Глава 14
Воскресенье, ночь

– Ты постой пока, я сейчас – говорит мне кто-то голосом низким, как пароходный гудок.

Титаническим усилием разлепляю веки. Кто я? Где я? Ничего не могу понять. Стою, прислонившись, у входа в какой-то бар. Сырость, холод, странные вывески. Мне холодно. На мне какая-то непонятная рабочая одежда, будто не моя… Я вроде вспоминаю, как меня куда-то ведут… но откуда эта престранная соломенная шляпа? И… я не вижу сюртук! Где, где мой любимый черный сюртук?..

Незнакомые мужчины бродят вокруг… Да где я вообще? Какой это город?

Я переношу вес на обе нетвердые, распухшие от чего-то ноги и делаю несколько неуклюжих шагов.

Обращаюсь к мужику в бакенбардах. Он стоит у входа. Пытаюсь с ним как-то изъясниться, но рот предательски издает лишь нечленораздельные звуки. Но я продолжаю пытаться, пускай и через силу: голова идет кругом, самочувствие отвратительное… Тело болит, будто меня мутузили несколько часов кряду, не оставив живого места… Странно. Осмотрев руки, я не нахожу следов побоев – но, все равно больно.

Я не выдерживаю и падаю наземь, еле успев подставить одно колено. Едва не падаю дальше, как мне хватает крепкая рука, а ее обладатель грубит уже знакомым пароходным басом:

– Ну, и куда ты поперся? – И продолжает, уже шепотом. – У нас еще три захода…

Меня, потерянного и потерявшегося, растерянного и растерявшегося, что марионетку заводят внутрь, показывают, где расписаться, а потом уводят. Сажают в телегу к паре других мужчин таких же дезориентированных, как я. Нас отвозят поодаль, переодевают в другие одежды, и велят ждать. Что мы и делаем, пускай время тянется бесконечно долго. После чего телега возвращается, и Пароход, насколько я могу понять, заводит нас одного за другим в это Важное здание, где у нас есть ровно одна цель – поставить роспись в нужном месте… Я потерял счет времени и счет раз, сколько меня переодевали и заводили.

В конце концов я валюсь окончательно. А потом – лечу. Осколки сознания подсказывают: это Пароход поднял меня своими мощными ручищами и несет прочь от Важного здания. Вот он кладет меня, прислоняет спиной к чему-то спиной.

– Как тебя там звали? – Он хлопает себя по карманам. – Эдгар?

Я смотрю на него и уже вот-вот отключаюсь.

– Это тебе за работу, дружок, – произносит Пароход и, достав откуда-то грязную полупустую бутылку, засовывает ее мне в руку. Последнее, что я вижу – это его массивная спина, удаляющаяся в сторону повозки.

Я снова лечу. Думается мне, то вихрь бумаг, что были исписаны мною за годы работы со словом. С легким шелестом он поднимет меня все выше и выше. У него особенный запах – от него пахнет… Погодите, не может быть. От него пахнет кровью? А, вот оно как. Это просто мясник стоит рядом, а какие два господина несут меня в коляску. Я слышу, как мужчины советуются о том, куда меня доставить, и останавливаются на Вашингтонской больнице. О нет, неужели, неужели это правда? Неужели меня действительно отправят туда лишь потому, что мои местные родственники не захотели взять надо мной шефство? Родственники… По! Вот, кто я. Вот, моя фамилия. А если я не нужен своей же родне – так и пускай.

Не успев собрать мозаику мыслей, я вновь теряю сознание.

Прихожу в себя в палате. Стены давно не крашены, кое-где проглядывают кирпичи. И если в предыдущем сне были лишь очень странные отрывки, то тут – нет. Моя голова забита непонятно чем, но это мое тело. Полностью, на двести процентов. Если в последние разы у меня еще не было четкого понимания, как именно управляться с ним, то теперь я наконец получил полный контроль – и мне почему-то кажется, что даже больше. Правда… я не могу двинуться, и ясности однозначно не хватает.

Мысли клубятся серым туманом. Осматриваю руки – мои пальцы стали короче. Где я? Что я?

Не вымолвить ни слова. Лишь беспомощно качаю головой. Тело не просто свинцовое – меня будто обложили тяжеленными мешками. У меня нет абсолютно никаких сил. Затхлое помещение больничной палаты. Почему здесь так грязно? Я не заслужил такого обращения.

И почему, почему они так странно на меня смотрят?

Идет второй день. Я по-прежнему не могу разговаривать, а если и пытаюсь, выходит нелепо и бессвязно. Руки дергаются, не желают меня слушаться. Кое-как, жестами объясняю врачу – пожилому мужчине лет шестидесяти, – что мне нужно зеркало. Он обещает раздобыть.

Его нет уже три часа. А мне так не терпится понять, что же я такое.

Я не трогаю свое лицо, но такое чувство, что к нему прижаты ладони и тянут вниз, вниз, вниз. Это не так, вот они, мои ладони: пудовыми гирями лежат на одеяле, и выше, чем на пару сантиметров мне их не поднять.

И, конечно, боль. Мне больно. Мне очень-очень больно.

Я прошу медсестру меня спасти. Она все понимает. Я откуда-то знаю, что она – сочувствующая. Она сидит рядом со мной почти весь день. Рассказывает что-то из своей жизни, а я даже кивнуть по-нормальному не могу, не то чтобы поддержать беседу.

