Встреча с Забродским состоялась утром следующего дня, но не в Купеческом саду, а в другой, примыкающей к нему части Царского сада, известной под названием Шато-де-Флер. Она находилась в аренде у какого-то антрепренера и содержалась значительно хуже купеческой части. «Дворец цветов» весь был застроен какими-то неуклюжими зданиями – летним театром, рестораном с верандой и множеством кабинетов, различными служебными постройками и беседками – и из-за скученности этих строений больше напоминал не сад, а какой-то хозяйственный двор, окруженный деревьями.

Разговаривали в одном из кабинетов ресторана. Завтрак, которым Лев Соломонович угощал Мечислава Николаевича, был гораздо скромнее устроенного Веккером ужина. А из крепких напитков и вовсе была одна только водка, которую Кунцевич не особо любил и до наступления вечера старался не употреблять. Приходилось пить квас.

– Веккер сказал, что вы подозреваете моего Пашу? – начал деловую часть беседы Забродский.

– У меня имеются веские к тому основания. Надеюсь, вы о моих подозрениях самому Павлу Андреевичу ничего не сообщили?

Директор-распорядитель замахал руками:

– Что вы, что вы! Как можно?! Ведь Алексей Феликсович строго-настрого запретил. Сегодня я даже отослал Пашу в Чигирин с поручением, чтобы он со мной не увязался.

– Он всюду вас сопровождает?

– Это его прямая обязанность.

– В Петербурге тоже так было?

– Нет, – Забродский заулыбался, – там мне иногда хотелось побыть одному. Ну не совсем одному, а в таком обществе, о котором никому не следует знать. Ну, вы меня понимаете? Я хоть и вдовец, но лишняя огласка ни к чему.

– То есть иногда вы Астанина отпускали?

– Да. Вообще, несмотря на то что в Петербурге мы поместились в соседних номерах, я видел его не часто. Он ведь тамошний уроженец, ему, очевидно, хотелось проведать друзей и знакомых. А в музеях и театрах, в коих я предпочитал проводить досуг, Павел скучал. Вот я и дал ему вольную… Мы встречались только по утрам, часиков в двенадцать. Я на отдыхе встаю поздно… Паша докладывал мне о текущих делах, я давал ему необходимые распоряжения, и мы прощались до следующего дня. Единственным моим условием было, чтобы я всегда знал, где его можно найти.

– Четырнадцатого мая было так же?

– Вы имеете в виду день, когда убили бедного Минея Моисеевича? Вы знаете, после того как Алексей Феликсович рассказал о ваших подозрениях, я всю голову изломал, вспоминая, но так и не вспомнил. Скорее всего и в этот день обычный наш порядок общения не был изменен, но наверное сказать не могу.

– А когда он вам сообщил, что опознал голову Горянского?

Забродский замялся.

– Видите ли, он мне этого не сообщал. Я сам… Мне любопытно стало… Меня что-то притягивает к таким вещам. Я накануне в Кунсткамере уродцами несколько часов любовался. А тут из газет узнаю про голову недавно убитого человека… Вот я и поехал посмотреть. И каков же был мой ужас…

– Зачем же вы тогда сказали нам, что про голову вам сообщил Астанин? – возмутился Кунцевич.

– Постеснялся в своем любопытстве признаться, думал, какая разница, как я Горянского опознал – сам или по чьей подсказке. Но коль дело так обернулось, вынужден сказать правду.

– Понятно-с. – Кунцевич налил себе квасу и выпил. – А как вы вообще с Павлом Андреевичем познакомились? Как он вашим секретарем стал?

– Он у нас в конторе служил, несколько раз подворачивался мне под руку, я ему давал поручения, он их блестяще выполнял, в общем, понравился он мне. А тут мой прежний помощник господин Берандаки уволился и уехал к себе на родину. Вот я Павлика и взял… И до сего дня ни разу не пожалел об этом. Клад, а не помощник!

– Вы с ним были откровенны?

– Служебных тайн у меня от него не было.

– А про ревизию Горянского он когда узнал?

Директор задумался:

– Не могу сказать. Специально я ему об этом не сообщал, ни к чему было, ревизию ведь Веккер организовывал. Наверное, я ему уже в Петербурге рассказал. Постойте, постойте… Ну да! Он же мне телеграмму Горянского принес – вся корреспонденция ему поступала, он ее сначала сортировал, а потом мне докладывал.

– А встречать Минея Моисеевича вы Астанину не поручали?

– Нет. К чему? Миней Моисеевич не ребенок, прибывал поздно, я его ночью принимать не собирался. Было очевидно, что он сам явится ко мне поутру, название гостиницы, где я стоял, Горянскому было известно.

– О служебных качествах вашего помощника вы сообщили достаточно, а что скажете о его личных качествах? Каков у него характер?

– Скромен, честолюбив, исполнителен, вежлив, всегда безукоризненно опрятен.

– Что ж, он вовсе не имеет недостатков?

– Я их у него не замечал… Разве что франтит сильно. Всегда носит все самое модное. Мне кажется, на одежду он тратит все свое жалованье!

– А велико ли оно у него?

– Сто рублей. Для человека, не обремененного семейством, вполне достаточно.

– Лев Соломонович, а много ли народу трудится у вас в конторе?

– Человек сорок, дело-то у нас обширное!

