Из жизни мертвых

Военный пенсионер Эдуард Вилорович Добролюбов никак не мог жаловаться на судьбу. Да он на нее и не жаловался, но лишь потому, что смолоду был материалистом до мозга крепких костей и никакой судьбы не признавал вовсе, а только верил в исторические закономерности и неизбежный социальный прогресс. На фоне названного прогресса реставрация капитализма в России представлялась майору внутренних войск в отставке Добролюбову Э. В. результатом целенаправленной подлой деятельности мирового врага народов, каковым является, конечно, американский империализм, осложненный, скажем прямо, международным сионизмом как разновидностью фашизма, что признала и ООН.

Свою автобиографию при необходимом случае Эдуард Вилорович излагал следующим образом:

"Я, Добролюбов Э. В., родился в семье беднейшего крестьянина Добролюбова Вилора, носившего старое имя Николай Мефодьевич. В легендарные годы первых пятилеток мой отец, решительно встав на сторону победившего народа, принял современное имя Вилор в честь первых букв Владимира Ильича Ленина и Октябрьской Революции. Впоследствии он выполнял поручения партии вплоть до секретаря райисполкома, однако скрытый троцкизм и в дальнейшем разоблаченные вредители, устроив в стране необоснованные репрессии вопреки указаниям Центрального Комитета и лично товарища Сталина Иосифа Виссарионовича, довели до того, что мой отец скончался в 1937 году, за что и был реабилитирован в 1958 году в рамках волюнтаризма и очернения прошлого. За это время я, сирота, получил от государства среднее и среднее военное образование, после чего служил на должностях командного состава в системе МГБ (в дальнейшем МВД) в городе Йошкар-Ола по линии исправительных учреждений, и оттуда меня отправили в отставку в звании майора. Женат, жена Лаура Ивановна Добролюбова является пенсионеркой по возрасту. От этого брака имею сына, Добролюбова Ивана Эдуардовича, 1969 года рождения, работающего в области строительства…"

Тут, надо заметить, старый солдат Добролюбов кривил душой. То есть не то чтобы он врал, обманывать органы (а Эдуард Вилорович был твердо уверен, что всякая автобиография идет в органы) никогда не решился б, но не договаривал и смягчал. Прослуживши большую часть своей жизни в должности коменданта отдельного лагпункта, он не мог, конечно, принять и, как уже было сказано, не принял известных перемен конца века, демократов так называемых терпеть не мог, ругал их, понятное дело, дерьмократами и ворами. Каково же ему было бы признать, что сын его Ваня заделался капиталистом, буржуем, и прямо написать его название – "предприниматель"! А ведь если по-честному, так и следовало написать.

Потому что Иван Эдуардович тысяча девятьсот шестьдесят девятого года рождения никем иным кроме как предпринимателем, то есть буржуем-капиталистом, дерьмократом и новым, как говорят в народе, русским, считаться никак не мог. И вроде бы воспитан был комсомолом, и происхождение имел вполне уважаемое из военнослужащих, а не выдержал испытания непростым временем, встал на путь личного обогащения чистоганом за счет грабежа народа. Некоторое время знаменит был в Москве как владелец фирмы – известной наверняка и вам – "Бабилон", строившей элитный дом невообразимой высоты, помните? Но потом фирма эта накрылась, как бывает со многими фирмами, жилье недостроенное и заброшенное пошло прахом, а Иван тихонько выбрался из-под руин большого бизнеса и занялся мирным делом: возит на Кипр бригады. Они там моют окна в многоэтажных гостиницах и ремонтируют вконец изувеченные нашим туристом номера – ручки привинчивают, краны ставят, а поскольку берут недорого, то бизнес процветает. Молодой Добролюбов оставил за собой возведенный в славные времена на хорошем подмосковном шоссе коттедж дворцового типа и живет там в свое удовольствие всей семьей. Родители нянчат внуков Николая и Мефодия, жена Оксана, домохозяйка, фитнесом увлекается до полного изнеможения, а сам Иван отпустил для прикола бороду по краю щек, как у великого однофамильца и революционного публициста, да и радуется.

