Расследование

Добравшись незадолго до рассвета 26 апреля до места аварии, Сергей Янковский размышлял о том, зачем ему это нужно. Уже почти шесть лет он занимался этой работой, став к 30 годам старшим следователем прокуратуры Киевской области. Обычно он расследовал так называемые преступления против личности: изнасилования, нападения, вооруженные ограбления, самоубийства, убийства, а также случаи преступной халатности на работе. КГБ арестовывал людей за анекдоты про Брежнева, а неидеологическая преступность, согласно марксистско-ленинскому учению, оставалась наследием капитализма. Работы у Янковского было много.

Важной причиной насильственных и внезапных смертей была водка. Свадьбы и похороны часто заканчивались драками, поножовщиной, зимой мужчины часто засыпали на улице и утром их находили замерзшими, обычным делом были смертельные случаи на производстве. В одном колхозе на территории Янковского пятеро комбайнеров после обеда с водкой заснули на поле, шестой оказался более трудолюбивым, сел за штурвал и не заметил, как пятеро его товарищей оказались порубленными на куски ножами его комбайна. Только в 1981 году Янковский отправил 230 тел в морг.

Этой ночью в 2 часа Сергея разбудил телефонный звонок. Звонил его начальник Валерий Даниленко, заместитель областного прокурора. Через 20 минут он уже был у дома Янковского. Даниленко приехал на передвижной криминалистической лаборатории: напичканном приборами микроавтобусе с красно-синей мигалкой и сиреной. Пожар на Чернобыльской станции, сказал он, надо ехать проводить следствие.

Дорога за городом была практически пуста, они неслись по тихой сельской местности, только чернильные силуэты деревьев и опоры линий электропередач выделялись на плоском горизонте. Если навстречу ехала машина, водитель включал сирену. Ближе к Чернобыльской станции обогнали колонну пожарных машин, спешивших в том же направлении.

Однако, когда они наконец приехали, остановившись в 200 м от реактора №4, вокруг было странно тихо. Еще не рассвело окончательно, и Янковский видел какой-то туман или дымку над зданием энергоблока. Но пламени не было. Стояли пожарные машины, но никаких признаков катастрофы он не видел. Потом заметил человека, который стоял в сумерках, курил и наблюдал, как из развалин здания выливается вода.

— Что здесь случилось? — спросил Янковский.

— Что-то взорвалось, — ответил мужчина обыденно, словно это происходило постоянно.

Местные и сами могли бы справиться, подумал Янковский.

— Зачем нас вызвали? — спросил он Даниленко. — Зачем подняли в такую рань? Все это выглядело как пустая трата времени.

— Погоди, — сказал Даниленко. — Здесь что-то не так.

Они пошли к главному административному корпусу станции. Там уже было областное начальство. Маломуж, секретарь обкома, слушал доклады.

— Что вы здесь делаете? — спросил Маломуж следователей. — Мы сами справимся. Пожар уже потушили. А блок снова заработает очень скоро.

Яновский и Даниленко поехали в Припятский горотдел милиции и увидели, что там полно высокого начальства из республиканского Министерства внутренних дел. Начала поступать информация: в медсанчасть №126 привозят людей с ожогами и рвотой, КГБ по периметру станции ищет диверсантов. Стало понятно, что произошло что-то серьезное. Даниленко поехал докладывать начальству — прокурору области. Тем временем в горотделе Янковскому выделили машину и кабинет.

Даниленко вернулся около 6 часов утра. Областной прокурор принял решение.

«Заводим дело, — сказал Даниленко Янковскому. — Выдвинем обвинение».

Сергей сел за пишущую машинку, заправил в нее лист бумаги и принялся печатать.

Расследование причин аварии на 4-м энергоблоке Чернобыльской АЭС, начатое на рассвете 26 апреля, развивалось по двум параллельным направлениям. Первое, уголовное производство, набирало масштаб и значение в течение дня, по мере того как последствия катастрофы становились очевидными. К обеду, когда Сергей Янковский и несколько его коллег работали в Припяти и на ЧАЭС, опрашивая поступивших в медсанчасть операторов и изымая документы из залов управления станцией, это уже было расследование не областного, а республиканского уровня. Начинало темнеть, когда приехал заместитель Генерального прокурора из Москвы с новыми указаниями. Он распорядился создать специальную следственную группу при 2-м главном управлении Генеральной прокуратуры СССР, занимавшемся преступлениями на закрытых военных и ядерных предприятиях. Расследование получило гриф «совершенно секретно».

