4

Откровенность Васнецова произвела на Валицкого глубокое впечатление. Ему, старому архитектору, беспартийному человеку, секретарь горкома партии прямо сказал о неудачах на фронте и о той опасности, которой может подвергнуться Ленинград.

Узнав от Васнецова то, чего еще наверняка не знали миллионы людей в стране, Валицкий ощутил – скорее, правда, интуитивно, чем осознанно, – свою причастность к событиям, которыми сейчас жили не только ленинградцы, но и весь народ.

Федор Васильевич еще не знал и внутренне еще не был подготовлен к решению, что же должен делать теперь он сам. Но в том, что делать что-то нужно, он не сомневался.

Одно Валицкий знал твердо: из Ленинграда он не уедет. Разумеется, он не получил от Васнецова разрешения остаться. Однако то обстоятельство, что предложение уехать ни в коей мере не отражало – как он думал совсем недавно – недоверия лично к нему и не являлось административным приказом, несомненно, допускало определенную свободу действий.

Итак, он останется в Ленинграде. Уедет лишь его жена. Ее покоем, а может быть, и жизнью он распоряжаться не вправе. Валицкий принял это решение, так сказать, теоретически, потому что в течение десятков лет не разлучался с женой на длительное время и практически не мог себе представить, как будет жить без нее.

Как ни странно, но за судьбу сына Федор Васильевич сейчас не волновался. В том, что Анатолий сегодня или завтра вернется домой, Валицкий был уверен… Но неужели он не задавал себе вопроса: «А что будет дальше?» Неужели не понимал, что из всей его небольшой семьи именно Анатолию, молодому человеку призывного возраста, предстоит по логике событий в дальнейшем подвергнуться наибольшей опасности?

Нет, разумеется, Валицкий думал обо всем этом, в особенности теперь, после разговора с Васнецовым. Но он был убежден, что каждый человек должен в соответствии со своими знаниями, возрастом и объективно сложившимися обстоятельствами занимать свое, именно свое место в жизни, как бы она, эта жизнь, ни сложилась. Превыше всего ценя в людях честь и достоинство, Валицкий страдал оттого, что сам он – не по своей, конечно, вине! – уже давно не занимает того места, занимать которое не просто имеет право – дело было совсем не в праве! – но обязан, именно обязан в силу своих знаний, способностей и опыта.

С Анатолием, говорил себе Федор Васильевич, все проще. Он будет на своем месте, на том самом, на котором обязан быть. Как это ни странно, но мысль о том, что это «место» может стать могилой для его сына, просто не приходила Валицкому в голову.

…После посещения им Смольного Валицкий в течение двух дней вообще не выходил из дому, ожидая новых телефонных звонков из архитектурного управления. Но ему никто не звонил. Наконец не выдержал. Ему захотелось хотя бы зрительно приобщиться к тому, что происходит вокруг, почувствовать себя хотя бы косвенным участником событий.

Медленно идя по раскаленному от жары асфальту, он внимательно присматривался ко всему, что его окружало, безотчетно пытаясь сопоставить услышанное от Васнецова с реальным окружающим его миром.

Валицкий шел, вглядываясь в лица прохожих, в окна домов, заклеенные узкими, перекрещивающимися бумажными полосами, в магазинные витрины, заложенные целиком или до половины мешками с песком.

Возле одной из таких витрин Федор Васильевич остановился и скептически осмотрел сооружение из мешков. «Глупо, – сказал он про себя, – глупо и безграмотно. Через день-другой это сооружение неминуемо развалится».

Федор Васильевич огляделся в надежде найти кого-нибудь, кто имел бы отношение к этой песчаной стене. Однако увидел только прохожих, озабоченно спешивших по своим делам.

Тогда Валицкий решительно вошел в магазин. Там торговали галантереей и кожаными изделиями. Под потолком горела электрическая лампочка – свет с улицы сюда почти не проникал. За широким застекленным прилавком стояла девушка-продавщица и сосредоточенно наблюдала за светловолосым парнем, который тщательно разглядывал брезентовый рюкзак. Он вертел его, расправлял, пробовал крепость заплечных ремней.

– Вот что… – без всяких предисловий начал Валицкий, – скажите тем, кто возводил это идиотское сооружение, – он мотнул головой в сторону прикрытой снаружи витрины, – что оно через неделю развалится…

Продавщица удивленно посмотрела на длинного, как жердь, странного человека с галстуком-«бабочкой» – она видела такие лишь на сцене, в театре оперетты. Парень опустил рюкзак на прилавок и тоже недоуменно посмотрел на Валицкого.

