Книга: Клуб
На главную: Предисловие
Дальше: Сноски

Такис Вюргер

Клуб

© Kein & Aber AG Zurich-Berlin. All rights reserved, 2017

© Черепанова Н. Г., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2020

* * *

Посвящается Мили



Ханс

На юге земли Нижняя Саксония, в лесу на Дейстере, стоял дом, построенный из песчаника. В свое время он принадлежал лесничему, но позже, благодаря череде случайностей, а также кредиту банка, дом перешел во владение одной супружеской пары. Семья переехала сюда с одной целью – чтобы жена могла спокойно умереть.

У нее был рак – десятки маленьких опухолей оккупировали ее легкие, словно кто-то целенаправленно выстрелил ими из обреза. Рак был уже неоперабельным, и врачи не могли точно сказать, сколько времени ей осталось жить. Поэтому супруг уволился с должности архитектора и проводил все свое время с женой. Когда она забеременела, онколог посоветовал им избавиться от ребенка. Однако гинеколог уверил их, что даже с раком легких можно родить. Женщина родила маленького, худенького малыша с хрупкими ручками и ножками и густыми черными волосами. Мужчина и женщина посадили за домом вишневое дерево и назвали своего сына Хансом. Этим сыном был я.

Мои самые ранние воспоминания – босоногая мама бежит мне навстречу через весь сад. На ней желтое платье изо льна, а на шее – цепочка из красного золота.

Когда я думаю об этих первых годах своей жизни, то в моей памяти всегда всплывает конец лета. И еще такое ощущение, что мои родители постоянно что-то праздновали, выпивая при этом пиво из коричневых бутылок, в то время как мы, дети, пили лимонад под названием SchwipSchwap. В такие вечера я смотрел, как другие ребята играли в догонялки, и чувствовал себя почти что нормальным пацаном. Мне казалось, что в эти минуты тень с лица моей мамы исчезала. Хотя, возможно, дело было всего лишь в том, что его освещал свет от костра.

Чаще всего я наблюдал за остальными из дальнего угла сада, где паслась наша лошадь. Мне хотелось защищать ее. Она боялась чужаков и не любила, когда ее гладили. Это была английская чистокровная лошадь, бывшая когда-то беговой. Моя мама выкупила ее у забойщика скота. При виде седла лошадь всегда выгибала спину. Когда я был маленьким, мама просто сажала меня ей на спину. Позже я скакал на лошади через лес, сжимая бедра и удерживая себя таким образом. По ночам, выглядывая из своей комнаты в сад, я слышал, как мама разговаривала с ней.

Моя мама знала все травы в лесу. Когда у меня болело горло, она готовила мне сироп из меда, тимьяна и лука, и боль тут же исчезала. Как-то я сказал ей, что очень боюсь темноты. Тогда она взяла меня за руку, и ночью мы отправились в лес. Мама сказала, что не сможет жить спокойно, зная, что я боюсь, и это немного беспокоило меня, потому что я довольно часто чего-нибудь боялся. На дороге, идущей по гребню холма, светлячки спрыгивали с веток и садились на руки моей мамы.

Каждый вечер сквозь стены своей детской я слышал, как она кашляла. Это помогало мне уснуть. Родители сказали мне, что рак прекратил разрастаться, потому что облучение, которое прописали маме после моего рождения, помогло ей. Я запомнил слово «ремиссия», хотя и не понимал, что оно означает. Но по тому, как мама выглядела, произнося это слово, я понял, что это что-то хорошее. Она сказала, что все равно умрет, но никто не знал когда. А я верил в то, что мама будет жить, пока я не буду ничего бояться.



Я никогда не играл. Все свое время занимался тем, что наблюдал. После обеда я обычно шел в лес и смотрел на то, как ветер шевелил листья. Иногда садился рядом со своим отцом на верстак и наблюдал, вдыхая запах свежей стружки, как он вытачивал что-нибудь из дуба на своем токарном станке. Я обнимал свою маму, когда она готовила мармелад из белой смородины, и, прижавшись к ее спине, прислушивался к ее кашлю.

В школу я ходил неохотно. Я довольно быстро выучил алфавит, и мне нравилось считать, потому что цифры казались мне чем-то таинственным, а вот петь или мастерить цветы из картона давалось мне нелегко.

Когда на уроках немецкого мы начали писать разные истории, я понял, что школа может мне помочь. Я писал тексты, повествующие о лесе и о том, как мама посещала своего врача. Эти истории немного сблизили меня с окружающим миром, они позволили мне упорядочить хаос вокруг меня. На карманные деньги я купил дневник, в который каждый вечер записывал свои наблюдения. Я не знаю, был ли я ботаном. Но даже если и так, мне было все равно.



В школе существовало несколько разных групп: девочки, футболисты, гитаристы, российские немцы, парни, живущие в красивых белых домах на окраине леса. Мне не нравились игры с мячом, я не играл ни на одном музыкальном инструменте, не жил в одном из белых домов и не говорил на русском языке. На перемене девочки подходили ко мне, и когда мальчики из моего класса видели это, они смеялись надо мной. Поэтому часто во время перемен я предпочитал прятаться за аквариумом, чтобы побыть в одиночестве.

