15

Итак, во второй половине июля Гитлер объявил, что считает своей главной целью захват Украины и Ленинграда, Москва же «может подождать».

…Пройдут годы, бесславно для Третьего рейха закончится война, и оставшиеся в живых немецкие генералы объявят «роковым просчетом», «нелепой случайностью», «причиной катастрофы» многие приказы Гитлера, но ни словом не обмолвятся о подлинной причине причин этой катастрофы – о Красной Армии, о советском народе, сорвавшем все планы Третьего рейха.

«Фатальной ошибкой», «упрямством фюрера» назовут они много лет спустя и этот приказ Гитлера, объявивший в июльские дни 1941 года захват Украины и Ленинграда главной целью на данном этапе войны.

«Надо было идти на Москву!», «Фюрер вырвал из наших рук победу!» – станут много лет спустя жаловаться немецкие генералы.

Но отнюдь не характерное для Гитлера упрямство, не стратегический просчет были причинами появления его июльской директивы.

В основе ее лежала обоснованная тревога.

Отчаянное сопротивление, оказанное немецким войскам на Западном фронте, огромные потери фон Бока, опасение, что это сопротивление удвоится, если будет решаться судьба Москвы, – из всего этого неумолимо вытекали роковые вопросы: как быть, если к наступлению зимы ни одна из главных целей войны по-прежнему не будет достигнута? Не вызовет ли это разочарование в войсках? Не поднимут ли головы сотни тысяч новых рабов Германии в порабощенных странах Европы? Не вдохновит ли срыв немецкого блицкрига Красную Армию на еще более отчаянную борьбу за каждую пядь земли? Не превратится ли из символа в реальность антигерманская коалиция?

«На Украину и к Балтике, к Ленинграду!» – вот в чем Гитлер видел выход из создавшегося положения. Следующей на очереди будет Москва, но Москва, уже отсеченная от своих северных и южных коммуникаций, лишенная материальных ресурсов, обессиленная и, стало быть, обреченная.

Однако уже ближайшие после подписания этой директивы дни показали, что «тевтонская хитрость» фюрера и на этот раз не принесла желаемых результатов.

Правда, на юге 11-я немецкая армия прорвала оборону советского Южного фронта и, нанеся удар через Могилев-Подольский, выходила во фланг и тыл трем советским армиям.

Однако на Луге все попытки пробить советскую оборону оставались безрезультатными. Ни личное посещение Гитлером ставки фон Лееба, ни последующие телеграммы и телефонные звонки из «Вольфшанце», ни переброска с запада на север нового танкового корпуса не помогали: Лужская оборона казалась непреодолимой…

Почти целый месяц – с 10 июля по 8 августа – двадцать девять дивизий фон Лееба, тысяча двести самолетов, почти полторы тысячи танков, двенадцать тысяч орудий штурмовали, бомбили и обстреливали укрепления, созданные ленинградцами и обороняемые войсками Северного фронта.

И хотя положение Ленинграда с каждым днем становилось все более угрожающим, потому что еще 16 июля финнам удалось прорваться к Ладожскому озеру, разрезав тем самым наши войска на две части, – тем не менее на всей линии Лужской обороны, от Новгорода до Кингисеппа, части Северного фронта стояли непоколебимо.

Около миллиона ленинградцев под непрерывным обстрелом с земли и с воздуха продолжали в июле и начале августа день и ночь возводить все новые и новые укрепления к югу от родного города. Эти оборонительные рубежи проходили в лесах и по топким болотам. Доты, дзоты, противотанковые рвы и железные надолбы преграждали теперь путь врагу не только на дальних, но и на ближних подступах к Ленинграду.

В течение трех недель пехота и танки фон Лееба предпринимали все новые и новые атаки, пытаясь нащупать слабое звено в Лужской линии обороны, усеивая землю Ленинградской области трупами немецких солдат.

И все же судьба этой оборонительной линии была предрешена. Предрешена потому, что сопротивление численно превосходящему и лучше вооруженному противнику не могло продолжаться бесконечно, предрешена потому, что все возможные резервы Северного фронта были уже исчерпаны, а положение на Западном и Юго-Западном направлениях оставалось столь напряженным, что помочь Ленинграду серьезными подкреплениями Ставка Верховного главнокомандования была не в состоянии.