– Я, кажется, ясно сказал, – повторил Валицкий. – Положить в основание три мешка и взвалить на них целую гору может только идиот.

– А вы не ругайтесь, гражданин… – с обидой в голосе сказала девушка за прилавком.

– Черт знает что! – еще более раздражаясь, прервал ее Валицкий. – Есть в этом… гм… м… торговом заведении какое-нибудь ответственное лицо?

– Да в чем дело-то, папаша? – весело вступил в разговор парень.

– Не имею чести быть вашим родственником, молодой человек! – сверкнул глазами Валицкий. – Однако если вы способны что-либо соображать, то должны понять…

– В чем дело? – раздался за спиной Валицкого явно встревоженный мужской голос. – Плохо обслужили?

Валицкий обернулся и увидел на пороге маленькой, почти неразличимой в стене двери лысого мужчину в пиджаке, надетом прямо на майку.

– Я обхожусь без… лакеев и не нуждаюсь, чтобы меня обслуживали! – отчеканил Валицкий. – Я просто хочу обратить внимание на то, что это нелепое сооружение из мешков с песком…

– Прикрытие установлено в соответствии с указаниями Ленсовета… – начал было мужчина, но Валицкий прервал его:

– Тяжести держат не инструкции, а фундамент! Извольте распорядиться, чтобы все это перебрали! Основание должно быть шире! Вам понятно? Шире!

Он передернул плечами и, не дожидаясь ответа, вышел из магазина, хлопнув дверью.

Валицкий продолжал свой путь, мысленно повторяя разные бранные слова по адресу тупиц и невежд, которые даже такого простого дела, как технически грамотно уложить мешки с песком, не могут сделать. Однако где-то в глубине души он был доволен собой. Доволен неосознанно, безотчетно.

Разумеется, если бы кто-нибудь, наблюдавший его со стороны, сказал Федору Васильевичу об этом, он в ответ только чуть покривил бы свои тонкие губы и ответил бы, что все это сущие глупости и что он забыл о дурацком эпизоде с мешками в ту же минуту, как вышел из магазина.

Но он сказал бы неправду. Он, несомненно, был доволен собой и теперь еще внимательно вглядывался в окна, витрины, в стены домов, придирчиво оценивая прикрытия из мешков с песком, бревен и досок.

У стенда со свежей «Ленинградской правдой» Валицкий остановился, вспомнив, что еще не видел сегодняшних газет, и поверх голов – впереди уже стояло несколько человек – стал читать военную сводку на первой странице. На Бессарабском участке части Красной Армии прочно удерживали реку Прут. Однако моторизованным отрядам немцев удалось прорваться к Минску…

Некий пленный ефрейтор Отто Шульц обратился к немецким солдатам с призывом свергнуть режим Гитлера. В ряде городов Германии участились акты саботажа…

Валицкий читал эти столь неравноценные по значению сообщения, а в ушах его звучал голос Васнецова: «Пока враг сильнее…»

И горькая мысль снова овладела Валицким. Почему же так случилось, что он не может найти своего места, не знает, чем помочь родному городу в эти грозные дни?

До сих пор, страдая от изолированности, в которой он оказался, как был уверен, не по своей вине, Валицкий убеждал себя, что он пусть одиноко, но с достоинством и честно делает свое дело. Но теперь все обстояло иначе. Теперь он не имел права оставаться в стороне. Все его старые обиды заглушило, отодвинуло на задний план, в тень, сознание, что тупая, мрачная, жестокая сила угрожает всему тому, что является для него, Валицкого, самым дорогим.

Жажда участия в надвигающихся грозных событиях переплеталась в сознании Валицкого с самолюбивым стремлением доказать тем, кто недооценивал его, на что он способен.

Отказавшись уехать из Ленинграда, Валицкий уже сделал свой первый шаг в этом направлении.

Но каким должен быть второй?..

Федор Васильевич поспешно отошел от газетной витрины. Ему вдруг показалось, что окружающие его люди смогут услышать так неожиданно нахлынувшие на него мысли.

Но нет, эти мысли не были неожиданными. С того момента, как ему так категорически предложили покинуть город – нет, еще раньше, после разговора с Осьмининым, когда тот отмахнулся от своего старого друга, сказав, что «занят», «очень занят», – Валицким все сильнее овладевала мысль о бессмысленности своего существования.