На мой восьмой день рождения мама попросила родителей ребят привести их к нам в гости. Я робко сидел перед мраморным кексом, волновался и спрашивал сам себя, могут ли эти дети стать моими друзьями. После обеда мы играли в прятки. Я убежал в лес и забрался на каштановое дерево. Я был уверен, что уж там-то меня точно никто не найдет, и очень радовался этому. На дереве я просидел целый день и только к вечеру вернулся домой. Я был очень горд, что никто не смог меня отыскать, и поинтересовался у своих родителей, куда подевались все гости. Мама ответила, что мой тайник оказался слишком хорош, и взяла меня на руки. Мой тайник будет слишком хорошим всю мою оставшуюся жизнь.



Когда мне было десять лет, парни на перемене часто играли в игру с мячом, которую выдумали сами. Она была настолько грубой и тупой, что выдумать ее могли только либо умалишенные, либо дети. Задача состояла в том, чтобы пронести мяч на другую половину поля, при этом разрешено было всеми возможными способами мешать игрокам команды противника сделать это. Однажды, накануне больших каникул, один из парней заболел свинкой и остался дома. Ребятам нужен был новый игрок, и они попросили меня сыграть вместе с ними. Одна только мысль об этом повергла меня в панику, потому что дети, играя, сильно потели, а я не любил запах чужого пота. Кроме того, я не умел ловить мячи. Я отказался, но они сказали, что иначе просто не смогут играть. Пару минут я бегал по траве туда-сюда и радовался, что мне удавалось избегать мяча и не брать его в руки. Тогда один из моих одноклассников заорал на меня, сказал, что мне стоило бы поднапрячься, а иначе все проиграют по моей вине. Вскоре на меня с мячом в руках уже летел игрок команды соперника, парень из восьмого класса. Он был намного сильней меня. Я всегда был невысокого роста, а этот восьмиклассник играл в сборной страны по регби и теперь мчался прямо на меня. Я попытался быстро сообразить, где могло быть слабое место у этого несущегося на меня тела, и всем своим весом прыгнул на его правое колено, разбив ему коленную чашечку. Я опустился перед мальчиком на колени и сказал, что мне очень жаль, что так получилось. Он конечно же не услышал моих извинений, потому что громко кричал от боли. Позже его увезли на машине «Скорой помощи», а его друзья хотели меня избить, так что я убежал оттуда, вскарабкался на тополь и спрятался в его тонких ветвях. Я никогда не боялся упасть. Внизу, под деревом, собрались дети и стали бросать в меня куски глины, которые принесли с ближайшего поля.

Когда я вернулся после школы домой, то увидел отца, который стоял у своего верстака и шлифовал какую-то деревяшку. Директор школы уже сообщил ему о случившемся по телефону. Я все время твердил себе, что все не так плохо, что со мной ничего не произошло. Но когда увидел папу и осознал, что нахожусь в безопасности, я начал реветь. Он взял меня на руки и начал соскребать засохшую грязь с моей рубашки.

Мой отец был немного похож на меня, так же много молчал, и я не помню, чтобы он когда-нибудь играл с мячом. В то же время он отличался от меня, потому что громко и долго смеялся, от чего на его лице образовались мелкие морщинки. В тот день за ужином он положил передо мной на стол возле тарелки две черные боксерские перчатки из воловьей кожи. Папа сказал, что чаще всего все в жизни кажется серым, но иногда есть только правильное и неправильное, и когда сильные причиняют боль слабому, то это неправильно. Он сказал, что запишет меня завтра в спортивный клуб. Я взял перчатки и ощутил мягкость их кожи.



В то время к моим родителям приехала мамина сводная сестра из Лондона. Она едва могла говорить на немецком и большинство времени проводила, гуляя в лесу. Мне она нравилась, хотя я почти ничего не понимал из того, о чем она рассказывала. Мама объяснила мне, что у ее сестры эпилепсия и что я должен быть добр к ней. Поэтому я каждый день приносил ей букет из болотных бархатцев, которые срывал у пруда, где плавали утки, и ставил его на стол возле ее кровати. А однажды я сорвал яблоко с чужого дерева возле церкви, размером как два моих кулака, и засунул его ей под подушку.

До восьми лет у меня не было никакой тети. Потом умер мой дедушка, и мама узнала, что у нее есть сводная сестра, которая жила в Англии.

Ее рождение было результатом любовной интрижки, мой дед никогда не признавал ее. Каким-то образом моя мама и моя тетя сблизились после его смерти, хотя и были очень разными. Начиная с того, что и выглядели они по-разному: мама была высокого роста, с сильными руками – от работы в саду. А тетя была очень изящной, почти хрупкой, немного как я. И еще мне очень нравились ее коротко стриженные волосы. Тогда это казалось мне чем-то восхитительным.

