9

Выехавший на Смольнинский аэродром генерал-майор Гусев позвонил оттуда по телефону Жданову и произнес только три слова:

– Прибыл, Андрей Александрович.

Этого было достаточно, чтобы Жданов вздохнул с облегчением.

– Подождите у телефона, – приказал он Гусеву и, не кладя трубку, прислушался, слегка наклоняя голову в сторону зашторенных окон. Там было тихо. Но Жданов взял трубку другого аппарата, задал кому-то короткий вопрос, выслушал ответ и вновь обратился к Гусеву: – Задержитесь на аэродроме. Некоторые районы города под обстрелом.

– Доложу, – ответил Гусев и секундой позже сообщил: – Принято решение все же ехать.

Это было произнесено подчеркнуто официальным тоном, обезличенно. Тем самым начальник штаба как бы давал понять Жданову, что не может не подчиниться тому, кто находится там сейчас рядом с ним.

– Тогда осторожнее!.. – уступил Жданов и повесил трубку лишь после того, как в ней раздался щелчок.

Потом он посмотрел на часы. Была половина шестого вечера. Итак, через тридцать, самое большее через сорок пять минут ему предстоит увидеть человека, которому Ставка доверила руководство боевыми действиями армий, сосредоточенных непосредственно под Ленинградом.

Жданов подошел к несгораемому шкафу, со звоном повернул ключ и, вынув синюю папку, вернулся с ней к столу. В папке хранилась телеграмма, полученная два дня назад. Рубленые перенумерованные строки.

«Ставка Верховного главнокомандования приказывает:

1. С 24 часов 23 апреля 1942 года объединить Ленинградский и Волховский фронты в единый – Ленинградский фронт в составе двух групп:

а) группы войск Ленинградского направления (23, 42, 55-я армии, Приморская и Невская группы войск);

б) группы войск Волховского направления (8, 54, 4, 2-я Ударная, 59 и 52-я армии, 4-й и 6-й гвардейские корпуса и 13-й кавалерийский корпус).

2. Командующим Ленинградским фронтом назначить генерал-лейтенанта Хозина, возложить на него и командование группой войск Волховского направления…»

В этом же документе говорилось, что командующим группой войск Ленинградского направления и заместителем Хозина назначается генерал-лейтенант Говоров.

…Еще тогда, два дня назад, это решение привело Жданова в недоумение. Он вызвал Васнецова и Гусева. Но ни тот, ни другой не смогли прокомментировать показанную им телеграмму.

Следующим намерением Жданова было переговорить с Хозиным. Уж Хозину-то, которому отныне предстояло командовать объединенным фронтом, наверное, известны обстоятельства, подвигнувшие Ставку на столь кардинальное решение. И еще: кто этот Говоров? И какова судьба Мерецкова, который до того командовал Волховским фронтом? В приказе его имя не упоминалось. Может быть, Хозин знает, что с ним?..

Но Хозин находился за пределами Ленинграда. Он уже давно большую часть времени проводил по ту сторону блокадного кольца, и в этом не было ничего противоестественного: начиная с декабря основные усилия подчиненных ему войск переместились к юго-востоку от Ленинграда.

Отпустив Васнецова и Гусева, Жданов вызвал своего помощника, полкового комиссара Кузнецова, и поручил ему немедленно связаться с Хозиным по ВЧ.

Была еще одна возможность получить необходимые разъяснения – позвонить непосредственно Сталину. Но Жданов знал, что Сталин воспримет его звонок как проявление несогласия, как сомнение в правильности приказа Ставки. А подобных сомнений после того, как приказ уже подписан, Верховный не терпел. Во всяком случае, до разговора с Хозиным обращаться к нему не следовало.

«Как можно объединить два фронта, разделенные пока что непроницаемой стеной блокады? – продолжал недоумевать Жданов. – Где будет находиться командование? Откуда и как руководить армиями? По радио? А если надо выехать на место? Каким транспортом? Самолетом? Через линию фронта, рискуя, что самолет подобьют?..»

Он откинулся на спинку кресла, прикрыл набрякшие от бессонных ночей веки, снова спросил себя: «Что все-таки руководило Сталиным, когда он принимал такое решение?» И перед ним тотчас возник образ Сталина – последняя их, после долгого перерыва, встреча, состоявшаяся в декабре…

Тогда так же вот неожиданно Жданов получил приказ вылететь в Ставку вместе с Хозиным. Их самолет, сопровождаемый шестеркой истребителей, поднялся с Комендантского аэродрома, взял курс на Ладогу. И вдруг чувство радости оттого, что вроде бы исчезает нестерпимая для Жданова отчужденность Сталина, сменилась безотчетной тревогой, мрачными раздумьями: «С чем я лечу к нему? Как отчитаюсь перед ним за то, что ненцы стоят у порога Ленинграда, за десятки тысяч ленинградцев, погибших от голода и вражеских снарядов?»