Он гнал от себя эту мысль, но каждый раз она снова и снова возвращалась к нему. Он пытался убедить себя, что «и это пройдет», что и теперь он сумеет остаться самим собой, но уже понимал, какой наивной и даже жалкой выглядит его претензия на фоне разворачивающихся грозных событий.

Ну хорошо, он отстоит свое право остаться в Ленинграде. Но зачем? Что будет он делать, если не покинет города? Об армии ему нечего думать: он снят с военного учета много лет назад и даже не помнит, где его военный билет…

Что же он будет делать? По-прежнему консультировать архитектурные проекты? Но кому сейчас придет в голову заниматься новым строительством? Не до того.

«Ну хорошо, – продолжал свой диалог с самим собой Валицкий, – в конце концов, я не один. В городе тысячи, десятки тысяч людей моего возраста. Не может же быть, чтобы они все уехали. Васнецов сказал, что эвакуируют тех, кто представляет особую ценность. Ну, а остальные?..»

Мысль о том, что «особая ценность» его, Валицкого, ныне официально признана, все же льстила ему. Он попытался сосредоточиться именно на этой мысли, но тщетно. Ему не удавалось раздуть этот чуть тлеющий, чуть согревающий его изнутри огонек. Он понимал, что успокоится лишь тогда, когда найдет свое место, докажет тем, кто пренебрегал им все эти годы, этому Рослякову, тому же Васнецову – нет, не только им, но и тем, кто уверен, что он, Валицкий, может быть только таким, каким он был, – Осьминину, сыну своему, наконец, что способен не только рассуждать, но и действовать.

В небольшом, примыкающем к дому скверике люди рыли укрытие. Человек двадцать мужчин и женщин, пожилых и молодых, стояли уже по грудь в траншее, энергично копали землю лопатами, наполняли ею ведра, которые затем передавали по цепочке наверх. Землю ссыпали тут же, неподалеку, а пустые ведра, передаваемые по цепочке, снова исчезали в траншее.

Валицкий остановился, несколько минут сосредоточенно глядел в глубь траншеи и вдруг крикнул:

– Прекратите!

Поглощенные своим делом, люди до сих пер не замечали Валицкого, но теперь, привлеченные его внезапным резким выкриком, прекратили работу и, как по команде, подняли головы. Сначала на их лицах отразилось недоумение, потом появились улыбки.

Валицкий и впрямь выглядел комично на фоне этих полураздетых – их пиджаки, сорочки и кофты лежали тут же, сложенные горкой, – людей.

Один из тех, кто стоял в цепочке – пожилой коротконогий мужчина с волосатой грудью, – добродушно спросил:

– В чем дело, гражданин?

Валицкий терпеть не мог, когда его называли «гражданином». Он считал, что это слово предназначено для очередей, домоуправлений и милиционеров и обращаться с ним можно только к обывателю. При слове «гражданин» он всегда вспоминал персонажей Зощенко.

– Кто вам разрешил копать здесь эту… яму?! – сердито спросил он.

Улыбки исчезли с лиц. Теперь люди смотрели на Валицкого неприязненно и подозрительно.

– Здесь нельзя копать! – продолжал Валицкий, видимо, не замечая впечатления, которое производит на людей и своей внешностью и своими словами. – Кто вам это разрешил? – еще громче повторил он.

Стоящие на краю траншеи люди поставили на землю свои ведра и стали медленно приближаться к Валицкому.

– Да вы кто такой будете? – спросил мужчина с волосатой грудью, меряя Валицкого взглядом с головы до ног – от его седой, похожей на нимб шевелюры до хорошо начищенных туфель.

– Это не ваше дело! – ответил Валицкий. – Вопрос не в том, кто я такой, а в том, что ваша работа есть не что иное, как… вредительство!

Теперь Валицкий стоял плотно окруженный раздраженными, взмокшими от пота людьми.

– Это кто – мы вредители? – спросил, задыхаясь от гнева, волосатый. Он, видимо, был здесь за старшего. – А ну, предъяви документы! – крикнул он и протянул руку.

Обращение на «ты» – это было уж слишком для Валицкого.

– Прошу не тыкать! – взвизгнул он. – Я…

– А ну, Василий, сбегай за милиционером, – повелительно сказал волосатый, обращаясь к парню в матросской тельняшке и закатанных до колен брюках.