Вот она берет мою ладонь и принимается ее медленно, заботливо поглаживать.

– Тише, тише, dear. Everything is going to be alright.

Я верю, что все и правда будет в порядке. Она уходит и обещает вернуться ближе к часу ночи, когда все будут спать. Хорошо еще, что мне повезло и помимо меня в палате никого нет. Или все-таки кто-то еще есть?

Вдруг вспоминаю, как мысленно издевался над какой-то пожилой дамой, увиденной случайно на улице много лет назад: у нее были сильно опущены уголки рта, она выглядела заунывно несчастной. А теперь невероятно несчастен я сам.

Медсестра возвращается ближе к ночи. Приносит жестяную кружку, полную почти до краев. Немного стушевавшись и посматривая в сторону прикрытой двери (видимо, на случай, если кто-то будет идти), она протягивает мне стакан и говорит «Пейте! Пейте быстрее!».

Глупая, как же я выпью, если едва пальцем могу пошевелить. Однако же я приподнимаю правую ладонь. Она видит мою немощность и медленно, чтобы не разлить, подносит стакан к моему рту. От жидкости плохо пахнет, и я морщусь, недовольно кряхчу, ворочу лицо. Но она крепко хватает меня за подбородок, приоткрывает мой рот и без лишних усилий вливает пойло мне в горло.

Не в силах сопротивляться, я проглатываю горькую смесь.

Закрываю глаза. Мрак.

В эти секунды я пытаюсь бороться, но мое сознание успело срастись с чьим-то еще: я более не понимаю, где заканчиваюсь я, а где начинается тот, другой. Мой единственный шанс на спасение – повести себя правильно. Очнуться, причем очнуться мне нужно не в палате, – в реальности, в которой я и говорить-то толком не могу, – а в моем родном российском городке.

Но самое главное, я понимаю: мне есть, ради чего жить. И я знаю, что смогу справиться с трудностями – и все благодаря друзьям.

В сознании всплывает картина, как мы общаемся. И там же – нет, мне по началу не хочется, чтобы она там была, но я все-таки вижу – Катя. Она вроде бы и далеко, и я понимаю, что мы больше не вместе, но… признаю это. Понимаю. И, кажется, даже прощаю.

Прощаю родителей, на которых подсознательно злился эти последние дни за то, что они не взяли меня с собой в путешествие. Пускай. Хорошо, что поехали. Они сами отдохнули, это главное.

Я вообще слишком много злился, много на кого беспричинно злился. Я излишне критиковал себя и других. И как же много я ленился, как мало совершал.

И снова я вижу в своем затуманенном, больном сознании посиделки с друзьями. Но, кажется, сейчас меня опять утянет в чужой мир, и я опять окажусь в обшарпанной больнице… Но нет. Я не хочу. Дайте мне побыть с друзьями.

Я вижу, как мы все вместе сидели в каком-то баре и душевно общались. Те славные времена, когда я еще не грубил почем зря своим товарищам и не выклянчивал у них деньги. Кажется, мы спорили о кино.

– Да нет же, именно Рейнольдс и будет там сниматься.

– А я тебе говорю, нет! Он так плох был в предыдущих фильмах – ты вспомни, каким говном получился «Зеленый Фонарь». Рейнольдс просто не может быть!

– Ну конечно он, Рейнольдс! Он же как раз и в «Росомахе» появлялся… Кажись!

– Нет! Не Рейнольдс!

– Рейнольдс!

– НЕТ, НЕ РЕЙНОЛЬДС!

Я слушаю спор друзей, которые куда больше моего увлекаются кино, и, вспомнив имя актера, в попытке их передразнить начинаю сам громко вещать:

– РЕЙНОЛЬДС, РЕЙНОЛЬДС! РЕЙНОЛЬДС!

Я кричу, все кричу, и вот я вроде уже пробудился, но имя по-прежнему звенит у меня в ушах. Странно. Доктор снова подошел, как будто он меня слышит.

Но я больше не могу ничего сказать. Доктор стоит, почти не двигаясь. И, как в замедленной съемке, уголки рта, что только-только расплылись в улыбке облегчения, опускаются.

За тем, как врач медленно разворачивается, я наблюдаю сквозь смыкающиеся веки. В страну беспамятства я отправляюсь в последний раз.

И вот я открываю глаза, а рядом – женщина. Кажется, я вовремя пробудился: она как раз присела, чтобы…

– Ой, а кто это у нас проснулся? Радость-то какая. Ничего, дорогой, лежи, не вставай. Я тебе почитаю.

Она раскрывает потрепанный томик на месте, заложенном закладкой, и принимается мне читать. Так странно, слова на английском, но их смысл – какой-то мой, родной. Я понимаю эти строки, как будто мне их уже читали…

Так забавно… Я ведь даже не сам читал, а только слушал – и уже успел так сильно устать. Слова уже воспринимались однообразным гулом, бормотанием, они для меня будто ничего не значат. А на глаза упали свинцовые капли. Веки сомкнулись навечно.

Едва способный двигаться, я запускаю руку под одеяло, ищу карман брюк. Что там? Из последних сил, сквозь грубую ткань штанины нащупываю кругляшок. И все, на что хватает моих утекающих сил, – зажать монетку в кулаке.

Перед тем как провалиться в бездну небытия, я слышу отзвук той фразы, что прочла вслух сиделка.