Восьмого августа, сконцентрировав ударные силы на западном участке Лужской линии, под Кингисеппом, при поддержке крупных сил авиации немцы прорвали нашу оборону. Спустя еще четыре дня им удалось осуществить прорыв и на центральном участке.

Вечером того же дня фон Лееб обратился по радио к войскам.

«Солдаты! – заявил он. – То, что вы видите перед собой, не только остатки большевистской армии, но и последние людские резервы гражданского населения Ленинграда. Город пуст. Еще один рывок, и группа армий „Север“ отпразднует победу. Скоро война с Россией кончится!..»

Генерал-фельдмаршал лгал. Не «остатки» армии и гражданского населения защищали ленинградскую землю. Город Ленина обороняли десятки тысяч бойцов и народных ополченцев, героически сражались моряки Балтийского флота. Вместе с сухопутными силами отражали они наступление вражеской армии, обороняли военно-морские базы и острова, прикрывали морские подступы к Ленинграду.

И хотя немцам удалось прорвать нашу оборону, каждый метр дальнейшего продвижения стоил им огромных жертв.

На четвертый день после того, как немцам удалось прорвать Лужскую оборону, советские войска нанесли им сильный контрудар. По приказу Ставки вновь сформированная и переданная Северо-Западному фронту 34-я армия совместно с частями 11-й армии перешла в наступление из района Старой Руссы. Уже в первые три дня боев нашим войскам удалось не только отбросить немцев на несколько десятков километров, но и создать реальную угрозу окружения их группировки, находящейся в районе Новгорода.

Это явилось полной неожиданностью для фон Лееба, сосредоточившего свои ударные силы на противоположном крае Лужской обороны, в районе Кингисеппа. Он срочно перебросил в район Старой Руссы две моторизованные дивизии, послал в «Вольфшанце» паническую телеграмму, требуя новых подкреплений…

Советское контрнаступление на северо-западе привело Гитлера в бешенство. 15 августа он велел перебросить из района Смоленска в помощь фон Леебу моторизованный корпус. В тот же день генштаб сухопутных войск приказал дополнительно передать фон Леебу «возможно большее количество соединений из танковой группы генерала Готта»…

Немецким войскам с огромными для себя потерями удалось отбить советскую контратаку. Но темп их продвижения значительно замедлился.

По двадцать пять километров в день преодолевали немцы до 10 июля. Теперь же им редко удавалось продвинуться более чем на два с половиной километра в сутки.

И все же они продвигались. Непосредственная опасность вторжения врага нависла над Ленинградом.

Двадцатого августа на собрании партийного актива об этом со всей прямотой сказали коммунистам Ворошилов и Жданов.

Люди, переполнившие огромный зал, затаили дыхание, когда маршал, взяв в руки деревянную указку, показал на огромной карте Ленинградской области, где проходит сегодня линия фронта. Это была ломаная линия, немцы врезались в нашу оборону клиньями, и от острия одного из этих клиньев на гатчинском участке до Ленинграда было всего сорок пять километров.

…Тревожные, горькие мысли владели Ворошиловым в последние дни. Он понимал, что не сумел выполнить возложенной на него титанической задачи – не только остановить врага на дальних подступах к Ленинграду, но и погнать его вспять.

Выдающийся полководец времен Гражданской войны, один из строителей и организаторов Красной Армии, комиссар по складу своего характера, по темпераменту, Ворошилов принадлежал к тем коммунистам, которые идут впереди войск и падают первыми с верой в конечную победу и с боевым призывом на устах.

Не жалея сил, пренебрегая опасностью, он появлялся на переднем крае, спал урывками в автомашине, возвращаясь в Смольный, проводил множество различных совещаний с командирами и политработниками, снова мчался в дивизии… Но от военачальника, ведущего сражение с армией, имеющей опыт современной войны, до зубов вооруженной, сегодня требовалось нечто иное…

Сознавать, что он не в силах совершить то, ради чего послан сюда, было для Ворошилова нестерпимо больно.

