Это правда
— Это правда — то, что ты сказал? — тихо спросила Гитта.
Мы сидели с ней на подоконнике в одном из дальних, непрохожих коридоров молодежного центра — там, где хранилась аппаратура для концертов, а вечерами репетировали музыканты. Здесь было сухо, холодно и гулко — лишь издали доносились звуки ритмичной музыки и чей-то резкий голос, задававший такт упражнениям. За окном в туманной мути лил нудный, совсем осенний дождь; мне было неуютно в насквозь промокшей куртке, а она, похоже, зябла в тонком сценическом костюме.
— Да; пойми, я не могу сказать больше, иначе у близких мне людей будут большие неприятности.
— Но это все… ужасно. — Она потерла пальцами виски. — Я уеду отсюда.
— Есть еще одно — Бертран…
— Не будем о Бертране. — Она соскочила с подоконника. — Он мой учитель как-никак.
— Он паскуда, — безжалостно сказал я. — Ты не попала в его обойму только потому, что рыжая. Еще неизвестно, зачем тебя укусил Пьяница.
Лицо ее стало жалобным, каким-то детским; она не хотела возвращаться наяву к этой истории — страх был рядом, за окном, он плыл в тумане, грозя ежеминутно выдавить стекло и обхватить ее холодным давящим объятием.
— Как это — зачем?.. Крис, не путай меня, не надо! Замолчи об этом!..
— Вы все боитесь, — спрыгнул на пол и я, — вы только притворяетесь, что вам хорошо и весело. Думаешь, мне охота быть бродягой, да? А я ношусь по задворкам, как пес, и связываюсь со всякой сволочью! Я тебе скажу почему. Они убили мою девчонку. Они всех сожгли — может, им место под стройку понадобилось, и они это место расчистили — огнем! Как лес — под пашню. Вчера лишними оказались буратины — завтра лишними станете вы. А вы боитесь и от страха любите — всех этих бертранов, некромантов и прочих. Думаете, если их любить и делать вид, что ничего не происходит, все обойдется, да? Как бы не так.
— Да, мне плевать! — закричала Гитта, наступая со сжатыми кулаками. — Я буду жить и танцевать, ты понял?! Те, кто ходят с Бертраном, — это их собачье дело! Пусть танцуют, а меня оставят в покое! Мне уже тошно от всего, от колдунов, черт бы их побрал, но я не хочу, не хочу в это впутываться! Я получу; свой диплом, уеду!.. Пропадите вы пропадом…
Слезы брызнули из ее глаз едва не струйками; разревевшись, она обмякла, я неловко поймал ее в свои руки.
— Крис, я совсем одна… я рыжая, рыжая… Они завидуют: «Тебя не околдуют, ты счастливая»… ходят, как дураки… девки наши, стервы — сами бегут на свист… теперь и ты… что они сделают с тобой? Тебя убьют?
— Ничего, — ответил я со злобным холодком. — Им колдуны нужны. Не для ИПИ, так для Жасмина. Увидишь, я вернусь, буду снимать девочек Бертрана — одну за другой. Потом они хвалиться будут: «Ах, я с Угольщиком!..»
— Ты… в самом деле? — подняла она испуганные мокрые глаза. — Крис…
— Я пошутил.
— Нет, так не шутят!
— Правда пошутил. Гитта, мне все равно каюк — что так, что эдак. Если я вернусь… лучше не подходи ко мне близко, хорошо?
Она кивнула.
— Они наверняка придут к тебе, будут выспрашивать. Говори только про Пьяницу, а про пожар — ни слова. Это дело мертвое. Но своим запусти как сплетню; вы все тусуетесь, встречаетесь друг с другом — пусть расходится по школам, по лицеям. Больше я ничего не могу придумать, чтобы насолить им. И не спрашивай меня — я ничего не расскажу. Ну, прибавь еще, что я врезал некроманту Гейеру и что он трус — он покойников боится, которых допрашивает.
— Да? — Ее смешок сквозь слезы прозвучал как кашель.
— Точно. Вообще не бойтесь этой своры. Днем они врут, а ночью гадят под себя от страха. Они и твоим слезам, если бы видели, обрадовались бы. Их власть — в тумане и дожде, когда крутом сырость, грязь и в двух шагах ничего не видно.
— Я хочу куда-нибудь, — вздохнув, Гитта прижалась ко Мне, словно попросилась под защиту, — все равно куда, но чтоб сухо и тепло, чтобы все время солнце… Видишь, как мокро и грязно? Я на улицу силой себя волоку — в школу ли, сюда ли… Включишь иногда грельник, ноги к нему придвинешь — и ни-ку-да идти не хочется. С тобой бывает так?
— А вы соберитесь, зажгите огонь. Они, похоже, боятся огня. «Гасить огонь — мое призвание» — помнишь чье? Или костер разведите…
— Ага, и сразу дождь польет, — невесело улыбнулась она, отогреваясь в моих руках.
— Ну вот, сразу и «польет», — я в ответ тоже изобразил улыбку, — сразу ты боишься…
— Разводить огонь на улицах, на площадях и в других местах общественного пользования запрещается, — оттопырив губы по-президентски, пробубнила она; мы вместе прыснули — до того было похоже.
— Ну, двоих-троих я знаю, кто не прочь костер зажечь, — задумчиво прибавила она. — Попробую, а…
— Гитта! — ударил нас оклик из входа в коридор; великолепный танцовщик Бертран, весь иссиня-черный с искоркой и в обтяжку, выразительно постукивал по стеклу наручных часов. — Ты слишком долго отдыхаешь, девочка. А кто этот гость из-под дождя? — Он нахмурился, словно пытался что-то вспомнить.
— Отвали, дядя, — нагло процедил я, — у нас свидание.
— Хм… ты сам уйдешь или тебя с лестницы спустить? — Гибкой походкой Бертран направился ко мне; конечно, я — хлюпик и переросток, меня можно и с лестницы…
Оружие ИПИ — не пистолет, но выглядит внушительно. Бертран осекся на ходу и замер в напряженной позе.
— Парень, ты как-то по-крупному нарываешься…
Узнал. Как пить дать узнал.
Большим пальцем я активировал оружие — уф-ф-ф… сработало! — и открутил колесико мощности до синего свечения. Внимание, ИПИ! Навострите уши и щупальца! Сейчас все ваши слухачи запоют от счастья!
Нет, им такого подарка не будет. Жасмин предупредил — не стрелять. Неужели он в самом деле хочет заполучить меня…
Они нужны мне живыми.
Разумеется, живьем. Он не какой-нибудь падальщик Фонарь. Ему скучно властвовать над мертвой плотью. Он радуется, когда живые служат ему и кланяются.
— Крис, не надо… — еле слышно шепнула Гитта.
— Ты уходишь пешком или остаешься лежа? — спросил я Бертрана.
— Я ухожу, — мирно кивнул он с самой искренней ненавистью в глазах.
О-о, как хотелось по нему вмазать — и не на синем уровне, а на белом!
Я сдержался.
Зато, открыв внутренний глаз, я нашел коробку, где сходятся провода телефонов, — и стукнул ее своим желанием; вышло и сильно, и неметко — боковой волной задело Гитту, как пощечиной. Коробка внутри превратилась в мертвый хаос порванных контактов.
— Ухты!..
— Все, я пошел, мне пора.
— Удачи, Крис. — Поцелуй коснулся моей щеки легким теплым дуновением. — Я буду за тебя молиться.
Может быть, у них получится, может быть. А все-таки здорово, что я тогда пришел на праздник!
Оружие я оставил включенным; пусть рядом с людьми из ИПИ это небезопасно, зато не придется тратить время в острой ситуации.
Дождь стих, будто выжидая, а туман усилился; машины ездили по улицам с горящими фарами. Я отслеживал синие вспышки полицейских мигалок — еще не хватало, чтоб меня загребли под проверку документов. Обошлось — часть времени я просидел в забегаловке, без аппетита жуя остывшие сосиски с жареной картошкой и запивая чаем.
Определенно они выйдут на Гитту. Но она уже в курсе, о чем можно говорить. Главное, чтоб не боялась.
А что делать мне?
Я знал, что мне делать. Похоже, я знал с самого начала, но — как Гитта об атаке на майском празднике — не хотел Даже думать об этом. Чтобы с каждым новым приливом мысли не прибавлялось в сердце страха: если дать полную волю страху. он выжмет из души последние крохи решимости.
Мне все равно отсюда не уйти. Ни живым, ни мертвым. Живой и согласный на сделку — я стану другим, настолько Другим, что впору не смотреться в зеркало. Мертвый — я попаду скорее всего в руки некромантов из ИПИ, и они не отпустят мою душу, пока не выбьют из нее всю необходимую информацию.
Я вызвал их — стыдно сказать, но никуда не денешься — в одноместной кабинке туалета той забегаловки. Долго было извлекать из тайной памяти и читать все сто сорок три слова, да чтоб никто не стал ко мне ломиться, доставая: «Ты что тут засиделся, парень?»
Маленькие, огненно-яркие и нестерпимо горячие — по обряду их следует держать на ладонях. Ожогов они не оставляют, пока не скажешь им «Огонь!», но могут сильно обжечь, если ты вызвал их зря, пустой забавы ради. Но люди Искусства ничего зря делать не должны.
— Что? что? почему? — попискивали саламандры, искря и перебегая по пальцам.
— Я хочу огня.
— Сколько огня ты хочешь, человек?
— До смерти.
— До чьей?
— До моей. Вы возьмете себе все, что будет вокруг, — кроме той вещи, в которой есть душа; это маленькая деревянная статуэтка. Вы отнесете ее туда, куда я подумаю.
— Хорошо! хорошо! — закивали они плоскими головками с огнистыми глазами. — Жизнь — хорошая плата, берем! Договор свят, мы выполним!
— Ты, придурок, — ударил кто-то кулаком в дверь, — ты там что, наркоту куришь?
— Сейчас! — огрызнулся я, отпуская саламандр с ладоней в запредел. Верзила, стучавший в кабинку, был плотно налит пивом; его не хватило даже на пять-шесть новых слов брани.
Солнце заходит
Солнце заходит. Последнее солнце в жизни. Хочется насмотреться на людей, на город, на деревья, хочется позвонить своим и попрощаться — но все оно как-то некстати, не ко времени, и думается: «А!., потом!»
Вот только «потом» не будет. Работа такая — даже умирать приходится по-деловому, в спешке.
Жасмин не пошел на обман — ждет с распростертыми объятиями:
— Уголек, ты сделал верный шаг! Рад видеть тебя. Готов беседовать откровенно; мы оба хотим этого, верно?
Я киваю. Странно он смотрится перед смертью — веселый, жизнерадостный, довольный как слон; так вот посмотришь на кого — и не подумаешь, что ему осталось жить чуть-чуть.
— Хочешь разгадку? О, пожалуйста, ничего скрывать не стану! Я убедил твою подружку, что вещь, которую я даю ей, — не бомба. О бомбе даже разговора не было! Я ей внушил, что это — средство против колдунов, как таблетка против комаров, которая вставляется в розетку. Магическим был только взрыватель — он сработал в доме и пометил ближайшую жертву. Вот и все!.. Она — послушай! — стремилась к тебе и мучилась оттого, что надо расстаться. Видя ее терзания, я сам едва не плакал… Но если бы она не приняла мои условия — представляешь, какой бы удар ждал коммуну? Полиция, расследование, аресты — полный крах и позор. Кико, нам с Угольком — кофе! Самый крепкий кофе, какой можешь сварить.
Ракита, неопалимая моя купина! Сейчас мы встретимся — на миг, не дольше. Надеюсь, мы успеем взглянуть в глаза друг другу. Ты ни в чем не виновата, ты ничего не ведала. Ты достаточно страдала — хватит. Я был причиной твоей беды, я и расплачусь за все. Обвинить тебя будет некому.
Из огня в огонь — какой короткий путь! Как мало мне досталось… Но теперь я знаю — ты меня не разлюбила, ты горевала обо мне. И я — сейчас как никогда — люблю тебя.
Возродись, побывай здесь, подружись вновь с Гиттой, помоги ей уехать в солнечный край. Или нет: помоги прогнать дождь и туман. Помоги как умеешь. Потому что огонь — в нас. Огонь не бывает без дров; мы — пища огня. Грош нам цена, если мы отсыреем и сгнием под этим дождем, не дав и язычка пламени.
— Ты хочешь сказать что-то? — участливо заглядывает мне в лицо Жасмин.
— Да, — с изумленьем слышу я свои последние слова. — Огонь!!!
