Глава IV

Границы изменчивости мнений и верований толпы

1. Постоянные верования

Между анатомическими и психологическими признаками живых существ наблюдается тесный параллелизм. В анатомических признаках мы наталкиваемся на некоторые элементы, остающиеся неизменными или изменяющиеся так медленно, что нужны целые геологические эпохи, чтобы вызвать эти изменения. Но рядом с постоянными, не изменяющимися признаками существуют другие, очень подвижные, подвергающиеся изменению под влиянием среды или при помощи искусства; скотоводы и садоводы, например, могут по произволу изменять эти признаки, притом иногда до такой степени, что они совершенно скрывают основные черты от взоров не очень внимательного наблюдателя. В нравственных чертах наблюдается такое же явление. Рядом с неизменными психологическими элементами какой-нибудь расы встречаются элементы подвижные и изменяющиеся.

Вот почему, изучая верования и мнения какого-нибудь народа, мы наталкиваемся в глубине на очень стойкое основание, на которое наслаиваются мнения, столь же подвижные, как и песок, покрывающий какую-нибудь скалу.

Мнения и верования толпы образуют, следовательно, два разряда, резко отличающиеся друг от друга. К первому мы отнесем все великие постоянные верования, удерживающиеся в течение многих столетий, и на которых покоится вся цивилизация; таковы, например, идеи христианства, феодализма, Реформации, а в наше время – принцип национализма, демократические и социальные идеи; ко второму относятся временные и переменчивые мнения, проистекающие большей частью из общих понятий, которые нарождаются и исчезают с каждой эпохой – это, например, теории, руководящие искусствами и литературой в известные времена, те, которые вызвали появление романтизма, натурализма, мистицизма и т. д. Эти теории большей частью столь же поверхностны, как и мода, и подвергаются таким же изменениям, как она, напоминая маленькие волны, которые беспрестанно то появляются, то исчезают на поверхности какого-нибудь глубокого озера.

Число великих общих верований очень невелико. Нарождение этих верований и их исчезновение составляют для каждой исторической расы кульминационные пункты ее истории и образуют истинный остов всякой цивилизации.

Нетрудно внушить толпе какое-нибудь преходящее мнение, но очень трудно утвердить в ее душе прочное верование, и так же трудно уничтожить это последнее, когда оно уже установилось. Изменение таких установившихся верований достигается чаще всего лишь при помощи очень бурных революций, да и те в состоянии произвести это только тогда, когда верование почти совсем уже потеряло свою власть над душами. Революция же окончательно сметает то, что и так уже совсем расшатано, но держится лишь благодаря привычке; поэтому-то начинающаяся революция всегда знаменует конец какого-нибудь верования.

Нетрудно распознать тот день, когда какое-нибудь великое верование отмечается печатью смерти. Это бывает тогда, когда оно подвергается обсуждению, так как всякое общее верование представляет собой только фикцию, которая может существовать лишь при том условии, чтобы ее не подвергали исследованию.

Но если даже какое-нибудь верование и поколебалось, все-таки учреждения, основанные на нем, могут долго сохранять свою силу и лишь постепенно теряют ее. Когда же оно падет окончательно, то все, что оно поддерживало, рушится вслед за ним. Народ может изменить свои верования не иначе, как при условии полного изменения всех элементов своей цивилизации, и эти изменения будут происходить до тех пор, пока не установится какое-нибудь новое общее верование; пока же этого не произойдет, народ поневоле будет находиться в состоянии анархии. Общие верования необходимы для поддержки цивилизаций, так как они дают известное направление идеям и только они одни могут внушить веру и создать долг.

Народы всегда сознавали пользу приобретения общих верований, инстинктивно понимая, что исчезновение этих верований знаменует для них час упадка. Фанатический культ Рима был для римлян именно таким верованием, которое сделало их властелинами мира, и когда верование это исчезло, Рим пришел в упадок. Варвары же, уничтожившие римскую цивилизацию, только тогда достигли некоторой сплоченности и могли выйти из анархии, в которой находились до тех пор, когда усвоили себе некоторые общие верования.

