17

Части армии Кюхлера начали задуманную фельдмаршалом фон Леебом операцию.

Ровно в одиннадцать часов утра на подступах к Пулковской высоте и южном ее склоне загрохотали разрывы артиллерийских снарядов. Одновременно на высоту обрушились десятки бомб.

Командный пункт генерал-майора Федюнинского был оборудован в подземной галерее Пулковской высоты. Саперы пробили в толще ее вместительный туннель-убежище, где расположились командующий армией, начальник штаба и армейский узел связи. Из туннеля было два выхода, один вел к подножию высоты, через другой можно было по траншеям пробраться наверх, в развалины обсерватории, а также на огневые позиции артиллеристов.

Как только немцы начали артподготовку, Федюнинский, которому Жуков приказал о любых акциях противника докладывать ему лично, немедленно сообщил командующему, что противник начал обстрел и бомбежку Пулковской гряды.

– Следи за правым флангом! – напомнил Жуков. Он уже не раз за последние часы повторял это Федюнинскому.

Невзирая на сильный обстрел, Федюнинский поднялся наверх, на свой наблюдательный пункт, внимательно осмотрел в бинокль южный и западный склоны Пулковского хребта. Вернувшись на КП, он снова соединился с Жуковым и доложил, что артобстрел высоты продолжается и, судя по доносящемуся гулу моторов, противник концентрирует танки на том же участке, что и раньше, – видимо, снова намереваясь штурмовать высоту в лоб.

Жуков слушал его, не прерывая, и, когда Федюнинский кончил, сказал:

– Возможно, ты и прав. А все же следи за правым флангом.

Через сорок пять минут артиллерийский обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. На немецкой стороне взвились две ракеты – красная и белая, и сразу же солдаты в серо-зеленых мундирах, лежавшие в укрытиях, поднялись и устремились к высоте, в атаку.

Теперь сомнений не оставалось: противник – в который уже раз! – пытался штурмовать Пулковскую высоту с юга, а не обходить ее, как предполагал Жуков.

Убедившись в этом окончательно, Федюнинский вздохнул с облегчением.

Отбивая штурмующих в лоб немцев, советские войска пользовались всеми теми преимуществами, которые дает владение командной высотой. Кроме того, за истекшую неделю боев не только полевая артиллерия, но и дальнобойная морская, ведя огонь как по тылам противника, так и по его переднему краю, успела хорошо пристреляться.

Со своего КП Федюнинский видел, что все происходит по разработанному им плану: заградительный огонь семи артиллерийских дивизионов заставил противника снова залечь. И тогда, отсекая наступавших цепями вражеских солдат от их тылов, открыла огонь тяжелая артиллерия.

…Не только генерал-майор Федюнинский, но и командир немецкой дивизии, брошенной на штурм высоты, не знал, что бой, который сейчас ведут его войска, имеет не решающее, а вспомогательное значение: ни фон Лееб, ни Кюхлер не посвятили его в свой замысел. Обходить высоту должно было другое соединение – ударная танковая группа, которая, пользуясь тем, что все внимание русских привлечено к частям, штурмующим высоту, заняла исходные позиции в мелколесье Финского Койрова.

Приказ же Кюхлера атакующей высоту дивизии был короток и предельно ясен: захватить высоту, отрезать обороняющие ее части и подавить сопротивление советских войск, расположенных на южных подступах к городским кварталам.

Когда наступающие цепи врага оказались меж двух огней, командир немецкой дивизии правильно решил, что только бросок вперед, непосредственная схватка с советскими солдатами могут спасти его войска, зажатые артиллерийскими клещами, от истребления. Он приказал начальнику штаба немедленно передать командирам полков приказ о новой атаке, но советские войска опередили его. Когда огонь артдивизионов заставил немцев залечь, Суровцев первым приказал ротам начать контратаку.

Пастухов в это время находился на КП младшего лейтенанта Горелова. Выслушав приказ, Горелов спокойно сказал:

– Что ж, значит, я и начну.

И, схватив лежавший на дне окопа автомат, стал выбираться на бруствер.

Пастухов хотел удержать его, напомнить, что лично вести бойцов в атаку должны командиры взводов, но не решился: после разговора в обсерватории он несколько робел перед необычным младшим лейтенантом.