Странная вещь, Жданову тогда и в голову не приходило, что в предстоящем разговоре со Сталиным он мог бы объяснить то положение, в котором оказался Ленинград, ссылкой на общие неудачи, которые постигли всю страну в первые месяцы войны, Он не мог и не хотел позволить себе сослаться на то, что врага не удалось остановить и погнать вспять еще нигде, ни на одном из направлений необъятного советско-германского фронта, – битва под Москвой пока не закончилась, а голод, обрушившийся на ленинградцев, явился неизбежным следствием сложившейся общей военной ситуации.

Жданов не хотел называть ни одного из этих очевидных фактов и, конечно, не посмел бы поставить в заслугу себе стойкость ленинградцев, которые, пройдя все круги блокадного ада, не покорились врагу. В отношениях между Ждановым и Сталиным не было места для оправданий.

…Жданов не спросил встретившего его на аэродроме Власика, когда состоится встреча со Сталиным. В том, что она произойдет, сомнений не оставалось.

Проезжая по ночной Москве – сначала по Ленинградскому шоссе, а затем по улице Горького и Красной площади, – Жданов старался рассмотреть, как же выглядит теперь столица. И сразу отметил, что на мостовой и тротуарах здесь тоже много снега. Фары машины, прикрытые синими светофильтрами, часто выхватывали из темноты надолбы и баррикады – на Ленинградском шоссе их было немало. Иногда в свете фар возникали патрули, но шофер не снижал при этом скорости, а лишь подавал им условный звуковой сигнал.

На Красной площади, тоже засыпанной снегом, машина сделала резкий поворот вправо и устремилась в Спасские ворота.

Жданов был привезен прямо на квартиру Сталина. Они оказались лицом к лицу в крохотной прихожей – Сталин стоял в дверях, ведущих в столовую.

Несколько мгновений он молча разглядывал Жданова. Потом сказал негромко:

– Здравствуй, Андрей. Раздевайся.

Жданову хорошо была известна манера Сталина не прощаться при расставании и ограничиваться лишь кивком головы при встречах с ближайшими сотрудниками. И то, что на этот раз он все же поздоровался, воспринималось как нечто необычное.

Жданов молча снял бекешу и повесил ее на маленькую, прибитую к стене вешалку, рядом с так давно знакомой ему шинелью.

– Проходи, – пригласил Сталин и первым пошел в столовую.

Круглый, полированный обеденный стол был пуст. Только какой-то вчетверо сложенный листок бумаги сиротливо топорщился на нем.

– Садись, – кивнул Сталин в сторону стола. – Ты, наверное, хочешь есть…

Жданов отрицательно покачал головой и только теперь как следует разглядел его. Сталин был в неизменной своей серой тужурке, но с непривычно расстегнутым воротом, в обычных, гражданского покроя брюках, заправленных в голенища мягких сапог. Однако сам он сильно изменился – стал как бы меньше ростом и похудел, волосы на лбу поредели, виски заметно тронула седина.

– Садись, – повторил Сталин, но сам не сел.

Зная его привычку ходить по комнате в то время, как остальные сидят, Жданов опустился на жесткий венский стул – один из тех, что стояли вокруг стола. Он не знал, с чего начать разговор, и Сталин тоже не начинал его. Это обоюдное молчание показалось Жданову мучительным.

Наконец Сталин спросил:

– Как в Питере?

Жданов ответил не сразу, хотя вопрос такой предвидел и уже десятки раз мысленно формулировал ответ. Сейчас все эти заранее продуманные формулировки показались почему-то неуместными. Жданов решил, что надо просто доложить, в чем нуждается Ленинград, и уже опустил руку в карман своей тужурки, намереваясь извлечь оттуда записку, в которой были тщательно перечислены все главные нужды осажденного города. Лишь в самый последний момент рука его непроизвольно задержалась, и он сказал со вздохом:

– В Питере плохо, товарищ Сталин.

– Да, в Питере плохо, – как эхо, повторил Сталин и шагнул к двери, предупредив: – Подожди минуту.

Вернулся он действительно скоро с красной папкой в руке.

– Мы предполагаем объявить это по радио и завтра утром опубликовать в газетах, – сказал Сталин и положил папку перед Ждановым.

Раскрыв ее, Жданов прочел заголовок документа: «Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы». Это было то самое сообщение Совинформбюро, которое на следующий день потрясло весь мир.

Потрясло оно и Жданова. Вчитываясь в строки сообщения, он забыл обо всем остальном. Раскрытая красная папка вздрагивала в его руках.