Вообще, для варваров принятие христианства было одновременно признанием исторической роли Рима, так что вряд ли можно говорить просто об усвоении верований, не рассматривая интеллектуальные и социальные практики того времени.

Итак, народы не без основания защищали свои верования с такой ярой нетерпимостью. Подобная нетерпимость, заслуживающая осуждения с философской точки зрения, в жизни народов составляет одну из необходимейших добродетелей. Для основания или же поддержания общих верований воздвигалось в Средние века такое множество костров и так много погибло изобретателей или новаторов. Для защиты этих верований мир столько раз подвергался потрясениям, столько миллионов людей легли костьми на полях битв и, вероятно, столько же их погибнет в будущем!

Очень трудно установить общее верование, но когда оно установлено наконец-то, сила его долгое время бывает непреодолима, и как бы ни были ложны его философские основы, все-таки даже самые просвещенные умы подчиняются ему. Разве европейские народы не считали в течение чуть ли не пятнадцати веков неопровержимой истиной такие религиозные легенды, которые при ближайшем исследовании оказываются столь же варварскими, как и легенды Молоха. Ужасающая нелепость такой легенды не была замечена в течение многих веков, и даже такие могущественные гении как Галилей, Ньютон и Лейбниц ни на одну минуту не допускали возможности ее оспаривания.

Вероятно, речь о «кровавом навете», клевете на евреев, что они якобы тайно пытают и распинают христиан, дабы отомстить за свои унижения. Названные философы ничего не говорили по этому вопросу, вероятно, считая ниже своего достоинства полемизировать с откровенной клеветой.

Ничто не может лучше этого факта доказать гипнотизирующее влияние общих верований, но в то же время и ничто так ясно не указывает на унизительные границы, поставленные человеческому уму!

Лишь только какой-нибудь новый догмат утвердился в душе толпы, он немедленно становится вдохновителем всех ее учреждений, ее искусства и ее поведения. Власть его над душами абсолютна. Люди долго только и мечтают об его реализации, законодатели хлопочут об его применении в жизни, философы же, артисты и литераторы занимаются его разъяснением, воспроизводя его в различных формах. Из основного верования могут, конечно, возникнуть временные побочные идеи, но они всегда будут носить на себе отпечаток того верования, из которого произошли; египетская цивилизация, средневековая европейская цивилизация, мусульманская цивилизация арабов – все они происходят из того небольшого числа религиозных верований, которые наложили свой отпечаток на самомалейшие элементы этих цивилизаций, вследствие чего можно с первого же взгляда распознать эти основные верования. Итак, благодаря общим верованиям, люди каждой эпохи бывают окружены сетью традиций, мнений и привычек, от ига которых они не в состоянии избавиться и которые обусловливают их взаимное сходство. Эти верования управляют людьми так же, как и вытекающие из них обычаи, руководящие всеми малейшими актами нашего существования настолько, что даже самый независимый ум не может совершенно освободиться от их власти. Истинной тиранией может быть только такая, которая бессознательно действует на души, так как с нею нельзя бороться. Тиберий, Чингисхан, Наполеон, без сомнения, были опасными тиранами, но Моисей, Будда, Магомет и Лютер из глубины своих могил еще сильнее властвовали над душами. Заговор может свергнуть тирана, но что он может сделать против какого-нибудь прочно установившегося верования? В яростной борьбе с католицизмом, несмотря даже на кажущееся сочувствие народных масс и на все способы истребления, столь же немилосердные, как и во времена инквизиций, побежденной оказалась все-таки великая революция. Единственные настоящие тираны, которых знало человечество, всегда были тени умерших или же иллюзии, созданные самим же человечеством.

Нелепость многих общих верований с философской точки зрения никогда не препятствовала их торжеству. Даже более: торжество это только и возможно при условии, если в верованиях заключается какой-нибудь таинственный вздор; так что очевидная нелепость некоторых современных верований никак не может препятствовать им овладеть душою толпы.

2. Непостоянные мнения толпы

Над прочно установившимися верованиями, о которых только что шла речь, лежит поверхностный слой мнений, идей и мыслей, постоянно нарождающихся и исчезающих.