Они появляются сразу везде — маленькие, юркие, горящие; они бегут по потолку, по шторам, по стенам и оставляют за собой сливающиеся огненные следы. Жасмин, сразу все поняв, ревет от ярости, мечет в них заклинания, но зря — вызванные на смерть, они не знают пощады, их не погасишь.
Ты! Здравствуй — и прощай! Я вижу твою улыбку. Не плачь — это потом, когда-нибудь, когда ты возродишься.
Пламя охватывает мою кожу. Кожа лопается и горит. Так больно, что вам не понять, но я молчу — я гляжу, как бьется на полу отвратительная туша, правившая здесь силой страха и мрака. Он вскакивает, скачет как паяц, рвется в дверь, но пламя тянется к нему и лижет, лижет, лижет.
Ты не уйдешь, Жасмин, — огонь повсюду!
Да будет пожар!
Олег Кулагин
Война теней
Глава 1
После сумрачного коридора прикрытые плафонами стоваттные лампочки казались ослепительно-яркими. Молодая белокурая женщина в форме военного летчика замерла у входа и украдкой бросила взгляд на своего спутника: «Боже, как он постарел!»
— Проходи, девочка моя…
— Только после вас, мой фюрер.
Он чуть улыбнулся и слабо качнул головой:
— Оставим эти условности. Сегодня ты — моя гостья.
Электрический свет беспощадно подчеркивал каждую морщинку на неузнаваемо обрюзгшем лице — казалось, это совсем другой человек. Только черная щеточка усов да глаза, изредка вспыхивавшие странным лихорадочным блеском, напоминали о прежнем вожде.
— Садись, Ханна, — вяло махнул он рукой. Женщина заметила, как сильно дрожит его кисть.
— Благодарю вас.
Шаркающей походкой ссутулившийся человек в измятом кителе пересек комнату, почти упал в просторное кожаное кресло. Ханна осторожно присела напротив, поближе придвинув стул.
«Старик! Совсем старик, а ведь ему всего пятьдесят шесть!»
Он слабо улыбнулся:
— Я очень рад видеть тебя, моя девочка… Выпьешь чаю со мной?
Взгляд из-под полуприкрытых век казался еще живым, но Дряблая, почти землистого оттенка кожа и мешки под глазами говорили о полном физическом и моральном истощении. «Жизнь в бункере не идет ему на пользу», — с горечью подумала женщина.
Старик словно прочитал ее мысли и вздохнул:
— Ты не представляешь, как я устал…
Он закрыл глаза. Ханна терпеливо ждала. Через минуту, будто спохватившись, он искоса глянул на нее и забормотал:
— Все предали меня, Ханна!.. Кругом трусливые ничтожества… Никому нельзя верить! — Он говорил отрывистыми фразами, точно ему не хватало дыхания. — Я не могу…
Лампы мигнули и притухли. Задребезжала о стекло серебряная ложечка в стакане с чаем. Сквозь многометровые бетонные перекрытия отдаленными толчками, как при землетрясении, донесся грохот разрывов. Потом стало тихо, и погас свет. В наступившей темноте Ханна с тревогой вслушивалась в хриплое неровное дыхание фюрера.
«Его надо вывезти отсюда. Во что бы то ни стало! Даже если его пощадят бомбы и снаряды, жизнь в этом крысином логове доконает его сердце…»
Спустя минуту лампы вспыхнули опять, только теперь вполнакала — заработала автономная силовая установка.
— Бедная страна, бедный народ… Если со мной что-нибудь случится — кто встанет во главе государства? Этот боров с фельдмаршальским жезлом?! Да, я сам назначил преемника, но то было еще в месяцы побед… — Серое лицо покраснело, и в голосе старика вдруг прорезалась яростная сила — сила ненависти: — Они украли у меня победу… Генералы! Все сплошь бездари и предатели! Даже этот Лис Пустыни, которого я велел похоронить с почестями… Слышишь, моя девочка, я открою тебе истину — даже он был предателем! И если бы он не принял яд, его бы обязательно вздернули! Вместе с остальной сволочью!
Закрыл глаза. Помолчал. Глухо добавил:
— Я, властелин величайшей империи, посреди собственной столицы прячусь в бункере от вражеских бомб. И это после того, как нашей армии было полшага до победы… Предательство! Если бы не предательство…
На несколько минут воцарилась тишина. Потом он тихо спросил:
— Почему ты не пьешь чай, девочка? Отличный чай на горных травах. Когда я пью, мне кажется, я снова вижу заснеженные вершины…
Ханна взялась за серебряную ручку подстаканника. И отдернула пальцы, будто обожглась.
— Вам не надо тут оставаться! Только прикажите — я доставлю вас в Альпийскую крепость. Страна не должна вас лишиться!
Последние сутки она думала только об этом. Раз за разом мысленно прокручивала весь маршрут. Немногие на ее месте сумели бы прорваться и через зенитный заслон, и через эскадрильи вражеских истребителей. Но Ханна знала: она — хороший пилот. Один из лучших во всем люфтваффе.
Старик успокаивающе взял ее руку. Заглянул в глаза прежним, будто в самое сердце проникающим взглядом:
— Милая девочка, ты из тех, кто пойдет за мной до конца. Я знаю. Но пойми, я — тоже солдат… Я должен подчиняться своему же приказу — защищать столицу. Главная наша битва именно здесь. Я все еще надеюсь, что армия Венка подойдет с юга…
— Но мой фюрер, если танки прорвутся к аэродромам…
— Мы будем сражаться! И даже если нам суждено погибнуть — мы уйдем как герои!
Ханна вздрогнула, прикусив губу и каждой клеточкой тела словно впитывая тепло его прикосновения.
Да, по-другому он ответить не мог. Даже сейчас, раздавленный горечью поражений, он оставался великим. Он держал ее за руку, Ханна слышала его голос. И пока это длилось, огонь и смерть не имели значения…
Четырнадцать лет назад она была еще совсем зеленой девчонкой. Ясным мартовским днем невысокий человек во френче взошел на трибуну и заговорил о простых и понятных вещах… Но как он говорил!
После темных лет Веймара, когда память об отце, умершем от ран, ежедневно втаптывалась в грязь, после существования впроголодь на скудный заработок матери — это было как свет новой жизни, как надежда и откровение!
Ханна слушала, затаив дыхание. А потом этот удивительный человек, склонившись с трибуны, вытянул руку, и толпа Девушек хлынула, чтобы коснуться его ладони. Ханна бросилась вперед, остервенело, беспощадно расталкивая своих подруг локтями, и в последнем отчаянном рывке сумела-таки дотянуться, поймать протянутую кисть, ощутить ее тепло…
Тот день навсегда связал их судьбы.
Ради мгновений, когда фюрер держал ее за руку, когда пристальные его глаза заглядывали в ее душу, стоило жить и стоило рисковать жизнью, прорываясь на самолете в осажденный город… Снова теплая волна пробежала по всему телу Ханны. Усталость и отчаяние последних дней таяли, словно остатки кошмара. Силы возвращались.
«Великий, великий человек!» — слезы выступили у нее на глазах, и сквозь эти слезы даже бледность вождя казалась ей сиянием. Она знала: вот тот, за кого без раздумья, без тени колебания отдаст она свою жизнь…
Ханна не выдержала, быстро склонилась и поцеловала эту небольшую, обтянутую сухой пергаментной кожей кисть.
— Ну-ну, девочка моя… — Старик осторожно высвободил руку и с нежностью провел ладонью по ее белоснежным волосам: — Моя валькирия…
Минуту длилось молчание. Наконец Ханна подняла глаза и увидела, что взгляд вождя, устремленный в пространство, как и четырнадцать лет назад, сверкает неукротимым блеском. Она поняла: ему эта встреча была необходима не меньше, чем ей. Опять прикоснулась губами к его руке и закрыла глаза. На душе у нее было покойно и светло, словно не дымилась там наверху разбитая бомбами рейхсканцелярия. И будто не русские танки охватывали столицу империи железными клиньями, а неудержимые панцер-дивизионы в победном лязге гусениц двигались к Парижу и Москве.
— Извини, моя девочка, я должен идти.
«Все еще может измениться, — затеплился у нее в душе огонек надежды. — Все может повернуться. Главное — не терять волю к победе. Коалиция врагов распадется, и тогда гений фюрера поднимет родину из пепла».
Дверь за ним закрылась.
* * *
В одном из дальних концов бункера автоматчик щелкнул каблуками. Старик слабо кивнул и вошел в просторную комнату с низким потолком и стенами, облицованными белой плиткой.
—Так и не заговорили? — спросил плотного здоровяка в расстегнутом мундире с закатанными рукавами.
—Нет, — буркнул тот, снимая очки в тонкой оправе и аккуратно протирая их уголком несвежего носового платка. — Ни один из них. Прикажете продолжать? — У эсэсовца непроизвольно вырвался усталый вздох.
Старик не ответил. Внимательным, ненавидящим взглядом пронзил распростертое на кафельном полу тело, едва прикрытое остатками офицерского мундира.
Казалось, это лежит труп — покрытый ожогами и запекшейся кровью, с изуродованным до неузнаваемости лицом… Нет, все-таки он дышал — грудь иногда вздымалась. А еще можно было понять, что это не европеец. Индус со смугловатой кожей и наголо обритым, словно у буддийских монахов, черепом.
Два вспотевших дюжих эсэсовца молча ждали в стороне, готовые возобновить допрос.
Старик криво усмехнулся и ковырнул носком ботинка неподвижное тело:
— За предательство приходится дорого платить…
Взгляд его упал на уныло расслабленные фигуры экзекуторов, и усмешка внезапно пропала. Мутноватые зрачки зло сверкнули, правая рука дернулась, будто разрубая невидимых врагов:
— Мы должны быть твердыми как сталь! И тогда азиатские орды здесь, у стен Берлина, сломают себе шею!
Эсэсовцы испуганно одернули мундиры и замерли по стойке «смирно», готовые выслушать очередную речь фюрера. В последние дни он разражался ими по любому поводу.
Только человек в очках будто не обратил на это внимания. Глянул на часы и, извинившись, быстро достал из металлической коробки шприц, уже наполненный прозрачной жидкостью. Прямо сквозь ткань одежды он сделал индусу укол. Объяснил:
— Колем каждые полчаса. Иначе он может стать опасным.
— Даже в таком состоянии? — недоверчиво нахмурился вождь.
— Лучше не рисковать. Вы же знаете, на что они способны.
— Приведите его в чувство!
На голову узнику опрокинули ведро ледяной воды. Тот шевельнул разбитыми губами и глухо застонал.
— Очнись, падаль! — заорал фюрер, склоняясь над лицом индуса. — Да поднимите же его, усадите на стул!
— Не может он сидеть — кости переломаны. Нам пришлось… Я докладывал: «сыворотка правды» на них не действует, электрошок тоже. Слишком мало времени, мой фюрер…
— Это не я дал вам мало времени, болваны! Это русские танки диктуют нам расписание!
Эсэсовец затих и больше не пытался возражать.
Старик опять склонился над раненым и крикнул, дрожа то ли от ненависти, то ли от нетерпения:
— Ты слышишь меня?
— Слы…шу, — отозвался наконец истерзанный человек. Веки его приоткрылись. Во взгляде сквозь мутную пелену просвечивало странное спокойствие.
— Даю тебе последний шанс! Слышишь, последний! — Правая рука вождя угрожающе сжалась в кулак, левая висела плетью. — Скажи, где находится Амулет. Этим ты спасешь себя и остальных монахов. Несмотря на то что вы предали меня — я обещаю вам помилование!
Человек молчал, продолжая смотреть в пространство — сквозь вождя и белые кафельные стены.
— Я даю слово, что сохраню вам жизни! — повторил старик, постепенно наливаясь болезненной краснотой.
Узник будто только теперь заметил его. Разбитые губы приоткрылись:
— Даете слово?..
— Да! — нетерпеливо дернул головой фюрер. — Если вы вернете Амулет. Слово вождя!
На изуродованном лице монаха появилась тень улыбки. Раздался хриплый смех.
— А чего теперь стоит… ваше слово?
Физиономия старика от ярости обрела багровый оттенок, но индус продолжал говорить — тихо и очень спокойно:
— Вы не сможете сохранить даже собственной жизни… Без нас вы — ничто. Прах под солнцем… И скоро действительно станете прахом… Махатмы уже сделали выбор. — Все шире улыбаясь почерневшими губами, едва различимо он добавил: — Слышишь их голоса?