В тот же вечер правительственная комиссия в Припяти начала техническое и научное расследование, порученное академику Валерию Легасову — но под надзором Александра Мешкова, заместителя главы всемогущего Минсредмаша, в котором главным образом и был разработан реактор. Мешков быстро заключил, что авария стала следствием ошибки операторов. Водяные насосы были перегружены, система аварийного охлаждения отключена, вот и случился какой-то взрыв. Это была пугающая, но предсказуемая максимальная проектная авария, опасаться которой готовили оперативный персонал.

Но на следующее утро два эксперта по РБМК из Института атомной энергии им. Курчатова прилетели в Киев, чтобы начать следственный анализ данных реактора. По дороге из аэропорта Жуляны в Припять экспертов задержал нескончаемый поток автобусов, движущихся в противоположном направлении, доехали москвичи только вечером. Наутро они отправились в бункер под станцией и собрали рабочие журналы 4-го энергоблока, распечатки ЭВМ систем диагностики и регистрации реактора и записи переговоров операторов перед взрывом. По мере изучения данных ученые увидели широкую картину событий, которые привели к аварии: работающий на малой мощности реактор, выдвижение почти всех управляющих стержней из ядра, приглушенные голоса, крик «Нажми кнопку!» и запуск экстренной системы АЗ-5. Наконец они увидели, как самописцы мощности реактора начертили резкий подъем, а потом вертикальную линию, убежавшую за край бумаги.

Одному из двух специалистов, Александру Калугину, посвятившему всю карьеру проекту РБМК, это показалось отрезвляюще знакомым. Двумя годами ранее он присутствовал на совещании в конструкторском бюро реактора в НИКИЭТ, на котором кто-то предположил, что при определенных обстоятельствах опускающиеся стержни управления могут выдавить воду на дне реактора и вызвать внезапный всплеск реактивности. Тогда предположение отмели как слишком маловероятное, чтобы думать о нем. А теперь Калугин смотрел в ошеломлении на страшную геометрию распечаток ЭВМ с реактора №4, и все это казалось вполне возможным.

Но пока данные не подвергли подробному анализу, идея Калугина оставалась всего лишь тревожащей теорией. Тем временем эксперты позвонили Легасову с предварительным анализом. Во второй половине дня в Политбюро поступила телеграмма: «ПРИЧИНА АВАРИИ НЕПРЕДУСМОТРЕННЫЙ И НЕКОНТРОЛИРУЕМЫЙ ВСПЛЕСК МОЩНОСТИ РЕАКТОРА».

Вопрос, что послужило причиной этого всплеска, оставался невыясненным. Но поиск подходящих «козлов отпущения» начался немедленно.

К концу первой недели мая группа специалистов-реакторщиков из Курчатовского института вернулась в Москву и принялась расшифровывать информацию, содержащуюся в мешках документов, распечатках ЭВМ системы контроля и диагностики, руководствах и катушках магнитной ленты, собранных на системах регистрации и диагностики аварийного энергоблока. Каждая ЭВМ Курчатовского института была переключена на эту задачу и теперь круглосуточно работала над расшифровкой данных и реконструкцией финальных часов реактора. Тем временем следователи из прокуратуры и КГБ продолжали ходить по палатам больницы №6, допрашивая инженеров и операторов станции, даже когда они начали впадать в кому и умирать.

Директор ЧАЭС Виктор Брюханов оставался на своем посту, внешне такой же непроницаемый, но измученный и потрясенный смертью своих людей, раздавленный грузом ответственности за катастрофу, последствия которой он видел теперь везде. Каждый день он в полном объеме выполнял указания правительственной комиссии, но был поглощен заменой специалистов, которые уже были госпитализированы или получили слишком высокую дозу облучения, чтобы продолжать работу. В конце дня он возвращался в пионерлагерь «Сказочный», где вместе с другим руководством разместился в библиотеке. По ночам, лежа между книжными шкафами, они часами говорили о причинах катастрофы и почти не спали.

