15

Сидя у себя в кабинете, фон Лееб читал доставленное ему фельдсвязью письмо из располагавшегося в Гатчине штаба генерала Кюхлера.

Письмо было от оберст-лейтенанта Данвица.

«Господин генерал-фельдмаршал! – читал фон Лееб. – Час назад я был вызван в штаб, где получил распоряжение подготовить мою часть к переброске на другой фронт. Нам был зачитан Ваш приказ, в котором Вы, ссылаясь на волю фюрера, предлагаете начать переброску войск не позже чем через восемь часов с момента оглашения данного приказа.

Я понимаю, что не имею права входить в обсуждение причин, побудивших высшее командование принять такое решение.

Тем не менее, поскольку часть, в которой я имею честь служить, названа в числе подлежащих переброске, осмеливаюсь обратиться к Вам с покорнейшей просьбой: разрешить мне остаться здесь, в составе вверенных Вам войск. В последние дни на нашем участке фронта в результате ожесточенных контратак противника имеются большие потери командного состава. Нет необходимости говорить, что я готов занять любую должность, до командира роты включительно, так как считаю своим долгом воевать здесь до окончательной победы, от которой, я уверен, нас отделяют всего несколько дней.

Не сомневаюсь, что просьба моя могла бы быть легко удовлетворена командованием корпуса или армии, однако, поскольку моим начальникам известно о фактах Вашего личного, господин генерал-фельдмаршал, участия в моей судьбе, они не считают возможным принять соответствующее решение без Вашего на то согласия.

Только по этой причине я, с разрешения генерал-полковника Кюхлера, и осмеливаюсь беспокоить Вас. Оберст-лейтенант Арним Данвиц».

Дважды перечитав рапорт, фон Лееб погрузился в тяжелые раздумья.

Сегодня истекал последний из четырех дней отсрочки, данной ему фюрером. Еще вчера вечером он получил приказ ставки начать переброску 41-го корпуса и 36-й моторизованной дивизии на Центральное направление…

Итак, его личная судьба, по-видимому, решена. Гитлер не простит ему того, что произошло. Кто-то должен нести ответственность за то, что Петербург до сих пор не взят. И конечно же этим козлом отпущения будет именно он, фон Лееб.

Фельдмаршал подошел к открытому окну. Тишина, царящая на городских улицах, угнетала его. Она вызывала мысли о бессилии его войск, готовых признать поражение.

«Почему все это произошло?» – мучительно спрашивал себя фон Лееб.

Он сделал несколько шагов по комнате, устланной огромным ворсистым ковром, остановился у висевшей на стене карты. От бухты Финского залива, похожей на раскрытую звериную пасть, опускаясь полукругом к югу до Ям-Ижоры и вновь поднимаясь к северо-востоку до берега Ладожского озера, тянулась линия рубежей 18-й и 16-й армий.

Еще одна линия извивалась с крайнего запада до окраины Петергофа – здесь части 18-й армии отрезали на побережье Финского залива 8-ю советскую армию.

«Но какое же это поражение? Кто посмеет, взглянув на карту, произнести это слово?! – мысленно воскликнул фон Лееб. – Разве мои войска не стоят по-прежнему в нескольких километрах от Путиловского завода, находящегося в черте города? Разве из данных разведки не вытекает, что русские считают прорыв к заводу неизбежным, – иначе зачем бы они строили там баррикады? Разве не всего лишь одна возвышенность – эта проклятая Пулковская высота – отделяет мои танки от Международного проспекта Петербурга? Разве русским удалось хоть где-нибудь отбросить мои войска на значительное расстояние, хоть где-нибудь прорвать кольцо блокады? Так в чем же мое поражение, в чем?! Ведь если мне удастся сделать еще один рывок, только один, то мнимое поражение немедленно обернется победой! Всего один рывок, и моя честь, мое будущее будут спасены!»

Эти размышления привели фон Лееба в состояние возбуждения. «Отвод некоторого количества войск, – убеждал он себя, – не так уж страшен. Чтобы осуществить последний рывок, мне и не нужны все наличные силы. „Везде быть сильным нельзя” – это говорил еще Клаузевиц. Нужно сконцентрировать ударные танковые и моторизованные части на определенных, решающих направлениях. Ведь мог же Гудериан позволить себе глубокие танковые прорывы, когда, не заботясь о тылах, презрев опасность, нависающую на флангах, бросал вперед танки и мотопехоту. Почему же я не могу применить эту тактику здесь, тем более что прорыв хотя бы в несколько километров глубиной будет означать вступление моих войск на петербургские улицы?!»

Фон Лееб уже не думал о том, почему ему не удалось осуществить этот прорыв до сих пор. Подобно шахматному игроку, сохранившему много фигур, но оказавшемуся в цейтноте и сознающему, что с минуты на минуту упадет флажок часов, фон Лееб лихорадочно обдумывал тот единственный верный ход, который должен был принести ему победу. И чем дольше он думал, тем больше приходил к выводу, что нужно как-то изменить тактику, что русские уже освоились с создавшейся ситуацией и, поняв, что противник ставит своей задачей на юге захватить центральную Пулковскую высоту, а на западе прорваться от Урицка и Стрельны к Путиловскому заводу, подтянули свои основные силы для отражения этих ударов.