– А формулярные списки вы на своих сотрудников ведете?

– А как же! Только они у нас личными делами называются, мы же не казенное предприятие.

– Нельзя ли мне с этими делами ознакомиться?

– Да в любое время!

– Давайте завтра, поутру.

– Хорошо-с. Я велю Лолейке все подготовить.

– Лолейке?

– Да, это наш старший конторщик. Он как раз кадровым делопроизводством заведует.

Кунцевич замялся:

– Мне был не хотелось, чтобы о моем интересе знали посторонние. Вдруг этот Лолейко причастен?

Забродский расхохотался:

– Уж за этого Плюшкина я ручаться могу! Во-первых, не в обиду Александру Ивановичу будет сказано… мозгов у него не хватит такую комбинацию провернуть. Ну а во-вторых, живет он исключительно на одно жалованье.

– Откуда это вам известно?

– Я в товариществе тридцать лет, с момента образования, Лолейко тоже. Так вот, он все эти тридцать лет в одном и том же пальто ходит. Последние три года, как цены на квартиры вздорожали, живет на даче в Святошине, причем живет круглый год! И снимает самую простую дачу, можно сказать – избу. Она ему в сто рублей в год обходится. Я ему как-то говорю: «Александр Иванович, ты чего не женишься?» А он отвечает: «Зачем? Это какой же расход!» А недавно мне такой каламбур про него рассказали, что я поначалу и не поверил: в Святошино можно или на поезде доехать, за двенадцать копеек в конец, или на трамвае, тот двугривенный стоит. Поезд у Первой просеки останавливается, а оттуда до Пятой, где у Лолейки дача, – две версты ходу. А трамвайная станция аккурат напротив дачки Александра Ивановича выстроена. Так он на поезде едет и каждый день эти две версты пешком ходит, и зимой и летом, в любую погоду, чтобы четыре рубля в месяц сэкономить! Это при его жалованье в двести рублей! А вы говорите – причастен…

Мечислав Николаевич вышел из Царского сада и очутился перед громадным зданием темно-серого цвета, выстроенным в классическом стиле.

«Музей Императора Николая II» – прочитал коллежский секретарь золотые буквы над портиком. «Эх, а я ведь ни одного музея не посетил, я даже в Лавре не был! Надо непременно сходить. И не буду откладывать. Прямо сейчас и поеду!»

Кунцевич расспросил прохожего, сел в трамвай и поехал в Печерск.

Трамвай шел мимо богатых особняков, стоявших в глубине зеленых садов, мимо мрачных стен и глубоких рвов старинной крепости. Когда миновали крепостную стену, Мечислав Николаевич увидел целую толпу богомольцев, стремящихся в Лавру.

«А ведь многие на последние копейки сюда приехали… Да что приехали! Пешком пришли, побираясь по дороге. Идут босиком, сапоги через плечо перевесив, чтобы не стоптать… Пыльные, грязные, голодные… Сапоги жалеют, а ноги – нет, все в кровь стерли! Это какая же сильная вера их ведет! А меня что сюда привело? Жажда справедливости? В какой-то мере… Брось, Мешко, сам с собой-то не лукавь! Азарт охотничий да надежды на вознаграждение – вот что тебя ведет, а справедливость – разве что самую малость. Ну а с другой стороны, обывателю ведь что важно? Чтобы я его защищал. Чтобы убийц отыскивал да имущество похищенное. А что при этом мною движет, ему, обывателю, все равно, лишь бы я служил хорошо. А служу я неплохо. Хотя по этому делу чегой-то ничего у меня не выходит. Вот и сюда, почитай, зря приехал, только зря казенные деньги трачу. Ладно, казна не обеднеет. Ну а я хоть город посмотрю».

У «Большого Николы» Кунцевич вышел из трамвая, набалдашником трости поправил канотье и по широкому Панкратьевскому спуску зашагал к Аскольдовой могиле.

На следующий день он поехал на Александровскую, в контору общества.

Забродский выделил Мечиславу Николаевичу отдельную комнату, куда Лолейко в несколько заходов принес личные дела сотрудников.

Александр Иванович оказался пятидесятилетним лысым мужчиной с висячими казацкими усами, в железном пенсне на бесцветных глазах с белесыми ресницами. Когда, принеся очередную стопку папок и положив их на стол, Лолейко поворотился к коллежскому секретарю спиной, Кунцевич увидел, что пиджак у конторщика заштопан крупным мужским стежком. «Да! Такой и вправду причастен быть не может», – подумал сыщик и углубился в изучение документов.

Вечером питерец заехал к Рудому. Сыскной чиновник и сыскной пристав вполне дружески поздоровались и даже выпили по рюмке коньяку.

– Григорий Матвеевич, есть у вас в части люди хотя бы со средним образованием? – спросил Кунцевич, хрустнув свежим огурчиком. Закусывать таким образом коньяк ему приходилось в первый раз в жизни. «И в последний!» – решил Кунцевич, кладя недоеденный огурец на тарелку.

– Откуда! У меня у самого только городское училище за плечами. Впрочем… Сидоренко, кажись в семинарии обучался, пока его оттуда за пьянство не выгнали.

– Черт, плохо. Ну а с мозгами как у вашего Сидоренки?

– Да вроде малый неглупый…