Некоторые из них держатся всего лишь один день, но даже более или менее важные из них не продолжаются дольше жизни одного поколения. Мы говорили уже, что изменения, которым подвергаются мнения, иногда имеют более поверхностный, нежели существенный характер, и всегда носят на себе отпечаток характера расы. Рассматривая, например, политические учреждения страны, в которой мы живем, мы указывали, что самые противоположные с виду партии: монархисты, радикалы, империалисты, социалисты и т. п. в сущности имеют совершенно одинаковый идеал, что зависит исключительно от умственного строения нашей расы, так как в другой расе под этим же названием подразумевается совершенно противоположный идеал. Никакие названия, присваиваемые мнениям, ни ложное применение их в жизни не могут изменить сущности вещей. Буржуа революции, пропитанные латинской литературой и вперившие свои взоры в римскую республику, заимствовали у нее ее законы, ее пуки прутьев, скрывавшие секиры, и тоги, стараясь перенять ее учреждения и следуя во всем ее примеру. Но они не сделались римлянами от этого, хотя и находились под влиянием могущественного исторического внушения. Роль философа, следовательно, заключается в том, чтобы разыскать то, что уцелело от старых верований под изменившейся внешностью, и различить, что в этом движущемся потоке мнений надо отнести на счет общих верований и души расы.

Пуки прутьев – ликторский жезл; секира в связке прутьев; один из главных символов Французской республики. В Древнем Риме – знак достоинства высших чиновников.

Не обладая таким философским критерием, можно было бы думать, что толпа меняет свои религиозные и политические убеждения очень часто и когда ей вздумается. В самом деле, вся история, политическая, религиозная, художественная и литературная, указывает на это. Возьмем, например, очень краткий период нашей истории, от 1790 до 1820 г. – тридцатилетний промежуток времени, захватывающий лишь одно поколение. Мы видим, что толпа сначала была монархической, затем чрезвычайно революционной, потом она стала империалистской и наконец опять вернулась к монархизму. В религии в это же время толпа переходит от католицизма к атеизму, затем к деизму и наконец возвращается к самым преувеличенным формам католицизма. Но так поступает не одна только толпа, а и те, кто руководит ею; мы с удивлением видим, как эти же самые члены Конвента, заклятые враги королей, не признающие ни богов, ни монархов, становятся самыми смиренными слугами Наполеона и с благочестием несут восковые свечи в процессиях при Людовике XVIII.

Деизм – вариант объективного идеализма или метафизики причин: убеждение в существовании Бога, но невмешательстве его в земные дела, или признание Бога лишь отвлеченной идеей, реально существующей и необходимой, но никак не влияющей на состав других идей.

А в последующие семьдесят лет сколько перемен произошло в мнениях толпы! «Коварный Альбион» становится в начале этого века союзником Франции при наследнике Наполеона, и Россия, подвергавшаяся дважды нашему нашествию и так радовавшаяся нашей последней неудаче, внезапно стала признаваться нами лучшим нашим другом.

В литературе, искусствах и философии такие перемены совершаются еще быстрее. Романтизм, натурализм, мистицизм и т. п. нарождаются и погибают один за другим, и артист и писатель, которые вчера еще превозносились нами, сегодня уже возбуждают только одно глубокое презрение.

Натурализм – в широком смысле синоним реализма как художественного направления, в узком – течение внутри реализма, ставящее своей целью документирование социальных проблем и пороков, представленное, например, Эмилем Золя. Под мистицизмом понимается символизм и сходные движения в искусстве, поставившие в центр художественного опыта интуицию и смутные ассоциативные озарения.

Если мы будем анализировать все эти перемены, кажущиеся нам столь глубокими, то увидим, что все, что противоречит общим верованиям и чувствам расы, имеет лишь эфемерное существование и на время уклонившееся течение реки возвращается всегда снова к своему прежнему направлению. Мнения, не связанные ни с каким общим верованием или чувством расы и, следовательно, не имеющие прочности, находятся во власти всяких случайностей, другими словами, зависят от малейших изменений среды.

Возникнув под влиянием внушения и заразы, мнения эти всегда имеют временный характер: они нарождаются и исчезают, иногда с такой же быстротой, как песчаные дюны, наносимые ветром на берегу моря.