Наконец он опустил папку на стол и голосом, дрожащим от волнения, воскликнул:

– Это… великая радость, товарищ Сталин!

– Есть ли у тебя замечания… редакционного характера? – спросил тот спокойным, деловым тоном.

– Товарищ Сталин! – искренне удивился Жданов. – О какой еще редакции может идти речь? Сам факт разгрома немецких войск под Москвой…

И умолк, будучи не в силах продолжать из-за охватившего его волнения.

Сталин медленно покачал головой:

– Тут многого не хватает. Не сказано, что это Питер помог нам разгромить группировку фон Бока. Не сказано о понесенных жертвах на других фронтах, о тех, кто погиб, не дав возможности Рунштедту прийти на выручку фон Боку. Не сказано о нашем тыле, снабдившем армию вооружением…

Он говорил эти слова едва слышно, почти про себя.

– Всего сказать невозможно, – осторожно заметил Жданов. – Да, пожалуй, и необходимости в этом нет: сам факт поражения немцев включает в себя все!

– Очевидно, ты прав, – после некоторой паузы согласился Сталин.

На какое-то время наступило молчание. Потом Жданов спросил:

– О Якове… ничего? – Как и все близкие Сталину люди, Жданов знал, что его сын Яков, выпускник Академии имени Дзержинского, отправился на фронт на второй день войны, причем на один из самых трудных участков – в Белоруссию.

Знал Жданов и о том, что осенью немцы разбрасывали с самолетов листовки, на которых был изображен Яков среди военнопленных, – он выглядел измученным, истощенным, в форме командира Красной Армии, но без ремня.

И вот теперь Жданов почувствовал необходимость обратиться к Сталину-человеку, Сталину-отцу, тем самым выражая ему сочувствие. Но, к удивлению Жданова, Сталин ответил холодно и коротко:

– Ничего нового. – И, потянувшись рукой к лежавшему на противоположном конце стола, встопорщенному на сгибах неказистому листку бумаги, неожиданно спросил: – Ты не знал Реваза Баканидзе?

– Кого? – переспросил Жданов.

– Нет, ты, конечно, не знал его, – держа листок в руке, сказал Сталин. – Это мой старый товарищ по Тифлису. Когда-то он частенько бывал у меня. Потом… перестал бывать…

– Почему? – как-то автоматически спросил Жданов, но, встретившись взглядом со Сталиным, тут же опустил голову. Никогда ранее не видел он в этих карих глазах такой тоски, такой печали и вместе с тем такой злобы, неизвестно к кому обращенной.

Когда Жданов снова поднял голову, это странное выражение в глазах Сталина уже исчезло. Они смотрели на мир, как всегда, пристально и спокойно. Сталин уже овладел собой.

– Баканидзе тоже спрашивал – «почему?», – задумчиво, будто обращаясь к самому себе, произнес Сталин и вдруг протянул листок Жданову.

На покоробленной, видимо, где-то подмокшей бумаге смутно проступали отпечатанные на машинке, слегка растекшиеся строчки:

«По Вашему запросу сообщаем, что полковой комиссар Баканидзе Р.К. пал смертью храбрых в боях под Клином 9 декабря 1941 года…»

И Жданов почувствовал, что смерть этого человека означает для Сталина нечто большее, чем просто потеря старого товарища.

– Он был у меня перед отъездом на Западный фронт, – тихо продолжал Сталин. – Задавал много вопросов. Их могли бы задать и другие. Мы договорились, – это слово Сталин произнес медленнее и раздольнее, чем остальные, видимо вкладывая в него особый, только ему известный смысл, – что ответы будут даны после войны.

Жданову хотелось узнать, какие же вопросы задавал этот Баканидзе, но спросить Сталина он не решился, – знал, сколь скрытен тот и сколь не любит он, когда кто-нибудь пытается прочесть что-либо в его душе.

Молча возвратил листок, и Сталин взял его как-то очень уж бережно, будто прикасался не к бесчувственной бумаге, а к трепетной человеческой душе.

– Это цена нашей победы под Москвой, – сказал он совсем уж тихо и положил листок снова на стол. – Десятки тысяч погибших в боях!.. Для них был только один ответ: победа или смерть…

В этих его словах Жданов снова уловил отчетливо прозвучавшую щемящую нотку, совсем не свойственную Сталину.

И вдруг Жданову пришла в голову мысль: почему, когда речь шла о сыне, Сталин ответил так холодно и отчужденно, а о чужом ему каком-то Баканидзе говорит с таким нескрываемым волнением?

Но тут же понял: семейное горе было его личным, частным горем, таким же, какое уже постигло десятки тысяч отцов и матерей. Сталин не хотел отделять себя от них. В Баканидзе же он, очевидно, усматривал нечто гораздо большее, тот представлял для него народ…

Сталин сделал несколько шагов по комнате и уже обычным своим деловым тоном неожиданно объявил:

– В Москву едет Иден.

