Книга: Блокада. Книга 2
Назад: 5
Дальше: 7

6

В эти октябрьские дни мы жили надеждой.

Из уст в уста передавался слух о том, что войска нашего фронта начали решительное наступление и навстречу им рвутся части 54-й армии.

Настроение людей резко изменилось. Если раньше, зная, что враг подошел почти к улице Стачек и чуть ли не к Международному проспекту, мы боялись худшего, то теперь все со дня на день ждали сообщения о прорыве блокады.

Мы с нетерпением разворачивали «Ленинградскую правду» и фронтовую газету «На страже Родины», которую тоже получал наш госпиталь.

Вновь поступавших раненых, если они были не в очень тяжелом состоянии, допрашивали с пристрастием. А когда в сопроводительной карточке значилось, что боец или командир доставлен из района Невской Дубровки, ну тогда в приемном покое собирался чуть ли не весь медперсонал. «Где наши? Где пятьдесят четвертая? Где немцы?..» – один за другим сыпались вопросы.

И ждали одного, только одного-единственного ответа: «Мы соединились!» – или на худой конец: «Остался один километр… два километра… три…»

И, не услышав этого, утешали себя мыслью, что раненый может просто не знать, что происходит на переднем крае, что он, наверно, выбыл из строя в самом начале наступления.

Обстрел города не только не прекратился, а стал еще более интенсивным. Особенно опасно было ходить по улицам утром – как раз когда люди спешили на работу – и вечером, в шесть-семь часов, когда они возвращались домой. Не прекращались и бомбежки с воздуха, хотя от раненых летчиков мы знали, какие чудеса храбрости проявляли наши истребители, чтобы закрыть врагу доступ в воздушное пространство над Ленинградом.

В середине октября в городе была проведена перерегистрация продовольственных карточек. В газетах и по радио разъяснили, что делается это для того, чтобы пресечь спекуляцию карточками и изъять фальшивые, которые немцы забрасывали в город, стремясь внести хаос в систему продовольственного снабжения.

Мы не сомневались, что решение о перерегистрации правильное. Действительно, были негодяи, которые каким-то путем доставали карточки, а потом перепродавали их втридорога или меняли на ценные вещи.

Но мы знали и другое. Что многие используют до конца месяца карточки, оставшиеся после эвакуации родных.

Может быть, я бы так и не поступила. А может, мне потому легко рассуждать, что я два раза в месяц сдаю кровь и получаю донорский паек… Во всяком случае, обвинять этих людей не решаюсь. Ведь нормы снижали уже три раза, последний раз – первого октября.

После перерегистрации карточек жить стало еще труднее. Но в двадцатых числах октября люди, кажется, просто перестали замечать все невзгоды. Думали только об одном: завтра, ну послезавтра, ну еще через неделю все это кончится! Кончится навсегда!..

В один из этих дней я отправилась к Федору Васильевичу Валицкому.

Еще в сентябре я потеряла с ним связь. В городе выключили все квартирные телефоны, и мне не удалось предупредить Федора Васильевича, что в очередную субботу не сумею, как обычно, навестить его. А когда через несколько дней, отпросившись после дежурства у начальника госпиталя, приехала на Мойку, то Федора Васильевича дома не застала. Долго звонила и стучала в дверь, а потом пошла к дворнику, который сказал мне, что Валицкий два-три дня назад куда-то уехал, предупредив, что отправляется на спецзадание. Я не знала, что и подумать: какое «спецзадание» мог получить Федор Васильевич в его возрасте?

Вернулась в госпиталь и, если говорить честно, на какое-то время забыла о Федоре Васильевиче. Работать приходилось сутками. Раненые поступали беспрерывно – с разных участков фронта и прямо с ленинградских улиц – после бомбежек и обстрелов. Я до того измоталась, что у меня почти постоянно кружилась голова, а перед глазами часто плыли круги.

Когда я в очередной раз сдала кровь, наш хирург Андрей Петрович Волков вдруг сказал:

– Сутки отдыха. Все. Выполняй приказ.

Я было отправилась в свою каморку спать, но, уже сев на кровать, вдруг подумала о том, что очень давно не видела Федора Васильевича и не знаю, что с ним. Вернулся ли он со «спецзадания», здоров ли?