В тот вечер, когда папа положил передо мной на стол боксерские перчатки, моя тетя сидела рядом и спокойно ела свой хлеб. Мне было немного стыдно перед ней, что она увидела мою слабость, и я удивился, что сама она показалась мне совсем не слабой, хотя и была такой маленькой, с небольшой ссадиной на затылке, которую, как казалось, невозможно было вылечить.

По ночам она иногда приходила ко мне в комнату и садилась на пол возле моей кровати. Сейчас, если мне не спится, я часто смотрю на пол возле кровати, и когда быстро мотаю головой из стороны в сторону, то на мгновение у меня создается ощущение, что она все еще сидит там, на полу.

В этот вечер она очень долго сидела на полу и смотрела на меня. Мне даже стало немного страшно, потому что выглядело это немного странно. Тетя взяла мою руку и крепко сжала ее своими маленькими, как у девочки, руками.

Она заговорила со мной на немецком, и это было намного лучше, чем я ожидал. Она, правда, путала ударение в словах, но я не смеялся над этим, хотя звучало смешно.

– Когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, у меня было все точно так же, – сказала она.

– Почему?

– Потому что у меня не было отца.

– Это единственная причина?

– Тогда да, – сказала она.

Мы сидели так долго, я представлял себе, какой тяжелой должна быть жизнь без отца, и гладил большим пальцем по тыльной стороне руки тети.

– А другие причиняли тебе боль? – спросил я.

Она громко вздохнула, крепче сжала мою руку и произнесла фразу, которую я до сих пор ни разу не слышал: «Если они еще раз до тебя дотронутся, зови меня, и я убью их».

Алекс

Он был таким наивным. У него были такие завораживающие, мягкие глаза, словно он постоянно был чем-то озабочен, а в его глазах точно скрывалась чужая, черная галактика. Я никогда не забуду его лица этой ночью. Ханс не знает, но тогда он стал одной из немногих причин, почему я осталась в живых в то время.

В один из дней, когда не было солнца, я увидела его сидящим на траве в саду и присела рядом с ним.

– Как дела? – спросила я.

Его черные волосы были густыми, как шерсть животного. Он сидел рядом со мной, и я чувствовала в нем ту же тяжесть, которая день и ночь беспокоила меня и не давала мне уснуть.

– Мне грустно, тетя Алекс, – сказал он.

Мне хотелось обнять его, но я не решилась это сделать. Я долгое время думала, что если буду слишком близко подходить к людям, то мои злые мысли могут заразить их, как испанский грипп.

Ханс был как вода в лесу, мягкий и спокойный. Мне следовало присматривать за ним. Моя сестра не могла этого делать, так как воспитывала его слишком нежно. Но что толку от ее поцелуев, которыми она стирала с его щек слезы, если его собирались побить в школе?

Иногда я подглядывала за тем, как он занимается боксом на тренировках, стоя за дверью спортивного зала и наблюдая за ним через желтоватое стекло. Я никогда не хотела иметь детей, да это и не получилось бы, и все же было трогательно смотреть на то, как этот мальчик двигается между качающимися боксерскими мешками, как он собирается с силами, чтобы ударить по ним. Он смог бы защитить себя, если бы кто-нибудь показал ему, как это делать.

Ханс

Вечерний свет опустился на зал, боксерские груши на цепях свисали с потолка. После тренировки я сидел в машине, от меня шел пар. Папа смотрел на меня, мы молча сидели рядом. Я видел, что он счастлив, по крайней мере, так мне тогда казалось.

Папа возил меня на тренировки четыре раза в неделю и всегда наблюдал за мной. Потом мама жарила для нас картофель с луком и подавала его с солеными огурцами. Она называла это крестьянским завтраком. Будучи взрослым, я пару раз готовил его, но он отличался по вкусу от маминого.

Спустя несколько недель мальчики в школе хотели снова избить меня. Я было опять побежал от них, но на этот раз немного подумал и ос тановился. Я обернулся и поднял кулаки так, как показывал мне мой тренер по боксу: правую у подбородка, а левую на уровне глаз перед лицом. Никто не посмел на меня напасть.

Я тренировался до боли в костяшках пальцев. Бокс был для меня чем-то особым по сравнению с другими видами спорта, потому что никто не ожидал, что я буду радоваться, что могу этим заниматься. Я мог оставаться один на один со своей болью, своей силой, своим страхом. Боксируя, мог приближаться к другим спортсм енам, как никогда близко. Когда мы отрабатывали умение наносить удары в ближнем бою, я улавливал запах их пота и чувствовал жар, исходящий от их тел. Это раздражало меня, поначалу мне часто становилось плохо, но постепенно я привык к этому. Когда сегодня я вспоминаю то время, то думаю, что стал терпеть других людей тогда, когда начал их бить. Больше всего мне нравилось боксировать на расстоянии вытянутой руки, удерживая соперника на дистанции.

В тринадцать лет у меня состоялся первый поединок, который я проиграл по очкам. Это еще помню, но вот вспомнить своего соперника уже не могу. Папа сидел возле ринга. В машине он поцеловал мои пальцы и сказал, что никогда еще не был так горд. Вот этот момент я помню отчетливо.