– Зачем? – так же деловито осведомился Жданов.

– Торговаться, – с саркастической усмешкой бросил Сталин. – Они все время торгуются. Это стало их профессией. Но мы… не уступим. Это было бы предательством по отношению к тем, кто погиб… Таких вот, – добавил он, еще раз осторожно коснувшись оставленного на столе извещения о гибели Баканидзе…

Потом Сталин присел к столу рядом со Ждановым, пристально вгляделся в него и спросил:

– Как твое здоровье, Андрей? Как астма?

Это тоже было несколько неожиданно. Жданов ответил коротко:

– Я здоров.

Сталин не спускал с него испытующего взгляда:

– Может быть, останешься с нами в Москве?

От этого вопроса у Жданова поплыл перед глазами красный туман. Он сделал резкое движение головой, как бы отстраняясь от чего-то, и почти выкрикнул:

– Нет!

– Но почему? – будто не замечая его состояния, спросил Сталин. – Работы много и здесь, в ЦК.

– Потому что… – напряженно заговорил Жданов, не в силах сдержать свое шумное, хриплое дыхание, – это тоже было бы предательством… В отношении тех, кто погиб в Ленинграде… И тех, кто защищает его сейчас… Я могу ошибаться, иногда не справляюсь – груз очень тяжел. Но предавать не умею…

Сталин на мгновение приподнял руки над столом, слегка разводя их, и сказал:

– Хорошо. Поговорим о Питере. Есть соображения создать новый фронт, Волховский. Главная его задача – пробиться в Ленинград извне…

Этот вопрос и стал темой обсуждения на совещании, которое состоялось часом позже, уже в служебном кабинете Сталина. Туда кроме Жданова были приглашены Мерецков, Хозин, Микоян.

Очевидно, все уже было предрешено до совещания. И походило оно на своего рода военный совет, проводимый на биваке. Никто не садился, все стояли у стола, на котором лежала карта Северо-Западного направления.

Докладывал Шапошников, и смысл его короткого доклада заключался в том, что Ставка считает целесообразным объединить все армии, действующие к востоку от реки Волхов, в самостоятельный Волховский фронт, поставив перед ним задачу вначале содействовать срыву наступления противника на Ленинград, а затем совместно с войсками Ленинградского фронта ликвидировать блокаду.

Шапошников показал на карте разграничительные линии армий, отметил, что Ставка возлагает большие надежды на новый фронт, придает ему решающее значение в ликвидации блокады. Затем назвал фамилии генералов, которым предстояло возглавить фронт и включаемые в него армии, и, посмотрев на Сталина, умолк.

Возник спор о 54-й армии. Мерецков требовал, чтобы она тоже была подчинена ему. Хозин категорически возражал против этого. Жданов поддержал Хозина.

Сталин сказал:

– Посчитаемся с мнением ленинградцев.

И вопрос был решен, армия осталась в составе Ленинградского фронта.

Затем Жданов вынул наконец из кармана свою тщательно подготовленную записку о неотложных нуждах Ленинграда. Сталин слушал его сосредоточенно, не прерывая ни репликами, ни вопросами. Он высказался лишь после того, как записка была доложена полностью:

– Помощь Ленинграду находится в прямой зависимости от пропускной способности Ладожской трассы. Ваша задача, товарищи Жданов и Хозин, сделать все возможное, чтобы трасса работала бесперебойно. Возможное и невозможное! А мы, – он взглянул при этом на Микояна, – в свою очередь сделаем все возможное и невозможное, чтобы Ленинград получил то, о чем говорил здесь товарищ Жданов. И еще один вопрос: надо вывезти из Ленинграда всех, кто не нужен для обороны города. Очевидно, нам придется послать туда авторитетного человека, который занялся бы специально эвакуацией населения и помог Военному совету в решении задач и материально-технического обеспечения…

На другой день Жданов и Хозин вылетели обратно в Ленинград, очень довольные результатами. По пути еще раз обсудили, какие выгоды сулит создание Волховского фронта, и сошлись на том, что, поскольку эта идея выдвинута, по-видимому, самим Верховным, он сделает все необходимое, чтобы оснастить новый фронт техникой и обеспечить его боеприпасами.

«…Что же изменилось с тех пор?» – задавал себе вопрос Жданов, перечитывая теперь телеграмму о слиянии двух фронтов в один. И, подумав, ответил так: «С тех пор прошло четыре месяца! Четыре месяца новых неудачных попыток прорвать блокаду. Значит, Волховский фронт не оправдывает своего назначения…»

Да, с тех пор прошло четыре месяца.