Думал ли он в эти горькие августовские дни о том, что в создавшихся обстоятельствах поставленная перед ним задача вряд ли была по силам кому бы то ни было?

Он был слишком требователен к себе, этот немолодой человек и старый коммунист. И поэтому не мог даже мысленно переложить на кого-нибудь вину за отступление руководимых им войск.

Резкие слова Сталина, тяжело переживавшего сообщение о том, что немцы прорвали Лужскую линию и продвигаются к Ленинграду, звучали в его ушах. «Специалисты по отступлению!» – бросил Сталин по адресу руководителей ленинградской обороны…

Но даже отголосок тех горьких мыслей, которые владели Ворошиловым в последние дни, не прозвучал в его речи. Он не скрывал нависшей над городом опасности. И тем не менее все его выступление было проникнуто бодростью и оптимизмом.

Он говорил, что у советских войск есть возможность не только задержать продвижение противника, но и уничтожить его. Призывал выпускать больше снарядов, мин и минометов. Утверждал, что «расколотим» врага под Ленинградом…

Не показалась ли эта бодрость чрезмерной Жданову, выступившему на собрании актива после Ворошилова? Не подумал ли он о том, что после речи маршала коммунисты все же не смогут представить себе реальных масштабов опасности, перед лицом которой оказался Ленинград.

Так или иначе, но речь Жданова была куда более суровой и горькой.

Он говорил о том, что надо, откинув всякую утешительную фразеологию, готовиться к защите города. Организовать тесное взаимодействие между войсками, защищающими Ленинград на подступах к городу, и артиллерийскими и противовоздушными частями, находящимися в Ленинграде. Немедленно начать обучение ленинградцев правилам и тактике уличной борьбы. Провести такую же мобилизацию населения, как это было сделано в 1918–1919 годах…

«Враг у ворот! – говорил Жданов, и высокий, звонкий голос его, казалось, доходил до самых дальних комнат огромного Смольного. – Либо рабочий класс Ленинграда будет превращен в рабов и лучший его цвет истреблен, либо соберем все силы в кулак и устроим фашизму могилу под Ленинградом…»

…На следующий день в ленинградских газетах появилось подписанное Ворошиловым, Ждановым и Попковым воззвание. Оно начиналось словами:

«Над нашим родным и любимым городом нависла непосредственная угроза нападения немецко-фашистских войск…»

…Двадцать первого августа командующий Северным фронтом Ворошилов получил короткую телеграмму от начальника Генерального штаба. Маршал Шапошников от имени Верховного главнокомандующего предлагал «срочно представить соображения по плану действий».

Военному совету и штабу фронта было ясно, что войска фон Лееба пытаются прорвать Красногвардейский укрепленный район, чтобы соединиться с немецко-финскими войсками, наступающими с севера, и начать штурм города.

На следующий день план мероприятий по обороне города был передан в Москву. При этом Военный совет обратился в Ставку с просьбой разделить Северный фронт на два, поскольку при создавшемся положении руководить боевыми действиями непосредственно под Ленинградом и вдали от него – в Карелии, на Свири и у Мурманска – было чрезвычайно трудно.

Ответ Ставки пришел поздней ночью. Верховный одобрил план, обратив особое внимание Военного совета на необходимость надежно прикрыть железнодорожные пути, связывающие Ленинград с востоком. Одновременно сообщалось о разделении Северного фронта на два: Северный и Ленинградский. Задача последнего заключалась в непосредственной обороне города.

Чем еще могла помочь Ленинграду Ставка, руководившая сражением на всем необозримом советско-германском фронте? Войсками? Но только в течение предыдущей недели по приказу Ставки для усиления оборонявших Ленинград войск были переброшены с других направлений три стрелковые дивизии и три авиаполка. Теперь начальник Генштаба сообщал Военному совету Ленинградского фронта, что под Ленинград дополнительно направляются 17 маршевых батальонов.

Кроме того, уже 22 августа на линии Тихвин – Малая Вишера – Валдай – Осташков приступила к боевому развертыванию резервная армия, чтобы ударить по наступающим на Ленинград немцам с востока.