Когда мне было пятнадцать лет, в ноябре мы поехали на турнир в Бранденбург. По дороге недалеко от Берлина, на мосту через реку Хафель, мы наехали на образовавшуюся на поверхности наледь. Машину развернуло на повороте, и она соскользнула на дорожный отбойник. Папа вышел и отправился по встречной полосе, чтобы предотвратить наезд на машину, в которой сидел его сын. Я был очень испуган и остался сидеть на месте рядом с водительским сиденьем. В зеркале заднего вида я увидел цементовоз, на защитном стекле которого была приклеена мерцающая наклейка с надписью «Ханзи». Машина врезалась в моего отца капотом радиатора и разрезала его напополам. Цементовоз получил повреждение кузова на крышке капота. Похороны я не помню, впрочем, как и последовавшие за ними месяцы.



Спустя полгода я нашел маму лежавшей в саду. Она вышла на улицу, потому что я попросил ее вечером посыпать яичницу зеленым луком. Она очень медленно двигалась, уголки ее глаз блестели, рядом с ней лежала маленькая коробка со свежесрезанным зеленым луком, за которым она ходила специально для меня. Она смотрела на меня. И была очень красивой.

Я позвонил в «скорую», после чего сел возле мамы на траву и стал прислушиваться, как со временем хрипы в ее легких становились все тише и тише. Она все еще крепко сжимала мою руку, когда ее дыхание остановилось. Вскрытие показало, что она умерла от укуса пчелы, чей яд вызвал анафилактический шок.

Гроб был изготовлен из вишневого дерева. Папа сделал его давно по просьбе мамы, украсив его резными цветами. С помощью небольшой лопатки люди, пришедшие на похороны, бросали на гроб горсти земли. Мамина сводная сестра, одетая в белое платье, захватила землю рукой, прежде чем бросить ее в могилу. Это впечатлило меня, и я вспомнил о том, как мама, работая в саду, вставала на колени и собирала клубнику. И тогда я тоже взял горсть земли рукой, а не лопаткой.

Мой папа умер, потому что я хотел принять участие в боксерском поединке в Бранденбурге. Моя мама умерла, потому что мне захотелось посыпать свою яичницу зеленым луком. Несколько дней после похорон я все ждал, что проснусь, что это был всего лишь кошмарный сон, а когда этого не произошло, меня накрыла такая чернота, что я до сих пор удивляюсь, как пережил ее.



После похорон тетя говорила со мной на английском, она плакала, и ее левое веко дергалось при каждом слове. Я не понимал ее. И не мог плакать. Я хотел орать, хотя никогда в жизни не делал этого.

В церкви за алтарем висел крест. Распятый Иисус взирал на всех равнодушным взглядом. Я снял свой пиджак и со всей силы бил кулаками по церковной стене до тех пор, пока не сломал пястную кость на уровне мизинца.

Алекс

Гойя потерял слух в начале 1792 года, лихорадка так сильно повлияла на его здоровье, что он оглох. Он переехал жить в виллу за Мадридом, где написал четырнадцать картин на стенах столовой и гостиной. Гойя никак не назвал свои творения. Поэтому предполагается, что он писал их исключительно для себя. Они известны как Pinturas negras – «Мрачные картины». Мне кажется, что это прекрасное название.

Темные, раздражающие произведения, полные насилия, ненависти и безумия. Они гениальны, но любоваться ими очень тяжело. На одной из фресок изображен бог Сатурн, пожирающий своего сына, потому что один оракул предсказал ему, что один из его сыновей его свергнет. Некоторые говорят, что Гойя сошел с ума из-за своей глухоты. В глазах бога на картине – безумие.

Интересно, является ли то, что я чувствую, как картины разговаривают со мной, частью моей болезни? Или такое происходит и с другими людьми?

Когда умерла моя сестра, я уже была во власти безумия. Мне легко признаться в этом, потому что это многое объясняет. Врачи называли это по-другому, они говорили о диссоциации и травме, но я знала, что боролась с безумием. Я должна была победить эту болезнь сама. Если бы я забрала Ханса к себе, то уничтожила бы нас обоих. Он уже заразился темными мыслями. Я знала, каково это – вырасти без семьи, и не смогла бы стать для него здоровой семьей. В интернате он чувствовал бы себя спокойнее.



Фреска Гойи с Сатурном была вырезана из стены и переведена на холст. В настоящее время картина находится в музее Прадо. Все восхищаются глазами Бога, но не они являются решающим фактором. Решающим является место на картине, поверх которого был нанесен еще один слой краски, потому что оно слишком смущало людей. Я внимательно рассмотрела картину. За темной поверхностью над нижней частью живота Бога видно, что Гойя написал его с эрегированным членом.



Я просто увлекла бы парня в пропасть вслед за собой. Я не была к этому готова. Я была не я.

Ханс

Нашу лошадь увезли. А я попал в интернат. Тетя стала моим опекуном, и я думал, что она заберет меня к себе, но она не сделала этого. Я не решался спросить, почему она приняла такое решение. Тетя продала дом в лесу и на полученные деньги оплатила школу иезуитов. В рекламном проспекте интерната было написано: «Порядочность и порядок в повседневной жизни, а также уважение и готовность помочь другим людям очень важны, чтобы обеспечить каждому отдельно взятому ученику организованную жизнь в школе-интернате, ориентированную на учебу и достижение успехов». И это предложение беспокоило меня.