Эдуарду же Вилоровичу такая жизнь не в радость, хотя, как уже было сказано, на судьбу ему жаловаться грех. Ну, чего не хватает почти еще здоровому и способному получать нормальные удовольствия от жизни мужику? Проснется, выйдет утром на крыльцо – красота! Легкий, как детское дыхание, туман поднимается над лощинами и зелеными долами великой и прекрасной Николиной Горы, большой ухоженный участок по черт его знает сколько за сотку лежит у ног, и под ногами не что-нибудь, а натуральный искусственный мрамор, и за спиною дом стоит красного кирпича в желтой штукатурке… В подвале финская банька фурычит, разогревается, на лужайке мангал каменный имеется в полной готовности, хоть сейчас шашлыки заводи, из кухни свежим завтраком тянет. Чада и домочадцы шумят – внуки курлыкают, невестка мышцы под музыку разминает, сын первым пивком булькает, жена хоть и седая, но вполне еще телесная красавица, ворчит по-доброму – живи не хочу, товарищ Добролюбов. А надоест любоваться вечными ценностями русской средней полосы и русского же среднего класса – садись в самолет подходящей компании и дуй всей фамилией хоть в Европу, хоть на Бали какое-нибудь, сын с радостью финансирует. Раскланивайся с подмосковными соседями среди голубых снегов Куршевеля, плещись в синей воде бассейна на арендованной вилле в Антибе, парься в мокрой духоте тропиков… Разве плохо? И при этом, заметьте, пенсия майорская идет.

Но недоволен старик, страдает.

Отчего страдает человек? Почему просыпается ночью в тяжелой ломоте, будто вывихнул грудь, отлежал сердце? Спать хочется, а уж не заснешь, в поту весь, а познабливает. И дышать трудно. Супруга раскинулась посреди широкой импортной койки, сопит ровно, с легким свистом, иногда заведет ненадолго тонкий храп, да и опять угомонится в беззвучном удовольствии, – а мужчина мается, ворочается на краю. Просто беда… Чем, спрашивается, провинился перед Господом? Вот на Троицу даже в церкви был, ставил на всякий случай свечки, крестился – тем более теперь это можно. Много размышлял и несколько лет назад, несмотря на материализм, пришел к выводу, что Бог есть, частично признал ошибки прошлого, когда в соответствии с марксистско-ленинской подготовкой думал, что нет. Материализм материализмом, а Бог Богом… Ну, есть Бог, а легче от этого не стало. Так иногда грустно сделается бессонной ночью, что даже заплачешь. Лежит пожилой мужик и всхлипывает, как пацан, сопли тянет, углом простыни глаза трет. А Лауре, заразе, хоть бы что, дрыхнет, еще и шептуна запустит – правильно говорят, что у баб душа из ваты. Ничего ей не нужно, только внуков обкармливать да невестке в спину шипеть. Ты же тем временем мучаешься.

Некоторые считают, что в таких мучениях как раз проявляется человеческая природа, тяга к идеалу, данная нам свыше. Но на это мы так скажем: идите вы в жопу с вашим идеалом! На хера нужен ваш идеал, если от него только бессонница и удушье? Куда лучше бывало в годы службы – вернешься из зоны, примешь стакан под котлету с гречкой да и повалишься поперек одеяла как убитый, безо всякого идеала, иногда даже сапоги вместе с галифе Лаурка стягивала… Э-хе-хе, рад бы теперь снова в такую примитивную бездуховность, как говорит дура-невестка, да годы не те. Вот и лежишь, глядишь в потолок, а потолка-то в темноте не видно, только черная пустота.

В тяжкие ночные часы лишь одна мысль может отвлечь деда Эдуарда от унылого и бессильного погружения в депрессию, которой нередко сопровождается мужская старость (чего Эдуард Вилорович не знает, да и само слово "депрессия" ему неблизко знакомо). Вернее, не мысль, а идея, точнее, замысел. В связи с чем возник этот замысел в голове отставного майора, можно только догадываться. Скорее всего, как у марксизма, было у добролюбовского мечтания три источника и три составные части.

Первый источник – угрызения совести оттого, что жил он буржуйской жизнью, будучи по убеждениям твердым коммунистом. И жил, надо признать, хотя и с ночными терзаниями, хотя и с угрызениями названными, но не без удовольствия. Ну, не может человек не испытывать удовольствия в теплом бассейне при температуре окружающего воздуха плюс двадцать два в окружении антибских цветов и дерев накануне полдника с рыбой тюрбо и всем прочим! То есть человек может, человек все может, и плакать, когда его гладят шелковой рукою, и смеяться, когда плеткой охаживают, но организм-то знает наверняка, что хорошо, а что плохо. И организм радуется, отчего человек еще больше расстраивается.