Риттер фон Лееб считался одним из самых опытных военачальников Германии. Он с юношеских лет посвятил себя военному делу и в Первой мировой войне участвовал уже в чине старшего офицера. Он проштудировал сотни книг, зная назубок походы всех вошедших в историю полководцев – от Александра Македонского до Мольтке-младшего, все коллизии исторических битв – от Фермопил и Канн до Вердена.

И разумеется, считал способность проникнуть в замыслы вражеского военачальника одним из главных достоинств полководца.

Тем не менее в характере фон Лееба, в самом образе мышления, отличающем не только его, но и других генералов фашистской Германии, было нечто такое, что практически парализовывало эту теоретически высоко ценимую ими способность.

Воспитанный в духе прусско-юнкерского высокомерия, еще более укрепившегося после молниеносных побед немецкого оружия на Западе, после, казалось бы, решающих успехов на германо-советском фронте, фон Лееб не считал нужным даже задумываться над оперативными замыслами советских военачальников.

Разве есть необходимость проникать в мысли людей, которыми, как был уверен фон Лееб, руководит только страх перед комиссарами? Разве есть нужда гадать о дальнейших планах советских генералов, если ход войны определяют не они, а наступающие на всех фронтах немецкие войска?

Представления фон Лееба о Советском государстве и советских людях сводились к двум-трем тощим догмам. Этот убеленный сединами фельдмаршал смыслил в советской действительности не более, чем не тронутый цивилизацией дикарь – в современной науке и технике.

Но от дикаря фон Лееба отличала самоуверенность. Убежденный в расовой неполноценности русских, не говоря уже о других народах, населяющих Советский Союз, которых он мысленно объединял понятием «азиаты» или «монголы», уверенный, что только большевики, комиссары, Чека держат их в узде, фон Лееб полагал, что знает о Советском Союзе вполне достаточно.

Поэтому каждый раз, когда он пытался понять причины, побуждающие советские войска продолжать бессмысленное, на его взгляд, сопротивление, он оказывался в тупике. «Почему русские солдаты не перебьют своих комиссаров? Почему в окруженном Петербурге не вспыхивает восстание?» Ответить себе на эти вопросы фон Лееб не мог.

Однако сегодня он уже не предавался бесплодным размышлениям. Все его мысли были сосредоточены на одном: найти ход, который оказался бы неожиданным для противника.

«Нужен еще один шаг, один-единственный рывок, одна хитро задуманная и решительно проведенная операция, – убеждал себя фон Лееб, – и я захвачу этот проклятый город!»

И постепенно план этой новой операции стал вырисовываться.

Она должна состоять из двух этапов. Начать следует с очередной атаки на центральную Пулковскую высоту, чтобы создать у советских генералов впечатление, что немцы повторяют попытку штурмовать высоту в лоб. Но в тот самый момент, когда русские решат, что им удалось отбить и эту атаку, нужно установить огромную дымовую завесу и под ее прикрытием обойти высоту западнее, в районе Финского Койрова, и оттуда, не дав опомниться противнику, ударить на ведущее в город шоссе, захватить Окружную железную дорогу и ворваться в петербургские кварталы с юга. Не с юго-запада, как того, несомненно, ожидает Жуков, а с юга! Таким образом Пулковская высота окажется отсеченной, и советские части, сосредоточенные для ее обороны, не смогут участвовать в боях на улицах города.

Одновременно следует бросить танки на Петергоф. Это позволит расширить плацдарм на побережье и заставит противника держать значительное число своих войск на подступах к Путиловскому заводу.

А для того чтобы перед началом операции деморализовать русских, нужно за несколько часов до штурма Пулковской высоты провести «акцию устрашения»: подвергнуть город одновременно массированному артиллерийскому обстрелу и бомбежке с воздуха.

Фон Лееб почувствовал, что его охватывает нервная дрожь. Он был уже уверен, что задуманная им операция принесет долгожданный успех. Он представил себе, как будут растерянны русские, оказавшись отрезанными.

– Сбросить! – торжествующе произнес вслух фон Лееб, взмахнул рукой и тут заметил, что по-прежнему сжимает в пальцах листок с рапортом Данвица.

Он снова пробежал глазами напечатанные на машинке строки. Две из них задержали его взгляд: «…до окончательной победы, от которой, я уверен, нас отделяют всего несколько дней».

Фон Лееб схватил со стола красный карандаш и подчеркнул эти слова. Потом размашисто написал поперек листа: «Генерал-полковнику Кюхлеру. Просьбу удовлетворить».

Нажав кнопку звонка, вызвал адъютанта:

– Через тридцать минут пригласите на оперативное совещание начальника штаба и начальников родов войск.

…Бомбежка Ленинграда с воздуха началась в пять часов утра. В это же время ударила по жилым кварталам осадная артиллерия немцев.

Предпринимая этот, пожалуй, самый сильный обстрел города силами авиации и артиллерии, фон Лееб был уверен, что ему удастся наконец посеять панику среди населения и, заставив Смольный сконцентрировать все усилия на тушении пожаров и спасении гибнущих под обрушивающимися домами людей, отвлечь внимание советского командования от Пулковской высоты, штурм которой был назначен фельдмаршалом на двенадцать часов того же дня.

Мысленно представляя себе состояние руководителей ленинградской обороны, фон Лееб был прав только в одном: все они сознавали, что для Ленинграда наступили самые тяжелые дни и что враг готовится к решающему штурму города.