Что-то ужасное произошло с вождем. Два рослых экзекутора испуганно и изумленно таращились на своего хозяина.
Никогда еще не видели они его в таком состоянии. Старик дрожал как в лихорадке, правая рука то судорожно сжималась в кулак, белея, то безвольно тряслась. Широко раскрытые глаза готовы были выпрыгнуть из орбит и светились одновременно ненавистью и страхом.
Фюрер приоткрыл рот, но не сразу смог заговорить. Наконец, пятясь к выходу, прохрипел полузадушенно:
— Р-расстрелять их всех!.. Расстрелять!!!
Эсэсовцы торопливо потянулись к висевшим в углу автоматам, залязгали затворами, но он, продолжая пятиться, трясущейся рукой остановил их. Глухо забормотал:
— Не здесь… Наверху, под небом Германии… Той Германии, которую они предали! Я сам исполню приговор…
Штандартенфюрер тревожно сверкнул линзами очков:
— Мой фюрер, это опасно!
Тяжелая стальная дверь захлопнулась. Эсэсовец недоуменно качнул головой.
— Ханна, — простонала серая шатающаяся тень на пороге комнаты.
Женщина поднялась навстречу, но не сразу смогла его узнать — казалось, всего за полчаса вождь постарел еще на три десятка лет. Утратившие блеск глаза чернели мертвой пустотой.
— Пойдем наверх, Ханна. — Он оперся на плечо женщины. Уже в коридоре та сумела разобрать его едва слышное бормотание: — Все кончено, моя девочка… Кончено…
Спустя несколько минут они стояли во дворе полуразрушенной рейхсканцелярии. Старик болезненно щурился: глаза отвыкли от дневного света, даже такого, едва пробивавшегося сквозь низкие облака. Свежий ветер играл белокурыми волосами Ханны. После спертого воздуха бункера это было особенно приятно. Но сейчас ничто не могло разогнать охватившей ее тоски.
Эсэсовцы выволокли наверх пятерых узников с одинаково обритыми головами — троих со смуглой кожей, двоих по виду европейцев. Все пятеро — в изорванных, пропитанных кровью остатках одежды. Ни один из пяти уже не мог ходить.
Ханну на мгновение замутило — с тридцать девятого года она так и не смогла привыкнуть к виду крови. Из пилотской кабины война выглядит иначе.
— Здесь, — взмахнул рукой вождь, и эсэсовцы бросили тела у изуродованной осколками бомб стены. Щурясь и прикрывая лицо ладонью, старик взглянул вверх. Тихо проговорил: — Жаль, что облака. Я давно не видел синего неба, Ханна…
«Если бы прояснилось, скорее всего началась бы бомбежка, — с горечью подумала она. — Берлинское небо уже не принадлежит нам…»
— Дайте мне автомат, — сказал вождь, и штандартенфюрер торопливо протянул ему «МП-40». Но старик вдруг заколебался, кашлянул нерешительно. В эту минуту он был похож на провинциала, попавшего на большую распродажу в дорогом столичном универмаге, — жалкий сутулый старичок в жалком поношенном кителе и измятых брюках. Ханна передернула плечами и отвернулась. — Нет… Лучше пистолет. — Он тронул ее за рукав: — Дай мне свой пистолет, девочка.
Ханна медленно расстегнула кобуру и протянула ему новенький «вальтер», из которого не успела еще сделать ни единого выстрела. Вождь трясущейся рукой взял оружие и ближе подошел к узникам.
Эсэсовцы-экзекуторы, более привычные к спокойной работе под сводами подвалов, нетерпеливо переминались, оглядываясь по сторонам. Они чувствовали себя как на иголках — в любую минуту канцелярию могли накрыть снаряды дальнобойной артиллерии.
Ханна расстегнула верхнюю пуговицу мундира и глубоко вздохнула.
И только искалеченные, полуживые люди у стены казались спокойными, и взгляды их оставались незамутненными — словно фюрер с пистолетом, так же как и весь дымящийся Берлин, был лишь частью декорации, за которой они могли разглядеть Вечность…
Старик одернул серый китель. Кашлянул, напрасно пытаясь придать голосу твердость и торжественность, невнятно забормотал:
— Я, вождь германского рейха, Адольф Гитлер… Данной мне властью… Приговариваю эту банду предателей к смерти… — Он поднял руку с оружием, но спустя секунду безвольно ее уронил. Дернул головой: — Нет, не могу… Рука дрожит… — Он обернулся и с надеждой посмотрел на женщину: — Сделай это, Ханна… Для Германии… и для меня.
Ханна молча приняла «вальтер» из его трясущейся ладони. Спустя пару секунд сухие отрывистые хлопки раскололи тишину во дворе рейхсканцелярии…
Низкое небо над Берлином брызнуло каплями дождя.
Глава 2
Вечерело. Отдаленными раскатами доносилась канонада.
Молодой человек в безукоризненном, с иголочки мундире оберштурмфюрера СС обошел развалины многоэтажного дома. Пересек усеянную кирпичом и битым стеклом улицу, оказался в уцелевшем квартале.
Мимо проковыляли несколько заморенных, почерневших от копоти фольксштурмистов с карабинами через плечо. Один из них, с забинтованной шеей, тяжелым взглядом проводил идеально чистый парадный мундир эсэсовца. Повернулся в сторону товарищей — всем телом, чтобы не травмировать шею, и что-то резко проговорил. Другие тоже оглянулись, и сквозь усталость в их глазах проступила ненависть.
Эсэсовец почувствовал это и мысленно выругался — конечно, надо было надеть что-нибудь не столь приметное. Но почти все его вещи были уничтожены во время последнего обстрела, и выбирать было особенно не из чего.
Он ускорил шаги. Благо уже недалеко. Свернул за угол и быстро вошел в полутемный вестибюль жилого дома. Лифт, разумеется, не работал (в городе уже не было электричества). Штурмфюрер поднялся на четвертый этаж и нажал кнопку звонка. Потом сообразил, что это бесполезно, и постучал в Дверь.
Открыли не сразу. Сначала кто-то долго изучал его через стеклянный глазок. Наконец из-за двери донесся немолодой женский голос.
— Кто там?
— Фрау Дитмар? Вам привет от дяди Вернера.
Дверь распахнулась — на пороге стояла маленькая женщина с бледным изможденным лицом и испуганными глазами. Она приоткрыла рот и выговорила, запинаясь:
— Он уже… оправился после ранения?
— Он здоров, только хромает. — Эсэсовец полез в карман, достал пузырек с наклейкой и протянул женщине. — Дядя достал лекарство для Фрица.
— Прошу вас. — Она отступила, впуская его внутрь. Едва захлопнув дверь, горячо зашептала: — Вам не надо было сюда приходить…
Штурмфюрер вежливо, но твердо выпроводил ее из коридора и прикрыл за ними дверь в гостиную. Снял пилотку, утер лоб и покосился на мягкий диван, застеленный белым кружевным покрывалом:
— Вы разрешите, фрау Дитмар?
— Конечно…
Он сел и с наслаждением вытянул ноги.
— Целый день в бегах… Мне нужен Моряк.
— Вы опоздали. Уже две недели он где-то скрывается… Где именно, я не знаю.
— Могу я поговорить с вашим мужем?
— Невозможно, — покачала головой хозяйка. — Его призвали в фольксштурм. — Она тяжело вздохнула. — Наверное, это даже к лучшему. За ним следили, понимаете? Меня пока не трогают, но я… Мне страшно. Вчера какие-то подозрительные типы крутились у дома… — Женщина робко заглянула в глаза гостю: — Скажите… долго еще ждать?
Не слишком корректный вопрос. И задан не по адресу. Но штурмфюрер все же ответил:
— Скоро… Вы же слышите.
Окна задребезжали от канонады. Женщина вздрогнула. И молодой человек мягко добавил:
— На ближайшие дни перебирайтесь в подвал. Снаряды не различают врагов и друзей…
Выпив стакан травяного чая, эсэсовец попрощался. Пока шел вниз по ступеням, в сотый раз обдумывал ситуацию.
Все хуже некуда. Помощи, на которую он рассчитывал, ждать не приходится. Максимум через неделю город возьмут — времени остается в обрез. А он еще ни на йоту не приблизился к цели…
Первое его по-настоящему серьезное задание… И полный провал?
Если бы все зависело лишь от него…
Лестница кончилась, и штурмфюрер оказался внизу, на площадке перед большим сумрачным вестибюлем. Шагнул вперед и тут же замер — впереди почудился едва уловимый шорох.
Будто холодок пробежал по телу.
«Может, крысы? Или ополченцы выследили?»
В сущности, получить прикладом по башке не самое страшное в его ситуации. Аккуратные люди из гестапо куда неприятнее…
Он осторожно попятился. Запасного выхода нет. Значит, через чердак, в соседний подъезд. Если только дом не окружен…
Что за дьявольщина! Он не может двинуться с места. Ноги не слушаются!
А теперь… Теперь он медленно спускается в вестибюль. Пытается перебороть собственные мускулы…
Холодный пот заливает глаза.
Но все бесполезно. Тело не подчиняется сознанию. А потом и сознание захлестывает приторно-теплой волной.
Что-то звучит в ушах. Неясное… убаюкивающее… Словно чей-то ободряющий голос нашептывает: волноваться не стоит… Все тревоги закончились… Тебя ждут друзья… Друзья помогут…
Двое выступают из тьмы и подхватывают его под руки. Снаружи уже ждет машина с распахнутой дверцей. Под ровным светом тускнеющего неба он видит смуглые лица.
«На немцев не похожи. Скорее на индусов…»
Черный «Опель» сразу срывается с места. Впереди воют сирены — опять началась бомбежка. Но шофер не сбавляет ход — он безошибочно выбирает путь среди клубящихся пылью завалов.
Грохот разрывов… Едкая пелена дыма… Языки пламени… Все сливается в настоящий ад.
Однажды они едва успевают проскочить улицей. Сзади раскатисто ухает. Штурмфюрер вяло оглядывается. Будто хлипкая декорация, на глазах рушится шестиэтажный дом. Грузовик с мальчишками из гитлерюгенда, который они обогнали секунду назад, исчезает под обломками.
Эсэсовец равнодушно отворачивается. В каком-то оцепенении следит за мелькающими в окне руинами… Разбросанный домашний скарб, неубранные трупы гражданских вдоль дороги — все кажется ненастоящим. Мир плывет, как длинная декорация…
Эсэсовец закрывает глаза. Куда он едет и что с ним будет — все равно.
Сладкая приторная безмятежность растворяет его в своих объятьях…
Остановка.
Что, уже приехали?
Они где-то среди руин. Его выводят из машины. Впереди — подъезд явно нежилого дома, часть здания словно срезана гигантским ножом, так что видна уцелевшая внутренняя обстановка квартир.
Вестибюль.
Подвал.
Неказистая крашеная дверь, за ней еще одна, тяжелая бронированная… Вспыхивает лампочка. У порога — худощавый, будто высушенный старик. С кожей смуглой, как у похитителей, но с монголоидным разрезом глаз. Скорее не индус, а тибетец. Одет диковинно — в немецкий генеральский мундир со следами от споротых погон и петлиц.
«Разжаловали? Или сам?..»
Внимательные холодные глаза уставились на гостя. Старик приглаживает белую, как снег, бороду. И вдруг ласково щурится:
— Здравствуйте, Юрий. Давно вас ждем.
Сказано по-русски, без малейшего акцента.
— Не понимаю, — выдавливает эсэсовец на чистом берлинском диалекте.
Штурмфюрера ведут вниз по лестнице. Он не сопротивляется. В голове еще туман, но мысли текут свободнее.
«Откуда они знают имя?!»
За второй бронированной дверью — просторное помещение. Тут, глубоко под землей, тепло и сухо. Ярко светят стоваттные лампочки, неизвестно откуда получающие энергию.
— Извините за то, что доставили вас сюда против воли. Но, боюсь, иначе эта встреча могла и не состояться. — «Генерал» указал на удобное кресло, сел сам. И добавил без длинных предисловий: — Мы знаем про вас все.
— Так уж и все? — усмехнулся эсэсовец. Говорил он по-прежнему на языке Шиллера и Геббельса.
Только усмехаться ему пришлось не долго.
— Юрий Павлович Шадрин, — проговорил старик, будто читая с невидимого листа. А потом назвал позывные для радиосвязи, фамилию непосредственного начальника и на закуску — номер дома, в котором во время последнего визита в Москву Шадрин останавливался.
«Генерал» ласково моргнул. Вероятно, что-то прочел на лице «штурмфюрера».