Когда Сергей Янковский пришел допрашивать директора о его роли в аварии, он нашел его в медпункте. «Черт побери, — сказал ему Брюханов. — Я верил Фомину. Я думал, это электрические испытания. Не думал, что так обернется». Следователь насмешливо процитировал ему русского поэта Сергея Есенина, самоубийцу: «Может, завтра больничная койка упокоит меня навсегда».

Вскоре после этого инженер-энергетик и писатель Григорий Медведев, приехавший на место аварии, натолкнулся на Брюханова, ожидавшего в коридоре у штаба правительственной комиссии в Чернобыле. В конце коридора находился кабинет, который академики Велихов и Легасов делили с союзным министром энергетики и электрификации. Они все еще думали, как избежать угрозы «китайского синдрома». Брюханов был одет в белый комбинезон оператора станции; глаза у него были красные, кожа мелового цвета, на лице застыло отсутствующее выражение.

— Вы неважно выглядите, — сказал Медведев.

— Никому я не нужен, — ответил Брюханов. — Болтаюсь тут, как говно в проруби. Здесь я никому не нужен.

— А где Фомин?

— Он свихнулся. Его отправили на отдых.

Две недели спустя, 22 мая, Брюханов написал заявление министру энергетики и электрификации Анатолию Майорцу. Он просил неделю отпуска, чтобы навестить жену и сына, которые были эвакуированы в Крым. Майорец дал согласие, и Брюханов полетел на юг.

В его отсутствие министр снял Брюханова с должности директора Чернобыльской АЭС.

Пока продолжалось расследование, советские лидеры публично заявляли, что авария была результатом почти невозможного стечения событий, инициированных операторами. «Причина, очевидно, лежит в субъективной области, в человеческой ошибке, — говорил член Политбюро и будущий президент России Борис Ельцин корреспонденту западногерманского ТВ. — Мы предпринимаем меры, чтобы этого не случилось вновь».

«Авария была вызвана сочетанием крайне маловероятных технических факторов, — писал в заявлении, опубликованном Los Angeles Times, Андраник Петросьянц, председатель Государственного комитета СССР по использованию атомной энергии. — Мы склонны считать, что персонал совершил ошибки, которые усложнили ситуацию». Петросьянц обещал, что, как только расследование завершится, полный отчет о причинах катастрофы будет представлен на международной конференции МАГАТЭ в ее штаб-квартире в Вене.

Задача возглавить советскую делегацию, сделать доклад на конференции — обещавшей беспрецедентную возможность заглянуть в один из самых секретных редутов советской науки — и донести содержание этого доклада до широкой общественности была возложена на Валерия Легасова. Сторонники жесткой линии в Минсредмаше возражали против его кандидатуры, опасаясь, что Легасова будет сложно контролировать. 13 мая академик во второй раз вернулся домой из Чернобыля. Он изменился: лицо и руки потемнели от радиоактивного загара, прежняя идеологическая уверенность пошатнулась. Со слезами на глазах он рассказывал жене, насколько все были ошеломлены аварией, насколько неподготовлены к защите советских людей от ее последствий: не было ни чистой воды, ни незагрязненных продуктов, ни стабильного йода. Обследование в больнице №6 выявило токсичные следы реактора глубоко в теле Легасова: врачи обнаружили продукты деления, включая йод-131, цезий-134 и 137, теллур-132 и рутений-103, в его волосах, дыхательных путях и легких. Здоровье академика пошатнулось, он страдал от головных болей, тошноты, проблем пищеварения и хронической бессонницы. Тем не менее Легасов бросился собирать материалы для доклада — отчеты десятков специалистов и сотни документов. Он работал днем и ночью, начинал в своем кабинете в Курчатовском институте и продолжал дома, сравнивая собранную статистику с результатами коллег, пока не убедился, что все точно. Пол гостиной в его доме на Пехотной, 26, был заложен стопками документов, они выползли в коридор и спускались по лестнице.

Тем временем за закрытыми дверями в Москве шла бюрократическая битва вокруг совместного «Доклада о причинах аварии на четвертом энергоблоке Чернобыльской АЭС», конфиденциальной версии событий, подготовленной для Политбюро. В записках, протоколах и многочисленных внутренних документах бароны советской ядерной отрасли — ученые и главы конкурировавших профильных министерств — соревновались в усилиях отвести вину от себя, пока окончательный текст доклада не дошел до Генерального секретаря Горбачева.