И тем не менее было ясно, что основная тяжесть борьбы за Ленинград ложится на самих ленинградцев.

Вокруг города спешно возводился новый оборонительный вал. Партийные организации отбирали новых добровольцев для партизанской борьбы в тылу врага.

На предприятиях и в учреждениях началось обучение приемам и тактике уличных боев. День и ночь заводы изготовляли сборные железобетонные орудийные и пулеметные огневые точки, артиллерийские доты и противотанковые надолбы. Казалось, что руки оставшихся в городе трех миллионов человек сжались в один железный кулак.

Военный совет фронта дал секретное указание подготовить минирование важнейших промышленных и военных объектов Ленинграда…

Пройдет время, и некоторые из тех буржуазных историков, которые в течение 900 дней ленинградской блокады предсказывали неминуемую гибель этого города, станут утверждать, что осенью сорок первого года Ставке и Смольному прорыв врага в город представлялся неизбежным.

Действительно, разве во второй половине августа и в начале сентября в городе не стали готовиться к уличным боям? Разве не сооружались на площадях, проспектах и перекрестках мощные узлы сопротивления, баррикады и огневые точки? И разве Военный совет не дал указания приступить к минированию наиболее важных военных и промышленных объектов города?.. На все эти вопросы должен быть дан один короткий ответ – да, так было.

Что же касается утверждения, что Ставка и Смольный, да и сами ленинградцы смирились с мыслью о неизбежной потере города, то оно насквозь лживо.

Да, ленинградцы готовились сражаться за каждую пядь земли, за каждый метр улицы, за каждый дом. Да, в сентябре сорок первого года партийное и военное руководство города приняло решение о минировании ряда расположенных в городе объектов. И это было естественным, необходимым, потому что война есть война.

Но, готовясь к самому худшему, защитники Ленинграда знали, что враг может пройти в город только по их телам.

Они были готовы умереть, защищая свой город, и непоколебимо верили, что фашистам никогда не удастся его захватить.

…Двадцать пятого августа немцы возобновили наступление вдоль шоссе Москва – Ленинград, сосредоточив для этого три пехотные, две моторизованные и одну танковую дивизии при поддержке основных сил 1-го воздушного флота и авиакорпуса пикирующих бомбардировщиков.

Уже понесшая значительные потери в предыдущих боях советская 48-я армия оказала врагу героическое сопротивление. Но силы были слишком неравными. Немцам удалось прорвать оборону в районе Чудова и к исходу дня овладеть участком основной магистрали Октябрьской железной дороги от Чудова до Любани.

На следующий день Ставка вызвала к телефону Ворошилова и Жданова. Маршал и член Военного совета не скрывали тяжелого положения, создавшегося после взятия врагом Любани. Они просили оружия.

Ставка разрешила использовать для нужд фронта четырехдневную танковую продукцию ленинградских заводов.

Двадцать девятого августа враг захватил Тосно и на следующий день вышел к Неве, перерезав последние железные дороги, связывающие Ленинград со страной.

Но днем позже немцы, убежденные, что теперь никто и ничто не в силах остановить их на пути к городу, встретили упорное сопротивление 55-й армии. С 29 августа по 10 сентября враг пытался прорвать главную полосу обороны Слуцко-Колпинского укрепленного района, но безрезультатно.

Однако на другом направлении, там, где еще 25 августа врагу удалось захватить Любань, положение для защитников Ленинграда создалось неблагоприятное. На участке Мга – Кириши наши войска снова отошли к северу…

Четвертого сентября стены ленинградских домов внезапно содрогнулись от разрывов. Ни радио, ни гул самолетов не предупредили жителей города о воздушном налете. Люди с недоумением глядели на тихое, безоблачное небо…

И никто из них еще не знал, что не авиационные бомбы, а артиллерийские снаряды рвутся на улицах родного города. В тот день немцы, установив севернее Тосно дальнобойные орудия, начали обстреливать ленинградские улицы.