За своих родных я была более или менее спокойна. Отец перешел на казарменное положение, а мама перебралась к соседям, жившим в нашем же подъезде, но двумя этажами выше, – мы были с ними очень дружны. Я несколько раз заезжала туда и знала, что о маме заботятся. А вот Федор Васильевич…

Я решила снова поехать на Мойку.

С тех пор как я впервые пришла к Валицкому, он стал дорогим и близким мне человеком. Федор Васильевич тоже привязался ко мне. Каждый раз, когда я собиралась обратно в госпиталь, он отпускал меня с грустью и сожалением.

Но, может быть, дело было не во мне и не в его одиночестве? Может быть, видя меня, он думал о сыне? Может быть, и я ходила к Федору Васильевичу не из-за него самого?

Я спрашивала себя: зачем все это, к чему? Разве я не решила твердо, бесповоротно, что никогда не увижусь с Толей?.. Все в душе моей слилось воедино: воспоминания, отвращение к себе… Я не в силах была даже представить, как смогу встретиться с Толей. Нет, этого не будет! И пусть он думает, что хочет. Пусть считает, что я не люблю его больше, что предпочла другого, хотя бы Алешу Звягинцева.

Но порвать с его отцом, отрубить последнюю нить, связывающую меня с Толей, я не могла.

И вот теперь, когда мы со дня на день ждали сообщения о прорыве блокады, мне вдруг ужасно захотелось увидеть Федора Васильевича, убедиться в том, что он здоров, поделиться с ним радостными надеждами.

Было часов пять или шесть вечера, когда я вышла из госпиталя. По дороге к трамвайной остановке увидела, что несколько домов, которые еще неделю назад были целы, сейчас разрушены. Подошел трамвай – мрачный, темный и полупустой. Кондукторша, совсем молодая девушка в брезентовой куртке, взяла у меня монетку и оторвала билет. Я обратила внимание на ее худые, костлявые, старушечьи пальцы и пожалела, что не отложила Федору Васильевичу чего-нибудь из своего пайка.

Но главное – застать его дома, увидеть его!

Мне повезло. Я не только застала Федора Васильевича дома… Едва я успела снять пальто, как он протянул мне письмо от Анатолия!..

И вот сижу в кресле в кабинете Федора Васильевича и читаю:

«Веруня, дорогая моя! Хотелось бы сказать тебе так много… Но мне не до длинных писем – здесь, на передовой, когда каждую минуту подвергаешься смертельной опасности, начав письмо, не знаешь, суждено ли его закончить…

Отец писал мне, что ты была у него и, следовательно, знаешь обо всем, что произошло со мной после той страшной ночи. Наверное, он рассказывал тебе и о том, что, оказавшись в Ленинграде, я пытался разыскать тебя, но тщетно: в то время ты еще не вернулась…

Я не имею права писать, на каком участке фронта нахожусь, поэтому единственное, что могу сказать тебе, – это что я защищаю великий город Ленина.

Люблю тебя по-прежнему.

Твой Анатолий».

Федор Васильевич отдал мне письмо нераспечатанным и сказал, что оно было вложено в общий конверт вместе с письмом к нему.

Я перечитала Толины строки дважды, а когда опустила листок на колени, то увидела, что старик смотрит на меня напряженно-выжидающе. И, не раздумывая, протянула ему письмо.

Когда он жадно начал читать, я подумала, что, может быть, давать письмо ему не стоило. Не потому, что там были строки, предназначенные мне одной, а потому, что отцу Толя, наверное, не написал, что подвергается смертельной опасности.

А потом… потом я заснула. Помню, Федор Васильевич рассказывал мне, что эти недели работал на Кировском, налаживал что-то, связанное с водоснабжением, что сейчас рисует какие-то плакаты. И, наверное, говорил что-то еще, но я уже не слышала. Страшная усталость взяла верх, и я заснула тут же, сидя в кресле.

Федор Васильевич тронул меня за плечо. Я вскочила, не в состоянии сообразить, долго ли спала.

– Верочка, – тихо сказал он, – вы ведь получили отпуск на сутки. Идемте, я провожу вас в спальню.