Этот конфликт не был схваткой равных: с одной стороны были Министерство среднего машиностроения, ядерное конструкторское бюро НИКИЭТ и Курчатовский институт. Их возглавляли 80-летние титаны социалистической науки, ветераны-аппаратчики старой гвардии: бывший революционер и кавалерист Ефим Славский, разработчик первого в истории советского реактора Николай Доллежаль и Анатолий Александров, массивный, лысый Будда самого Атома. Это были люди, создавшие РБМК — и более десяти лет игнорировавшие предупреждения о его недостатках. С другой стороны в схватке участвовало Министерство энергетики и электрификации во главе с 56-летним неофитом атомной отрасли Анатолием Майорцем. Его министерство построило Чернобыльскую станцию, эксплуатировало реактор — и несло ответственность за подготовку и дисциплину персонала, который его взорвал.

Споры начались практически сразу, как только 5 мая был закончен предварительный отчет комиссии о причинах аварии, всего через десять дней после взрыва. Составленный под надзором Мешкова, заместителя Славского по Министерству среднего машиностроения, отчет — что неудивительно — возлагал вину за аварию на операторов: они отключили основные системы безопасности и проводили испытания без консультаций с разработчиками реактора. Старший инженер управления реактором Леонид Топтунов нажал кнопку АЗ-5 в бесполезной и отчаянной попытке остановить аварию, после того как она уже началась, — результат личной некомпетентности и его коллег. Топтунов и начальник смены Александр Акимов не станут оспаривать эту версию событий: оба весьма кстати умрут в течение десяти дней.

Но специалисты Министерства энергетики отказались ставить свою подпись под совместным расследованием. Они написали отдельное приложение, основанное на их независимом расследовании. По их мнению, какие бы ошибки ни допустили операторы, реактор №4 никогда бы не взорвался, не имей он серьезных дефектов конструкции, включая положительный паровой коэффициент и негодные стержни управления, которые увеличивали реактивность вместо того, чтобы ее снижать. Их детальный технический анализ говорил, что нажатие кнопки АЗ-5 вместо ожидаемой безопасной остановки реактора могло вызвать взрыв.

В ответ Александров собрал две специальные сессии межведомственного Научно-технического совета ядерной отрасли для рассмотрения причин аварии. Несмотря на свое название, Совет был заполнен сотрудниками Минсредмаша и бывшими апологетами РБМК и возглавлялся Александровым, держателем патента на его конструкцию. Заседания продолжались часами, и Александров использовал все свои навыки, чтобы подавить разговоры о недостатках реактора, снова и снова возвращаясь к дискуссии об ошибках операторов. Когда это не действовало, «Аятолла» Славский просто подавлял своими окриками тех, чье мнение он не хотел слышать. Представителю государственного ядерного регулятора даже не разрешили доложить об изменениях конструкции, предлагаемых для повышения безопасности реактора.

Но Геннадий Шашарин, заместитель Майорца по атомным вопросам в Министерстве энергетики, отказался признать поражение. После второго заседания межведомственного Совета он составил письмо Горбачеву, описывая истинные причины аварии и рассказывая о попытках Александрова и Славского похоронить правду о недостатках конструкции реактора. Шашарин признавал ошибки персонала станции, но настаивал на том, что концентрация на этих ошибках всего лишь вскрывает недостаток организации и дисциплины на станции: «Это не приближает нас к выявлению истинных причин бедствия». Заместитель министра объяснял, что, как бы они ни старались, им не удастся скрывать правду вечно. Глобальный масштаб бедствия, несомненно, побудит международное научное сообщество потребовать изложения технических подробностей цепочки событий, приведших к аварии. «Рано или поздно, — предупреждал Шашарин Генерального секретаря, — все это узнает широкий круг специалистов по реакторам в нашей стране и за рубежом».

Повидавшись с семьей, Виктор Брюханов вернулся из Крыма в конце мая. Прилетев в Киев, он позвонил на станцию и распорядился, чтобы за ним в аэропорт прислали машину. Повисла неловкая пауза, и он понял: что-то не так. Доехав до станции, Брюханов поднялся в свой кабинет на третьем этаже административного корпуса. Окна были закрыты свинцовыми листами, а за его столом сидел какой-то человек. Никто не позаботился уведомить Брюханова, что он больше не начальник. Это было первое из множества последующих публичных унижений опального директора.