— Не надо волноваться, мы не из гестапо. И сдавать вас туда не собираемся. Более того, мы — ваши спасители. Еще чуть-чуть, и вас бы, юноша, обязательно арестовали.
— Откуда такая трогательная забота? — выдавил «гость», переходя на русский. Вся конспирация летела к чертям.
— Мы — друзья.
— И что от меня нужно… друзьям?
«Генерал» доверительно наклонился в его сторону:
— Знаете о народе бонпо?
— Честно говоря, не много…
— Наша родина — Тибет.
— Далеко вас занесло.
— История сейчас вершится в Европе.
— Кажется, вы плохо ее учили.
«Генерал» улыбнулся:
— Историю пишут люди… Когда-то фюрер великой Германии был чтим у нас. Высокие Махатмы оказали ему поддержку. Не скрою, именно благодаря этой поддержке он получил власть и подчинил себе Европу…
«Ахинея… Нацистская ахинея, — поморщился Юрий и с Удивлением отметил, что разрывы бомб и снарядов совершенно не доносятся в этот подвал. Картины пылающего города встали в памяти. — Чертовщина… Такое творится наверху! А здесь — тишина, как в барокамере…»
Голос тибетца звучал невозмутимо и уверенно:
— В мире есть силы, которые издревле нам противостоят. Именно они помешали фюреру Германии посетить перед войной наш священный край и совершить обряд. Великий обряд, дарующий подлинную власть. Это дорога от людей к богам. А фюрер так и остался смертным. И потому проиграл. Человек слишком слаб.
— Он — человек? — усмехнулся Юрий. — Ну, не знаю. В этом я не уверен.
— Мы знаем.
— А вы-то ради чего старались? Тоже хотели в гауляйтеры?
— Наши цели лежат за пределами мира. Вам этого не понять, юноша.
— Махатмам не повезло. Такие высокие цели. И такой поганый исполнитель.
— Тут вы правы, — легко согласился «генерал». — Это главное, ради чего вы здесь. Махатмы раскаиваются в том, что связали выполнение своих замыслов с Гитлером. Ход истории иногда определяют случайности.
Шадрин вздрогнул — на мгновенье он ощутил что-то вроде холодного прикосновения. Почудилось, будто в сумрачном дальнем углу находится еще кто-то… Следящий из тьмы пристальным тяжелым взглядом.
Юрий поежился, стряхивая наваждение.
А старик в генеральском мундире не сводил с него выцветших карих глаз. И все говорил — твердо, властно. Словно хотел намертво отпечатать каждую фразу в памяти «гостя».
— Вначале Учителя Истины делали ставку на вашего вождя и повелителя. Мы считали весьма правильными и благодетельными суровые меры по отношению к темному народу. Ведь народ — это стадо, которому требуется пастух с палкой в твердой руке. Позже нам пришлось изменить свое отношение. В тридцатые годы при участии Сталина были уничтожены многие полезные и верные наши люди. Это было прискорбно. Они не были его врагами. Под влиянием действий вашего вождя Высокие Махатмы решили отдать предпочтение Гитлеру.
— Махатмы тоже ошибаются?
— Иногда. Россия — самая большая ошибка. Теперь мы понимаем, что именно здесь решится, по какому пути пойдет человечество. Мы предлагаем союз Махатме Сталину. Пусть те досадные недоразумения, которые нас разделили, канут в забвение.
— Даже так? — иронически вскинул брови Юрий. — Значит, когда мы, темное стадо, приперли к стенке вашего фюрера, вы решили предложить свою дружбу?
«Генерал» пронзил его холодным взглядом:
— Не ваше дело — рассуждать. Рассуждают вожди. Ваше дело — передать то, что услышали.
— Не сомневайтесь, — сухо кивнул Юрий. — Передам.
Только бы отсюда выбраться…
Тибетец добавил чуть мягче:
— Гитлер — враг и для нас. Он отплатил неблагодарностью за все, что мы для него сделали. Вчера он подло уничтожил наших братьев. Мы — единственные, кто уцелел. Но мы сделаем все, чтобы вам, юноша, удалось выполнить задание. В вашем лице мы предлагаем помощь Махатме Сталину.
Повисла тишина. «Генерал» ждал. И Юрий пожал плечами:
— Раз вы такие мудрые — вероятно, догадываетесь, зачем я прибыл в Берлин?
— Мы не догадываемся, — покачал головой «генерал». — Мы знаем.
Глава 3
После делового разговора «гостя» накормили сытным ужином и разместили в отдельной комнате с удобной койкой и чистым постельным бельем. Несмотря на неуверенность своего положения, тибетцы жили с завидным комфортом.
Уснул он не сразу. Погасил свет и долго ворочался, вспоминая рассказ старика. С самого начала у Шадрина не было сомнений, что монахи-бонпо действительно работали на Гитлера — до самого последнего времени. Но что касается остального…
Теперь это уже не казалось болтовней.
Рассказ «генерала» противоречил всему усвоенному еще со школьной скамьи. И если ему верить, то объективные законы развития общества, борьба классов — все это словно мишура, маслянистая пленка на поверхности реки…
Кто прячется в темной глубине?
Шадрин вздрогнул — опять, как и во время беседы со стариком, почудилось ледяное прикосновение. Рывком встал, зажег свет — в комнате было пусто. Он налил себе воды из графина, выпил одним глотком: «Нервы!» Снова лег, но уже не гасил лампу.
Сегодня на целых полчаса его превратили в покорную куклу.
Под Москвой, в спецшколе тоже преподавались основы гипноза. Но это было не то. Все равно что детская мазня по сравнению с полотном художника.
Что, если они могут воздействовать не только на отдельного человека?
Тогда это страшнее бомб и снарядов. Ведь именно человек — самое слабое звено любой государственной машины. Даже новейшее оружие и техника — куча хлама, если солдаты бегут с поля боя, если командиры теряют голову…
Чем больше Юрий думал об этом, тем явственнее проступали черты иной, скрытой реальности. Сколько бы немецкая пропаганда ни распиналась о гении фюрера, о выдающихся стратегических талантах полководцев и боевом духе солдат, их победы невозможно объяснить лишь заурядными факторами. Вермахт, лучшая армия Европы, не имел для покорения этой Европы ни ресурсов, ни качественного превосходства в технике. Экономика Германии критично зависела от внешних поставок.
В тридцать девятом году западные союзники вполне могли выиграть войну, если бы еще осенью перешли в наступление. Опрокинуть слабый немецкий заслон вдоль границы с Францией, лишенный танков и воздушной поддержки, не составляло труда. Польская кампания вермахта по всем военным канонам была чистейшей авантюрой. Даже приближенные к фюреру военачальники не верили, что англичане и французы позволят немцам безнаказанно раздавить Польшу и перебросить силы на Запад. Но все случилось именно так.
Конечно, и в Париже, и в Лондоне имелись надежды, что Гитлер столкнется с СССР. Только вряд ли эти надежды были слишком сильными — ведь пакт Молотова — Риббентропа был подписан еще до начала польской кампании.
Если разобраться, «странная война» и вовсе не имела рациональных причин. Что-то запредельно самоубийственное, лишенное логики…
Воля руководителей Запада оказалась словно парализована неведомой силой. Позже, в мае 1940 года, когда началось немецкое наступление, тот же удивительный паралич воли принял характер эпидемии, распространился в армии союзников от маршалов до рядовых. Массовая паника среди войск и населения, фантастические слухи о всемогущей «пятой колонне» приводили к случаям настоящего коллективного помешательства. Армии, вооруженные лучше вермахта, в кратчайшие сроки были наголову разгромлены! Потери немцев оказались ничтожны.
Юрия даже бросило в пот — все сходилось! Детали мозаики складывались в общую картину, где главной фигурой был уже не Гитлер, а некие таинственные Махатмы — именно они дергали за ниточки, оставаясь невидимыми.
А если вспомнить Восточный фронт? Все словно по накатанному сценарию. Начало войны было для Красной армии катастрофой. Юрий помнил те страшные месяцы… Минск, Киев… Казалось, ничто не остановит железный каток вермахта. К осени сорок первого авантюрный план «Барбаросса» имел все шансы на успех.
Но именно в СССР отработанный механизм почему-то дал сбой. Наши армии гибли, но не рассыпались, как это было с армиями Запада. Сверхчеловеческая сила наткнулась на человеческую и надломилась…
Махатмы знают причину? Теперь вот в союзники набиваются…
Юрий помрачнел. Опять вспомнились слова о темном народе, которому нужен пастух. Если правда то, что бонпо рассказал о победах Гитлера, значит, правда сказана и о Сталине? Но зачем вождю тибетские учителя?
Они настолько уверены в своем праве вершить судьбы стран и народов… Все это не укладывалось в голове.
* * *
Проснулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо:
— Возникли осложнения!
Шадрин вскочил на постели, еще толком не очнувшись: «Гестапо вышло на след?»
Тибетец сухо объяснил:
— Ситуация изменилась. У нас мало времени… Придется действовать грубо.
Через несколько минут два «Опеля» выехали в сторону центра Берлина. Тибетцы захватили с собой автоматы, фаустпатроны и крупнокалиберный пулемет.
Пару постов на перекрестках миновали без всяких осложнений. «Генерал» показывал шутцманам какие-то документы, но Юрий подозревал, что бумажки с печатями были не столь важны. Старик вполне мог бы обойтись и чистыми листками.
Добравшись до переулка, примыкавшего к Унтер-ден-Линден, они вылезли из машин и заняли позицию в развалинах универмага — отсюда, оставаясь незамеченным, удобно было просматривать дорогу в обе стороны. Тибетцы установили пулемет, приготовили панцерфаусты.
Оставалось ждать.
Ежась от утренней прохлады, Шадрин вглядывался в пустынную, изуродованную бомбами улицу. Рассвет вставал над истерзанным Берлином. На востоке разгоралось красное сияние, похожее на зарево пожара.
Огонь… Городу предстояло очищение огнем.
Артиллерия уже била по целям в глубине Берлина. Тяжелые снаряды дальнобойных орудий падали в соседних кварталах. Один угодил в дом на противоположной стороне улицы: рвануло так, что осколки кирпича посыпались в пустые оконные проемы универмага. В лицо Шадрину повеяло едкой гарью. Когда клубы пыли осели, оказалось, что от дома напротив осталась только большая груда дымящихся обломков.
В районе универмага становилось опасно — с тыльной стороны здания тоже начали падать снаряды. Но, взглянув на тибетцев, Юрий не заметил на их лицах ни тени страха или волнения. В этом было что-то противоестественное. Как в выступлениях факиров, способных, не чувствуя боли, протыкать свое тело огромными иглами.
Из-за канонады Шадрин не сразу различил шум моторов. Он заметил эскорт, только когда за тяжелыми мотоциклами показался бронетранспортер. Следом двигался черный «Хорьх». Пара мотоциклов с пулеметами замыкали кортеж.
Чувствуя, как колотится сердце, Юрий расположился удобнее и положил палец на спусковой крючок фауста. Надо попасть в мотор «Хорьха». Сейчас, когда автомобиль поравняется со зданием универмага…
Еще немного…
Еще…
Юрий стиснул зубы и задержал палец, уже готовый нажать на спуск. Откуда-то из бокового переулка наперерез эскорту выполз «тигр», следом — два бронетранспортера. Танк направил ствол пушки прямо на черный «Хорьх». Эскорт остановился — никто из охраны даже не попытался выстрелить. Из бронетранспортера-перехватчика посыпались солдаты в камуфляже.
Они бросились к «Хорьху», но тот, кто был внутри, уже сам открыл дверь. Юрия отделяло от автомобиля чуть более двух десятков метров, так что он относительно хорошо мог видеть партайгеноссе.
Физиономия невыразительная. Зато знакомая по десяткам фотографий.
Борман отнюдь не казалась испуганным. Вместе с окружившими его солдатами заместитель фюрера направился в сторону чужого бронетранспортера — эсэсовская охрана равнодушно за этим наблюдала.
«Уйдет!» — подумал Юрий и снова склонился к прицелу фауста.
Старик схватил его за плечо:
— Это бессмысленно — нас уничтожат за секунды!
— Мне все равно, — пробормотал Шадрин и вдруг ощутил ладонь тибетца на своем затылке. В глазах потемнело.
Когда он снова смог видеть, бронетранспортер эскорта догорал посреди улицы. Рядом валялись мертвые мотоциклисты. Колонна, увозившая с собой Бормана, была уже далеко в переулке.
