к массовым историческим представлениям, в которых история мира и страны – это прежде всего череда войн. В настоящее время школьный и внешкольный стандарты знания во многих странах изменились: в учебниках рассказывается о таких аспектах истории как важнейшие изобретения, борьба разных групп за свои права, совершенствование политических институтов и даже об экологических движениях.

Итак, нужно прийти к тому печальному выводу, что те элементы цивилизации, которые с философской точки зрения очень низки, с общественной точки зрения являются самыми важными. Если законы будущего должны быть такими же, как законы прошедшего, то можно сказать, что для народа самое вредное – если он достигает слишком высокой ступени развития и культуры. Народы гибнут по мере того, как портятся качества их характера, составляющие основу их души, и эти качества портятся по мере того, как растут их цивилизация и развитие.