Еще семнадцатого сентября, когда на южных и юго-западных окраинах города срочно возводились новые баррикады, а возглавляемые секретарями райкомов партии «тройки» Кировского, Московского, Володарского и Ленинского районов получали дополнительное количество взрывчатки для минирования заводов, Жуков и Жданов подписали суровый, продиктованный осадным положением приказ войскам фронта.

Передний край проходил теперь по линии Урицк – Пулково – Ям-Ижора. По Окружной железной дороге создавалась вторая полоса обороны. На левом фланге, у Невы, она замыкалась мощным узлом в районе Петрославянки. И наконец, третья оборонительная полоса сооружалась в районах Кировского завода, Дома Советов, мясокомбината.

Вся зона северней Пулкова была разделена на секторы, и каждый из них имел по нескольку опорных пунктов. В случае прорыва врага через Пулково эти позиции должны были защищать бойцы Ленинградского гарнизона и специальные формирования рабочих – практически все взрослое мужское население города Ленина.

Вскоре после того как противник начал массированный обстрел и бомбардировку города, Жуков и Жданов направились в смольнинское бомбоубежище, служившее во время бомбежек, по существу, командным пунктом фронта.

Жданов заметно нервничал: сильный обстрел срывал его планы – он собирался поехать на Кировский завод, побывать в цехах, побеседовать с рабочими, проверить ход строительства оборонительных сооружений.

Во все трудные периоды жизни Ленинграда руководители партийной организации города опирались в первую очередь на коммунистов-кировцев. История этого завода была тесно связана с первыми российскими рабочими забастовками и стачками, с деятельностью Ленина в Петербурге, с революцией 1905 года, со взятием Зимнего, с разгромом Юденича и других белогвардейских генералов, с периодом восстановления страны после разрухи Гражданской войны, с борьбой против зиновьевской и троцкистской оппозиций, с первыми пятилетками…

Последний раз Жданов был на заводе месяц назад. И теперь, когда враг находился в четырех километрах от Кировского, он решил снова поехать туда, чтобы лично оценить создавшееся положение.

Однако Жуков решительно воспротивился этому: ехать под таким огнем было слишком рискованно. И, кроме того, командующему, который старался разгадать, что означает этот массированный налет на город, не кроются ли за ним какие-то новые намерения противника, хотелось, чтобы Жданов находился здесь, рядом с ним, на КП фронта.

Спустившись вниз, они прошли в кабинет Жукова. Командующий сел за стол, Жданов стал вышагивать взад и вперед по маленькой комнате.

– Налета такой силы еще не было… Немцы что-то замышляют, Георгий Константинович, – произнес он встревоженно.

Жуков промолчал, хотя думал о том же.

На столе перед ним лежала карта Ленинградской области с отмеченными на ней позициями советских и вражеских войск. Жуков не отрывал от нее взгляда.

Жданов подошел к висевшей на стене карте Советского Союза, посмотрел на ломаную линию фронта, точно заново изучая ее, потом сел у стола рядом с Жуковым.

Командующий не подавал виду, что замечает волнение Жданова. Однако снял трубку одного из телефонов.

– Жуков. Доложите обстановку.

Жданов, сидевший рядом, хорошо слышал голос, раздававшийся в трубке: налет сильнее всех предыдущих, немцы ведут беглый артиллерийский огонь, перенося его с одного района на другой, стремясь создать впечатление, что весь город обстреливается одновременно. В воздухе находится до сорока вражеских самолетов.

– Ясно… – не дослушав, сказал Жуков и снял трубку аппарата прямой связи с КП Балтфлота: – Трибуца. Говорит Жуков.

Через несколько мгновений раздался голос адмирала.

– Жуков говорит, – повторил командующий. – Хочу знать, в состоянии ли наконец Кронштадт и вся артиллерия флота подавить огонь этих хулиганов?

Адмирал доложил, что артиллерия – и береговая и корабельная – ведет непрерывный огонь по батареям, обстреливающим город, но вражеские самолеты бомбят и корабли. Приходится отбиваться и от них.

– А вы что же думали, что фрицы дадут вам стрелять, как на полигоне? – резко сказал Жуков. – Сосредоточьте больше огня на железной дороге Тосно – Ижора: там тяжелые батареи противника. Даю полчаса, чтобы заткнуть им глотку!

Он положил трубку.

– Может быть, позвонить Новикову? – спросил Жданов.

– Нет необходимости, – пожал плечами Жуков. – Все истребители уже подняты в воздух. Авиация делает все, что в ее силах. И Трибуцу ни к чему было звонить. Он без нас знает, как вести огонь и по каким районам. Позвонил, только чтобы успокоить вас.

– Значит, нам остается ничего не делать и просто ждать? – раздраженно спросил Жданов.

– Андрей Александрович! – воскликнул в ответ Жуков. – Мы с вами не в состоянии сейчас изменить что-либо там, наверху. Все, абсолютно все, вплоть до рабочих на заводах, делают то, что им надлежит делать. Понукать их бессмысленно. Метаться под огнем с места на место – тоже. Мы не должны покидать командного пункта.

Жданов и сам был сторонником централизованного управления и не особенно одобрял, например, привычку Ворошилова то и дело самому выезжать в части. Он понимал, что Жуков прав.

Однако сознание того, что в эти минуты наверху с грохотом обваливаются дома, погребая под развалинами сотни людей, не давало Жданову покоя.

– Согласен с вами, Георгий Константинович, – уже более мягко сказал он. – Командный пункт есть командный пункт. И все же я хочу знать, что вы собираетесь предпринять?