Второй источник – сказки Пушкина в старом детгизовском издании с прекрасными картинками. Эдуард Вилорович, вообще, читать любил, но, ввиду общего несогласия с нынешней действительностью, читал для собственного удовлетворения немного: биографию полководца Жукова, газету "Советская Россия" и толстый журнал бесплатных объявлений о недвижимости, всегда откуда-то появлявшийся на столике в прихожей. А сказки Пушкина, сохранившиеся чудом еще со времен раннего детства сына Ивана, читал вслух внукам-погодкам, сначала старшему Николаю, потом младшему Мефодию, вплоть до их последовательного поступления в гимназию. К тому же времени, как обоих стал забирать по утрам старомодный, словно паровоз, желтый американский автобус с надписью "Первая классическая гимназия им. Фонвизина", дедушка уже выучил все наизусть – и про чертовщину, творившуюся вокруг Руслана с Людмилою, и про жестокости Балды по отношению к несчастному попу, и про разврат, которым занимались при дворе царя Салтана… Сочинения эти, следует заметить, произвели на него огромное впечатление. Так бывает опасна корь, перенесенная в зрелом возрасте.

Третий источник – старые советские песни и мельком подслушанное в храме учение о бессмертии души. Тут все ясно: утверждение "Ленин всегда живой" на простого, но не лишенного воображения человека обязательно оказывает сильное действие, а случайно разобранные в общем пении на Пасху и с наивным кощунством понятые слова "смертию смерть поправ" непременно врезаются в память, словно выбитые в камне. Что же касается составных частей, то они суть 1) природная деятельность натуры Э. В. Добролюбова,

2) соблазнительная ситуация, сложившаяся на центральной площади страны,

3) присущее всякому русскому человеку стремление решить личные, общенародные и мировые проблемы разом.

Короче говоря, Эдуард Вилорович Добролюбов задумал проникнуть в мавзолей Владимира Ильича Ленина и путем разрушения хрустального гроба и последующего нанесения поцелуя пробудить великого вождя трудящихся всего мира для исправления политического курса и восстановления его же ленинских норм.

Ни хрена себе, а?! С ума сошел старый дурень.

Но, с другой стороны… Так ли уж безумна идея? Не предпринимаются ли вокруг, в нашей с вами обычной и полностью реалистической жизни, попытки осуществления идей не менее странных? Допустим, поворот России на путь Швейцарии или, наоборот, Швеции; восстановление допетровских обычаев с дальнейшим выделением в окружающую среду исконно славянского духа; перенос азиатско-европейской границы с Урала на Карпаты или, напротив, на приамурские сопки; внедрение монетаризма в грудное вскармливание; национализация верхних слоев атмосферы; торжество справедливости… Все мы Добролюбовы, господа. В каждом из нас есть свой Добролюбов, товарищи. И не смейтесь над старостью, все там будем.

А сам мечтатель начал осуществление плана, как положено, с глубокой разведки. От природы он был человеком очень неглупым, рассудительным и практичным, так что решил прежде всего отправиться в царство мертвых, чтобы там, на месте, как следует изучить обстановку, нравы и обычаи обитателей, условия работы и особенности этих условий. Однако, поскольку проникнуть непосредственно в загробную среду каким-либо иным путем, кроме как личной кончиной с последующим захоронением (что старик пока легкомысленно откладывал на неопределенный срок), не представлялось возможным, он решил ограничиться обследованием московских и ближнего пригорода кладбищ – мест, наиболее приближенных куда надо.

Весь список, от федерально значимых Новодевичьего и Кунцевского до культурно ориентированных Ваганьковского и Переделкинского, от национально окрашенного Востряковского до сравнительно общедоступных Митинского, Хованского и Николо-Архангельского, оказался огромным. Но Эдуард Вилорович горячку не порол, действовал последовательно и планомерно. Разделавшись в утренние часы с кое-какими хозяйственными заботами, он, экипированный мятой пластмассовой авоськой с бутербродами, после обеда садился в автобус, шедший до ближайшего метро, потом долго ехал под землей, втискивался в маршрутку и, наконец, во второй половине дня прибывал на очередной объект. Там он проводил несколько часов, как правило, до самого запирания ворот – давняя служебная привычка действовать в чуждом и враждебном окружении зоны подсказывала ему, что хмурое время сумерек более всего подходит для рекогносцировки быта покойников. Конечно, еще лучше было бы исследовать ситуацию ночью, но по ночам кладбища закрывались, да и рисковать без особой нужды Добролюбов не хотел, берег себя для завершающего этапа операции.

Однако и при свете испытал разведчик немало.

В Переделкине и на Ваганьковском все было спокойно – поклонился на всякий случай дорогим сердцу всякого культурного человека могилам, вылил, где положено, наземь немного водки, постоял с грустным лицом среди москвичей и гостей столицы…

Неприятности начались на Новодевичьем. Там его внимание, кроме общеизвестных могил, сразу привлекли почему-то места последнего упокоения одного маршала и одного деятеля культуры. Устроились они неподалеку друг от друга, как, бывало, и при жизни устраивались на съездах, пленумах, верховных советах и всесоюзных совещаниях. Над обеими могилами возвышались солидные, больше обычного человеческого размера памятники, они-то и поразили взгляд и воображение Эдуарда Вилоровича: монументы были изумительно реалистические.