В январе прибыл в Ленинград в качестве уполномоченного ГКО А.Н.Косыгин и взял на себя огромное бремя забот по эвакуации сотен тысяч ленинградцев, контроль за доставкой грузов из глубин страны и многие другие вопросы, требующие централизованного решения. Эвакуация и доставка грузов до сих пор осуществлялась по ледовой Ладожской трассе. Теперь трасса растаяла, а надежд на скорый прорыв блокады все еще не было. Внесет ли кардинальную перемену в дальнейший ход событий объединение Волховского фронта с Ленинградским?..

В невеселые эти размышления вторгся Кузнецов. Он доложил, что с Хозиным связаться не удалось, из штаба фронта сообщили, что командующий выехал в войска.

– Из штаба фронта? – переспросил Жданов. – А где же он теперь находится, этот штаб?

– В Малой Вишере, Андрей Александрович.

«В Малой Вишере! – с горечью и недоумением повторил про себя Жданов. – Более чем в двухстах пятидесяти километрах от Ленинграда. Оттуда будет теперь осуществляться руководство войсками, оставшимися в блокированном городе. Но это же невозможно!..»

Был у Жданова разговор по прямому проводу с Генеральным штабом. Тогда Жданов продиктовал бодистке вопрос: «Кто такой Говоров?»

Ответ гласил:

«Артиллерист. В зимних сражениях под Москвой командовал армией. Проявил себя хорошо. Жуков дает отличную характеристику. В 1939 году во время финской кампании был начальником штаба артиллерии в 7-й армии, приезжал в Ленинград. Возможно, вы, Андрей Александрович, помните его».

Поднимаясь тогда из бомбоубежища, где располагался узел связи, Жданов, мучительно напрягая память, старался припомнить всех, кто три года назад, во время планирования прорыва «линии Маннергейма», приезжал в Ленинград из 7-й армии. Отличная память Жданова не подвела и на этот раз. Да, он действительно видел этого Говорова, тогда, кажется, комбрига, Видел только однажды. Именно видел, но ни разу не слышал.

Единственная эта встреча произошла в кабинете Жданова, Сам он сидел у торца стола для заседаний. Справа расположился Мерецков. Остальные стояли. Их было трое: начальник разведотдела штаба округа Евстигнеев, начальник штаба 7-й армии комбриг Иссерсон и еще один комбриг, сухощавый, подтянутый, несколько выше среднего роста, с тщательно расчесанными на пробор волосами и коротко подстриженными усами, Этот комбриг все время молчал – не проявил себя ни словом, ни жестом. Докладывал Иссерсон, которого в ту пору считали в военных кругах серьезным теоретиком планирования современных боевых операций. О том, что план артиллерийского обеспечения прорыва «линии Маннергейма» разработал молчаливый комбриг, Жданов не знал. Об этом только теперь, три года спустя, доложил ему Евстигнеев, которого он сам спросил, знаком ли тот с генералом Говоровым…

…Жданов посмотрел на круглые стенные часы. Сколько уже раз с начала войны смотрел он на них – то с тревогой, то с надеждой, то с нетерпением!

Сейчас в его взгляде отразилось нетерпение: Говорову пора было появиться.

На протяжении двух суток, истекших после разговора с Генеральным штабом, Жданову удалось собрать некоторые дополнительные данные о Говорове. Он, кажется, из крестьянской семьи, но был студентом Петроградского политехнического института. В первую мировую войну – офицер. В годы гражданской войны перешел на сторону Красной Армии. Командовал артиллерийскими подразделениями и частями. Уже в звании комбрига стал слушателем Академии Генерального штаба. Выпущен из нее досрочно и назначен был преподавателем в Артиллерийскую академию имени Дзержинского. Затем служил в Главном артиллерийском управлении. Почти с первых дней воины – начальник артиллерии Западного направления. За участив в гражданской войне награжден орденом Красного Знамени, за финскую кампанию – Красной Звездой. Два ордена Ленина – за бои под Москвой. С какого года в партии? Нет, он беспартийный.

…Хватит ли у этого профессионального артиллериста опыта, чтобы командовать уже не армией, а целым фронтом?

«Впрочем, – поправил себя Жданов, – теперь уже не фронтом…»

Телеграмма о том, что Говоров вылетел из Москвы, поступила утром. Встречать его выехал начальник штаба Гусев и час назад сообщил с аэродрома, что командующий прибыл. Пережидать на аэродроме очередной обстрел города Говоров не пожелал. Но почему же он не появляется?

Жданов начал нервничать. А когда стрелки часов приблизились к семи, Жданов поручил Кузнецову установить точно время отъезда Говорова и Гусева с аэродрома. Оттуда доложили, что они отбыли в 17:35.