«Что нам делать с Брюхановым?» — спросил новый директор нового главного инженера. Они решили придумать для него синекуру — должность заместителя начальника производственно-технического отдела. Там его можно чем-нибудь занять, пока он ожидает своей участи. Оба знали: это всего лишь вопрос времени, когда Брюханова призовут к ответу за преступления.

В секретном, особо охраняемом здании 2-го Главного управления Генеральной прокуратуры СССР на улице Грановского в Москве продолжались допросы. Расследование Сергеем Янковским теперь распространилось на конструкторов и ученых, которые создали РБМК и осуществляли надзор за его работой, академиков вызывали на допросы, как и всех других. Янковский вызвал конструктора-атомщика Николая Доллежаля, и стареющий ядерный барон уверил следователя, что вина за взрыв целиком лежит на операторах: с его конструкцией все в полном порядке.

К концу лета расследование вины конструкторов реактора будет выделено в отдельное уголовное дело, притом что дело операторов набирало обороты. Янковский колесил по Союзу в поисках информации. Он полетел в Свердловск изъять документы и допросить работников завода, где были изготовлены главные циркуляционные насосы 4-го блока. Провел десять дней в Горьком, где в ссылке держали ядерного эксперта Андрея Сахарова в наказание за его кампанию в защиту прав человека. Янковский взял с собой распечатки с ЭВМ систем диагностики и регистрации энергоблока №4 в надежде, что Сахаров поможет с их анализом. Вернувшись в Киев, Янковский ездил по другим украинским АЭС, собирая свидетельства по предыдущим авариям. И куда бы он ни отправился, за ним тенью следовали сотрудники КГБ, в чью задачу входило поддержание секретности всего, что вскрывает это расследование.

В среду, 2 июля, Виктора Брюханова вызвали в Киев и вручили авиабилет до Москвы, где его присутствие требовалось на заседании Политбюро. Перед отъездом он зашел попрощаться к Маломужу, второму секретарю Киевского обкома. Секретарь никогда раньше не выказывал Брюханову ничего, кроме ледяной формальности, а тут вдруг сжал его в объятиях. Это не было хорошим знаком, но к тому времени уволенный директор смирился со своей судьбой.

Наутро, в 11 часов, Политбюро собралось в конференц-зале на третьем этаже одного из зданий Кремля. Зал был заставлен небольшими столами, и Брюханов обнаружил, что сидит среди лидеров советской ядерной отрасли — включая Александрова, Славского и Валерия Легасова. Все сидели с видом набедокуривших школьников. Обязательный портрет Ленина смотрел со стены над ними. Открывший заседание Генеральный секретарь Горбачев предложил председателю правительственной комиссии Борису Щербине представить окончательные выводы о причинах аварии.

«Авария произошла в результате грубейших нарушений эксплуатационным персоналом технического регламента и в связи с серьезными недостатками конструкции реактора, — начал Щербина. — Но эти причины неравнозначны. Исходным событием комиссия считает ошибки эксплуатационного персонала».

Это была версия, выгодная для Министерства среднего машиностроения, но далее Щербина заговорил об обширных и неустранимых недостатках реактора. РБМК не соответствовал современным стандартам безопасности и даже до аварии никогда не был бы разрешен к эксплуатации за пределами СССР. Фактически, сказал Щербина, реактор настолько потенциально опасен, что специалисты, участвовавшие в работе правительственной комиссии, рекомендуют отказаться от всех планов строительства новых РБМК.

Когда Щербина закончил, Горбачев был в ярости. Его гнев и недовольство копились неделями, пока обнаруживались последствия катастрофы. Ему приходилось добиваться точной информации о том, что происходит, и его личная репутация на Западе — как реформатора, человека, с которым можно иметь дело, — была запятнана неуклюжими попытками скрыть правду. Теперь он обвинял Александрова и Славского в том, что они возглавили государство в государстве и скрывали от него правду, почему случилась авария.