– Сидеть и думать, – коротко ответил Жуков.

Жданов чиркнул спичкой, закурил и вопросительно поглядел на него.

Командующий откинулся на спинку кресла и, не глядя на Жданова, будто обращаясь к самому себе, медленно произнес:

– Что же все-таки это означает?

– Вы о чем? – настороженно спросил Жданов.

– Все о том же, Андрей Александрович, все о том же. Хочу понять: что именно замышляют немцы?

– Штурмовать город! Ворваться на улицы! Вот чего они хотят! – нервно ответил Жданов. – А мы сидим здесь и…

– Андрей Александрович! – перебил его Жуков. – То, что немцы хотят ворваться в город, это элементарно. Но какими силами? Откуда? Вот что мы должны понять. Именно мы с вами! Мы обязаны разгадать конкретные намерения противника. Все люди там, наверху, делают свое дело. А наш с вами долг заключается сейчас в том, чтобы проникнуть в планы противника.

– Георгий Константинович, – проговорил Жданов, – может быть, еще раз справиться в штабе, каково положение? Мы можем упустить драгоценное время.

Он встал и снова заходил по кабинету.

– Если будет что-либо новое, мне доложат, – спокойно ответил Жуков. – Сядьте, Андрей Александрович, прошу вас.

Жданов нехотя сел.

– Очень важно понять, будет ли фон Лееб снова штурмовать город наличными силами или Гитлер перебрасывает ему новые контингенты, – проговорил командующий. – Вы как полагаете?

Жданов пожал плечами:

– Гадать на кофейной гуще не умею. Никаких сведений о переброске новых частей противника разведка пока не сообщала.

– Я и сам знаю, что не сообщала. Но, во-первых, разведчики могли и проморгать. Во-вторых, Гитлер может начать эту переброску именно теперь, одновременно с массированным налетом на город.

– Почему вам кажется, что Гитлер поступит именно так? – настороженно спросил Жданов.

– Пробую поставить себя на его место, – кривя губы в жесткой усмешке, ответил Жуков. – Вот уже более двух недель фон Лееб пытается прорваться в город. Как пес, бросается на забор и срывается вниз. Не верю, что Гитлер будет долго это терпеть! Ленинград ему нужен позарез, вот так! – Жуков провел ребром ладони поперек шеи. – Немцы уже раструбили на весь мир, что город у их ног. Что же теперь остается делать Гитлеру, если фон Лееб наличными силами взять Ленинград не может? Издать очередной приказ? Но я уверен, что Гитлер все формы приказов уже испробовал. Спрашиваю еще раз: что, по логике вещей, Гитлер должен сделать?

И Жуков вопросительно посмотрел на внимательно слушающего его Жданова.

– Вы уже ответили на этот вопрос, – сказал Жданов. – Насколько я понял, вы уверены, что Гитлер перебросит под Ленинград новые воинские контингенты.

– А вы что – не согласны? – хмурясь, спросил Жуков. – Подумайте сами: отказаться от захвата Ленинграда Гитлер не может, это факт. Спокойно наблюдать, как мы отражаем одну за другой атаки фон Лееба, он тоже не будет, в этом я убежден. Гитлер не может не считаться с фактором времени…

– Вот именно… – задумчиво проговорил Жданов.

Он опять подошел к висящей на стене карте и несколько секунд сосредоточенно глядел на нее.

– Георгий Константинович, – сказал он, – по-моему, вы правы почти во всем. И в том, что Ленинград для Гитлера – это вопрос и стратегический и престижный. И в том, что захватить его немцы попытаются во что бы то ни стало. Но даст ли Гитлер фон Леебу новые значительные подкрепления?.. Сомневаюсь.

– Одно предполагает другое, – нетерпеливо проговорил Жуков, – вы что же, полагаете, что Гитлер ограничится очередной накачкой фон Леебу? Убежден, что он с него уже и так семь стружек снял. Нет, накачками сражения не выигрываются! Если Гитлер убедится, что фон Лееб наличными силами взять город не в состоянии, то…

– И все же сомневаюсь, – не дав Жукову договорить, произнес Жданов. – Вот вы сказали: фактор времени! Да, все намеченные Гитлером сроки захвата Ленинграда давно прошли. Но этот же фактор времени диктует немцам необходимость скорейшего наступления на Москву. Ведь впереди – зима! Такова чисто военная сторона вопроса. Но есть и другая, не менее важная, – политическая. От того, удастся ли Гитлеру захватить Москву, зависит многое. Поведение стран-сателлитов. Дальнейшая позиция Турции, поведение американцев в вопросе дальнейших поставок. Словом, Гитлеру нужна Москва во что бы то ни стало. А раз это так, то перебросить сюда значительные подкрепления с других фронтов Гитлер вряд ли сможет.

– Что ж, это логично, – медленно проговорил Жуков. – Но вы опять-таки не учитываете, что при теперешнем уровне технической оснащенности немецкой армии, при наличии большого количества подвижных средств переброска даже значительных контингентов может быть произведена в короткий срок. Гитлер – авантюрист по натуре и может рассчитывать так: перебросить войска, захватить Ленинград и вернуть эти войска обратно, на Центральное направление…

– Не знаю, – покачал головой Жданов, – вы человек военный и лучше меня знаете, как могут планироваться подобные операции. И все же я уверен, что Гитлер не настолько глуп, чтобы не понять, что, если немцам даже удастся прорваться в город, мы будем вести борьбу за каждую улицу, за каждый дом. Танковые бои в огромном городе малоэффективны. Следовательно, Гитлер должен рассчитывать главным образом на живую силу. При всем своем авантюризме он вряд ли рассматривает бой за Ленинград как короткую военную прогулку. Так он мог рассуждать три месяца, даже месяц, даже две недели назад. Но сегодня… Нет, Гитлер не рискнет снимать части с Московского направления, я в этом убежден, Георгий Константинович!