В моем чемодане лежали пять пар брюк и пять рубашек, нижнее белье, носки, шерстяной пуловер моего папы, цепочка моей мамы, шапка, веточка вишневого дерева, мой коричневый нелинованный дневник и пара черных боксерских перчаток из воловьей кожи.



Колледж Иоханнеса был расположен на склонах Баварского леса и казался мне рыцарским замком, с башенками и зубцами на стенах. Он на протяжении нескольких столетий служил пристанищем для иезуитов, а во время Второй мировой войны там встречались члены группы немецкого Сопротивления «Кружок Крейзау», чтобы спланировать убийство Гитлера.

Когда я впервые увидел интернат, солнце светило сквозь ели, а ветер с юга нес в страну тепло Италии. Казалось бы, все говорило о правильности принятого тетей решения. Но мне все это показалось лишь попыткой ввести меня в заблуждение.



В свой первый день в интернате я сидел в комнате ректора. Он был приветливым молодым человеком, мы расположились за столом, покрытым льняной скатертью. Я ухватился за ее край и думал о желтом платье моей мамы.

Ректор сказал, что прекрасно понимает, что мне нужно какое-то время для того, чтобы привыкнуть к новой обстановке. Но я был уверен, что он ничего не понимал. На лбу у него была родинка, и он все время улыбался без повода. Мне стало интересно, почему он все время делал какие-то записи.



Каждый ученик в колледже Иоханнеса должен был в понедельник утром сдавать мочу, чтобы ее исследовали на содержание наркотиков. Ученики были либо сыновьями богатых бизнесменов, либо юношами, которые в свое время принимали столько наркотиков, что их родители решили, что только монахи могут справиться с ними.

В замке жили двенадцать монахов, одиннадцать из них были преподавателями, один готовил еду. Его звали отец Геральд, и родом он был из Судана. Мне он нравился, потому что был другим и потому что у него на лице была печальная улыбка. Отец Геральд говорил мало, а если говорил, то на английском языке. Его голос был глубоким и чужим. Все, что он готовил, было слишком мягким.

В первый день своего пребывания в интернате я пошел в уборную и посмотрел на умывальники, висевшие рядом друг с другом на стене. Я посчитал – их было сорок. Кажется, все здесь жили одинаково. Ночью пара учеников обкидали меня скомканными листами бумаги, которые они разжевали в маленькие пульки. Я сделал вид, что не заметил этого. Позже они украли у меня подушку. Спустя пару недель парень старше меня дал мне подзатыльник, когда я стоял в очереди в столовой. Я почувствовал, как покраснели мои уши, и усмехнулся, потому что не знал, что мне сделать. Затылок немного побаливал. Парень стоял за мной и громко спросил меня, не скучаю ли я по маме, потому что скулю во сне. Я развернулся и атаковал парня боковым ударом в лицо. Раздался звук, как будто открыли банку с вареньем.

Отец Геральд стал свидетелем этой стычки и схватил меня за руку. Я думал, что меня исключат из школы, и обрадовался, потому что надеялся, что смогу наконец переехать к своей тете в Англию. Я не был в курсе того, что интернат очень нуждался в деньгах, потому что пара монахов в надежде на прибыль вложили средства в исландские высокотехнологичные компании, но потеряли большую сумму активов фонда. Кроме того, парень, которого я ударил, был местным возмутителем спокойствия. И то, что он попал в лазарет на какое-то время, на самом деле только обрадовало руководителя интерната. В качестве наказания он послал меня в винный погреб, чтобы навести там порядок.

После той драки остальные дети стали избегать меня. Я предлагал им списывать задачки, спросил однажды, не хочет ли кто-нибудь поиграть со мной в прятки в лесу: на это я настраивал себя несколько дней. Я не собирался в этот раз убегать слишком далеко, но детям это было неинтересно. Они заявили, что играть в прятки это слишком уж по-детски. Я думал, что, возможно, мне стоит больше рассказать ребятам о себе. Поэтому я рассказал о том, что, по моим ощущениям, апельсины по вкусу напоминают приключения и что мягкие волосы девочек на затылке иногда похожи на сахарную вату. Но дети только высмеяли меня.

Один из монахов сказал мне, что я просто должен игнорировать то, что я беднее, чем другие ученики, и дал мне Библию с шелковой закладкой на странице Ветхого Завета Иова: Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно! Я взобрался на колокольню и выбросил книгу в Баварский лес.

Я не сошел с ума, потому что большинство времени проводил наедине с самим собой. Я читал, гулял по лесу и учился распознавать голоса птиц. И, в общем, достаточно преуспел в этом.