Маршал Печко Иван Устинович изображен в темном граните при всех приколотых к хорошо выглаженному гранитному мундиру наградах – от двух геройских звезд до последней медали за выслугу. В правой руке военачальник держит, прижав к гранитному уху, гранитную телефонную трубку, а левой нажимает на гранитную кнопку пуска ракет – вероятно, тоже гранитных. Скорее всего, скульптор запечатлел героя в один из самых ответственных моментов его боевой жизни, а именно тогда, когда он, не дозвонившись до главнокомандующего (скажем откровенно: рассказывавшего в тот момент по телефону товарищу из Политбюро свежий армянский анекдот), самостоятельно принял решение сбить некий ковер-самолет, явно намеревавшийся покинуть воздушное пространство СССР. Был такой эпизод… На борту этого ковра находилась группа отщепенцев, решившая таким образом предать лагерь мира и социализма, но умелые действия наших зенитных ракетчиков (или ракетных зенитчиков, там уж не до этого было) пресекли провокацию. Громкая получилась история, продажные западные газеты и так называемые правозащитники подняли тогда страшный визг, хотя даже и жертв человеческих-то практически не было, обошлось. А Печке дали малозначительный какой-то орден, вроде "Знака Почета", имевшего в орденоносной среде прозвище "Веселые ребята", словом, невысокую награду, так что через год получил Иван Устинович ужасный инфаркт миокарда, медицинские полковники и генералы маршала не спасли, вот и стоит он теперь на кладбище в гранитном обличье, звонит, а там все время занято, так что приходится жать кнопку на свой страх и риск…

Что же до деятеля культуры Балконского Устина Тимофеевича, лауреата, истинного героя самоотверженного труда, поэта, прозаика и драматурга, то он изваян из белого мрамора, как подобает художнику. Слегка сутулясь всей своей высокой мраморной фигурой, Устин Балконский сидит за мраморным письменным столом и работает. Хороший, достойный поэта и борца за мир английский твидовый пиджак из мрамора мягко свисает с худых плеч, мраморная звезда Героя Труда скромно болтается на лацкане, из мраморной портативной пишущей машинки торчит мраморный лист бумаги… Словом, в процессе творчества увековечен У. Балконский, и, по логике большого кладбищенского стиля, именно во время создания наиболее значительного из произведений. В чем и убедился заинтересованный визитер, обойдя скульптуру кругом и заглянув сзади, через плечо пишущего, в строки, выползающие из пишущей машинки. Строки эти – из стихов Балконского для самой знаменитой в государстве песни, вот они:

 

Слава народу и слава правительству,

Армии слава и всем остальным!

Мы процветаем, спасибо правительству,

На радость народу и всем остальным!

 

 

Пусть солнце сияет с небес днем и ночью,

Сияет народу и всем остальным!

И пусть эту песню поют днем и ночью

На счастье народу и всем остальным!

 

 

Слава правительству и населению,

Слава, конечно, и всем остальным!

Слава, ура и да здравствует многое

Раньше, сейчас и вообще навсегда!

 

Стихи уже высечены на мраморе, так что остается только вынуть мраморный лист из мраморной пишущей машинки и получить за текст песни премию от правительства, народа и всех остальных.

Добролюбов дочитал знакомые слова и о многом задумался. Во-первых, он думал о том, почему отчество маршала совпадает с именем поэта и не приходится ли в связи с этим маршал лауреату сыном. Во-вторых, он думал о том, что означает лежащий на земле позади поэтического гиганта маленький камень с надписью "Анна Семёновна Балконская", уж не муза ли это похоронена у ног певца, и если муза, то кем она приходилась маршалу, не матерью ли. В-третьих, он думал о поэзии вообще и ничего придумать не мог – что тут придумаешь, чудо, Божественный Дар! "Раньше, сейчас и вообще навсегда…" Да, тут уж ни прибавить, ни убавить.

Между тем, пока пожилой человек размышлял о жизни, смерти и бессмертии, среди надгробий произошло движение. Устин Тимофеевич Балконский распрямил закаменевшую, как бывает от долгой сидячей работы, спину, слегка потянулся, заскрипев мраморными суставами, и обратился к маршалу, положившему наконец молчаливую трубку и с облегчением отнявшему палец от опасной кнопки.

– Ну-с, старый вояка, – хрипловатым высоким голосом сказал поэт, – все начальству звонишь? Оно и видно Ваню, простая ты душа. Начальству не звонить надо, а стучать…

Тут, процитировав одну из знаменитых своих же острот, славившийся и при жизни цинизмом лауреат захихикал.