Несколько секунд длилось молчание. Потом Жуков проговорил:

– Что ж, не исключено, что вы и правы. Тем более что, по сведениям Разведуправления Генштаба, Гитлер забирает у Рундштедта и перебрасывает в центр вторую армию и вторую танковую группу…

Жуков встал и подошел к карте.

– Думаю, что немцы попытаются прорвать фронт Конева где-то здесь, возле Духовщины, Рославля и Шостки, с целью окружить в районах Вязьмы и Брянска Западный и Брянский фронты и бывший мой, Резервный… – произнес он задумчиво. – Однако, – точно обрывая себя, продолжал он, – сейчас речь не об этом. Мы с вами отвечаем за судьбу Ленинграда и должны предугадать планы врага именно здесь, на нашем фронте.

Он поглядел на Жданова, который, стоя лицом к карте, внимательно слушал его, и сказал:

– Давайте сядем и постараемся сосредоточиться на главном.

Они снова сели у стола.

Открылась дверь, и на пороге появился начальник разведотдела штаба фронта комбриг Евстигнеев.

– Товарищ командующий! Поступили сведения, которые я счел необходимым доложить вам срочно…

– Не тяни. В чем дело? – хмурясь, спросил Жуков.

– Я получил донесение от одной из наших разведгрупп из района Луги, что от Ленинграда в сторону Пскова движутся колонны немецкой мотопехоты. Отмечены и танки…

– Что?! – воскликнул Жуков. – От Ленинграда?! – Он даже приподнялся с места. – Да ты понимаешь, что говоришь?!

Он снова опустился на стул, помолчал мгновение и уже обычным своим, не терпящим возражений тоном произнес:

– Ерунда! Или врут твои разведчики, или им эти данные вражеская агентура подсунула.

– Никак нет, товарищ командующий, – уважительно, но твердо возразил Евстигнеев, – я своих людей знаю. Того, что сами не видели, выдавать за факт не будут. Я подготовил срочное донесение в Генштаб. Разрешите доложить. Вот…

И, вынув из своей папки листок бумаги, он протянул его Жукову.

Тот прочел, скомкал листок в кулаке, бросил в угол комнаты.

– У вас голова на плечах есть, комбриг? – взорвался он. – Немцы с часу на час могут в город ворваться, а вы преподносите Военному совету и Москве успокоительные байки об отходе противника! Никому об этом ни слова, поняли? Идите! Да проверьте хорошенько тех, кто подсунул вам такую «липу».

Евстигнеев молча сделал уставный поворот и вышел из кабинета.

– Вы твердо уверены, что сведения Евстигнеева не заслуживают внимания? – спросил Жданов.

– Чушь… или провокация!

Жданов пристально посмотрел на командующего.

– Георгий Константинович, – тихо сказал он, – когда вы сейчас произнесли это слово «провокация», я вспомнил ваш рассказ о том, как товарищ Сталин тогда, в июне, воспринял сообщение о перебежчике. Помните?

Жуков передернул плечами.

– Не вижу ничего общего, Андрей Александрович! – недовольно сказал он. – Да, тогда товарищ Сталин, к сожалению, не поверил… И… это сильно сказалось на нашей готовности принять вражеский удар.

Он умолк, сосредоточенно глядя куда-то в пространство, и Жданов понял, что в эти минуты Жуков мысленно вернулся в то недавнее прошлое, в тот мирный еще день, от которого теперь их отделяли долгие месяцы войны…

– Да, тогда товарищ Сталин назвал эти сведения провокационными, – продолжал Жуков. – Именно провокацией, – повторил он с горечью и махнул рукой, точно отметая нахлынувшие на него воспоминания. – Сейчас иное! Немцы вот-вот начнут штурм! Болтовня о каком-то их отходе может лишь ослабить нас!

– Согласен, – кивнул Жданов. – Но есть еще одно обстоятельство…

– Какое? – настороженно спросил Жуков.

– Мы с вами отвечаем за оборону Ленинграда. И это наше главное и святое дело. Но… но Ленинград, Георгий Константинович, это лишь часть страны. Если сведения разведчиков о какой-то переброске войск к Пскову верны, то это подтверждает, что противник сосредоточивает войска для того, чтобы направить удар на Москву. Имеем ли мы право не сообщить об этом немедленно Ставке?

Жуков резко поднялся, сделал несколько шагов по маленькому кабинету и, остановившись перед сидящим у стола Ждановым, убежденно сказал:

– За сокрытие каких-либо важных сведений от Москвы я сам с любого голову сниму. Но дезориентировать Ставку не могу. Представит Евстигнеев еще хотя бы одно подтверждение – немедленно передадим… А пока… не об отходе врага надо думать, а о том, как отстоять город.

Он опять зашагал от стены к стене.

– Гитлер действительно должен быть идиотом, чтобы отводить войска, когда они стоят на пороге Ленинграда. Впрочем… если… если это все же правда, то, значит… немцы и впрямь в полном цейтноте!..