– Нет, нет, что вы! – воскликнула я. – Давно я заснула?

– Две минуты назад.

– Я должна идти, Федор Васильевич!

– Нет, – твердо и в то же время как-то просяще произнес он. – Вы сами сказали, что должны быть в своем госпитале только завтра вечером. Вы будете спать в нашей спальне, а я устроюсь здесь, на диване. Представляю себе, в каких условиях вы там живете! А здесь вы сможете поспать в постели моей жены, на чистых простынях, в тишине… если, конечно, не будет обстрела.

– Нет, спасибо, нет! – все еще не соглашалась я, но чувствовала, что к ногам моим точно привязали гири. Я снова опустилась в кресло.

А Федор Васильевич, наверное, решил, что мое «нет» относится к словам о постели жены, потому что тотчас поспешно сказал:

– Может, вам будет удобнее в комнате Толи? Да, да, конечно, – повторил он, радуясь, что ему пришла в голову эта мысль. – Вы будете спать в комнате Толи. И больше я ничего не хочу слушать!

Он помог мне подняться с кресла и, слегка подталкивая, повел по коридору, потом открыл какую-то дверь и, включив свет, сказал: «Вот здесь жил Толя…»

Несколько мгновений я, стоя в дверях, оглядывала комнату. Бросилась в глаза аккуратно застеленная кровать. Угол одеяла в белом пододеяльнике был откинут, на большой подушке лежала маленькая «думка» в голубой с кружевными оборками наволочке.

Заметив мой взгляд, Федор Васильевич тихо проговорил:

– Мать перед отъездом приготовила. На случай, если он вернется. Чтобы сразу мог лечь спать. Она всегда сама стелила ему на ночь…

Голос его дрогнул. Но он взял себя в руки.

Потоптался на месте и виновато сказал:

– К сожалению, не могу предложить вам принять ванну. Нет дров, чтобы затопить колонку. Устраивайтесь. Я сейчас принесу вам халат.

И вышел из комнаты.

«Зачем, зачем я осталась? – подумала я. – Ведь я нужна там, в госпитале!..»

Но глаза мои слипались…

«Побуду до утра, – сказала я себе, – прилягу не раздеваясь, потом первым трамваем уеду».

Вернулся Федор Васильевич с длинным стеганым розовым халатом в руках.

– Вот, – сказал он, – это любимый халат Маши… Марии Антоновны, – строго поправился он, точно осуждая себя за сентиментальность. – А теперь спать. Ложитесь и спите!

Направился к двери, но остановился и, обернувшись, проговорил:

– Вера, вы слышали, ходят слухи, что блокада со дня на день будет прорвана?.. Я вдруг подумал… Ведь вы работаете в госпитале. Туда поступают раненые с фронта… словом, может быть, у вас есть более точные сведения?..

– Идут ожесточенные бои, – ответила я.

Я сказала то, что не раз повторялось у нас в госпитале на политинформациях, – те самые слова, которыми нам приказано было отвечать на расспросы о положении на фронте, не называя ни мест боев, ни номеров частей, известных нам от раненых.

И тут же мне стало как-то неловко. Зачем я отделалась общей фразой? Разве такого ответа ждал от меня этот старый и умный человек? Разве, идя сюда, я не хотела поделиться с ним своими надеждами?

– Федор Васильевич, – решительно произнесла я, – идут ожесточенные бои на Невском плацдарме. Наши войска и пятьдесят четвертая армия должны со дня на день соединиться.

И без того прямо державшийся Федор Васильевич распрямился еще больше, глаза его оживились, он сделал несколько поспешных шагов ко мне, повторяя:

– Где, вы сказали, где?!

– На левом берегу Невы. Примерно в районе Синявина.

– Синявина? – переспросил он, морща лоб, видимо напряженно стараясь вспомнить, где находится этот населенный пункт.

Но я знала о тех местах только по рассказам раненых.

– Это южнее Ладоги, Федор Васильевич. Наши хотят прорвать кольцо. С одной стороны наступают ленинградцы, с другой – пятьдесят четвертая армия.