Путь от аэродрома в Смольный на машине, снабженной всеми существующими в Ленинграде пропусками, не мог занять более сорока минут. Чем же вызвана задержка?

Жданов постарался переключить мысли на очередные неотложные дела Ленинграда. Их была уйма. Заготовка торфа, ставшего сейчас единственным топливом для электростанций. Дальнейшее расширение производства на Кировском заводе – изготовление и ремонт артиллерийских орудий и танковых моторов. Торжественная передача в действующую армию мощного бронепоезда «За Родину», изготовленного рабочими вагонного и паровозного отделения Витебского железнодорожного узла, Восстановление водопровода и канализации…

Но о чем бы ни думал в эти минуты Жданов, он непроизвольно поглядывал на часы и в половине восьмого забил тревогу: позвонил в штаб МПВО и Управление НКВД, приказал немедленно выяснить, не пострадали ли при последнем артобстреле какие-либо легковые автомашины и какие именно.

Прошло еще пятнадцать минут напряженного ожидания, и, когда Жданов снова схватился было за трубку аппарата прямой связи со штабом МПВО, дверь его кабинета раскрылась, на пороге показался Гусев.

– Что случилось?! – рассерженно и вместе с тем обрадованно спросил Жданов, подаваясь над столом вперед.

– Погнал за Нарвскую, – вполголоса ответил Гусев и тут же отступил в сторону, застыл, вытянув руки по швам. Следом за ним в кабинет Жданова шел Говоров.

Жданов еще издали впился взглядом в лицо генерала. Да, те же усы щеточкой, и темные, с проседью волосы разделяет безукоризненный пробор.

Жданов встал из-за стола и пошел навстречу генералу.

– Здравствуйте, Андрей Александрович, – глуховатым, спокойным голосом произнес Говоров, останавливаясь посредине большого кабинета.

– Здравствуйте, Леонид Александрович, – ответил Жданов и протянул ему руку. – Добро пожаловать. Я уже начал волноваться, не случилось ли чего-нибудь по пути с аэродрома.

– Нет, – все так же лаконично откликнулся Говоров, но, чуть помедлив, пояснил: – Я попросил начальника штаба сделать круг по городу. Давно не был в Ленинграде.

– Во мне пока нет необходимости? – негромко спросил Гусев, обращаясь одновременно к Жданову и Говорову, но больше, пожалуй, к Говорову.

– Попрошу вас… как договорились, – слегка поворачивая голову в сторону Гусева, сказал Говоров.

– Слушаюсь, товарищ командующий, – ответил тот, переводя взгляд на Жданова, и только после его разрешающего кивка удалился из кабинета.

– Проходите, Леонид Александрович, садитесь, – пригласил Жданов, указывая Говорову на два кресла у письменного стола и продолжая изучать его.

Говоров прошел к этим креслам не спеша. Руки его были прижаты плотно к бедрам. На бледном, слегка одутловатом лице резко выделялись густые брови. Из-под бровей глядела строгие и, как показалось Жданову, немигающие глаза.

Когда Говоров опустился в одно из кресел, Жданов расположился в другом против него. Несколько мгновений они сидели молча.

В эти мгновения Жданову почему-то вспомнилось, как происходила смена командующих Ленинградским фронтом в далеком уже теперь сентябре 1941 года. Жуков сразу же проявил себя властным, волевым командующим. Теперь же перед ним сидел, судя по первому впечатлению, слишком сдержанный и сухой человек.

– Как долетели? – спросил Жданов для того только, чтобы завязать разговор.

– Нормально, – скупо ответил Говоров. – Плохо, однако, что на западном берегу Ладоги с воздуха просматриваются склады и скопления вагонов. Неудовлетворительная маскировка. Я сделал замечание начальнику штаба.

Он произнес это не повышая голоса и, как показалось Жданову, равнодушно. Жданов хотел заметить с укором, что в тех наскоро построенных складах и вагонах заключена сейчас жизнь десятков тысяч ленинградцев, но тут же подумал, что негоже с этого начинать знакомство.

В кабинете снова водворилось молчание.

– Каково ваше первое впечатление от города? – спросил наконец Жданов, преследуя все ту же цель – как-то расшевелить Говорова, наладить чисто человеческий контакт с этим угрюмым человеком.

– Чисто, – после короткой паузы ответил Говоров. – На фотоснимках я видел Ленинград в сугробах снега. Теперь растаяли?

Этот опять-таки лишенный каких-либо эмоций вопрос привел Жданова в состояние раздражения.

Однако усилием воли он подавил его и, стараясь ничем не выдать своих чувств, сказал:

– Мы только что провели трехнедельник по очистке города. Силами тысяч ленинградцев.