— Это они сами, — вздохнул «генерал». — Мы не сделали ни единого выстрела.
— Вы дали ему уйти… — пробормотал Юрий, медленно поднимаясь на ноги.
— Я спас вам жизнь. Ничего нельзя было сделать. Люди Запада нас опередили.
— Считаете меня идиотом? — Шадрин повернулся к старику, но пальцы его продолжали скользить вдоль подоконника. Хорошо, что тибетец стоит так близко…
Есть! Нащупал.
— Вы не правы, юноша…
Фраза осталась незаконченной. Юрий прижал кусок стекла к артерии на шее «генерала»:
— Не надо меня гипнотизировать! Я ведь все равно успею раньше!
— Вы удивительно предсказуемы, — улыбнулся старик.
— Бросить оружие! — приказал Шадрин.
Тибетцы повиновались. Они были так же спокойны, как и прежде. Словно исполняли самую будничную работу.
Левой рукой Юрий вытащил пистолет из кобуры старика, но стекло не опускал. Кто знает, успеет ли он выстрелить больше одного раза. Он сомневался, что единственной пули хватит, чтобы уложить «генерала».
— А сейчас все останутся, а мы вдвоем пройдем к «Опелю»!
— И что дальше?
— Дальше наши дорожки разойдутся.
— Не выполнено задание Махатмы Сталина. Даже если вы выберетесь, что расскажете своим?
— Правду.
— И кто этой правде поверит?
— Могу прихватить вас с собой, в качестве доказательства.
Юрий слегка подтолкнул старика к выходу, но тот и не думал сопротивляться. Остальные монахи были неподвижны, как изваяния.
— Если бы я хотел вам вреда, я бы давно его причинил, — мягко заметил «генерал».
Шадрин вдруг почувствовал, что кусок стекла начинает быстро нагреваться в его пальцах. А рука с пистолетом, прижатым к телу старика, немеет — будто опущенная в ледяную прорубь.
Он так и не успел ни на что решиться. С криком выронил стекло. Из бессильно повисшей левой руки вывалился пистолет. Юрий попятился, глядя на покрасневшую ладонь.
— Скоро появятся волдыри, — с усмешкой уточнил «генерал». — А хотите, кожа обуглится?
Шадрин заорал от жуткой боли, согнулся… Сунул кисть под мышку. Затряс ею в воздухе. Только это не помогло. Руку словно сжигал невидимый огонь. Красные волдыри лопались, сливаясь в сплошную открытую рану…
Потом отпустило. Так же неожиданно.
Юрий прислонился к стене и ненавидяще посмотрел на «генерала»:
— Чего вы хотите?!
— Чтобы вы спокойно меня выслушали. — Во взгляде старика не было злобы. Мягкая отстраненность и легкая скука, словно он перечитывал давно знакомую книгу. — Кстати, руку можно вернуть в исходное состояние. Еще подумают, будто мы вас пытали.
Шадрин потрясенно смотрел, как молодая розовая кожа затягивает раны.
— Я был достаточно убедителен? — равнодушно поинтересовался «генерал». — Больше не стоит терять время на пустяки. — Он указал Юрию на обломок внутренней стены: — Присаживайтесь. Мы ведь обещали вам помочь. И мы это сделаем.
— Ясно, за что вас любил Гитлер.
— Перестаньте. Детский лепет. Вы ведь — воин. И выполняете серьезное задание вашего вождя.
— Борман ушел.
— Что такое Борман? Мешок с золотом… Но разве золото — главное? Это лишь средство. Мы поможем вождю Сталину добиться большего. Куда большего, чем стоит Борман со всеми его миллиардами.
— А конкретнее? — Шадрин внимательно смотрел на старика. В чем подвох?
— Вы вернетесь в Москву, расскажете то, что видели. И передадите одну древнюю реликвию. Предназначенную лично Махатме Сталину. Это и будет залогом нашего союза.
Юрий криво усмехнулся. Лично Сталину? Какую-то побрякушку?..
— Боюсь, я не скоро окажусь в Москве… Проще выслать по почте!
«Генерал» сухо кивнул:
— Почтальона я уже нашел.
Остаток дня Юрий провел в убежище. Его доставили и разместили в прежней комнатушке.
Ничего не изменилось. Кровать была такая же удобная. И лампочка горела, несмотря на отсутствие электричества в Берлине. На тумбочке у кровати имелись свежие газеты — одна немецкая, на плохой серой бумаге, пара шведских и одна швейцарская — еще пахнущая типографской краской.
«Как их доставляют?»
Еще одна загадка.
Пока он изучал прессу, молчаливый монах принес большую тарелку картошки с тушенкой. На десерт — пару яблок и настоящий цейлонский чай. Такого Юрий давно не пробовал. Выпил и попросил еще кружку.
Ему не отказали.
О нем заботились — почти как о дорогом госте. Но теперь он особенно остро чувствовал себя в тюрьме. В комфортабельной тюрьме…
Посуду унесли. С ворохом газетных листов он завалился на кровать. Пробежал взглядом по строчкам на немецком. Буквы расплывались. В мыслях было другое.
«Борман ушел. А тибетцы… действительно пытались помочь? Какую игру они ведут?»
Организуют ему эвакуацию из города ради того, чтобы послать знак Москве?
Вроде сходится. Ведь все прежние их ставки биты…
Юрий мрачно таращился на фотографию нового американского президента в «Стокгольмише беобахтер».
«Борман ушел к союзникам?»
Неизвестно.
Главное, что он, Шадрин, безнадежно провалил задание. И враг его использует…
* * *
Казалось, он так и не сумеет сомкнуть глаз. А вышло иначе.
Юрий вздрогнул и очнулся в кромешной тьме. Утер липкий пот со лба. Ему приснилось что-то жуткое. Но что именно — вспомнить не удалось.
Он заворочался и сообразил, что одетый лежит поверх неразобранной постели. Укрытый стопкой недочитанных газет.
Мать вашу… Так прямо и отрубился?
Голова была тяжелая. Юрий потер болезненно пульсировавший висок.
«Твари, наверняка что-то добавили в еду или чай!»
Он прислушался. Царила абсолютная тишина.
Осторожно убрал газеты на пол. Привстал — очень аккуратно, чтобы не скрипнули пружины.
Юрий помнил обстановку своей камеры. Вслепую обогнул тумбочку и прокрался вдоль стены. Нащупал дверной косяк и затаил дыхание.
Из большой комнаты по-прежнему не доносилось ни звука. Раньше сквозь крохотные щели пробивался электрический свет. Но теперь там тоже царила кромешная тьма.
«Вырубился автономный генератор?»
Скорее всего…
Юрий облизал губы. Это шанс…
Выждал минуту. За дверью ничего не менялось. И тогда ударом ноги он опрокинул тумбочку.
Грохот был порядочный. Теперь тибетцы просто обязаны заглянуть к арестанту. Юрий застыл у косяка, вслушиваясь. Сейчас он различит их шаги. Не все монахи обладают способностями «генерала». Темнота может уравнять силы…
Время тянулось. Ничего не происходило. Из большой комнаты не долетало ни звука.
«Что, оглохли, твари?!»
В сердцах Юрий ударил по двери ногой. И та почти бесшумно распахнулась.
«Ого!»
Это было настолько неожиданно, что он оцепенел. В висках гулко барабанило. А он ждал — сам не зная чего.
Иррационально, глупо. И все-таки он медлил. Почти как там, в подъезде, — острое чувство, будто впереди ловушка.
«Нервы… — Юрий утер пот рукавом кителя. — Идиотизм!»
Он и так в ловушке. В руках у врагов. И если те допустили оплошность — почему бы и нет? — он этим воспользуется.
Напряженный как струна и тихий словно кошка, Юрий двинулся в темноту. Шаг, другой…
Он уже — посреди большой комнаты. Теперь можно различить, что тьма вовсе не абсолютная. В дальнем конце подвала сквозь щель у двери пробивается свет.
Там что, тоже не заперто? После череды неудач ему опять везет.
Осторожно ступая, он пересек комнату. Никто его не остановил.
«И где же проклятые тибетцы? Все разбежались? Как крысы… Хваленые сверхчеловеки…»
Он коснулся двери, нащупал ручку и осторожно дернул. Та не поддалась.
Юрий мрачно усмехнулся. Теперь, после всего, его не остановит какой-то хлипкий замок. Это ведь не стальная дверь — обычная филенчатая… К тому же не слишком прочная.
Удар ногой. Еще удар — крепким кованым сапогом. Треск дерева. Навалиться плечом… Вот так!
Выламывая куски двери, Юрий рванулся к свету.
И зажмурился, ослепленный.
Что-то сдавило грудь, будто воздух превратился в свинец. Юрий захрипел, дернулся изо всех сил и упал.
Нет, не на каменную лестницу.
На что-то мягкое…
* * *
Он открыл глаза и понял, что лежит на траве. Это было удивительно — откуда трава в подвале?
Юрий приподнял голову и растерянно моргнул. Опять зажмурился.
Это не могло быть правдой.
Обхватив виски ладонями, он сел. Но галлюцинация не проходила. Тогда, дотянувшись до ближайшей березки, он медленно поднялся. Пошатываясь, обвел пейзаж безумным взглядом.
Юрий слишком хорошо знал это место. И это было хуже всего. Теперь ясно — он сошел с ума. От химических препаратов, от гипноза — какая разница…
Ветерок шевелил его волосы. Красное солнце рождалось из-за горизонта. Все казалось настоящим — даже запахи травы и цветущих деревьев.
Юрий рассматривал очертания улиц. И не верил.
«Нельзя верить… Надо бороться…»
Биться головой о невидимые стены подвала, царапать ладони о шершавые ступени — они же где-то рядом? Чтобы через вспышки боли вывалиться назад в реальность…
Вместо этого он опять опустился на траву. Сел, привалившись к березе. И долго глядел вдаль — на залитые багрянцем крыши и аллеи. Окна без бумажных крестов на стеклах. Небо без аэростатов заграждения. Чистые улицы, откуда давно убрали противотанковые «ежи»…
С Воробьевых гор вся Москва — как на ладони. Он не видел ее четыре года…
Что есть реальность? Может, это берлинский подвал ему пригрезился? Чужой умирающий город… Едкая гарь и трупы гражданских на улицах.
Юрий закрыл глаза.
Где-то рядом чирикали воробьи. Было удивительно хорошо и спокойно. Не хотелось думать, как он тут оказался…
Сначала отдыхать на траве — набираясь сил, отгоняя темное берлинское наваждение. Дальше… звонить начальству. За ним пришлют машину. А может… он и сам доберется? И еще кой-куда успеет.
Бегом к остановке, вскочить в троллейбус… Тут ведь совсем недалеко по московским меркам. Мичуринский проспект, дом номер тридцать шесть. Ждут его там? Или давно забыли, пролистнули, как страницу в памяти…
Он не забыл.
Иногда память — это все, что у нас есть…
Шадрин вздрогнул и открыл глаза. Новый звук выделялся среди идиллической безмятежности… Юрий медленно встал с Травы.
Нет, не почудилось. Несколько человек в штатском уверенно двигались в его сторону.
«Так быстро? Откуда они узнали?..»
Он растерянно оглянулся. Вторая группа уже отрезала пути отхода…
Но ведь он и не собирался бежать! Они что, считают его врагом?
Мгновенья тянулись, как резиновые…
В группе захвата не было знакомых лиц. Юрий вяло усмехнулся, помахал рукой. И только сейчас вспомнил, какой на нем мундир.
Нарукавный эсэсовский орел блестел под московским солнцем, как серебряное клеймо.
Шадрин содрал с себя китель и бросил под ноги.
Только, кажется, тем, в штатском, было все равно.
Глава 4
Два дюжих парня взяли его под руки — аккуратно и крепко. Невысокий мужчина в легкой парусиновой шляпе показал красные «корочки»:
— Я — полковник Марченко.
— Лейтенант Шадрин.
— Добро пожаловать домой!
— Спасибо, — выдавил Юрий.
— Как себя чувствуешь?
— Нормально.
Он ждал еще вопросов. Но их не было. Скорее всего их зададут в другом месте…
— Извини, придется тебя обыскать. — Марченко улыбнулся. Только зрачки оставались холодными.
В карманах Шадрина было пусто — не считая носового платка, который ему вернули.
«Амулет!» — вспыхнула и обожгла мысль. Юрий вспомнил слова о почтальоне. Не зря же его зашвырнули прямиком в Москву!
Только как им объяснить?