– Ихнюю мать, – откликнулся на это дважды герой, – им ни живой, ни мертвый не дозвонится, а отвечать потом мне. Сбили ту сраную тряпку – шум на весь мир. А если б не сбили? Улетели б они в свою Израиловку или в Швецию какую-нибудь, полный ковер этих… сидентов, в общем. Собрались, понимаешь, перебежать на сторону агрессивного блока, паскуды, а советская пэвэо, значит, не тронь их? Кого б тогда за жопу взяли? Правильно, опять Печку, у нас всегда генералы виноваты, а кто повыше, тот не знал ничего…

Балконский замахал на разошедшегося собеседника руками, при этом тонкий белый песок с шуршанием потек по мрамору.

– Хватит тебе орать, Иван, на кладбище ведь. Да и уши везде есть, выбирай слова, не мальчик, должен понимать… Ты лучше вот человеку на его вопросы ответь, это нам с тобой уже все известно, а он в законном недоумении…

Действительно, бывший майор находился в изумлении. Не столько поразил его сам факт оживленной беседы памятников, сколько смысл сказанного ими – прежде Добролюбов никогда не попадал в компанию таких ответственных товарищей, настоящих героев, и не представлял, какие вольные и даже непозволительные для коммунистов речи ведут они между собою.

– А чего объяснять, – раздраженно буркнул Печко, – майору внутренних войск не все знать положено… Хочешь – сам объясняй, вы, интеллигенция, для объяснений и назначены.

– Ну, что ж, попробую. – Устин Тимофеевич Балконский поправил мраморные очки, внимательно посмотрел на бедного Добролюбова беломраморными глазами. – Значит, товарищ э-э… Добролюбов, суть дела вот в чем. Здесь, где мы с маршалом находимся, можно узнать все тайны жизни, поскольку здесь она, то есть жизнь, отсутствует. Здесь, как бы это сказать, на жизнь взгляд со стороны, а потому абсолютно все про нее известно. Любой желающий может взять в здешней спецбиблиотеке спецкнигу и прочитать в ней все и обо всех. Под расписку, конечно… Но поскольку вы – товарищ проверенный и планируете весьма своевременную акцию, мы здесь посоветовались и решили на ваши вопросы ответить. В определенных пределах, разумеется, но ответить. Итак?

– А вот, например, – Эдуард Вилорович задумался и сглотнул, – вы с товарищем маршалом родня или нет? Например… Потому что он Устинович, а вы тоже Устин, извиняюсь… Просто к примеру… Или вот Анна Семёновна…

– Понятно, – Балконский задумчиво улыбнулся, – понятно… Ну, майор, хорошо, готовься слушать. Ты слышал, что все люди – братья?

– Ну… в общем… – Добролюбов замялся. – По классу и вообще… Свобода, равенство, мир, труд…

– Мир, – хохотнул деятель культуры, – труд, май… Не в том дело, а в том, что мы действительно все родственники. И Устином назвали и меня, и маршальского отца в честь нашего общего с Иваном предка, князя Печко-Балконского. Понял? Тот всей деревне девок портил, а детей называл Печками, мы же, законнорожденные, назывались Балконскими…

– Брехня интеллигентская, – буркнул маршал, – деда твоего в честь балкона прозвали, а я из обычных крепостных…

– Дурак ты, Ваня, – не поворачивая мраморной головы, отвечал Устин Тимофеевич, – сколько раз я тебе говорил, чтобы не стеснялся ты своего дворянского происхождения. Уже давно нас, благородных, дворянством не упрекают, и в партию принимали безо всяких… Ладно, слушай дальше, Добролюбов, и понимай: все люди братья не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле! Потому что мужики от века блудили и сейчас блудят, и кто в результате этого разврата кем кому приходится – это один только Бог знает, да еще мы, кто уже спецкнигу прочитал, ясно тебе? Вот ты насчет Ани интересовался, моей покойной вдовы… А хочешь, я тебе всю правду скажу?

– Хочу, – вздохнул Добролюбов, уже чувствуя, что разговор этот ничем хорошим не кончится, и даже жалея, что ввязался в беседу с мертвецами.