В наши дни количество подвижных мнений толпы стало больше, нежели когда-либо, и это обусловливается следующими тремя причинами: Первая причина – это постепенное ослабление прежних верований, которые все более и более теряют свою власть и не могут уже действовать на преходящие мнения толпы, давая им известное направление. Исчезновение общих верований предоставляет место массе частных мнений, не имеющих ни прошлого, ни будущего.

Вторая – это все возрастающее могущество толпы, которая встречает все менее и менее противовеса, и вследствие этого необыкновенная подвижность идей, наблюдающаяся в толпе, может проявляться совершенно свободно, не встречая нигде помехи.

Третья – печать, распространяющая самые противоречивые мнения и внушениями одного рода быстро сменяющая внушения другого рода. Таким образом, ни одно мнение не может утвердиться и осуждается на гибель прежде, чем оно успеет распространиться настолько, чтобы сделаться общим.

Все эти причины вызвали совершенно новое явление в истории мира и притом в высшей степени характерное для современной эпохи – это бессилие правительств руководить мнением толпы.

Некогда, еще не так давно, действие правительств, влияние нескольких писателей и весьма небольшого количества органов печати были истинными регуляторами мнений толпы.

В настоящее время писатели потеряли всякое влияние, журналы же служат лишь отражением мнений толпы. Что касается государственных людей, то вместо того чтобы направлять мнение толпы, они стараются за ним следовать. Они боятся этого мнения, и эта боязнь, иногда доходящая даже до степени ужаса, лишает их устойчивости в поступках.

Таким образом, мнение толпы стремится все более и более к тому, чтобы сделаться высшим регулятором политики. В настоящее время оно уже настолько пользуется властью, что может навязывать государству известные союзы, как это можно было наблюдать недавно в деле союза с Россией, вызванного исключительно народным движением. Характерным симптомом для наших дней является также согласие пап, королей и императоров давать интервью и, излагая свои мысли относительно данного предмета, отдавать их на суд толпы. Некогда говорили, что политика не должна быть делом чувства, но можно ли это сказать теперь, когда политика все более и более руководствуется импульсами непостоянной толпы, не признающей разума и подчиняющейся только чувству?

Франко-русский союз – экономическое и политическое сближение Франции и России, с целью противостоять усилению Германии в Европе, начавшееся в 1891 году и фактически приведшее к созданию военного блока двух государств и частичной интеграции их банковских систем. Лебон преувеличивает влияние толпы: все дипломатические усилия Франции были подчинены заключению такого союза, с целью выхода из изоляции, на которую ее обрекала политика Германии и Великобритании.

Что же касается печати, некогда руководившей мнениями толпы, то и она, подобно правительствам, должна была стушеваться перед могуществом толпы. Конечно, печать и теперь еще представляет значительную силу, но только потому, что она служит отражением мнений толпы и их беспрестанных изменений. Сделавшись простым справочным агентством, печать отказалась от проведения в толпу каких бы то ни было идей или доктрин. Она следит за всеми изменениями общественного мнения, причем условия конкуренции заставляют ее следить за этим очень тщательно из опасения лишиться своих читателей. Старые органы печати, серьезные и влиятельные, например, «Constitutionnel», «Debats», «Siecle», к которым предшествующее поколение прислушивалось с таким же благоговением, как к ораторам, исчезли или превратились в справочные листки, помещающие смехотворную летопись, светские сплетни и финансовые рекламы. Где же можно найти у нас теперь настолько богатую газету, чтобы редакторы ее могли позволить себе высказывать свои личные мнения? Да и какой вес могут иметь эти мнения в глазах читателей, желающих только, чтобы им доставляли сведения и забавляли их, и постоянно опасающихся, что за всякой рекомендацией газеты скрывается спекуляция? Критика не решается даже рекомендовать какую-нибудь книгу или театральную пьесу, потому что этим она может только повредить им, а никак не помочь. Журналы до такой степени сознают бесполезность критики или какого-нибудь личного мнения, что они мало-помалу уничтожили все отделы литературной критики и ограничиваются лишь тем, что печатают только одно название книги, прибавляя две-три строчки рекламы и более ничего. Через двадцать лет, вероятно, такая же участь постигнет и театральную критику.