Пока он терзался сомнениями, один из штатских зачем-то пощупал его пульс и осмотрел зрачки.
— Теперь проедем туда, где можно спокойно говорить, — сказал полковник.
Автомобиль ждал метрах в пятидесяти.
— Стойте! — выпалил Юрий. — Я… я должен был передать… Одну вещь. Наверное, она выпала… Надо поискать там, в траве!
Марченко ласково прищурил бесцветные глаза:
— Все, что надо, мы уже нашли.
Юрия усадили на заднее сиденье — между крепких, косая сажень в плечах, парней. Обе машины плавно двинулись в сторону Комсомольского проспекта.
Шадрина везли во второй. Полковник сидел рядом с водителем и внимательно смотрел вперед — так, будто они не столицей ехали, а по вражеской территории.
«Глупость, — лихорадочно думал Юрий. — Какое-то дикое недоразумение…»
Он провалил задание. Но ведь он не враг!
— Вы должны связаться с Ивановым… с майором Ивановым — он меня вел. Он знает подробности…
— Да, конечно, — сухо отозвался Марченко. — Расслабься. Ты все сделал правильно. Никто тебя не обвиняет.
Странно. Интонации полковника были совершенно миролюбивые, но Юрий ощутил что-то вроде ледяного озноба. Как в страшном сне, когда абсолютно не значащие детали заставляют сердце бешено колотиться…
Вдруг нахлынула беспощадная ясность: это апрельское утро — последнее в его жизни.
«Почему? Неужели в Кремле решили принять помощь «сверхчеловеков»? Это невероятно, дико… Но тогда безумие складывается в логичную картину. Тогда… кто-то на самом верху готов играть по правилам махатм…»
«Почтальон» доставит весточку. Он расскажет все, что знает. Что видел. Чистую, незамутненную истину — под гипнозом или накачанный «сывороткой правды». И тогда…
Тогда исполнивший свою роль Юрий Шадрин больше не нужен. Как вскрытый и опустевший почтовый конверт.
Это очевидно. Таких свидетелей не оставляют.
Деревья парка проплывали за окном.
Что он может, горе-разведчик двадцати трех лет от роду? Не только завалил задание, еще и стал орудием врага, разменной фигуркой, которую вот-вот смахнут с доски. А ведь вопрос не только в его жизни…
Юрий моргнул.
Хороший бетонный столб маячит впереди. Дотянуться бы и дернуть руль — чтобы столб вылетел навстречу. Чтоб с грохотом, металлическим лязгом и скрежетом сложилась в гармошку кабина «ЗИСа»…
Нет. Такого шанса ему не дадут.
— Куда они? — буркнул полковник. — Идиоты!
Юрий поднял глаза.
Ничего особенного. Головная машина так же плавно двигалась через парк. В ранний утренний час тут было безлюдно. Передний «ЗИС» миновал перекресток…
Марченко хрипло выругался.
— Следовать за ними? — спросил водитель.
— Да, — хмуро кивнул полковник. И вдруг изменился в лице, яростно выпалил: — Поворачивай! Жми на полную!
Водитель испуганно крутанул руль — так, что пассажиров швырнуло влево, а машина натужно взревела. Ударил по педали газа, и стрелка спидометра прыгнула к цифре «120».
Деревья замелькали вдоль дороги. Под капотом обычной модели явно прятался форсированный движок.
— Жми! — хрипло повторил Марченко.
Юрий растерянно вертел головой. Что происходит? Чего этот взбеленился? В зеркале заднего вида нет и намека на погоню. Дорога пустая…
— Сиди тихо! — процедил один из его охранников. Кажется, эти двое тоже нервничают.
— Туда! — командует полковник.
Ясно, хотят срезать. Машина вылетела на безлюдную пешеходную аллею.
Что это? Из кустов далеко впереди возникла одинокая согбенная фигура. Едва ковыляет посреди тротуара. Кажется, старушка с палочкой… И не объехать — скамейки и деревья с двух сторон.
Рука водителя тянется к кнопке сигнала.
— Не надо шуметь, — сухо говорит полковник.
Юрий морщится. Уже и без того можно различить гул мотора за спиной, но кажется, старуха глуховата…
Водитель берет немного влево. Он все равно заденет чело-река, но так меньше пострадает автомобиль. Даже скорость не сбросил…
— Сволочи!
Охранник бьет Юрия локтем в живот. Шадрин изворачивается и наносит удар головой. Оба его «архангела» остервенело работают кулаками. В тесном салоне это получается неуклюже, но они сильнее.
— Наденьте на него «браслеты»! — злится Марченко.
Охранники сбивают Шадрина на пол. Краем глаза он видит, как по лицу у одного течет кровь — Юрий таки сломал ему нос. А за лобовым стеклом быстро приближается хрупкая фигурка. Вот-вот раздастся глухой удар…
Мгновением раньше женщина оборачивается.
И могучий, разлапистый клен будто сам прыгает навстречу «ЗИСу».
* * *
В ушах звенело. Барабанило в висках. Пахло жженой резиной.
Юрий распахнул свинцовые, непослушные веки. Шевельнулся и сморщился. Кажется, у него сломаны ребра.
Охранники неподвижны. Еще не очухались? А водитель вряд ли придет в себя: торчит головой в разбитом стекле — оно щедро забрызгано его кровью.
Только Марченко исчез.
Юрий вытащил из кобуры «архангела» пистолет. Каждое движение причиняло боль. Он стиснул зубы и потянулся к дверной ручке. Хорошо, что ее не заклинило. Вытолкнул охранника наружу. И выполз следом.
Оглянулся. Где же тот гад?..
— Я здесь. — В затылок Юрию уперся холодный ствол. — Брось оружие, сынок.
Голос полковника отдавал спокойным холодом.
Шадрин усмехнулся. Одним махом решить все проблемы… вскинул «TT». И получил ногой по запястью. Пистолет вывалился из ослабевшей руки.
«Я все еще ему нужен…»
Марченко отфутболил «TT» подальше.
— Возьми в машине «браслеты» и аккуратно надень.
— А иди ты!.. — Юрий хрипло выматерился.
Полковник молча ударил его ногой. Шадрин упал на траву.
Перевернулся, морщась от боли… Он ждал выстрела и надеялся на это, как на спасение: «Чего эта сволочь ждет?»
Поднял голову и увидел, что Марченко занят странным делом. В правой руке он по-прежнему сжимал «вальтер-ППК» — хороший трофейный пистолет. А левая — тянулась в сторону неподвижного охранника рядом с машиной.
Нет, пальцы Марченко не касались «архангела» — они будто ощупывали воздух. И глаза смотрели куда-то вперед. Лицо было равнодушное… Словно не этот человек только что гнал водителя, уходя от невидимой погони.
Юрий растерянно моргнул. Цепочка событий возникла в памяти. И обнаружилась еще одна неправильность.
Где та несчастная старуха, которую они чуть не сбили?
Что вообще здесь происходит?
Шадрин оглянулся — кругом пустынно. И неестественно тихо. Наверное, часов шесть утра. Но это же центр города — кто-то мог услышать грохот аварии? Бывают здесь милицейские патрули?
Юрий осторожно шевельнулся, прикидывая расстояние до ближайших кустов.
В этот миг полковник выстрелил.
Пуля просвистела над головой, сшибла ветку. Листья закружились в воздухе…
Нет, целился он не в Шадрина. Еще две пули полетели в пустоту. Или не совсем в пустоту. Неясная тень мелькнула за кустами — лишь на долю секунды…
Теперь!
Юрий вскочил. Кто-то сзади схватил его за рубаху. Шадрин дернулся, оборачиваясь. Это был не полковник. «Архангел» с залитым кровью лицом — тот самый, что раньше трупом валялся у машины.
Короткий обмен ударами. И Юрий, и охранник — слишком слабые. Но «архангел», казалось, совсем не чувствует боли. Хотя левая рука его движется странно — будто где-то у локтя образовался дополнительный сустав.
Хук снизу — Юрий достает охранника в челюсть. Без тол icy — лицо врага похоже на маску, тяжелые кулаки работают, как поршни. Удар, еще удар… В глазах темнеет — «архангел» попал в сломанные ребра.
Земля уходит из-под ног. Охранник наваливается сверху, стискивает горло удушающим захватом. Шадрин бьет его локтем в живот — результат нулевой.
Всего в нескольких метрах поблескивает в траве «TT». Но сейчас до него не добраться…
— Пусти! — хрипит Юрий. — Сдаюсь!..
Где эта сволочь полковник? Почему не отзывает своего холуя?
Юрий отчаянным усилием поворачивает голову. И видит, как пляшут между деревьев две трудно уловимые тени. Будто хотят встретиться и все время промахиваются. Глаза не успевают различить подробности — только вздрагивают ветки и кружится подхваченная вихрем листва…
Вспышки выстрелов мелькают, как праздничный фейерверк. Потом патроны кончаются. У двух фигур наконец выходит друг друга нащупать. Из хаотичного мельтешения долетают звуки ударов…
Это похоже на сон. Люди не могут двигаться с такой скоростью. Будто в древней страшной сказке, а не в центре Москвы, в середине технологичного двадцатого века…
Обрывки мыслей проносятся в голове Юрия. Трудно о чем-то думать, когда оживший труп с разбитой головой пытается тебя задушить.
Правой рукой хоть немного ослабить захват. Левая напрасно шарит вокруг. Нет ничего — ни ветки, ни камня… Стоп, что-то твердое под пиджаком охранника!
Пальцы Юрия осторожно нащупывают это, выдергивают из чужого нагрудного кармана.
Есть!
Крепко стиснуть. И несколько раз вонзить «оружие» в плоть врага!
Хватка того заметно слабеет. Юрий бьет еще раз, отталкивает обмякшее тело.
Из глаза «архангела» до половины торчит обыкновенная перьевая ручка фабрики имени Красина.
Шадрин поворачивает голову. Кое-что еще изменилось: сверхъестественный поединок тоже близок к завершению. Полковник Марченко застыл над поверженной фигурой. Вытянул левую кисть и… что это? Будто серебряные искорки уходят из лежащего на траве человека, растворяются в ладони Марченко. А может, просто пылинки играют в солнечном свете?
— Ты была хороша, — равнодушно звучит голос полковника. — Жаль, что выбрала не ту сторону…
«С кем он болтает?»
Черт, да ведь это… Та самая старуха, которую они чуть не переехали! Хотя какая она старуха… Девушка в седом парике. Жива или нет? Сейчас не до этого.
Глаза Шадрина следят за полковником. А рука почти дотянулась до пистолета.
Рифленая рукоятка удобно легла в ладонь. Палец жмет спуск — некогда целиться! С такого расстояния он не промажет!
Пистолет вздрагивает в руке.
Черт! Пули летят в пустоту.
А Марченко… Он совсем не там, где был мгновенье назад!
Грохочут выстрелы. Но высокая фигура в сером костюме уже исчезла. И Шадрин кусает губы от собственного бессилия.
Сзади!..
Рывком оборачивается. Полковник глядит на него с презрением:
— Ворошиловский стрелок… Что, так и не понял?
«TT» вываливается из руки. Неведомая сила распластывает Юрия, будто железной плитой накрывает, давит к земле. Острой болью отзываются ребра, и хриплый, задушенный стон вырывается из легких.
Ладони полковника окутаны белесой дымкой. И туманные языки тянутся от них к Юрию. А может, это лишь бред гаснущего сознания…
«Я тебе еще нужен!»
«Конечно, — равнодушно звучит в голове. — Не сопротивляйся, и тогда все кончится быстро».
Мир погружается во тьму. Гаснут краски и звуки. Только силуэт Марченко, сотканный из нитей холодного света, пылает ослепительно, невыносимо ярко. Белые лучи огненными снопами идут из его ладоней…
Они словно иглы входят в тело Юрия. А он не может шевельнуть даже пальцем. Гулкий метроном стучит в висках…
«Не сдаваться!»
Мысли тонут в волнах боли. Но Шадрин опять выныривает.
Нет, умереть не боится. С мучительной ясностью осознает — бывает кое-что похуже смерти…
Иногда память — все, что у нас есть. Иногда это последнее, что удерживает над бездной.
Ты прожил короткую жизнь. Но она бесконечна, словно капля, отражающая целый мир. Ты был его частью. И ты можешь обрести силу целого мира.
Если вспомнишь теплые ладони матери… Взгляд любимой дёвушки. Слова клятвы, которую ты давал Родине. Друзей, вместе с которыми сражался и рисковал.