– Ну, так слушай. – Памятник встал в свой полный высокий рост и загремел, и каждое слово камнем падало на голову несчастного пенсионера. – Анечка моя, открою тебе секрет, будучи тогда юной дамой и мне женою, изменила супружескому долгу с неким Ивановым, от этой связи родился мой сын Тимофей, ныне известный деятель современной культуры, кем же еще ему быть, а названный Иванов – не припоминаешь? – угодил заслуженно в исправительно-трудовое учреждение, где познакомился с женою… ну, вспомнил? именно так, с Лаурой твоею, отчего и произошел в скором времени твой сынок Иван, который хотя и Иван, но к маршалу прямого отношения не имеет, а вот моему обалдую приходится полубратом, что нетрудно заметить и по внешности, Иванов же этот впоследствии погиб при сомнительных обстоятельствах и похоронен в колумбарии на Донском, а Аня померла тоже, однако предварительно спилась до того, что после смерти время от времени покидает здешний покой, чтобы у какого-нибудь грязного ларька хватить сто, а то и сто пятьдесят грамм, так что иногда ты ее можешь встретить среди живых алкоголиков где-нибудь в районе метро "Брюханово", знаешь этот район, где твой сын дом до неба строил да не достроил, а Иванов, между прочим, был на борту ковра, сбитого нашим маршалом, но в тот раз уцелел, а мы с тобой, значит, доводимся друг другу вроде бы кумовьями через наших, но чужих сыновей…

Тут, конечно, Добролюбов, хоть и отставной офицер, с тихим хрустом и без малейшего сознания повалился на гравийную кладбищенскую дорожку. А над лежащим в обмороке человеком долго еще грохотали слова истукана: "Все люди – братья и сестры, дядьки и тетки, любовники и любовницы! К вам обращаюсь я, друзья мои…" – видно, и покойник слегка тронулся умом.

А Эдуард Вилорович, придя через некоторое время отчасти в себя, предпринял ряд серьезных шагов.

Первым делом поехал он в Донской монастырь, разыскал в стене колумбария нескольких Ивановых и аккуратно на каждую доску с фамилией наплевал.

Затем, в вечернее время, когда внуки уже спали, невестка смотрела ток-шоу, а сын где-то отдыхал с друзьями, Добролюбов подступился к шее супруги с голыми руками. Однако Лаура Ивановна не растерялась: налила мужу валокордина, вдогонку дала новопассита, так что вскоре Эдуард Вилорович уже дремал на краю, как всегда, кровати и только неразборчиво повторял во сне: "Вот блядь, вот блядь".

Наконец, отчаявшись установить запоздалую справедливость, несчастный решил хотя бы проверить истинность трагических обстоятельств. Для этого он добыл журнал телепрограмм с фоторепортажем из жизни Тимофея Болконского (давно изменившего к лучшему одну букву в наследственной фамилии), клипмейкера и политтехнолога, светского мужчины. Затем Добролюбов потихоньку взял фотографию сына, сделанную во время отдыха на острове Мальта, и приложил к журнальной странице… О, ужас! Два совершенно одинаковых лица смотрели на беднягу. Еще, для пущей очевидности, у них и прически были одинаковые, под ноль по моде, и бородки – только у Вани шкиперская, в честь однофамильца, а у Тимы – испанская, популярная среди политтехнологов.

Сомнений больше быть не могло.

Надежд не оставалось.

И мечта окрепла, сделалась единственной – оживить, оживить вечно живого ради хотя бы всеобщей справедливости, которой не пришлось на личную долю Добролюбова Э. В. Обманула индивидуальная судьба отставного надзирателя, обидела – так пусть же в масштабах человечества в целом восторжествует добро и счастье по заветам великого Ленина и под его же личным руководством!

Ах, мечты, мечты… Большая от вас беда.

Ночь пала на город, плывут в прожекторах башни и купола, темно-серебряные тени облаков несутся в сине-черном небе над площадью, спят все и по ту сторону стены, и по эту, – а мечтатель не спит.

Вот гулко шагает он в пустом пространстве, с опаской минуя огромную человечью голову на Театральной, – того и гляди, разинет идол скрытый в густой бороде рот да гаркнет: "Ученье мое, блин, всесильно, потому что верно, подлецы! Забыли? Вот я вам…" От памятников-то теперь всего ожидать можно…

Вот косится на скачущих с крыши коней – а ну как стопчут? Эх вы, кони мои, как говорится, привередливые…

Вот крадется между железных ограждений, шаркает осторожно по мощеной выпуклости, подбирается к черным, наглухо сдвинутым дверям – и того не понимает, безумец, что нельзя тревожить вечность, что непереходимой должна быть черта меж метафорой и реальностью, что нельзя приставать к неживым. Ужо встанет! Размежит серые веки, глянет калмыцкими желтыми глазами, возьмет в бледный левый кулак рыжую бороденку, сунет большой правый палец в пройму жилетки… Ну-с, батенька, г-гассказывайте, что там, в массах? Как настг-гоение г-габочих? Тут-то и обосрешься. А не надо было будить спящего, пусть уж лежал бы себе под стеклом тихонько, если похоронить по-людски все не соберемся. Не буди лиха… Но не внемлет рассудку Добролюбов, да и чему он будет внимать, коли рассудок покинул его навеки? Последние крохи ума остались на проклятом Новодевичьем, пуста голова, только стук в ней отдается от шагов по брусчатке да перекатывается высохшим ядрышком ореха одна идея – оживить…