– Да, да, понимаю, – точно в забытьи повторил Федор Васильевич. Потом вдруг улыбнулся и воскликнул: – Но ведь это прекрасно! – Задумался на мгновение, сказал: – Подождите! – и почти выбежал из комнаты.

Через минуту он снова вернулся с толстой книгой в руках. Это был том Большой Советской Энциклопедии.

Федор Васильевич присел на край кровати, положил книгу на колени и стал торопливо листать ее, бормоча:

– Эл… эл… Ленинград… Ленинградская область… Тут должна быть карта… Вот, нашел! Смотрите! Ну, смотрите! Ищите, где тут это Синявино!.. Я не могу разобрать проклятый мелкий шрифт!

Я села рядом, взяла на колени книгу и стала вглядываться в карту.

Нервное возбуждение, охватившее Федора Васильевича, передалось и мне. Волнуясь, я читала надписи на карте.

И вдруг неожиданно для самой себя громко воскликнула:

– Синявино! Вот! Нашла!

Федор Васильевич буквально вырвал из моих рук тяжелую книгу.

– Где, где?! – спрашивал он, стараясь разглядеть мелким шрифтом напечатанное название.

– Смотрите, – сказала я, – вот Ладожское озеро. Вот Шлиссельбург. А тут, – я провела ногтем короткую линию от Шлиссельбурга на юг, – Синявино! А еще ниже – Мга. Теперь видите?

– Да, да, теперь я вижу… – кивнул Федор Васильевич, не отрывая глаз от карты. – Значит, здесь…

– А вот тут, к западу от Синявина, почти рядом, на правом берегу Невы – Невская Дубровка. Нашим удалось переправиться на левый берег, занятый немцами. Вот здесь и идут бои.

Федор Васильевич молча следил за движением моего пальца.

Потом захлопнул книгу и спросил дрожащим от волнения голосом:

– И… и все происходит… успешно? Да? Вы точно знаете?..

Что я могла ответить ему? Я знала, что там, на Невском «пятачке», идут очень тяжелые бои. Но, как и все в нашем госпитале, была уверена, что в ближайшие дни блокада будет прорвана.

Поэтому я твердо сказала:

– Да, Федор Васильевич! Нам недолго осталось ждать.

Он молча кивнул, схватил свою энциклопедию и вышел из комнаты.

Однако уже через две-три минуты снова вернулся. На этот раз в руках у него были листки плотной бумаги. Он торопливо разложил их на столе и сказал:

– Подойдите-ка сюда, Верочка.

Это были какие-то рисунки. Приглядевшись, я увидела, что везде изображен один и тот же боец, но, так сказать, в разных видах. На одном листке – в шинели, с винтовкой, на другом – в гимнастерке с расстегнутым воротом, с повязкой на лбу, на третьем – со знаменем в руках.

Федор Васильевич посмотрел на меня, потом перевел взгляд на рисунки и спросил:

– Какого вы мнения об этом, Вера?

Я как-то даже растерялась. Что я могла сказать ему, известному архитектору, о том, в чем ничего не понимала?..

– Мне нравится. Хорошо нарисовано, – произнесла я нерешительно.

– Нарисовано как раз плохо! Мои художества в виде плакатов вы можете встретить кое-где на стенах домов. А это просто наброски. Я вас спрашиваю не о качестве изображения, а по существу.

Я с недоумением посмотрела на него.

– Впрочем, я же вам ничего не объяснил. Видите ли, еще до того, как меня послали на Кировский завод, я от безделья стал набрасывать эти эскизы. Мне казалось, что старая Триумфальная арка у Нарвской заставы могла бы быть… не снесена, нет, но дополнена новым символом… Или следует установить другую арку где-то в ином месте… После войны, разумеется. Может быть, там, где кончается Международный проспект, перед Пулковской высотой. Ну, нечто вроде арки Победы или просто монумента…

– Это было бы замечательно! – воскликнула я. – Мне особенно нравится…

– Подождите, – нетерпеливо буркнул Федор Васильевич, – я уже сказал, что рисовал просто для себя. Но в это время ко мне зашел Васнецов.

– Васнецов? К вам? – удивленно переспросила я.