«Мы 30 лет слышим от вас, что все тут надежно. И вы рассчитываете, что мы будем смотреть на вас, как на богов. От этого все и пошло. Потому что министерства и все научные центры оказались вне контроля. А кончилось провалом, — говорил Горбачев. — И сейчас я не вижу, чтобы вы задумывались над выводами. Больше констатируете факты, а то и стремитесь замазать кое-какие».

Совещание шло уже несколько часов. Прошло время обеда. Горбачев спросил Брюханова, знает ли тот про катастрофу на станции Три-Майл-Айленд и историю аварий на Чернобыльской АЭС. Бывший директор был поражен вежливыми манерами Генерального секретаря. Славский продолжал обвинять во всем операторов, в то время как Егор Лигачев, бескомпромиссный зам Горбачева, держался за обломки советской гордости.

«Мы показали миру, что способны справиться, — сказал он. — Никому не позволено впадать в панику».

Представители Министерства энергетики признали, что знали о проблемах с реактором, но Александров и Славский настаивали на постоянном развитии программы ядерной энергетики.

В какой-то момент Мешков стал неумно настаивать, что реактор и сейчас совершенно безопасен, если точно следовать регламентам.

«Вы меня удивляете. Все, что на этот час собрано по Чернобылю, приводит к единственному выводу — реактор надо запретить. Он опасен. А вы защищаете честь мундира», — ответил Горбачев.

Валерий Легасов признал, что ученые не оправдали доверия советского народа.

«Это наша вина, конечно, — сказал он. — Нам нужно было присматривать за реактором».

«Мы к аварии шли. Если бы не произошла авария сейчас, она при сложившемся положении могла бы произойти в любое время», — сказал Николай Рыжков, который утверждал, что опасная власть, предоставленная Александрову и Славскому, опьянила их и привела к такой развязке .

К 7 часам вечера — после почти восьми часов непрерывных дебатов — Горбачев сформулировал выводы и предложил меры наказания для всех, кого считал виновными. По ним составили проект резолюции из 25 пунктов, который был поставлен на голосование Политбюро 11 дней спустя. В нем лидеры партии обвиняли Брюханова и главного инженера Фомина в потакании нарушениям правил, «преступной халатности» и в неспособности обеспечить безопасную подготовку к испытаниям, во время которых произошла авария. Критике подверглось и Министерство энергетики и электрификации за небрежное управление, плохую подготовку персонала и бездействие в отношении ряда поломок оборудования на атомных станциях. В конце авторы резолюции обрушились на регулятор ядерной отрасли Госатомэнергонадзор — за отсутствие эффективного надзора.

Но резолюция Политбюро также прямо указала на истинные причины аварии, уничтожившей 4-й энергоблок. Катастрофа произошла «по причине недостатков конструкции реактора РБМК, который не полностью соответствует требованиям безопасности». И хотя министр Славский знал об этом и получал многочисленные предупреждения, он не сделал ничего для исправления недостатков реактора.

Политбюро предусмотрело самые суровые наказания для аппаратчиков среднего уровня. Замминистра среднего машиностроения Мешкова и замминистра энергетики Шашарина, вместе с замдиректора НИКИЭТ, сняли с постов. Виктора Брюханова с позором исключили из партии и посадили на самолет в Киев.

Также были предусмотрены большие перемены в отраслях и организациях, чьи недостатки выявила авария. Резолюция обязывала МВД и Минобороны оснастить оборудованием и провести переподготовку войск и пожарных частей для действий в условиях радиологических чрезвычайных ситуаций и работы по дезактивации. Госплану и Минэнерго следовало пересмотреть свои долгосрочные планы по атомной энергетике. Стандарты подготовки и безопасности следовало пересмотреть, надзор за атомной энергетикой объединить под эгидой нового Министерства атомной энергетики. Наконец, лидеры партии постановили, что все существующие атомные станции с реакторами РБМК должны быть модифицированы в соответствии с действующими стандартами безопасности. Планы строительства новых РБМК были отменены.

При этом руководители ядерной отрасли, те, кто отвечал за проект с самого начала, почти полностью избежали открытой критики. Славскому, который теперь отвечал за сооружение саркофага, предназначенного стать могилой аварийного реактора, и Александрову лишь напомнили, что они обязаны обеспечивать безопасность мирного атома. Имя Николая Доллежаля не упоминалось вовсе.