Серые немигающие глаза генерала оставались по-прежнему спокойно-холодными. Видимо, до него не дошел смысл сказанного Ждановым. Вероятно, он все же не представлял себе, чего это стоило людям, измученным голодом и холодом блокадной зимы.

«Чисто! – с горькой усмешкой повторил про себя Жданов. – Если бы ты видел эти десятки тысяч ослабевших, обессилевших людей, сдирающих ломами, кирками и лопатами метровый ледяной покров с ленинградских улиц и площадей! Если бы взглянул на мертвецов, погребенных под этим покровом!»

А вслух спросил:

– С чего думаете начать, Леонид Александрович?

– Перед отлетом в Ленинград меня вызывал товарищ Сталин, – по-прежнему ровным, чуть глуховатым голосом заговорил Говоров. – Он поставил мне три задачи. Первая: не допустить разрушения Ленинграда осадной артиллерией противника. Вторая: превратить Ленинград в абсолютно неприступную крепость. И третья: накопить силы для будущих наступательных боев.

Слушая его, Жданов подумал, что вот так же, наверное, читал он свои лекции в Артиллерийской академии. И ему захотелось представить себе, как протекала встреча этого сухого человека со Сталиным. Неужели и там, в Кремле, Говоров держался как профессор на кафедре?

Не в силах уже больше сдерживать себя, Жданов спросил напрямик:

– Вам известно, что Ленинград находится еще в очень тяжелом состоянии?

– Да, известно, – спокойно ответил Говоров.

– Так с чего полагаете начать свою деятельность здесь?

– С детального изучения обстановки.

– Когда намереваетесь собрать Военный совет?

– В ближайшее время, как только более подробно ознакомлюсь с обстановкой, доложу вам, что готов, – сказал Говоров.

Он вынул из брючного кармана часы и взглянул на циферблат.

– Вы торопитесь? – спросил Жданов, и в голосе его прозвучало недовольство: он не привык к тому, чтобы собеседники сами определяли время окончания разговора с ним.

– Да, Андрей Александрович, – все тем же бесцветным тоном ответил Говоров.

– Устали с дороги? Хотите отдохнуть?

Тут, пожалуй, в первый раз о начала разговора выражение лица генерала чуть изменилось – резко очерченные брови на мгновение приподнялись.

– Никак нет. Просто я, видимо, не рассчитал время и приказал начальнику штаба в двадцать тридцать прислать ко мне начальника разведки. Сейчас, – он снова посмотрел на часы, – двадцать часов двадцать две минуты.

Жданов поднялся.

– Не буду вас задерживать.

Встал с кресла и Говоров.

…Когда начальник разведывательного отдела штаба Евстигнеев вошел к новому командующему, Говоров сидел за письменным столом. На столе не было ни карт, ни бумаг. Только толстая тетрадь и возле нее карманные часы на потертом ремешке.

Евстигнеев был уверен в теплом, дружеском приеме: он ведь один из немногих руководящих работников штаба, которые встречались с Говоровым раньше! Но из-за стола на него отчужденно смотрели серые немигающие глаза.

Представляясь генералу, как положено по уставу, Евстигнеев полагал еще, что тот просто не узнал его сразу, но сейчас вот, услышав знакомую фамилию, конечно же вспомнит об их встречах трехгодичной давности.

Говоров, однако, и после этого смотрел на него все так же холодно. Только спросил:

– Вы по-прежнему в Ленинграде?

– По-прежнему здесь и даже в прежней должности, – улыбнулся Евстигнеев с расчетом на ответную улыбку.

Ее не последовало. Лицо генерала оставалось каменным.

– Разведкарта при вас? – едва заметно кивнул он на черную кожаную папку, которую Евстигнеев прижимал рукой в бедру.

– Так точно! – ответил Евстигнеев уже без улыбки.

– Садитесь, – Говоров сделал движение рукой в сторону длинного стола, покрытого зеленым сукном.

Евстигнеев подошел к атому столу и остановился в ожидании, пока здесь же займет место командующий. Но тот не торопился.

– Я ведь сказал, садитесь, – повторил он, не повышая голоса. Затем взял свою толстую тетрадь, вложил в нее карандаш и, перейдя к длинному столу, опустился на стул рядом с Евстигнеевым. – Прошу вашу карту.

Евстигнеев поспешно извлек карту из папки, и Говоров погрузился в молчаливое изучение ее, забыв о присутствии начальника разведки. Лишь по истечении нескольких минут он спросил Евстигнеева:

– Сколько, по вашим данным, дивизий противника противостоит нашим войскам?

– Вы имеете в виду все Северо-Западное направление? – осведомился Евстигнеев.

– Да.

– Тридцать три дивизии и две бригады.

Серые глаза Говорова продолжали вопросительно глядеть в таза начальника разведки.