Он возбужденно ударил по столу ладонью и воскликнул:

– Тогда правы и вы и я! Фон Лееб подкреплений не получит, но наверняка сделает отчаянную попытку спасти свою карьеру и еще раз попробует ворваться в город! Но не широким фронтом! Для этого у него нет уже сил… Клином! С маневром! Но где? Я хочу знать точно, в каком месте?! Не настолько же он туп, чтобы упрямо штурмовать Пулковскую высоту с юга и рваться к Кировскому на побережье, то есть именно там, где мы его ждем! Да и потери у него огромные!.. Нет, он должен что-то придумать, этот фон Лееб, обязательно должен! Но где? Где он ударит?!

– Может быть, из района Урицка, или все же – с побережья? – проговорил Жданов.

Жуков нахмурился. Петергофско-Стрельнинское направление беспокоило его в последние сутки все больше и больше: продолжая теснить части 8-й армии, отрезанной на Финском побережье, враг вчера утром овладел восточной частью Петергофа. Стрельна, расположенная восточнее, была захвачена еще раньше.

Вчера днем Жуков и Жданов направили Военному совету 8-й армии телеграмму с требованием остановить немцев: «Если ваша армия допустит захват немцами Петергофа, враг разгромит наш Кронштадт…»

Но телеграмма не дала желаемых результатов. Немцы продолжали продвигаться к центру Петергофа.

Вечером того же дня Военный совет фронта принял решение о смене командующего и члена Военного совета 8-й армии.

И тем не менее Жуков был уверен, что немцы еще не в силах предпринять решающее наступление на Ленинград со стороны побережья.

Накопленных ими там войск было явно недостаточно для массированного удара.

И отвечая Жданову, он задумчиво произнес:

– Может быть, и оттуда… А может быть, и нет…

В этот момент в комнату вошел начальник штаба фронта генерал Хозин.

– Товарищ командующий, – сказал он, – вы приказали доложить, если будут перемены в обстановке. Противник прекратил обстрел центральных районов города и сосредоточил огонь на Московском и Кировском районах.

– Это все?

– Так точно, пока все.

– А что на побережье? – спросил Жданов.

– Там ничего нового, Андрей Александрович.

– Хорошо. Идите, – сказал Жуков, и Хозин вышел.

– Значит, вы считаете, что из Урицка? Воз-мож-но… – раздельно проговорил Жуков. – Но фон Лееб должен предполагать, что и мы больше всего ожидаем главного удара именно на этом направлении и сосредоточим там главные силы…

Он быстро подошел к письменному столу, нажал кнопку звонка и крикнул появившемуся адъютанту:

– Федюнинского на провод!

Через минуту адъютант доложил, что командующий 42-й армией у телефона.

Жуков схватил трубку:

– Как у тебя сейчас обстановка под Пулковской?

Некоторое время сосредоточенно слушал.

– Так… – наконец произнес он. – Значит, говоришь, неожиданное затишье… Не люблю я этих затиший… Следи как следует за Пулковской! Подкрепления подошли?.. Да брось ты со своим чертовым кодом! Нет времени разбираться в этой тарабарщине! Сколько пехоты и танков получил?..

Выслушав ответ Федюнинского, спросил:

– Как саперы, закончили свои дела на переднем крае? Ладно. Внимание флангам, понял? Особенно тому, что к Урицку… Глаз с него не спускай! При первом же изменении обстановки доложишь немедленно. У меня все.

Жданов ожидал, что командующий скажет, что́ именно доложил ему Федюнинский, но Жуков молча склонился над картой.

Хотя Жданов, являясь одним из руководителей ленинградской обороны, и приобрел определенный военный опыт, научился мыслить категориями специфически военными, не только теоретически, но и на практике осознав значение военной стратегии и тактики, он оставался прежде всего политическим деятелем, партийным организатором. Жуков же был полководцем, человеком военным до мозга костей. Ему не нужно было стараться мыслить военными категориями. Он просто не мог, не умел думать иначе. Военная карта говорила ему больше, чем любое подробное словесное описание.

И сейчас, глядя на одну из таких карт, он хорошо представлял себе реальную расстановку сил в данном районе боевых действий. Жуков, глядя на карту, не просто воспроизводил картину прошедшего боя – он умел предвидеть характер будущего сражения, в считаные минуты как бы «проигрывал» различные его варианты сначала за себя, потом за противника. Он умел на время абстрагироваться от самого себя и перевоплотиться в противника, чтобы затем, снова став самим собою, оценить намерения врага.

Наконец Жуков оторвался от карты и проговорил:

– Уверен, фон Лееб пойдет в обход!

– В обход… чего? – не сразу понял Жданов.

– Да высоты, Андрей Александрович, центральной Пулковской высоты! – воскликнул Жуков.

– Почему вы так решили?

– Да потому, что высоту ему никак не удается взять, хотя он кидается на нее уже в который раз! – громко и даже, как показалось Жданову, весело сказал командующий. – Смотрите! – И, склонившись над картой, Жуков стал водить по ней пальцем: – Два направления – здесь, вдоль Финского залива, и тут, с юга в лоб на Пулково, – стали уже шаблоном. Мы привыкли отражать удары отсюда. И к новым ударам тут готовимся. Это учитывает фон Лееб. И именно поэтому на сей раз он прикажет Кюхлеру ударить вот оттуда – из района Финского Койрова, в обход высоты с юго-запада!