В конце долгого заседания Горбачев подчеркнул международный резонанс катастрофы. Она нанесла ущерб репутации советской науки и техники и привлекла пристальное внимание всего мира к действиям Советского Союза. Теперь важна полная откровенность о том, что случилось, сказал советский лидер, и не только с братскими социалистическими странами, но и с МАГАТЭ, с международным сообществом в целом.

«Открытость — это и огромный выигрыш для нас, — сказал он. — Проиграем, если не скажем все с должной полнотой».

Не все с этим согласились. На следующий день сотрудники 6-го Управления КГБ распространили список сведений, касающихся чернобыльской аварии, считающихся государственной тайной в разной степени. Напечатанный на двух листах бумаги документ содержал 26 пронумерованных позиций. Наверху, с пометкой «секретно», был первый пункт: «Информация, раскрывающая истинные причины аварии на четвертом энергоблоке».

В Киеве Виктора Брюханова поселили в гостинице «Ленинград» и вызвали на следующее утро в прокуратуру для дачи показаний. Следователь дал ему список вопросов, Брюханов написал ответы, показания заняли 90 страниц. Когда он закончил, его отвезли в пионерлагерь «Сказочный».

Вечером 19 июля программа «Время» сообщила официальную версию вердикта Политбюро. Он был недвусмысленным и обличающим. По данным правительственной комиссии, сказал диктор, «было установлено, что авария была вызвана рядом грубых нарушений руководств по эксплуатации реактора работниками атомной электростанции… Безответственность, халатность и недисциплинированность привели к тяжелым последствиям». Сообщалось об отстраненных от должности министерских работниках и об исключении Брюханова из партии. Генеральная прокуратура СССР ведет расследование, материалы следствия будут переданы в суд. О недостатках конструкции реактора ничего не было сказано.

На следующий день появились сообщения на первых полосах «Правды», «Известий» и всех других советских газет, заявление Политбюро полностью перепечатала The New York Times. В тот день в Москве репортер канадской Globe & Mail спросил женщину, мывшую статую Ленина, что она думает о виновниках аварии. «Их всех нужно посадить в тюрьму», — ответила женщина.

Пожилая мать Брюханова смотрела телевизор у себя дома в Ташкенте, где она жила с одним из троих младших детей. Услышав новости о старшем сыне, она на негнущихся ногах вышла на улицу, где с ней случился сердечный приступ и она умерла. Несколько дней спустя в Киеве ЦК КПУ вынес свой вердикт, исключив из партии главного инженера станции Николая Фомина за назначение испытаний, которые привели к взрыву, за «вопиющие нарушения и упущения в работе» и сняв с поста секретаря парткома станции Сергея Парашина.

Ко второй неделе августа Виктор Брюханов вернулся с похорон матери в Узбекистане и вместе с сотнями других работников станции и ликвидаторов был размещен на борту одного из 11 круизных теплоходов, пришвартованных на живописной излучине Днепра в 40 км от Чернобыльской станции. 12 августа заместитель главного инженера вернулся из командировки в Киев и привез Брюханову повестку, вызывавшую его к 10:00 утра следующего дня в кабинет 205 прокуратуры на Резницкой улице в Киеве. Там после трехчасового допроса Брюханову наконец официально предъявили обвинения по статье 220 часть 2 Уголовного кодекса УССР «Нарушение правил техники безопасности на взрывоопасных производствах или предприятиях» и арестовали. Двое мужчин в гражданском вывели его через заднюю дверь и отвезли в тюрьму КГБ, где ему предстояло провести бóльшую часть следующего года.

Спустя две недели, 25 августа, Валерий Легасов, одетый в серый костюм и полосатый галстук, с опухшим лицом и усталыми глазами за толстыми очками, взял слово на открытии специальной технической конференции в штаб-квартире МАГАТЭ в Вене. Настроение в забитом под завязку людьми, обшитом деревом конференц-зале было мрачным и напряженным. Шесть сотен экспертов-ядерщиков из 62 стран и более двух сотен журналистов пришли узнать правду об аварии, которая приковала к себе внимание всего мира. Бремя, возложенное на Легасова, было огромным: на кону стояла не только репутация всей советской науки, но и будущее мировой ядерной отрасли. Произошедшая катастрофа подводила к мысли, что советские технические специалисты не способны строить и эксплуатировать реакторы, а сама по себе технология настолько опасна, что даже на Западе АЭС должны быть отключены — сразу или постепенно.