Нарисованная Лебоном картина заставляет вспомнить развитие интернет-журналистики, происходившее на наших глазах, где тоже большие рассуждения сменились краткими и воспроизводимыми сообщениями. Таким образом, можно говорить действительно об общем движении, требующем сохранения интеллектуальной жизни на другом уровне высказываний о происходящем, чем простая журналистика.

Прислушивание к мнению толпы составляет в настоящее время главную заботу печати и правительств. Какое действие произвело то или иное событие, законодательный проект, речь – вот что им постоянно надо знать! Но это далеко не легко, так как ничто не может быть изменчивее мыслей толпы, и нередко можно наблюдать, как толпа подвергает проклятьям то, что она превозносила накануне.

Лебон скрыто нападает на мониторинг общественного мнения, на котором настаивали такие французские социологи как Эмиль Дюркгейм и Габриэль Тард. Такой мониторинг, по мнению философа, показывает не столько текущее мнение толпы, сколько почему публика усвоила именно эти взгляды, а не другие.

Такое полное отсутствие руководства мнениями толпы так же, как и разрушение общих верований, имели своим конечным результатом полное распадение всяких убеждений и все увеличивающееся равнодушие толпы ко всему тому, что не касается ее непосредственных интересов. Вопросы, относящиеся к таким доктринам как социализм, находят убежденных защитников лишь в совершенно неграмотных слоях, каковы рабочие на фабриках и копях. Мелкие буржуа и рабочие, получившие некоторое образование, или заразились скептицизмом, или же сделались необыкновенно изменчивы в своем образе мыслей.

Совершившаяся в течение двадцати пяти лет эволюция в этом направлении действительно поразительна. В предшествующую и даже не очень отдаленную эпоху мнения все-таки указывали на некоторое ориентирование в известном направлении, они вытекали из какого-нибудь основного общего верования. Монархист роковым образом должен был иметь известные, очень определенные убеждения как в истории, так и в науке, а республиканец должен был иметь совершенно противоположные идеи. Монархист, например, был совершенно убежден в том, что он не происходит от обезьяны, тогда как республиканец был убежден в противном. Монархист должен был с ужасом отзываться о революции, а республиканец – с уважением. Одни имена произносились с благоговением, другие же нельзя было произносить иначе, как с проклятием. Даже в Сорбонне господствовало подобное же наивное отношение к истории.

В настоящее время вследствие обсуждений и анализа мнения теряют свое обаяние, их резкости быстро сглаживаются. Лишь весьма немногие из этих мнений сохранили еще настолько силы, чтобы увлекать нас, и современный человек все более и более охватывается равнодушием.

Не будем, однако, слишком сожалеть о таком общем исчезновении устойчивости мнений. Нельзя, конечно, отрицать, что в жизни народа это служит симптомом упадка.

Без всякого сомнения, ясновидящие, апостолы, вожаки, одним словом, убежденные люди, обладают совершенно иной силой, нежели отрицатели, критики и равнодушные. Но не следует забывать: при существующем могуществе толпы всякое мнение, обладающее достаточной степенью обаяния, чтобы овладеть ею, должно тотчас же получить такую тираническую власть, что эра свободных суждений прекратилась бы надолго. Толпа представляет собой властелина, иногда миролюбивого, как были миролюбивы Гелиогабал и Тиберий, но все же ужасного в моменты своих капризов.

Гелиогабал и Тиберий приведены как примеры римских императоров, которые соединяли в целом миролюбивую политику с невероятными капризами, выливавшимися в оргии, эксцентричные ритуалы и сумасбродные политические решения.

Сорбонна упомянута как главный центр создания фундаментальных исторических монографий, насыщенных фактами или примерами. Лебон сетует, что даже такая усидчивость и добросовестность не спасала историков от партийных пристрастий.

Если какая-нибудь цивилизация подпадет под власть толпы, она становится в зависимость от массы случайностей и не может уже долго продержаться. Если что-нибудь и в состоянии отсрочить час окончательного разрушения, то это именно такое всевозрастающее равнодушие толпы ко всякому общему верованию.