– Оставляя ее в наших руках?

– Немцы наверняка рассчитывают, что если им удастся ворваться в город, то отсеченная от Ленинграда центральная высота как узел обороны потеряет свое значение. Так произошло с Гатчиной. Все попытки Кюхлера взять Пулковскую высоту в лоб нами отбиты. Что же остается делать фон Леебу? Обойти высоту! Помните: «Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет!»?

– Вы считаете, что маневр будет столь примитивным?

– Ну, изобретать что-либо грандиозное, сражаясь с «русскими хамами», этот пруссачок, вероятно, считает ниже своего достоинства. Мол, по Сеньке и шапка! Он убежден, что мы не способны разгадать его тактических ходов, поскольку находимся в мышеловке. Да и времени изобретать что-то особое у него нет.

Жуков снова нажал кнопку звонка.

– Хозина! – приказал он адъютанту, едва тот отворил дверь.

Через несколько секунд появился Хозин.

– Иди сюда, Михаил Семенович, – приказал Жуков и, обойдя стол, склонился над картой. – Немедленно подготовь указания Федюнинскому о контрударе на случай, если немец попрет отсюда, из района Финского Койрова, – он показал пальцем на карте, – в обход высоты. Это первое. Второе: свяжись с Новиковым и предупреди, что в самое ближайшее время может потребоваться массированная бомбежка этого района. Третье. Передашь в штаб Балтфлота и артиллеристам, чтобы были готовы поставить заградительный огонь перед Кискином и Финским Койровом. Понял? Действуй. Через пятнадцать минут доложишь о результатах. Я буду у себя, наверху.

– Вы полагаете, товарищ командующий… – хотел что-то уточнить обстоятельный, неторопливый Хозин, но Жуков прервал его:

– Действуй! Время дорого! Через пятнадцать минут встретимся – все обсудим. Иди!

Если еще несколько минут назад Жуков размышлял вслух, не скрывая своих сомнений, то теперь командующий преобразился – он вновь стал властным, абсолютно убежденным в своей правоте и не терпящим никаких расспросов и тем более возражений.

– Георгий Константинович, Федюнинский сообщил какие-то новости, подтверждающие ваши предположения? – спросил его Жданов, когда Хозин ушел.

– Нет, у него пока тихо.

– Почему же тогда вы столь твердо уверены, что враг пойдет в обход высоты?

– Пойдет, Андрей Александрович, – убежденно сказал Жуков. – Фон Лееб не был бы Леебом, если бы не пошел. Я этого пруссака нюхом на расстоянии чую. Буду у себя наверху! – бросил он, уже открывая дверь. Жданов решил тоже подняться в свой кабинет, тем более что, судя по размеренному стуку метронома, обстрел Смольнинского района прекратился.

Он уже направлялся к двери, когда раздался звонок.

Едва взглянув на телефоны, Жданов сразу определил, что звонит аппарат ВЧ.

С тех пор как Ленинград оказался в блокаде, проложенная по дну Ладожского озера линия междугородной правительственной связи ВЧ стала единственной телефонной линией, связывающей город с Москвой.

Разумеется, были и другие формы связи, и прежде всего прямая телеграфная, тоже проложенная под водой. Но переданные по телеграфу слова запечатлялись в виде мертвых букв на узкой бумажной ленте. И только по телефону ВЧ можно было услышать живой человеческий голос.

Москва теперь стала для ленинградцев и очень близкой, и непостижимо далекой.

Близкой не только потому, что была центром руководства обороной страны, но и потому, что символизировала Советскую Родину, все то, ради чего миллионы советских людей шли на смертный бой.

Географическое же расстояние от Ленинграда до Москвы как бы бесконечно увеличилось. Ленинградцы привыкли к тому, что Москва рядом, «под боком». Засыпая в «Стреле», ленинградец видел в окно перрон Московского вокзала в Ленинграде, утром же оказывался на перроне Ленинградского вокзала в Москве. Теперь же добираться из блокированного Ленинграда до столицы было труднее и опаснее, чем в мирное время до льдов Арктики…

Возможность услышать по телефону живой голос находящегося в Москве человека стала для сотен тысяч ленинградцев недоступной роскошью. И хотя Жданов не входил в их число, поскольку разговаривал с Москвой иногда по нескольку раз в день, с тех пор как Ленинград оказался в блокаде, звонок аппарата ВЧ каждый раз вызывал в нем безотчетное чувство тревоги и радостного волнения.

Он поспешно снял трубку и назвал себя.

– Ты что, уже сидишь на месте Жукова? – раздался в трубке голос, который Жданов мог бы узнать по первому произнесенному слову.

Отлично изучивший все интонации этого голоса, Жданов сразу понял, что Сталин шутит, и тем не менее ответил серьезно и сдержанно:

– Жуков только что отправился наверх, в свой кабинет, товарищ Сталин. Я сейчас скажу, чтобы аппарат переключили.

– Не надо. Как дела на фронте? Положение на вчерашний день я знаю. Что нового на сегодня?

– Особых перемен нет, если не считать, что немцы вот уже два часа обстреливают и бомбят город.

– Много жертв?

– Еще нет точных сведений, налет не кончился. Но жертв, конечно, много. Что касается положения на фронте, то противник пока на прежних рубежах. Однако, по мнению Жукова, противник с часу на час предпримет попытку нового штурма.

– Так думает товарищ Жуков. А как думает товарищ Жданов?