Легасов провел бóльшую часть лета, собирая материал для своего выступления. Он опирался на мнения группы из 23 экспертов — ученых Института атомной энергии им. Курчатова, разработчиков реактора, главы Гидрометеослужбы и специалистов по радиационной медицине и дезактивации Ангелины Гуськовой и генерала Владимира Пикалова.

При этом гласность гласностью, но определенные органы советского государства были не более, чем раньше, готовы раскрыть правду о многочисленных сбоях социалистической техники. Когда черновой экземпляр доклада наконец дошел до Центрального комитета, заведующий отделом энергетики ужаснулся прочитанному. Он переправил его в КГБ, написав: «Доклад содержит информацию, очерняющую советскую науку… Считаем целесообразным, чтобы его авторы понесли наказание — по партийной и судебной линии».

Желание жестоко наказать автора доклада связано с тем, что страхи аппаратчика были вполне обоснованными. Открыть миру истинные причины катастрофы — недостатки конструкции реактора, систематические и долговременные неисправности его работы, атмосфера секретности и отрицания любых неудач советской ядерной программы, самонадеянность ученых, осуществляющих надзор за ней, — все это было невозможно даже представить себе. Если доклад признает недостатки конструкции реактора РБМК, ответственность за аварию можно будет проследить до самого верха — до главного конструктора и президента Академии наук. В обществе, где культ науки заменил религию, шефы ядерной отрасли были среди самых почитаемых икон — столпы советского государства. Сбросить их с постаментов — значит подорвать целостность системы, на которой строился СССР. Их нельзя было признать виновными.

Доклад Легасова был сделан мастерски. Проговорив пять часов без перерыва через переводчиков, академик все это время держал аудиторию завороженной. Он подробно описал устройство реактора — признав наличие некоторых недостатков, но заполировав неудобные факты, — и по минутам реконструировал последовательность событий аварии, куда более устрашающей, чем могли себе представить западные эксперты. Закончив, Легасов с помощью своей команды еще несколько часов отвечал на вопросы и ответил почти на все. Репортеры требовали рассказать о недостатках конструкции реактора, которые он упоминал, Легасов ответил: «Недостаток системы в том, что разработчики не предусмотрели неуклюжие и глупые действия операторов». Тем не менее он признал, что «примерно половина» из оставшихся в СССР 14 реакторов РБМК остановлены — для проведения технической модификации и «для повышения их безопасности».

Впечатленные беспрецедентной откровенностью советских ученых и ободренные тем, что чрезвычайное событие на Чернобыльской станции не имеет отношения к ядерной безопасности за пределами СССР, а воздействие на здоровье и экологию не вышло за пределы допустимого, делегаты покидали зал с уверенностью в будущем атомной энергетики — советской и мировой. Через неделю, когда они стали разъезжаться из Вены, настроение у всех было бодрое, почти праздничное. Для Советского Союза — и лично для Валерия Легасова — конференция стала, как отметил известный британский физик в «Бюллетене ученых-атомщиков», «триумфом пиара».

Вернувшись в Москву, Легасов поехал прямо в Курчатовский институт и взбежал по лестнице на третий этаж. «Победа!» — крикнул он другу.

Но оставались и вопросы, на которые не были даны ответы.

В середине конференции, во время трехдневной сессии, закрытой для журналистов, физик из Массачусетского технологического института Ричард Уилсон поймал за пуговицу двух членов советской делегации и задал мучивший его вопрос. В копии раздобытого Уилсоном и срочно переведенного в Департаменте энергетики США доклада Легасова было много таблиц и статистики, но в некоторых местах не сходилась элементарная арифметика: сумма значений радиоактивных выпадений в отдельных областях СССР не совпадала с указанным в конце итогом. Советские делегаты вынуждены были признать, что цифры, возможно, не совсем точны. Годы спустя Уилсон узнал, что шесть страниц данных о загрязнениях в Белоруссии и в России были вырваны из доклада. Легасов «оздоровил» свой доклад по прямому указанию главы советского правительства Николая Рыжкова.

«Я не говорил неправды в Вене, — сказал Легасов два месяца спустя, делая доклад для своих коллег в советской Академии наук. — Но и не сказал всей правды».

Отправить