Однажды, уже после того, как на уроке религии мы снова прочитали первую книгу Моисея, я подумал о том, кто вошел бы в ту сотню людей, кого я спас бы, если бы мир оказался под угрозой. Сто имен я так и не смог придумать, но лодку свою все же наполнил людьми, достойными, с моей точки зрения, попасть в Ковчег. Это была большая семья отца Геральда. Но все же не эта мысль занимала меня больше всего. На самом деле я беспокоился из-за того, что никто не взял бы меня в свой Ковчег. И эта мысль наполняла меня печалью.

Я очень скучал по своим родителям, по нашему дому, по запаху старых половиц, по мебели, которую сделал мой отец, по каждому уголку прохладных стен, с которыми были связаны воспоминания моего детства. Мои ощущения были похожи на чувство голода, которое я испытывал, когда не мог есть перед одним из своих боксерских поединков, чтобы сбросить два килограмма для достижения веса, подходящего к моей весовой категории. Я голодал и ощущал в своем животе своего рода дыру. Одиночество было для меня той самой дырой, которую я чувствовал во всем теле, словно от меня как от человека осталась одна только оболочка.



Моя тетя поначалу писала мне один раз в месяц письмо на английском языке, в котором сообщала прежде всего о том, что происходило в ее университете в Англии. Я в ответ писал ей длинные письма о подозрительных звуках в спальнях, о других ребятах и о том, что мне снился мой папа, у которого не было лица, но она никогда на это не реагировала.



Винный погреб, который в качестве наказания мне нужно было переоборудовать после драки в столовой, был прохладным и вытянутым в длину. Я время от времени взмахивал кулаками, нанося в воздухе удары воображаемому противнику. Я не спрашивал, можно ли мне в интернате продолжить занятия боксом. Боксерские перчатки лежали в чемодане, стоявшем под моей кроватью. Я снял рубашку и продолжил боксировать воздух до тех пор, пока по моим кулакам не побежал пот, капая при каждом ударе на бутылки вокруг. Вдруг в темноте я заметил какую-то тень.

– Your left is too low.

Я посмотрел на монаха. Ну все, подумал я, сейчас он будет злиться. Отец Геральд в своей черной мантии был почти невидим в темноте винного погреба.

– You drop your left, – произнес монах. Он поднял свою правую ладонь, словно это была подушка для отработки ударов.

Я увидел, как он при этом поставил свои ноги, и понял, что отец Геральд был боксером. Я немного помедлил, затем вытянул левую руку и коснулся его розовой ладони своим кулаком. Мне всегда было интересно, почему у темнокожих людей ладошки розового цвета.

Отец Геральд сделал шаг назад и поднял обе руки. Я ударил левой, затем правой. Отец сымитировал хук, я уклонился. От комбинации к комбинации скорость ударов увеличивалась. Звук от соприкосновений кулаков с ладонями эхом раздавался по всему винному погребу. Это был ритм языка, на котором мы могли разговаривать без слов. Отец Геральд позволил мне в конце нашей импровизированной тренировки нанести три сильных удара правой. Его лицо исказилось от боли, но он сразу же улыбнулся:

– Я Геральд.

– Ханс. – За все время, проведенное в интернате, я впервые заговорил добровольно. – Thank you, – сказал я.



На следующий день я положил свои боксерские перчатки в рюкзак и взял их с собой в винный погреб. Отец Геральд принес с собой небольшие крепкие диванные подушки, в которых он с помощью разделочного ножа сделал дырки, чтобы в них могли влезть его руки. Это были самые мягкие подушки для отработки ударов, в которые я когда-либо бил.

– Let’s go, – сказал отец Геральд.

Ханс

Месяцы в интернате пролетели незаметно. Если я был не в винном погребе, то предпочитал сидеть возле церковного колокола на колокольне, потому что только там я мог спокойно почитать. Иногда я смотрел на окраину леса и мечтал о том, как смогу начать там лучшую жизнь после окончания школы. Каждый час монах внизу тянул веревку, и колокол звенел так, что я зажимал уши.

Вскоре я получил письмо с двумя марками лилового цвета, наклеенными на конверт, с профилем королевы Елизаветы II. Мое имя было написано мелким, круглым шрифтом на лицевой стороне, и я сразу узнал почерк моей тети. Ее письма были не такими сердечными, как хотелось, но я все равно был рад получать их, потому что это были единственные письма, которые я вообще получал.

В начале моего пребывания в интернате я пару раз проводил свои каникулы у Алекс, но она все время работала и много плакала, когда по вечерам мы сидели вдвоем за столом и пили теплое пиво. Она каждый день ставила на стол пиво, как будто это было в порядке вещей, а когда плакала, то постоянно извинялась передо мной.

После этого я больше не ездил к ней и на все праздники оставался у монахов. В интернате была библиотека с книгами на немецком языке, кроме того, я тренировался с отцом Геральдом. Это было немного, но все лучше, чем тетя. С ней у меня возникало чувство, что я самый одинокий человек на земле.



Письмо, которое я получил, было кратким. Оно было написано на английском языке на светло-коричневой бумаге.

Дорогой Ханс,

я долго не писала тебе, знаю. Но надеюсь, что ты счастлив. И я хотела бы пригласить тебя к себе в Кембридж. Скорее всего, ты сможешь помочь мне в одном деле. Поездка за счет колледжа Св. Джона.