Восьмого сентября враг захватил Шлиссельбург и тем самым замкнул кольцо блокады. В тот же день немецкая авиация произвела первый дневной налет на город…

Все свидетельствовало о том, что немцы готовятся к штурму Ленинграда…

…Девятого сентября, вечером, к смольнинским воротам подъехала легковая автомашина. Из нее вышли три генерала. Один из них – невысокий, широкоплечий, большеголовый – шел первым. Двое других следовали за ним.

Стоявший у ворот часовой потребовал пропуск.

– Я генерал армии Жуков, – сказал тот, что подошел к часовому первым, – мы только что прибыли из Москвы.

На какую-то долю секунды часовой растерялся. Рядом с генералом армии стояли генерал-лейтенант и генерал-майор. За свою короткую военную жизнь часовому не приходилось иметь дело с командирами таких высоких званий.

Он снова в нерешительности перевел взгляд на Жукова. Тот смотрел строго и выжидающе.

– Не имею права пропустить, товарищ генерал армии! – громко, с каким-то отчаянием в голосе произнес часовой. – Сейчас вызову начальника караула.

– Но это же генерал Жуков!.. – начал было стоявший рядом генерал-лейтенант, но Жуков, не оборачиваясь, прервал его:

– Часовой прав.

Прижимая к груди автомат, боец бросил благодарный взгляд на Жукова и скрылся в будке. Потом показался снова и доложил:

– Сейчас явится, товарищ генерал армии.

Минут через пять появился начальник караула, старший лейтенант. Вытянувшись перед стоящими у ворот генералами, он доложил свое звание и фамилию.

– Я – Жуков, – повторил генерал армии, – со мной генералы Хозин и Федюнинский.

Пухлые губы старшего лейтенанта чуть дрогнули, он еще больше вытянулся и сказал с явным усилием:

– Извините, товарищ генерал, я должен сначала доложить… Имею строгий приказ без пропуска никого не допускать.

– Но это же… – с раздражением начал было генерал-майор, но Жуков прервал и его.

– Идите и доложите, – коротко бросил он старшему лейтенанту.

Тот бегом устремился обратно к подъезду. Прошло не менее десяти минут, пока он вернулся.

Еще за несколько шагов до ворот он поднес руку к козырьку фуражки и произнес:

– Пожалуйста, товарищи генералы!

В подъезде их встретил полковник. Он сделал шаг по направлению к идущему впереди Жукову и начал было рапортовать, но тот прервал его вопросом:

– Где маршал?

– Товарищ Маршал Советского Союза проводит заседание Военного совета, – понизив голос, доложил полковник.

– Ведите! – приказал Жуков.

Полковник торопливо пошел вперед, указывая путь.

На втором этаже, у двери кабинета Ворошилова, полковник остановился и сказал:

– Я сейчас доложу…

– Не надо! – бросил Жуков и резким движением открыл дверь.

…В большой комнате за длинным, покрытым красным сукном столом сидели человек десять. Ворошилов стоял у торца стола. Жданов и Васнецов расположились рядом.

Ворошилов, видимо, что-то говорил, но, когда дверь резко открылась, умолк на полуслове, с недоумением глядя на входящих.

Хозин и Федюнинский, перешагнув порог, остались стоять у двери. Жуков же уверенным, твердым шагом направился прямо к Ворошилову и, подойдя к нему, сказал:

– Здравствуйте, товарищ маршал. Я прибыл.

Ворошилов растерянно смотрел на него, но Жуков уже перевел взгляд на сидящего рядом Жданова и сказал:

– Здравствуйте, Андрей Александрович!

Затем он снова повернулся к Ворошилову, опустил руку во внутренний карман кителя и, вынув оттуда сложенный вчетверо листок бумаги, молча протянул его маршалу.

В абсолютной тишине, воцарившейся в кабинете, Ворошилов развернул листок. Пальцы его дрогнули – он сразу узнал твердый характерный почерк Сталина.

В записке было всего несколько слов, но Ворошилов прочитал ее дважды и трижды, пока до него дошел ее смысл.

Сталин приказывал Ворошилову передать командование фронтом Жукову, а самому немедленно вылететь в Москву.