Пригнувшись, Горелов добежал до места, где залегли бойцы его роты, перепрыгнул через окоп и, повернувшись к бойцам, крикнул неожиданно звучным, молодым голосом:

– Третья рота! За Родину, за Сталина впере-ед!

Пастухов знал, как трудно подняться под свистом пуль и разрывами мин, знал, что именно первые секунды являются решающими: или бойцы, подчиняясь чувству долга и воле своего командира, находят в себе силы вскочить на ноги и в упор взглянуть в лицо смерти, или остаются в укрытиях.

К радости своей, Пастухов увидел, что из окопов поднимаются десятки бойцов, что в контратаку поднимаются и соседние подразделения. Обгоняя Горелова, бойцы устремились вперед.

Казалось, земля задрожала от выстрелов, грохота разрывов, топота сапог и криков, в которых слились воедино высокие призывные слова и рвущаяся из души ругань…

Только тут Пастухов заметил, что и он бежит вперед, размахивая трофейным парабеллумом, бежит, обгоняя стреляющих на ходу бойцов, туда, где виднеются серо-зеленые фигурки вражеских солдат.

Уже в который раз была перебита телефонная линия между наблюдательным пунктом Суровцева и КП полка, уже несколько связных погибло на склонах высоты, пробираясь с КП батальона к командирам рот, уже в груду камней и щебенки была превращена стена обсерватории, за которой расположился батальонный НП, а бой все продолжался. Казалось, не приказы, отдаваемые командирами, не почерпнутые из уставов и наставлений знания, а нечто иное руководит людьми в этом яростном бою.

Суровцев давно покинул свой НП и, находясь в боевых порядках, пытался с помощью связных давать указания командирам рот.

Бойцы ворвались в первую линию немецких окопов и сцепились с вражескими солдатами врукопашную. Теперь уже на слышно было ни лозунгов, ни призывов. Только самые страшные ругательства сотрясали воздух, который, казалось, стал раскаленным, как в пустыне, от жара пулеметных и минометных стволов, от горящих танков и бронетранспортеров, от ненависти, владеющей сотнями людей…

Только когда оставшиеся в живых немцы отступили во вторую линию траншей, Пастухов словно очнулся. Он все еще сжимал в руке рукоять пистолета, хотя патроны давно были расстреляны. В ушах звенело, глаза запорошила пыль.

Пастухов не знал, ни где сейчас Суровцев, ни где командиры рот, ни каковы потери батальона. Одно он знал наверняка: враг отброшен. По крайней мере на их участке.

Пастухов шел, почти не пригибаясь, в сползшей на затылок стальной каске и взмокшем от пота подшлемнике, в разорванной гимнастерке, сжимая рукоять бесполезного уже парабеллума, не думая о том, что шальная пуля или осколок могут задеть его.

И вдруг он заметил, что Пулковскую высоту обволакивает туман. Это был какой-то странный туман грязно-желтого цвета. Он стелился по низине и, медленно поднимаясь, прикрывал высоту.

«Наверное, взорвались какие-нибудь старые склады с химикатами», – устало подумал комиссар.

В сгущающемся желтом тумане сновали санитары с носилками, раздавались чьи-то стоны, кто-то кого-то звал…

По рогатине стереотрубы, возвышающейся над бруствером, Пастухов узнал окоп, где недавно располагался командный пункт Горелова. Спрыгнув вниз, он увидел, что в углу окопа сидит какой-то боец, странно согнувшись и прижав руки к животу.

Пастухов тронул его за плечо. Боец повалился на землю, и Пастухов понял, что боец мертв. Вылез из окопа и, пошатываясь от усталости, двинулся к едва различимым в тумане людям.

– Товарищи! – громко позвал он. – Это я, комиссар батальона! Кто-нибудь знает, где командир третьей роты?

– Убит! – донеслось до Пастухова в ответ.

– Что?! – замер на месте Пастухов и тут же крикнул: – Ко мне!

Через мгновение перед ним вырос рослый боец с карабином в руке.

– Какой роты? – торопливо спросил Пастухов с безотчетной надеждой, что боец совсем из другого подразделения и что-то напутал.