Вот с напряжением всех физических сил и применением заранее приготовленной фомки раздвигает он тяжелые черные двери, нет караула, давно устал и отпущен караул, входи, кто хочет, в святыню пролетариата…

Вот освещает взятым из сыновнего охотничьего снаряжения полицейским фонарем нутро капища – страшно тут, ох страшно. Тени шныряют по углам; багровые ткани драпировки кажутся в полутьме черными; какие-то крыла в невидимой подпотолочной вышине вроде бы простираются и тихо хлопают, гоняя по зале ветер, полный слабых ароматов тлена и пыли; шепоты вроде бы шелестят, скопившиеся от всего прогрессивного человечества; невидимые руки, липкие и холодные, прикасаются к плечам, передавая озноб всему организму; легкая паутина садится на лицо с мерзким щекотанием…

Вот луч света падает на стекло, вспыхивает стекло синим огнем, и сквозь этот огонь проступают дорогие каждому человеку доброй воли черты: костяной лоб макроцефала, булыжные скифские скулы, коричневая барабанная кожа щек, бледно-серая бульба носа, желтые волосенки бороды и усов. Спящий ты наш красавец!..

Вот взлетает верная фомка и безо всякого результата опускается на стеклянную броню, но не так-то прост старик Добролюбов, все предусмотрел: после пробного удара переходит к планомерным действиям, рекомендованным инструкциями для добрых молодцев, желающих разбудить царевну, то есть крестится немеющей в проклятом помещении рукою – да хрясь богатырским кулаком по хрусталю! И распадается спецматериал в мелкие брызги и дребезги…

Тогда подошло время целовать.

Вблизи кожа поразила крупностью и глубиной пор, характерными для людей с неправильным обменом веществ. Это показалось тем более странно, что обмен-то прекратился восемьдесят лет назад.

Пахнуло летучей химией, словно после подбривания бородки мужчина воспользовался не лосьоном "Нивея", а растворителем для лака или примитивным пятновыводителем.

Покровы встретили прикосновенье губ деревянной твердостью.

Мурашки, прошмыгнув по всей спине, ушли через подошвы в гранит.

И сбылось.

Труп сел, огляделся, не поднимая темных век, перекинул ноги в шевиотовых брюках через борт каменного корыта и с ловкостью опытного велосипедиста спрыгнул на пол.

Что ж, дог-гогой мой Добг-голюбов, ведите. Как говог-гится, ввяжемся, а там по-смотг-гим.

Вот ужас-то!

Ястребиного лапой вцепился упырь в добролюбовское плечо, и пара, шагая в ногу, вышла на площадь.

Кровавым пламенем сверкали с башен звезды, робко поблескивали на Иверской орлы, скрылись во тьме осеняющие Казанскую Божью Матерь кресты, тускло отсвечивала до самого Василия Блаженного мощеная поверхность, и единственной опорой жизни сияло со стороны ГУМа популярное дорогое кафе.

"Во мгле Г-госсия, во мгле, товаг-гищи, – удовлетворенно отметил выползень, вертя головой, – во мгле, дг-гузья, несмотг-гя на буг-гжуазную мишуг-гу".

Многочисленная для столь позднего часа толпа поднималась на цыпочки, чтобы рассмотреть гения человечества. Покойники, собравшиеся здесь, все были более или менее нам знакомы:

и великий московский бабник Иванов, сгоревший некогда в огне страсти,

и пожилая красавица Анна Семёновна Балконская, умершая от возраста и водки, пьяноватая по обыкновению даже в посмертном состоянии,

и несколько лет назад погибший в автокатастрофе бандит Руслан Абстулханов, вы наверняка его помните, конкретный был пацан,

и бывший подполковник воздушно-десантных войск Капец И. А., повредившийся от несчастной любви умом и по ошибке рухнувший при полете на параплане,

и знаменитый политик N, скончавшийся в результате несчастного случая от декапитации (отрубления головы) крышкой автомобильного багажника,

и зачахший от пневмонии незаметный железнодорожный человек Острецов, которого вы не разглядели, хотя много раз смотрели на него сквозь вагонное окно, проносясь мимо в скором поезде,