Нет, тебя это не спасет — ведь победа важнее спасения. Зато подарит несколько лишних минут…
Несколько лишних минут ты будешь бороться. Проваливаясь в забытье и взлетая в темную высоту. Чувствуя под собой умирающую траву. Все еще оставаясь лейтенантом Шадриным, неудачливым разведчиком двадцати трех лет от роду…
Сквозь удары сердца — едва уловимая вибрация.
Кругом все так же была тьма. Но в глухом безмолвии родился звук — сначала неясный, потом отчетливый, рвущий пространство.
Чей-то истошный крик.
Шадрин открыл глаза. Он до сих пор ничего не видел, кроме нависавшего над ним силуэта Марченко. Зато он осознал, откуда долетает крик.
Полковник Марченко изгибался в судорогах и вопил от боли. Жаркий, словно солнце, поток огня резал его фигуру пополам.
Вдруг стало светло. Так светло, что Юрий зажмурил глаза. В следующую секунду он понял, что опять может двигаться.
Медленно, будто управляя чужим телом, перевернулся. Кое-как сел.
Он опять различал краски. Очертания предметов выплывали из тумана… Заморгал и увидел человека в белой рубахе, склонившегося над «седой» девушкой. Юрий не мог разглядеть его лица — все было видно как через залитое дождем стекло…
Мысли путались, только одна врезалась в сознание четким росчерком: «Оружие!»
Собрав остатки сил, Юрий принялся шарить в траве, разыскивая «TT».
И нашел его — у ног Марченко.
Повернул голову, ожидая увидеть обожженные куски тела. Вздрогнул и отшатнулся, вскидывая оружие.
Полковник казался невредимым. Он лежал на траве — бледный, с закрытыми глазами и без единой царапины. Даже светлый пиджак выглядел идеально — будто Марченко лишь на минутку прилег отдохнуть… Разве что не дышал. Но теперь Юрий не доверял трупам.
Медленно попятился. Опираясь на ствол дерева, кое-как поднялся на ноги — все это время он держал полковника на «мушке»…
— Юра! — раздалось рядом.
И Шадрин оцепенел. Обернулся, чувствуя мурашки по коже. Он слишком хорошо помнил этот голос.
— Лена? Леночка…
Девушка стояла рядом с автомобилем. Ветерок теребил пряди каштановых волос. Глаза сверкали. Она была такая же прекрасная — словно не канули в ад войны эти четыре года…
— Здравствуй.
— Здравствуй, Лена.
Это казалось обманом, наваждением — но спец по миражам валялся рядом на траве…
А девушка смотрела на Шадрина. Внимательно, с легкой грустью. И горячая волна всплывала откуда-то из глубин памяти. Прикосновения, звуки… Аромат ее кожи. Вкус ее губ…
— Леночка…
Юрий шагнул к ней.
Что-то изменилось в ее взгляде. Будто тень тревоги мелькнула на лице. Почему она так смотрит? Почему молчит?
— Это же я! Ты ведь узнала?
Юрий сделал еще шаг.
Ее рука, скрытая за капотом «ЗИСа», вскинулась молниеносным движением.
Он успел разглядеть пистолет. Спустя мгновенье что-то ударило в грудь. И запоздало отпечатался в сознании хлопок выстрела…
Соленый вкус во рту…
Ясное небо между кронами деревьев.
Кто-то склонился над ним… Рвет его мокрую от крови рубаху.
Наверное, это бред. Потому что Юрий видит себя со стороны. Видит, как майор Иванов кривым ножом полосует его тело на груди — как раз вокруг раны. Боли нет. А майор сдирает с его тела целый ошметок кожи. И бросает далеко в сторону — так будто это не кусок плоти, а ядовитая змея.
Алый лоскут падает на траву. И темнеет на глазах, высыхает, жадно впитывая в себя капли крови. На сером куске кожи проступают диковинные алые письмена… Буквы или иероглифы? Разобрать лучше не удается.
Иванов льет на пергамент прозрачную жидкость из стеклянного флакона. Быстро щелкает зажигалкой. Прочертив по траве дорожку, пламя охватывает серый лоскут… или не лоскут вовсе?
Оно корчится, как живое. Оно ползет по траве — будто плоский червяк! Майор вскидывает «TT» и несколько раз стреляет в горящий пергамент…
Глава 5
Тьма.
Солнечный свет сквозь веки…
Тревожный шепот Лены:
— Потерпи, милый…
Хмурое лицо Иванова. И его ладони — там, над раной. Юрий чувствует исходящее от них тепло…
Опять тьма.
Сладкий глоток воздуха — почти без боли…
— Ты меня слышишь, Юра? — тревожный голос майора.
В этот раз Шадрину хватает сил ответить:
— Да…
Иванов помогает ему подняться. Опираясь на плечо майора, Шадрин ковыляет через парк. Грудь у него забинтована, но чувствует он себя лучше. Во всяком случае, куда лучше, чем тот, в кого недавно стреляли…
Он поворачивает голову.
Лена тоже здесь. Идет сбоку и чуть впереди, оглядываясь по сторонам, а в руке ее тот самый «браунинг». Позади — разбитый автомобиль и четыре тела. Только девушки в седом парике там уже нет.
Юрию хочется узнать, что с ней. Но он молчит — не время задавать вопросы, да и говорить трудно…
Они пересекают аллею. В кустах обнаруживается пустой «Паккард». Иванов садится за руль, а Шадрин и Лена — на заднее сиденье.
Уверенно набирая скорость, машина выезжает из парка на Комсомольский проспект.
В этот ранний час тут все еще слабое движение. Но на улицах уже хватает людей. «Паккард» обгоняет переполненный троллейбус. А на углу, у пересечения с Воробьевским шоссе, Юрий замечает милицейский патруль.
Шадрин опускает веки. Ему не хочется думать о будущем.
Наверняка тела Марченко и его помощников скоро обнаружат. И тогда… Что тогда? Объявят бывшего лейтенанта Шадрина во всесоюзный розыск?
— Юра, тебе плохо? — испуганный голос девушки.
Да, ему плохо. Это отвратительно — чувствовать себя разменной фигурой в большой игре.
— Куда мы едем? — выдавливает Шадрин.
— За город, в одно тихое место, — отвечает Иванов.
— А не проще было избавиться от меня здесь?
— Не болтай ерунды.
— Меня уже ищут?
— Вряд ли. Шадрин Юрий Павлович погиб смертью храбрых… Не вернулся с последнего задания.
— И кого же тогда полковник встречал на Воробьевых горах?
— Разве он кого-то встречал? — Скупая улыбка Иванова отражается в зеркальце. — Сегодня утром Марченко умер от сердечного приступа.
— И кто этому поверит?
— Тело будет найдено в кабинете — приблизительно через час. А еще раньше обнаружится, что трое оперативников, геройски преследуя бандитов, погибли в дорожно-транспортном происшествии.
— Вы хорошо подготовились.
— Хорошая подготовка — половина успеха. Ты ведь помнишь, чему я тебя учил…
— Да, помню, — хрипло бормочет Шадрин и закрывает глаза. В груди опять стало больно — наверное, растрясло от быстрой езды. А еще муторно на душе — так муторно, что не хочется никого видеть. Лена касается его руки, и он отдергивает пальцы.
— Прости, — долетает ее шепот.
— Она должна была стрелять, — сухо говорит майор. — Тем более что имелись сомнения — вдруг это уже не ты…
— А тогда, перед заброской… тоже были сомнения?
— Нет. Просто нельзя было по-другому. Чужие мозги они читают будто книги. Ты ведь и сам знаешь…
— Меня швырнули как наживку? Все задание не стоило ломаного гроша?
— Зачем так категорично? — Иванов пожимает плечами. — Борман — интересный материал. Если бы выгорело — тоже хорошо.
За стеклом проносились дома московской окраины. Город оживал в утреннем сиянии. Люди спешили на работу, набивались в переполненные трамваи, выстраивались в очереди у булочных. Здесь, вдали от линии фронта, жизнь катилась почти мирной колеей.
Но теперь Юрию чудилось, что вся эта безмятежность — будто готовая лопнуть струна. Да, тут уже не взрывались бомбы. Но над судьбами миллионов повисла тень. Густая, непроглядная… И значит, мечты о будущем рассыпались, как витрины берлинских универмагов — хрупкими, бесполезными осколками…
Он покосился на резкий профиль майора.
«Почему не задает вопросы? Бережет меня после ранения? Или и так все знает?»
Иванов будто ощутил его мысли. Подмигнул в зеркальце:
— Чего смурной? Терпи, скоро доберемся… Там такие места! Ближайшие недели отдохнешь лучше, чем в санатории…
— А потом?
— Суп с котом! Я знаю, тебе досталось. Но ты не мимоза, а советский офицер…
— А Марченко — тоже советский офицер?
— Да, был. И между прочим, Красную Звезду ему дали не зря. — Хмурая складка пролегла на лбу Иванова.
Повисло молчание. Но Шадрин ждал и оказался прав.
— Когда-то он был моим другом, Юра. Настоящим, вместе с которым в огонь и воду… Еще с двадцатых годов — тогда в ОГПТУ был создан особый отдел… — Майор смерил лейтенанта быстрым взглядом — словно оценивая, созрел ли тот для важного разговора.
— Значит, все с тех пор тянется… — выдавил Шадрин.
— Слыхал об экспедиции Рериха? Безумный старик искал Шамбалу и ни хрена не нашел. Такова официальная версия. А правда… Лишь несколько человек ее знали.
— Вы участвовали в экспедиции?
— Официально — нет. Но мы там работали и решали задачи, ради которых все и затевалось.
— Обнаружили путь в обиталище Махатм?
— Не люблю красивых слов, — поморщился Иванов. — Мне плевать, кем они себя называют. Тем более что раньше звались иначе. В Европе мода на индийский колорит. А поменяется мода — придумают другое…
— Но ведь они оттуда? Я сам видел — на европейцев не похожи…
— Кроме Тибета, есть еще пара мест. Не важно, кем они хотят казаться. Важно, ради чего. Они владеют Силой — большой, удивительной…
— Я знаю.
— Тогда у меня тоже переворачивались мозги от таких открытий — не меньше, чем у тебя. А Марченко — он был способный парень. Очень способный. Нам чуть-чуть приоткрыли дверь, и Влад многого достиг — большего, чем я. Мы были молодые. И не думали о том, что Большая Сила — большой соблазн…
— Марченко перешел на их сторону?
— Тут сложнее… Поначалу у нас были великолепные отношения с Учителями…
— «Тибетец» мне рассказал.
Майор усмехнулся:
— Понятно. Значит, мне тоже пора кое-что рассказать… Представь себе партийного деятеля. Нормального здорового мужика, отдыхающего где-нибудь в Крыму. Там к нему случайно подходят двое незнакомцев. Завязывается невинная беседа… И все.
— Что — все?
— Внешне он не поменялся. Он совсем не похож на зомби — наоборот, пышет здоровьем и интеллектом. Но когда кто-то даст приказ — он без колебаний его исполнит. Например, прыгнет в окно с седьмого этажа. Или убьет из именного револьвера своих жену и ребенка. А может случиться еще хуже…
— Хуже?
— Да. Потому что этот человек занимает важный государственный пост. И в час «X» он примет решение, гибельное для страны, — то самое, которое ему продиктовал кто-то.
Юрий молчал.
Иванов прищурился. Его голос задрожал от глухой ярости:
— А теперь представь, что таких «измененных» — тысячи. И все они занимают немаленькие партийные и государственные должности…
— Так есть?
— Так было. Когда Верховный понял, что к чему, мы нанесли ответный удар.
— В тридцать седьмом?
Иванов молча кивнул.
В салоне повисла тишина. Когда майор опять заговорил, морщинки у его глаз стали глубокими до черноты:
— Ежовщина была прикрытием. Мы уничтожили людей Махатм, вычистили много других отбросов… Только невинных погибло еще больше. Когда гигантский маховик раскручивается, его трудно остановить. Тем более что о реальной подоплеке знали лишь двенадцать человек, включая Верховного.
— А Марченко… он что, был против?
— Мы все были против, — вздохнул майор. — Но иных путей не осталось. Все зашло слишком далеко… Это как болезнь. Только болеет государство. И вместо вирусов — люди с измененным сознанием.
— Влад стал таким же?
— Нет. — Усмешка прочертила худое лицо Иванова. — Тогда он тоже изменился. Но по-другому. Власть меняет людей.
Шадрин качнул головой:
— Андрей Николаевич, а ведь вы недоговариваете… Марченко не один.
— Что ты имеешь в виду?