Но оказалось, что милиционер был тут как тут. Он неожиданно вырос перед Валицким, оглядел его и спросил:

– В чем дело?

Люди наперебой стали объяснять милиционеру, что произошло, он выслушал их и, обратившись к Валицкому, строго сказал:

– Документы!

Сознавая, что он попал в глупую, неприятную историю, и вспомнив, что никаких документов он с собою, как обычно, не захватил, Валицкий произнес растерянно:

– При чем тут документы?! Это же нелепо…

– Тогда пройдемте, – еще строже сказал милиционер и решительно потянулся к плечу Валицкого. Тот отшатнулся, как от удара, и закричал:

– Вы, вы не имеете права! Я архитектор Валицкий!.. Я… я был в Смольном! Меня товарищ Васнецов принимал!..

Милиционер опустил руку, недоуменно пожал плечами и неуверенно проговорил:

– Вы можете наконец объяснить, что́ происходит?

– Конечно, конечно, – заторопился Валицкий, уже сознавая, что ведет себя глупо, и стараясь исправить положение, – я сейчас все объясню! Вы поймите: траншея такой глубины будет угрожать этому дому. – Он вытянул руку по направлению к стоявшему рядом зданию. – Это же угроза фундаменту, вам каждый техник, каждый студент подтвердит! Фундамент через некоторое время неминуемо осядет, дом даст трещину, может произойти обвал.

Сам того не замечая, он схватил милиционера за портупею и все сильнее тянул его по направлению к дому.

Милиционер наконец мягко высвободил свою портупею из цепкой руки Валицкого и спросил, обращаясь к волосатому:

– По чьему указанию роете?

– То есть как это «по чьему»? – обиженно переспросил тот. – Ведь решение есть – рыть укрытия. Нам управхоз задание дал… Все, кто от работы свободные…

– Вы из какого дома? – спросил милиционер.

– Да из этого же, вон из этого, – загалдели люди, указывая на тот самый дом, о котором только что говорил Валицкий.

– Ну, вы смотрите! – победно и даже обрадованно воскликнул Федор Васильевич. – Ведь они свой собственный дом подкапывают! Бог знает что!

Люди растерянно молчали.

– Ладно, – наконец решительно сказал волосатый, – прекратить работу, раз такое дело. Я сейчас до райсовета дойду, посоветуемся.

– Ну, конечно, ну, разумеется, – облегченно и даже обрадованно подхватил Валицкий, – там же есть и техники и архитектор!..

– Понятно, – сказал волосатый и пошел к горке сложенной одежды.

– За совет спасибо, – сказал он на ходу, – а только вредителями нас обзывать ни к чему. И в такое время…

– Вы простите меня, – вырвалось у Валицкого помимо его воли, – но только для специалиста все это так очевидно…

– Ясно, – примирительно сказал волосатый, натягивая сорочку на свое короткое, широкое туловище, – только среди нас строителей нет. Слесаря есть, бухгалтер имеется, токарь вон тоже есть, – он кивнул в сторону парня, которого посылал за милиционером, – а вот строителей нет. Ладно!

Он отряхнул от пыли пиджак и надел его.

– Вопрос исчерпан, товарищ архитектор, можете продолжать следовать, – строго, но явно сдерживая улыбку, сказал милиционер и поднес ладонь к козырьку фуражки. – А документ все же надо носить при себе, – добавил он. – Время такое…

Валицкий пошел дальше. «Боже мой, – думал он, – как глупо, как нелепо я себя веду! Просто трагикомедия какая-то получается… Я совершенно разучился говорить с людьми…»

Но как ни старался Валицкий убедить себя, что ощущение неловкости и даже стыда, которое он испытывал, имеет единственной причиной только что происшедший эпизод, дело было не в нем, а в том главном, что занимало сейчас все мысли Федора Васильевича, – в неясности будущего, в нерешенности вопроса, что же ему делать дальше.

Теперь Валицкий шагал по Невскому. Он видел, как роют траншеи в сквере перед Пушкинским театром, и ему казалось, что все, все люди, которые встречаются ему на пути, уже нашли свое место, уже знают, как им жить и что делать. Все, кроме него.

Неожиданно ему в глаза бросилось большое объявление:

ЗАПИСЬ В ДОБРОВОЛЬЧЕСКИЙ БАТАЛЬОН.

Объявление было приклеено прямо к гранитной стене большого старинного здания.

«Как все просто обстоит для тех, кто молод», – с горечью подумал Валицкий. И ему вдруг нестерпимо захотелось посмотреть на тех, кто записывается в этот батальон. Он сам не знал, почему.