и маршал Печко Иван Устинович, отдавший в давние годы зенитчикам приказ сбить мирный ковер-самолет с пассажирами на борту, а впоследствии померший от обиды на начальство, которое в важный момент затаилось, его же выставило людоедом, сбивающим по собственной инициативе ковры-самолеты с людьми,

и всемирно известный борец за человеческие права Леонард Сурьянович Хвощ, который, между прочим, был как раз на том самолете, но уцелел, а умер совсем недавно и совершенно бесшумно от обычной болезни, будучи почетным инакомыслящим Российской Федерации с президентской персональной пенсией,

и автор национальных стихов Устин Балконский, скончавшийся во благовремении, славе и всеобщем почтении еще при прежней советской власти, оставив немедленно утешившуюся вдову, вышеупомянутую Анечку Балконскую,

и неведомый гражданин Волков, покушавшийся, в соответствии с фамилией, на старушку, но ликвидированный, как полагается в сказках, по наводке девицы в красной шапке охотниками, – словом, множество мертвых персонажей, встречавшихся нам в разное время и составивших то человечество, которое при жизни населяло да и после своей кончины населяет просторы нашей с вами страны, удивительной и непостижимой. Разве важно, что кое-кто из нас кое-кого из них немного подзабыл, а некоторые и вовсе никогда не знали никого из перечисленных выше? Ну, так других знали, таких же, это ж народ наш русский, нам ли он незнаком! Это ж наши люди, полоумные и мудрые, беспощадные и сердечные, несчастные и веселые, душевное наше население, только его неживая часть. И мы среди них – как рыба в стае, хотя еще временно и не упокоившиеся.

Я вам так скажу: не гнушайтесь умершими, господа. Вон их сколько, куда больше, чем нас, живых-то!

На первый взгляд и не отличишь, и тени отбрасывают они за милую душу, это все предрассудки насчет теней. Закройте глаза – видите? Хлынули в память толпой, населили сновидения, все тут как тут… Утешьте же их, скажите, чтобы не расстраивались, они с нами, покуда мы здесь, а придет время и нам туда отправляться – так настанет черед детей наших хранить в себе всех, кто переменил постоянное место жительства на вечное.

…Гражданские захлопали в ладоши, встречая вышедших из Мавзолея, а маршал Печко и отставной подполковник Капец отдали честь поднесением рук к головным уборам. Тут же между призраков протиснулся Конек-Горбунок в красной с серпом и молотом кольчужной попоне, подставил спину вождю, и тот взгромоздился на живой броневик, подсаживаемый под ледяную даже сквозь штаны задницу Добролюбовым.

– Товаг-гищи, – сразу закричал оратор, привычно позируя для памятника в позе ловца такси, – безобг-газие, о котог-гом твег-гдили большевики, свег-гшилось! Я умег-г, но тело мое живет и даже кое-где болит— отлежал, товаг-гищи! Тепег-гь надо быстг-генько взять мосты, вокзалы, почту и телег-г-гаф, а дальше само пойдет! Долой живых, товаг-гищи, вся власть мег-гтвому пг-голе-таг-гиату…

А конь уж скакал по камням, сотрясая копытами спящий град, искры сыпались, вой и хриплые крики неслись, и бедный Добролюбов, спотыкаясь, падая и вновь поднимаясь на разбитые до крови ноги, мчался следом, к восстановлению и торжеству попранных ленинских норм, в светлое царство любимого им добра, добра и справедливости, в царство мертвых, где нет ни болезни, ни печали, ни вздоха, а только бесконечная жизнь.

Когда его хоронили, сын Иван Эдуардович очень переживал, хотя чего ж убиваться – пожил старик, и неплохо пожил, особенно под конец. Но Ваня сильно расстраивался, все повторял: "Батя, эх, батя", – а вернувшись с нового Кунцевского кладбища, где за хорошие деньги купил для семьи участок, и крепко на поминках выпив, изодрал в клочки свежий номер еще приходящей по подписке народно-патриотической газеты "Советская Россия", кинул в камин ни в чем не повинные воспоминания Жукова вместе со сказками великого Пушкина и заплакал в голос: "Что ж ты, батя, с мертвяками связался? Утащил тебя твой Лукич, когда уж только зароют его!.." И в этом мы вынуждены с Иваном, хотя он и нетрезв, согласиться – тела, из которых душа отлетела, какой бы она, душа эта, ни была, пусть даже самой черной, следует земле предавать, а не выставлять для всеобщего смущения. И не след людям по собственной воле шляться между миром живых и вселенной мертвых, это не игрушки.

Хотя лично автор, как уже было сказано выше, к покойным гражданам относится хорошо, с уважением и сочувствием.

Однако как-то грустно все, грустно, а, господа? Вам не кажется? И почему так тяжело на душе – кто знает…