— Иначе на хрен эта секретность? Драпаем из Москвы, будто это Берлин…
— Не драпаем. А едем на спецобъект. Но ты прав, Влад — такой не один.
Лейтенант прищурился и, будто колючую ветку, швырнул злую фразу:
— Что, зря раскручивали маховик?
Иванов ответил не сразу. Глянул за окно — туда, где проплывала березовая роща, произнес через силу, будто каждое слово давалось ему с трудом:
— Моего брата расстреляли в тридцать седьмом. Потом реабилитировали. Я не смог его спасти.
Юрий закрыл глаза:
— Простите…
Слишком много дерьмовых открытий за последние дни. Много проклятых тайн, о которых лучше бы не думать… Он нащупал руку Лены и крепко сжал — так, что мог различить биение ее пульса. В Берлине на него камнем давило одиночество. А сейчас… Врагов хватает. Зато есть и друзья…
— Может, ты и прав, — сухо сказал Иванов. — Тогда, в тридцатых, было сделано немало ошибок. Времени было в обрез…
— А сейчас?
— Еще меньше. Только мы умнее… Теперь действуем точечно. И уничтожаем зло в зародыше. — Через зеркало заднего вида майор смерил лейтенанта острым взглядом: — Операция прошла успешно — это главное.
«Они смогли убедить Махатм, что Сталин пойдет на контакт… Заполучили Амулет, и он стал второй наживкой — для полковника и остальных. Большая сила — большой соблазн…»
Юрий вздохнул:
— И со мной — тоже успешно?
— Не все вышло гладко — Марченко что-то ощутил… Попытался сделать из тебя раба Амулета. Но ты хорошо держался, и это его здорово отвлекло.
— А если бы… я держался хуже?
— Тогда бы это стоило лишних жизней.
«Ты верил в мою выносливость, майор. Поэтому и выбрал меня, а не кого-то старше, опытнее…»
— Вы не боялись, что он овладеет силой, заключенной в Амулете?
Иванов скупо усмехнулся:
— Он бы не успел…
Впереди замаячил пост автоинспекции на выезде из Москвы. Рядом ждали несколько легковушек. Милиционеры с «ППШ» проверяли документы.
Юрий напрягся — сделали ему новые ксивы? Ладонь Лены успокаивающе легла на его плечо.
Но «Паккард» миновал пост без задержки. Майор даже не стал сбрасывать скорость.
По обе стороны шоссе расстилался хвойный лес. Машин было немного. Иванов вдавил педаль газа. Стрелка спидометра ожила и двинулась к цифре «сто».
— Еще полчаса — и будем на месте.
Однако для Шадрина разговор не закончился:
— Выходит, тот кусок пергамента не так уж дорого стоил?
Майор качнул головой:
— Стоил. И ты даже не представляешь, насколько дорого… Миллионы жизней.
— Раньше он служил Адольфу?
Иванов скривился:
— Неизвестно еще, кто кому служил…
— И Махатмы так легко расстались с этой вещью?
— Не легко. Просто у них не было выхода. Мы им его не оставили! Ты, я… и те ребята, которые сейчас штурмуют Берлин. А еще — те, которые никогда не вернутся домой… Учителя действительно хотели договориться с Верховным. И знали, чем доказать реальность своего желания.
Юрий внимательно посмотрел в глаза майора, отраженные зеркалом заднего вида. Он надеялся обнаружить там фальшь, если Иванов солжет.
— И вы без колебаний уничтожили это доказательство?
Тень усмешки прочертила морщины на худом лице Иванова:
— Бывает, добро и зло трудно различить. Да, Юра? В темной комнате все кошки черные… Добро бывает грубым, несправедливым. Иногда — очень жестоким. А зло — оно не всегда приходит с ревом «Юнкерсов». Иногда оно выглядит вкрадчивым, мягким… Только за эту мягкость приходится расплачиваться… За вызванную в мир тьму надо платить. Верховный — не ангел. Мы все не ангелы. Но ни ему, ни нам не нужна власть такой ценой.
Юрий глянул за окно. Черная птица летела сбоку, рядом с дорогой. Пару секунд она ухитрялась поспевать за автомобилем.
— И чем же теперь ответят Махатмы?
— Вариантов не так уж много.
— Значит, нашим трудно придется в Германии…
Иванов ответил не сразу. Долго всматривался в серую ленту шоссе — будто хотел различить впереди что-то невидимое. Когда заговорил, голос был ровным, почти бесстрастным:
— Берлин скоро возьмут. Война кончится. Но другая — без танков и самолетов — только начинается. У нее нет линии фронта. И противник… Иногда кажется, что его вовсе не существует, что это бредни, выдумки. Так кажется… Но не дай нам бог проиграть в этой войне.
В салоне повисла тишина.
Юрий держал руку Лены. Он чувствовал ее тепло. Он верил майору; отныне тайное знание связало их судьбы. Будущее выплывало из тумана — его есть кому защитить… Страна-победительница оправится от ран, с каждым годом обретая силы.
Только Шадрин не мог забыть холодное прикосновение — там, в берлинском подвале. И потому глухо озвучил:
— А если… проиграем?
Лицо Иванова оживила скупая улыбка:
— Тогда мы начнем все сначала!
* * *
Ветер гнал пыль вдоль улицы. Срывал грязные ошметки с мусорной кучи у переполненного контейнера. Поднимал в воздух обертки «Сникерсов», жвачек. Катил по разбитому асфальту высохшую банановую кожуру, шприцы и использованные презервативы…
В ларьке на углу группа школьников покупала пиво. Откуда-то издали летели усиленные колонками вопли известной поп-группы.
Старик в поношенном, но безукоризненно выглаженном костюме пересек улицу. Вдоль тротуара тянулась живая изгородь из разросшихся кустов. Старик отыскал в ней проход и, опираясь на трость, поднялся по двум разбитым ступеням.
Это было кладбище — древнее, неухоженное, на окраине провинциального города.
Сейчас оно явно не пользовалось популярностью. Хозяева города предпочитали хоронить на центральном. А тут сквозь трещины в асфальте пробивалась трава. Покосившиеся оградки тронула ржавчина…
Старик долго бродил по аллеям. Он не сразу обнаружил потемневший обелиск с фамилией «Николаев» и цифрами «1903–1985». Он знал, что фамилия — выдуманная, а цифры — настоящие.
А еще догадывался, что ему предстоит малоприятный разговор. Рядом с обелиском, прямо на могильной клумбе расположилась компания — двое юношей и девушка. И двухлитровая бутыль пива в придачу к чипсам. Другая, опустевшая бутыль валялась тут же. Надгробная плита была застелена газетой, поверх нее выложена крупная вяленая рыбина.
— Здравствуйте, молодые люди.
— Привет, дедуля. Сушняк замучил? — ласково моргнул рыжий крепыш с золотой серьгой в ухе. — Толян, плесни-ка пенсионеру…
Второй, прыщавый и нескладный, явно разомлевший от пива, зашарил по газете, разыскивая одноразовый стаканчик.
— Не надо, — качнул головой старик. — Пожалуйста, уходите отсюда.
— Разве мы кому-то мешаем? — прищурился рыжий.
Старик вздохнул. Он опирался на трость, и вид у него был не особенно здоровый. А широкие плечи давно ссутулились под слишком свободным пиджаком.
Крепыш осклабился:
— Топал бы ты, хрыч, своей дорогой…
Девушка с аляповатым макияжем хихикнула. Толян взялся за бутыль, опять разливая пиво в пластиковые стаканы.
Прыщавый даже не сразу понял, что случилось, — коричневая емкость с наклейкой «Оболонь» будто сама вылетела из его руки. Но нет, все произошло не случайно. Трость мелькнула в воздухе второй раз — рядом с занесенной для удара рукой рыжего. Тот заорал от боли. И как танк бросился на старика.
Только почему-то споткнулся — да так, что с размаху влетел мордой в кусты. Пенсионер успел шагнуть в сторону — казалось, он даже не притронулся к рыжему.
Толян бросился на подмогу. И согнулся, завыл от боли, хватаясь за колено — трость опять мелькнула с непостижимой скоростью.
Девушка взвизгнула, схватив бутылку из-под ром-колы. Шагнула к старику, замахнулась и оцепенела, наткнувшись на его взгляд. Испуганно выронила бутылку.
Захрустели кусты — рыжий пытался встать на ноги. Но едва развернулся с исцарапанным, красным от злости лицом — опять рухнул на траву, будто ударился о невидимую стену. И оцепенел от ужаса.
Заостренный конец трости, обитый сталью, уперся ему в кадык. Еще чуть-чуть — и брызнет кровь, а металл с хрустом войдет в шею.
— Не надо! — отчаянно вскрикнула девушка.
Пару мгновений старик смотрел рыжему в глаза. Нет, раскаяния в них не было — только страх. Слишком мало от человека и в избытке — от двуногого зверя.
— Пошел вон! — тихо, но внятно сказал пенсионер. И убрал трость.
Крепыш быстро отполз вбок. Лишь оказавшись достаточно далеко, вскочил и бросился к выходу с кладбища. Девушка, прихватив бутыль с остатками пива и рыбу, метнулась за ним. Хромающий Толян, едва поспевая, ковылял следом.
Уже у самых ворот рыжий обернулся и погрозил кулаком:
— Мы еще встретимся, гад!
Старик печально улыбнулся.
Они не были врагами, эти трое. Их не забросили в город с диверсионной целью. Они тут выросли. И все-таки они были чужими — почти как марсиане — для древнего кладбища, для собственных предков, когда-то нашедших покой в этой земле…
Ладонь пенсионера смахнула пыль с могильного обелиска:
— Вот такая жизнь, генерал…
Он опустился рядом на траву. И долго сидел с закрытыми глазами. Со стороны могло показаться, что он спит, — если бы не пальцы, крепко сжатые на рукояти трости.
Чирикали воробьи. Проходили минуты…
Старик беспокойно шевельнулся. Глянул на обелиск, качнул головой:
— Мы проиграли.
Как объяснить это тому, кто лежит под могильной плитой?
Огромная страна рассыпалась, будто взорванная изнутри. Вопреки логике, вопреки истории… Враг был силен, но почему мы оказались такими слабыми?
— Мы проиграли, — повторил Шадрин.
Ничего не осталось. Ничего, кроме памяти…
И отмеренная ему жизнь близка к закату. После смерти Лены все утратило смысл… Зиму он проболел. А сегодня… ему едва хватило скорости, чтобы уделать двоих сопляков.
Юрий Павлович Шадрин — теперь тоже часть прошлого. Что надо от него тому, чьи кости давно тлеют в земле?
— Зря ты меня позвал, генерал, — вздохнул Шадрин. — Моя война кончилась…
Ветер зашелестел в кронах деревьев. Где-то тревожно крикнула птица.
Юрий Павлович посмотрел вверх и увидел, как серые клочья облаков свиваются в воронку — прямо над его головой.
Запахло озоном. Потемнело — будто наступили сумерки. Но там, вверху, иногда проскакивали искры…
Шадрин встал, опираясь на трость.
— Зачем?..
Ответа не было. Только ветер усиливался, раскачивая деревья. Воздух тяжелел, наливаясь влагой.
Старик закрыл глаза. Его ладонь легла на обелиск.
Полыхнула молния. И тут же ударил гром. Налетел шквал. Поднял и закружил мусор, прошлогодние листья…
Близкое, свинцовое, тяжкое небо потянулось к земле туманными языками. Плотный кокон смерча охватил фигуру Шадрина. Вспыхнул изнутри ослепительным светом.
Все ярче и ярче…
Несколько мгновений никого не было видно — будто человек бесследно растворился в огненном водовороте. Но упали на землю первые капли. И смерч рассыпался.
Шадрин, чуть согнувшись, все так же опирался на обелиск. Гремел гром. И старик выпрямлялся, запрокинув лицо навстречу косым струям воды.
Кладбище озаряли близкие молнии. Раскололи древний дуб в пяти шагах от могилы. А человек стоял неподвижно. И с каждой новой вспышкой он менялся. Будто дождь смывал морщины с его лица…
Вдоль тротуаров бурлил мутный поток. Корежился в луже обрывок «Московского комсомольца» с одутловатой физиономией президента. Под навесом у пивного ларька давно было пусто. Весенняя, очистительная гроза катилась над городом.
Луч солнца прорвался между облаками. Свежим золотом блеснули цифры на каменном обелиске.
— Да, знаю, — прошептал двадцатилетний парень в насквозь мокром ветхом костюме. — Пора начинать все сначала!