– Я жду, – напомнил он после короткой паузы.

– Простите, товарищ командующий, чего?

– Дивизии представляют, очевидно, различные рода войск, – все так же монотонно, без тени недовольства пояснил Говоров.

– Так точно, извините, – спохватился Евстигнеев. – В названное мной количество немецких соединений входят: двадцать шесть пехотных дивизий, две пехотные бригады, две танковые дивизии, две моторизованные и три охранные дивизии. Данные на первое января.

– Сейчас апрель, – как бы между прочим заметил Говоров, сделал какие-то записи в своей тетради и опять склонил голову над картой. Не отрывая глаз от нее, проговорил: – Наибольшая концентрация сил противника отмечается непосредственно перед Ленинградом и южнее Ладожского озера, так?

Евстигнеев отчеканил:

– В последнее время наблюдалось уплотнение боевых порядков немцев против Волховского фронта. Тем не менее на наших южных рубежах, а также на Неве и Карельском перешейке плотность противника осталась без изменений.

– Закон сообщающихся сосудов исключает такую ситуацию, – возразил Говоров и тут же уточнил: – Если, конечно, противник не получает подкрепления с других направлений.

– Достоверных данных о подкреплениях извне у нас на имеется, – продолжил свой ответ начальник разведки. – Однако…

– Пользуйтесь только достоверными данными, – прервал его Говоров и ткнул пальцем в карту, в один из синих флажков: – Каков фронт вот этой дивизии и каково состояние ее обороны?

– За несколько месяцев блокады, товарищ командующий, противник имел возможность повсюду построить прочные долговременные оборонительные сооружения.

– Я вас спрашиваю об этой вот дивизии, – снова указал пальцем Говоров на тот же синий флажок…

У Евстигнеева повлажнел лоб.

Дело в том, что уже продолжительное время Хозин, а до него еще и Федюнинский обращали главное внимание на противника, сосредоточившегося к юго-востоку от Ленинграда, по ту сторону блокадного кольца: там ведь завязались решающие бои. А на ближних подступах к Ленинграду противник изо дня в день характеризовался в разведсводках общими словами: «Долговременная оборона».

Говорова такая характеристика не удовлетворяла. Он требовал исчерпывающих сведении о состоянии каждой немецкой дивизии.

В эти минуты Евстигнеев тоже вспомнил, что новый командующий – из преподавателей военной академии. И невольно подосадовал: не экзамен же он у меня принимает, да и на экзаменах не поощряется стремление во что бы то ни стало «завалить» слушателя.

Евстигнееву довелось служить под началом разных командующих. Он пришелся ко двору добродушному, хотя и вспыльчивому Попову, импульсивному, всегда куда-то спешащему Ворошилову, властному, не терпящему возражений Жукову. Он понимал их, и они понимали его. Так же понятны для Евстигнеева были Федюнинский и Хозин. Но Говоров показался ему человеком непостижимым.

До часу ночи продолжалось то, что в последующих разговорах с сослуживцами Евстигнеев назовет полушутя-полувсерьез уже не экзаменом, а «допросом». На протяжении этой долгой беседы Говоров ни разу не повысил голоса, не произнес ни одного резкого слова, но и ни разу не улыбнулся. Ни разу не сказал, что тот или иной ответ начальника разведки не удовлетворяет его. Однако не сводил с Евстигнеева своих серых строгих, пристальных глаз, пока тот словом или жестом не давал понять командующему, что доложено ему все, чем располагает разведотдел. Тогда Говоров переводил взгляд на карту и тянулся своим указующим перстом к очередному синему флажку.

Наконец командующий отодвинул карту в сторону и на мгновение закрыл глаза.

Евстигнеев украдкой взглянул на стенные часы и выложил последнее, что оставалось у него за душой:

– О замене фон Лееба на посту командующего группой «Север» бывшим командующим восемнадцатой армией Кюхлером вы, конечно, знаете?

– Знаю, – подтвердил Говоров. – Но что из этого следует?

Евстигнеев пожал плечами:

– Полагаю, что вывод может быть только один: Гитлер недоволен действиями группы.

– Логично. А что еще?

Евстигнеев молчал.

– Перемещения в командовании всегда имеют не только причину, но и следствие, – пояснил Говоров. – Причина ясна. Каков ваш прогноз относительно следствий?

– Надо обдумать, – уклончиво сказал Евстигнеев.

– Обдумывайте, – как-то очень уж безразлично согласился командующий и на том закончил разговор: – Вы свободны.

– Какие еще будут приказания? – по привычке спросил Евстигнеев, укладывая в папку свою карту.

– Спать! – приказал Говоров и добавил: – Я ночных бдений не одобряю… Сегодняшняя ночь не в счет.