С наилучшими пожеланиями, Алекс

Я снова и снова перечитывал письмо и все время застревал на одном предложении: скорее всего, ты сможешь помочь мне в одном деле. Я не обладал какими-то особыми способностями, с помощью которых мог бы помочь другим людям. Возможно, я умел внимательно слушать, потому что по большей части молчал. Отец Геральд назвал меня талантливым боксером, но я так давно уже не боролся на ринге. Мои оценки в школе были хорошими, но это, прежде всего, благодаря моему прилежанию. Я учился потому, что мне больше нравилось проводить время наедине с книгами. Моим единственным другом был монах из Судана, но он был почти вдвое старше меня, поэтому не мог считаться настоящим другом – так я считал в то время.

Едва ли кто-то стал бы скучать по мне, если бы я спрыгнул с колокольни. А самым странным во всем этом было то, что я никогда и не чувствовал потребности с нее спрыгнуть. Просто мне нужен был друг, с которым я мог бы выпить пива.



Я вспомнил ее белое платье. Мы с тетей никогда не вели долгих разговоров. С тех пор как она ночью сидела на полу возле моей кровати в детской, я понял, что она особенная.

После смерти моей мамы я всего лишь однажды загуглил имя тети в Интернете. На странице одного фонда для неблагополучных детей, с которым она сотрудничала, я прочитал ее биографию. Запомнил большинство вещей: Александра Бирк, родилась в Сток-он-Тренте в Северной Англии, изучала историю искусств в Кембридже, защитила диссертацию на соискание ученой степени доктора философии где-то в Нью-Йорке, в возрасте 28 лет стала профессором в Кембридже. В статье я также прочитал, что в пятнадцать лет тетя заняла второе место в национальном конкурсе художников. Тогда же она впервые переступила порог музея, потому что церемония вручения призов проходила именно там. Тетя являлась экспертом по западноевропейскому искусству, а в свободное время принимала участие в беге на сверхмарафонские дистанции, свыше 42 километров.

В тот вечер, когда я получил письмо, я взял с собой на колокольню одеяло и подумал о том, как часто мечтал, чтобы моя тетя проехала бы вверх по одной из серпантинных дорог в наш интернат, забрала бы меня с собой, обняла бы меня так, как делали родители учеников школы, когда начинались летние каникулы. Она забрала бы меня из интерната и взяла бы с собой в какое-нибудь приключение.

Наверху, на колокольне, я вспомнил ее суровое, узкое, худое лицо. Алекс Бирк никогда не обнимала меня, даже после похорон моей мамы.

Ночь была холодной, а ветер дул так, что медный колокол тихо гудел.



Двумя неделями позже я сидел в офисе во дворике часовни колледжа Св. Джона и смотрел мимо Алекс на картину, висевшую позади нее на стене. В тот момент меня беспокоил вопрос: темнеют ли с годами старые картины или их просто так написали?

Двор перед офисом тети выглядел так, будто булыжники были заложены здесь еще в Средние века, что, вероятно, так и было. Твердые подошвы тысяч студентов на протяжении нескольких веков отполировали края камней, сделав их круглыми. Я около получаса стоял там внизу, прислонившись к стене и наблюдая за студентами. Они выглядели так же, как ученики из моего интерната. Ничего в них не было такого, что объединяло бы их или как-то по-особенному выделяло бы среди остальных людей. Были среди них молодые люди с темной и белой кожей, азиаты, студенты в мягких брюках из хлопка, в коротких юбках, в костюмах, с рюкзаками, с папками, с джутовыми сумками, с книгами в руке. Сначала я думал, что не существует признаков, которые объединяли бы студентов университета в Кембридже, но потом я все-таки заметил, что все – прежде всего мужчины – ходили, чуть выше приподняв свою голову, не так, как я привык. Казалось, что они немного лучше остальных знают, кто они. По крайней мере, для меня это выглядело так.

Офис Алекс было отделан темным деревом, белые полки походили на полки из ИКЕА и были наполнены книгами, которые она так выстроила рядом друг с другом, что они стояли точно у переднего края полки. Каждая полочка, каждый уголок был максимально чист, в этой комнате вообще не было грязи, даже пыли.

Мы протянули друг другу руки, словно чужие люди, а впрочем, мы в какой-то степени таковыми и являлись.

Я уже привык молчать. Алекс посмотрела на меня и ничего не сказала, словно искала что-то в моих глазах.

– Здесь… действительно хорошо, – произнес я.

– Многие говорят, что это самый красивый колледж.

– Да, такие… красивые камни.

Мне казалось, что все колледжи выглядели одинаково, были старыми и располагались за толстыми стенами.

Алекс все время смотрела на меня, ни на мгновение не отводя от меня своего взгляда.

– А ты знаешь, кто основал колледж?

– Леди Маргарет Бофорт, – ответил я и обрадовался тому, что знал это. До этого я прогулялся по дворикам колледжа и прочитал эту информацию на одной из скрижалей.

– А знаешь ли ты, каким образом это произошло? – спросила Алекс.