– Полагаю, что командующий прав, – после короткой паузы ответил Жданов. – Эта ожесточенная бомбежка не случайна.

– Так… – проговорил Сталин. – Минуту. Сейчас возьму карту вашего фронта.

Теперь, когда в трубке не звучал человеческий голос, можно было услышать ровный, негромко гудящий фон, точно эхо всех ветров вселенной тревожным гулом отдавалось в мембране.

Жданов представил себе, как Сталин своей неторопливой, неслышной походкой идет к длинному узкому столу, берет нужную карту, возвращается обратно…

– Так, – снова раздался в трубке голос Сталина, – в каком же месте Жуков ожидает очередной штурм немцев?

Жданов замялся, поскольку не знал, счел ли бы необходимым сам Жуков высказывать свое предположение Сталину. Однако многолетняя привычка говорить этому человеку только правду, ничего не утаивая, взяла верх.

– Жуков полагает, что противник попытается обойти Пулковскую высоту с юго-запада.

Некоторое время Сталин молчал, очевидно уточняя по карте названный Ждановым район. Потом сказал:

– В свое время Юденич стремился захватить эту высоту и установить на ней свою артиллерию. Почему Жуков считает, что фон Лееб поступит иначе?

– Потому что немцы уже много раз пытались захватить высоту в лоб, но это им не удается, как не удалось и Юденичу. Жуков полагает, что на месте Лееба предпринял бы обход.

– К счастью для нас, Жуков не находится на месте фон Лееба, – ответил Сталин добродушно-иронически.

Затем спросил уже обычным, деловым тоном:

– Но почему все-таки Жуков так уверен, что немцы не попытаются снова взять высоту штурмом?

– Он считает, что из-за ограниченного лимита времени и сил фон Лееб вынужден действовать быстрей.

– Так. Лимит времени… – медленно произнес Сталин. – Да, теперь на очереди у немцев мы, Москва. Что ж, логично. Вы готовы к этим немецким «действиям быстрей»?

– Мы выполним свой долг, товарищ Сталин.

– Ленинградцы уже выполнили свой долг – сорвали летнее наступление немцев на Москву, – негромко проговорил Сталин с той проникновенностью, которую Жданов ощутил в его голосе только один раз – когда Сталин выступал по радио третьего июля. – Теперь мы просим вас сделать все возможное и… невозможное, чтобы не только отстоять Питер, но и сковать на дальнейшее северную группировку немцев. Мы и впредь будем помогать вам, чем можем. Сегодня Ставка решила перебросить на ваш фронт сто семьдесят пятый штурмовой авиаполк. В ближайшее время к вам вылетит генерал-полковник Воронов, он поможет лучше организовать артиллерийскую оборону города. Кулик получил указание всемерно активизировать действия пятьдесят четвертой армии, чтобы прорвать блокадное кольцо. Я знаю, – голос Сталина зазвучал глуше, – что всего этого мало. Но большего Ставка сделать сейчас не может.

– Мы понимаем, – тихо ответил Жданов.

– У нас есть еще одна просьба к питерцам, – снова заговорил Сталин. – Точнее, к морякам Балтфлота. До нас дошли сведения, правда, еще не проверенные, что у вас под боком, в Стрельне, собралась или собирается какая-то банда, претендующая на роль то ли центральной комендатуры, то ли русского правительства. – Голос Сталина стал жестким, грузинский акцент усилился. – Мы не знаем, из кого состоит это, извините за выражение, правительство, – слово «правительство» Сталин произнес «правытэлство», и от этого оно прозвучало саркастически, – то ли это белогвардейская шваль, пытающаяся проскользнуть в Питер между ног немцев, то ли какие-нибудь другие немецкие марионетки. Во всяком случае, по слухам, они готовятся отслужить благодарственный молебен в Казанском соборе по случаю избавления от проклятых большевиков… Вот мы и думаем: не пойти ли им навстречу, не отслужить ли для них вместо молебна панихиду силами кронштадтской артиллерии? Уточнить место, накрыть район и пропахать его поглубже! В Кронштадте, несомненно, еще есть моряки, которые в свое время били по Юденичу. Уверен, они с особым чувством ударят по его последышам. У меня все, – сказал Сталин. – У тебя есть вопросы?

– Пока только один, товарищ Сталин. Есть ли ответ от Черчилля?

Речь шла об ответе на предложение Советского правительства перебросить на советско-германский фронт несколько английских дивизий для совместной борьбы против общего врага.

– Есть, – с усмешкой в голосе произнес Сталин. – Черчилль ответил, что не может. – Он помолчал и добавил: – В девятнадцатом мог. А теперь, видите ли, не может. – Эти слова – «нэ можэт» – снова прозвучали унижающе-презрительно. – У тебя все?

– Да, у меня все, – ответил Жданов.

– Тогда передай братский привет товарищам питерцам. Братский привет и благодарность.

В трубке раздался щелчок. Снова появился далекий гудящий фон.

Жданов повесил трубку. Посмотрел на часы. Снял трубку телефона, соединяющего этот кабинет командующего с расположенным на втором этаже.

– Жуков, – раздалось в трубке.

– Только что звонил товарищ Сталин, – сказал Жданов, – сейчас я к вам зайду. Что слышно у Федюнинского?

– Пока тихо, – буркнул Жуков, и Жданов почувствовал, что командующий недоволен этой тишиной, что она тревожит его и настораживает.