Со смешанным чувством горечи и любопытства Федор Васильевич вошел в широкий подъезд и стал медленно подниматься по мраморной лестнице. На первой же площадке он увидел новое приклеенное к стене объявление – лист писчей бумаги, на котором тушью было выведено:

ЗАПИСЬ ДОБРОВОЛЬЦЕВ В КОРИДОРЕ НАПРАВО.

Широкая стрелка указывала направление.

Валицкий вошел в длинный, освещенный тусклым электрическим светом коридор. В конце его толпились люди. Валицкому захотелось подойти поближе, он уже сделал несколько шагов к ним, но вдруг подумал, что и эти люди будут на него смотреть, как на музейный экспонат. Он повернулся и пошел назад, миновал лестничную площадку и направился в противоположный коридор. Там было пустынно.

Валицкий встал лицом к стене и, озираясь, украдкой, боясь, чтобы кто-нибудь не застал его за этим занятием, поспешно развязал галстук-«бабочку» и сунул его в карман. Затем так же торопливо снял пиджак, жилетку, свернул ее в комок, снова надел пиджак и расстегнул воротник сорочки. Попробовал сунуть скомканную жилетку в карман пиджака, но она туда не влезала. Тогда он зажал сверток под мышкой, снова воровато огляделся и широкими шагами направился обратно, туда, где стояли люди.

Очередь тянулась к небольшому столу, за которым сидел пожилой военный с двумя прямоугольниками в петлицах. К своему удивлению, Валицкий увидел, что состояла очередь совсем не из молодых людей, а скорее из пожилых.

Валицкий подошел к ним. И в этот момент стоявший к нему спиной человек невысокого роста, в чесучовом пиджаке, обернулся и сказал:

– Я буду перед вами, товарищ. Скоро вернусь. Если отлучитесь, предупредите того, кто за вами будет…

Валицкий успел разглядеть его морщинистое лицо и щеточку седых усов. В следующую минуту он уже увидел его спину – тот торопливо шагал по коридору к выходу.

Валицкий хотел было крикнуть ему вслед, что он сейчас уйдет, что он вообще здесь случайно, но человек в чесучовом пиджаке был уже далеко, и к тому же Федору Васильевичу не хотелось привлекать к себе внимание стоявших в очереди людей. Он нерешительно потоптался на месте, ожидая, пока кто-нибудь встанет за ним. Вот тогда можно будет предупредить, что тот, в чесучовом пиджаке, вернется, а самому спокойно уйти. Но, как назло, никто не подходил.

Он стал смотреть в спину стоящего перед ним узкоплечего человека, и тот, должно быть, почувствовал на себе его взгляд, обернулся, поправил очки на носу, оглядел Валицкого с головы до ног и неожиданно спросил:

– А вы кто будете по специальности?

Валицкий уже был готов сказать привычное: «Архитектор», но в последнюю секунду вдруг передумал и ответил: «Инженер-строитель», что было в общем-то недалеко от истины.

Он произнес это так громко, что стоящие впереди люди обернулись.

– У вас, конечно, есть военная специальность? – снова спросил человек в очках.

– Гм-м… разумеется, – ответил Валицкий. Ему безотчетно хотелось продлить иллюзию своей причастности к этим людям, к тому делу, ради которого они пришли сюда.

– А вот я счетовод, – сказал человек в очках. – Как вы думаете, запишут меня?

– Я же вам уже разъяснял, папаша, – вмешался молодой голос, – в добровольцы зачисляют не по специальности. Здесь люди нужны. Конечно, если есть военная профессия, то лучше. Я, например, командиром взвода на действительной служил.

Валицкий присмотрелся к говорившему. Это был сухощавый парень лет двадцати пяти, высокий и с впалой грудью.

– Почему же, позвольте узнать, вас не призвали теперь? – спросил он и подумал об Анатолии.

Ему показалось, что парень смутился.

– Ждать не хочу! – сказал тот резко и даже с вызовом.

– Первым в Берлин желает попасть! – вмешался в разговор еще один из стоящих в очереди людей – мужчина средних лет, лысый и с маленьким чемоданчиком в руке.