– Третьей, товарищ старший политрук. Второй взвод третьей роты.

– Что с Гореловым, где он?! – прямо в лицо бойцу выкрикнул Пастухов.

– Да убит же, – хрипло повторил боец. – Мы его в землянку перенесли, тут, неподалеку. Хотите, проведу?

В тесной сырой землянке, едва освещенной тусклым огнем коптилки, на расстеленной прямо на земляном полу плащ-палатке лежал Горелов.

Склонившийся над ним боец крикнул, не оборачиваясь:

– Ну? Есть носилки?

– Что с ним? – спросил с порога Пастухов.

Боец повернул к нему голову и поспешно поднялся.

– Связной командира третьей роты, – доложил он. – Извините, товарищ старший политрук, не признал. Носилки вот все прошу принести.

«Если нужны носилки, значит, он жив!» – лихорадочно подумал Пастухов, выскочил из землянки и, схватив пробегавшего мимо бойца за рукав, проговорил, задыхаясь и глотая слова:

– Я… Пастухов… комиссар! Немедленно раздобудь носилки! Быстро! Вот в эту землянку доставить!

Боец исчез в темноте.

Пастухов бросился обратно в землянку.

– Жив? Я спрашиваю, жив он? – крикнул он связному, все еще стоявшему на коленях перед Гореловым.

– Да вот разобрать не могу, товарищ комиссар, – ответил боец, – то, кажись, дышит, а то совсем нет… В медпункт его надо! Вот только носилки…

– Сейчас принесут!

Грудь Горелова была перебинтована поверх гимнастерки, на бинтах расплывались красные пятна. Лицо было черным от грязи и копоти.

– Осколком в грудь, – тихо пояснил связной. – Он бойцов в атаку поднимал. Мы из первой линии окопов фрицев вышибли, а тут они из пулеметов ударили, головы не высунешь! Ну, комроты первым из окопа выскочил, за мной, кричит, товарищи, тут, кричит, белые банды смерть свою нашли!.. Бей контру! И один вперед побежал на врага! Минуты две, пожалуй, один бежал, а потом ребят наших, должно, стыд взял, все из окопов – и за ним… Вот в этот самый момент его осколком в грудь и садануло…

– Осколком, говоришь? – волнуясь, переспросил Пастухов связного.

Где-то в глубине души у него еще теплилась надежда, что Горелов жив, что он просто потерял сознание.

– Осколком в грудь, – повторил боец, понизив голос, точно боялся, что Горелов может его услышать. – Все, все разворотило! Легкое видать… Страсть! Я перебинтовал, как умел, только что толку…

Пастухов уже не слушал связного. Склонившись над лицом Горелова, он тихо произнес:

– Игнатыч, друг, ты слышишь меня?.. Отстояли мы высоту, слышишь?

Закопченное лицо Горелова было неподвижно. Но Пастухов, словно не замечая этого, почти касаясь губами уха Горелова, продолжал с еще большей настойчивостью:

– Ты, Игнатыч, молчи, не тревожь себя, только слушай. Отстояли мы высоту, понимаешь? И хрен теперь фашистам Ленинград увидеть! Лежать им теперь до скончания веков в этой земле вместе с теми беляками, слышишь?!

Ни один мускул не дрогнул на лице Горелова. Но комиссар продолжал говорить, то возвышая голос, то снижая его до шепота:

– Бойцы твои, Игнатыч, дрались геройски, слышишь? Ты держись, не смей помирать, дел впереди много, завтра, может, снова в бой. Ты меня слышишь?

И вдруг Пастухову показалось, что окровавленные бинты на груди Горелова чуть шелохнулись.

– Давай сюда свет! Ближе! – крикнул он и, выхватив коптилку из рук бойца, поднес ее к лицу Горелова.

Но глаза ротного по-прежнему были закрыты. Смерть, казалось, уже наложила свою печать на его морщинистое, со впавшими щеками лицо.

У входа послышался шорох осыпающейся земли, и в землянку поспешно вошли двое. Пастухов приподнял коптилку и увидел, что один из вошедших был рядовым, в петлицах другого зеленели два «кубика». В руке он держал маленький дерматиновый чемоданчик.