– Да, да, именно Васнецов, секретарь горкома! – с гордостью повторил Федор Васильевич, как-то по-петушиному вскинув голову. – Не вижу тут ничего удивительного. Я ему понадобился, и он пришел. Рисунки лежали на моем столе. Он увидел… вот этот! – Валицкий взял листок, на котором был изображен боец со знаменем в руках, и помахал им в воздухе. – Васнецов сказал, что идея создать новую Триумфальную арку ему нравится. А наутро я поехал на Кировский и забыл об этой… пробе пера. А сейчас вот вспомнил…

Он положил листок на стол, пристально поглядел на меня и неуверенно произнес:

– Вы понимаете почему?

– Да, – тихо сказала я. – Понимаю.

– Так, может быть, сейчас своевременно… поработать? А?.. Ведь теперь уже скоро!..

Он вдруг притянул меня к себе и поцеловал в лоб. Потом сдавленным голосом произнес:

– Спите. Спокойной ночи!

Сгреб рисунки со стола и вышел.

Спать уже не хотелось. Весь этот разговор с Федором Васильевичем взбудоражил меня.

«Теперь уже скоро!..» – мысленно повторяла я.

Вынула Толино письмо и снова стала его перечитывать.

Неожиданно в голову пришла страшная мысль: «А может быть, он там, на Невском „пятачке”? Там, где почти каждого ждет ранение или смерть?»

Мне стало нестерпимо страшно. Неужели Толя может погибнуть?!

Я встала, бесцельно прошлась по комнате, снова села и какими-то другими глазами осмотрелась вокруг. Ведь это была его комната, вот за этим старинным столом он сидел, еще будучи школьником. Здесь, справа, следы пролитых чернил, а вот вырезанные, наверное, перочинным ножиком, полустершиеся уже инициалы «А.В.». Все-все в этой комнате дышало им!..

Я никогда не была здесь раньше. Толя не приглашал меня к себе домой. Говорил, что стесняется отца, что отец – выдающийся архитектор, но самовлюбленный, резкий, эгоистичный человек. Как он был не прав! Как мог сын настолько не понимать отца? Или это война изменила Федора Васильевича и он стал таким, каким я его знаю теперь?..

Слева от двери, в простенке, стоял платяной шкаф. Я приоткрыла дверцу и увидела несколько Толиных костюмов. Стала перебирать их – мне казалось, что материя еще хранит его тепло.

И вдруг меня охватила дрожь. Я держала в руках полу того самого пиджака, в едва приметную красную полоску, в котором Толя был тогда в Белокаменске…

Я сняла пиджак с вешалки. На нем были заметны следы пятен, которые, очевидно, пыталась вывести мать Толи, когда он вернулся в Ленинград.

Брюк от костюма не оказалось. Наверное, их уже невозможно было привести в порядок…

И снова все, все вдруг встало передо мной: тот страшный чердак, слепящий луч электрического фонаря, вопль Анатолия, которого немцы тащили к лестнице, и потом, потом… тьма, горячее, тошнотворное дыхание на моем лице…

«Нет! Нет!» – не слыша своего голоса, крикнула я.

И вдруг услышала голос:

– Вера! Веронька! Что с вами, голубушка?

В дверях стоял Федор Васильевич в пижаме.

– Вам нехорошо? Вам стало плохо? – взволнованно спрашивал он.

И я поняла, что кричала…

Стараясь прийти в себя, я провела рукой по лицу и наконец пробормотала:

– Нет, Федор Васильевич, что вы! Я… я уже собралась спать…

Только сейчас сообразила, что держу, прижимая к груди, Толин пиджак. Лицо мое загорелось, я резко отвернулась.

– Извините, Веронька, мне показалось… – ласково проговорил Федор Васильевич. – В последнее время это часто со мной бывает: вдруг среди ночи слышится чей-то крик. Старческие причуды. Спите спокойно. Вера, ложитесь.

Он вышел из комнаты и осторожно прикрыл за собою дверь.

Какое-то время я стояла точно в оцепенении, все еще сжимая в руках пиджак. Потом повесила его обратно в шкаф. «Что ж, надо спать», – приказала я себе. Села на стул и стала стаскивать сапоги…

Назад: 5
Дальше: 7