– Судя по сводкам, до Берлина еще далеко! – вырвалось у Валицкого помимо его воли, и уже через мгновение он интуитивно почувствовал, как между ним и остальными людьми образовалась невидимая стена отчуждения. Ему захотелось немедленно пробить, сломать ее. Он сказал неуверенно:

– Впрочем, наши войска от Перемышля и до Черного моря прочно удерживают границу…

Этого оказалось достаточно, чтобы примирить с ним людей, всем своим существом жаждущих ободряющих известий.

– Очевидно, там укрепления у нас сильные, – сказал человек в очках.

– Дело не в укреплениях, – возразил парень с впалой грудью. – Линия Маннергейма считалась неприступной, однако ее прорвали. Дело в людях…

– Нет, не скажите, – не сдавался счетовод, повышая голос. – Общеизвестно, что фортификации, – он отчетливо и подчеркнуто произнес это слово, – играют большую роль в современной войне. Вот вы, – обратился он к Валицкому, – как инженер-строитель, должны знать…

– Кто здесь инженер-строитель? – неожиданно раздался громкий, всеподчиняющий голос.

Прошла секунда-другая, и люди расступились, образуя широкий проход, в конце которого стоял стол, а над столом, чуть приподнявшись, навис военный о двумя прямоугольниками в петлицах.

– Кто из вас инженер-строитель? – снова настойчиво спросил он.

– Вот, вот этот товарищ! – раздались рядом с Валицким голоса.

– Прошу подойти сюда, – требовательно сказал майор, обращаясь теперь уже непосредственно к Валицкому.

Растерянный, нерешительно шагая, Федор Васильевич приблизился к столу.

– Вы инженер, товарищ? – спросил майор.

– Собственно, я архитектор… – начал было Валицкий.

– Но со строительным делом знакомы? – прервал его майор.

Подобного невежества Валицкий перенести не мог.

– Было бы вам известно, что любой грамотный архитектор… – начал было он, но майор и на этот раз прервал его:

– Ясно. Где работаете?

– В архитектурном управлении.

– Сколько вам лет?

Валицкий почувствовал, как загорелось его лицо.

– Пятьдесят шесть, – неуверенно ответил он, убежденный, что его ложь немедленно станет очевидной.

– Хорошо, – не выказывая никакого удивления, сказал майор, – попрошу ваш паспорт.

Валицкий стоял, сгорая от стыда и растерянности. Что, что сказать этому военному? Что не собирался никуда записываться? Что зашел сюда случайно, из любопытства? Что ему не пятьдесят шесть, а шестьдесят пять?

– Я… я не захватил с собой паспорта, – пролепетал он.

– Как же так? – укоризненно покачал головой майор. – Идете вступать в добровольцы и не берете с собой документов? Где проживаете? Ваша фамилия, адрес?..

Будучи еще не в силах собраться с мыслями, Валицкий покорно отвечал на вопросы майора и видел, как тот вписывает в широкий разграфленный лист бумаги его фамилию и адрес.

– Пока все, – сказал майор, осторожно кладя ручку рядом с чернильницей. – Я записал вас условно. Когда пришлем повестку, явитесь с паспортом и военным билетом. – Он помолчал мгновение и сказал с усталой улыбкой: – Спасибо. Строители будут очень нужны. Следующий! – объявил он уже громко.

Точно в оцепенении, все еще судорожно сжимая под мышкой скомканную жилетку, Валицкий медленно спускался по широкой мраморной лестнице, ничего не слыша и никого не видя вокруг.

«Какая глупость, я сыграл недостойную комедию! – думал он. – Это же нелепость, бред какой-то! Ведь когда узнают, сколько мне на самом деле лет…»

Он ругал себя за то, что впутался в эту историю, обманул человека, занимающегося важным, серьезным делом, чувствовал себя школьником, по-детски нелепо совравшим учителю.

Валицкий шел домой и думал о том, что необходимо перехватить повестку. Но как? Он ведь никогда не выходил на звонок к двери. Ее обычно открывала домработница, иногда жена или Анатолий, если был дома. Что будет, если им в руки попадет эта повестка? Глупо, смешно. Жена испугается…

Федор Васильевич представил себе, что в течение ближайших дней должен был прислушиваться к каждому звонку, к каждому шороху за дверью и бежать в переднюю, как мальчишка, как гимназист, ожидающий любовного письма.

«Мальбрук в поход собрался!..» – с горькой иронией подумал он.

Он был уже у подъезда, когда вспомнил о своем нелепом виде, в расстегнутой рубашке, со скомканной жилеткой под мышкой. Вошел в подъезд, огляделся и стал торопливо снимать пиджак…