– Товарищ комиссар, – доложил тот, что был с чемоданчиком, тщетно пытаясь выпрямиться и упираясь головой в потолок землянки, – военфельдшер Курбатов. Носилки там, у входа. Сейчас мы его…

Не договорив, он склонился над Гореловым, приложил ухо к его забинтованной груди, поднял голову и почему-то шепотом сказал:

– Дышит!

Торопливо раскрыл чемоданчик, вытащил из продолговатой металлической коробки шприц и, закатав Горелову рукав гимнастерки, сделал укол. Несколько секунд глядел на по-прежнему неподвижно лежавшего Горелова, потом скомандовал: «Взяли!» – и добавил:

– Пособите к носилкам вынести, товарищ комиссар.

Поставив коптилку на пол, Пастухов приподнял Горелова за плечи и вдруг заметил, что тот открыл глаза.

– Игнатыч! – не помня себя от радости, вскрикнул Пастухов. – Это я, комиссар! Лучше тебе?

– Товарищ старший политрук, нести надо! – настойчиво сказал военфельдшер и скомандовал пришедшему с ним бойцу и связному: – Вы за ноги берите, а мы с товарищем комиссаром…

Он не договорил, потому что в этот момент Горелов едва слышно, но отчетливо произнес:

– Не трожьте!..

Все, невольно подчиняясь его приказу, опустили руки.

– Михаил Игнатьевич, – снова склонясь над Гореловым, сказал Пастухов, чувствуя, что не может справиться с охватившим его волнением, – держись, все в порядке будет! Мы тебя сейчас в ПМП доставим, а ты лежи, спокойно лежи, ни о чем не думай, только лежи!.. Давайте, товарищи, взяли!

– Оставьте! – на этот раз уже громче проговорил Горелов.

Все опять застыли в нерешительности.

Пастухов увидел, что губы Горелова снова зашевелились, но слов не было слышно. Комиссар опять склонился над раненым, почти касаясь ухом его запекшихся губ. И тогда услышал затухающий шепот:

– Как… высота?

– Отстояли, Игнатыч, наша высота! Как была, так и есть: наша! – на одном дыхании выпалил Пастухов.

– Ну… вот… значит, и теперь то же…

– Что он говорит, товарищ комиссар? – торопливо спросил военфельдшер.

– Погоди, тихо! – перебил его Пастухов.

Горелов снова пытался что-то сказать.

Приникнув к его губам, Пастухов с трудом разобрал:

– Партбилет возьми, комиссар, партбилет…

Губы Горелова сомкнулись, глаза закрылись.

– Просит взять партбилет, – нерешительно повторил Пастухов. И добавил: – Он у него в кармане лежал, в гимнастерке.

– Какой уж там партбилет, товарищ комиссар! – наклоняясь, проговорил связной. – Я же докладывал, у него вся грудь разворочена! Что в груди и что в кармане – все теперь воедино смешано…

«Да что же я делаю?! – растерянно подумал Пастухов. – Ведь каждая минута дорога…»

– Быстро, взяли! – скомандовал он, приподнимая Горелова за плечи.

С трудом развернувшись в тесной землянке, они вынесли ротного наружу и уложили на носилки. Странный желтый туман по-прежнему мешал что-либо разглядеть даже вблизи.

– Под голову ему надо подложить, под голову! – бормотал Пастухов.

Связной нырнул обратно в землянку и выбежал оттуда, держа в руке солдатскую стеганку. Военфельдшер сложил ее вчетверо, наклонился, чтобы подложить в изголовье, и вдруг припал ухом к груди Горелова. Выпрямился и сказал:

– Все. Скончался.

– Врешь! – яростно крикнул Пастухов.

– Зачем врать, товарищ комиссар, – с обидой сказал военфельдшер. – Не дышит. Да и кровь ртом пошла, глядите.

Но заставить себя снова заглянуть в лицо Горелова Пастухов не мог. Руки и ноги его онемели, в горле стоял ком. Наконец он проговорил:

– Несите туда. К главной высоте. Похороним на вершине.

Теперь Пастухов стоял один, окутанный желтым туманом. Где-то гудели самолеты. Слышались редкие орудийные выстрелы.