Я покачал головой и посмотрел в окно. Во дворе стояли девушки-азиатки и фотографировали себя на свои планшеты iPad на фоне яблони.

– Леди Маргарет умерла в 1509 году, подавившись голубиной косточкой. Ее друг, епископ Св. Джон Фишер, незадолго до этого попросил ее основать в Кембридже колледж. Фишер был, наверное, или смелым мужчиной, или просто-напросто обманщиком. В любом случае, после смерти леди Маргарет он завладел ее завещанием и дописал черными чернилами, что часть наследства должна быть инвестирована в строительства нового колледжа Св. Джона.

Алекс замолчала на несколько секунд.

– А почему я тебе это рассказываю? – произнесла она.

Я пожал плечами.

– Потому что иногда обман – это средство, с помощью которого можно совершать добро.

Я пошевелил пальцами в ботинках – часто делал так, когда нервничал. Возможно, я что-то неправильно понял. Слово «обман» мне совсем не понравилось.

– Ханс, я хочу, чтобы ты учился здесь. У тебя будет стипендия, я это устрою. За это ты станешь членом одного клуба. Ты, наверное, ни разу о нем еще не слышал. Ты вступишь в клуб Питта.

Она посмотрела на меня в ожидании моей реакции.

– Извини, – сказал я без причины, но Алекс на это не отреагировала.

Девушки-азиатки во дворике фотографировали себя в полете, прыгая вверх. Кнопка съемки на планшете, казалось, срабатывала с опозданием. Девушки прыгали снова и снова.

Алекс продолжила говорить спокойным голосом;

– Ты должен будешь выяснить, что там делают боксеры университета. Ты ведь еще боксируешь… или нет?

– Извини, но я не понял ни слова, – сказал я.

– Я знаю, для тебя это звучит странно. Это клуб для молодых людей здесь в университете, которые считают, что они лучше других.

– Клуб?

– Что-то типа студенческого объединения. Ему уже несколько веков.

– И там сплошь боксеры?

– Нет, не только. Мне кажется, что в этом клубе они образуют нечто вроде союза. Но это только предположение. И если оно подтвердится, это будет что-то. Здесь боксировало очень много важных людей.

– И что тебя смущает?

– Не могу тебе сказать, – произнесла тетя.

– А почему?

– Ты будешь задавать ненужные вопросы в клубе.

– То есть я должен переехать в Англию, а ты не хочешь говорить почему?

– Можно сказать и так, – усмехнулась она.

Я попытался успокоиться, уставившись на картину, висевшую на стене. Не помогло.

– Это сумасшествие, – сказал я.

– Поосторожней с этим словом.

– Почему я должен сюда переезжать? – спросил я.

– Потому что это лучший университет в мире.

– Но это звучит абсолютно как безумие.

– У тебя здесь будет другая фамилия, чтобы никто не догадался, что мы родственники. Мы всегда так делаем, когда к нам приезжают дети политиков и миллиардеров.

Я улыбнулся, не понимая, почему, но не мог остановиться.

– А о чем вообще речь?

– Речь идет о преступлении, Ханс. Мне нужна твоя помощь, потому что я хочу расследовать одно преступление.

Я долго сидел, не произнося ни слова.

– Преступление, – сказал я тихо.

– В клубе Питта, – произнесла тетя.

– А как же полиция?

– Она не сможет нам помочь.

– Алекс, извини, пожалуйста, это что, какая-то шутка, которую я никак не могу понять?

Тетя выглядела серьезно.

– Я редко шучу.

Я выглянул из окна и увидел, что одна из девушек-азиаток быстро подняла свой пуловер, и в таком виде ее сфотографировали на фоне яблони. У нее были острые груди.

Я потерял мысль.

– Можно мне подумать об этом?

– Конечно.

В этот момент мир вокруг меня перевернулся. Алекс протянула мне руку. На этот раз я даже обрадовался, что мы не обнялись.



Я быстрым шагом пересек комнату. Во дворике поинтересовался у привратника, почему люди фотографируются у этой яблони. Мужчина в котелке сказал мне, что это как будто бы то самое дерево, яблоко с которого упало на голову сидевшему под ним Исааку Ньютону. Но на самом деле настоящее дерево росло в парке и было срублено, когда во время войны людям необходимо было топливо.

Некоторое время я ходил по городу и осматривался, прежде чем направился к вокзалу. Я гулял по дворам колледжей, рассматривая фасады, библиотеки и древние стены. Когда я приезжал сюда в первый раз, Алекс объяснила мне, из чего состояло это место и что университет был образован из независимых колледжей, в которых проживали студенты. Звучало все это слишком сложно для понимания.



Каждый камешек, казалось, считает себя важней всего того, о чем я когда-либо думал и что когда-либо в своей жизни видел. Некоторые колледжи выглядели как маленькие замки, а привратники перед ними были похожи на сторожей. У Королевского колледжа имелась часовня, по размерам похожая на собор. На лугу за ней паслась белая корова. Во дворе колледжа Гонвилл-энд-Киз росли нарциссы, и я прислушался к гиду, которая рассказывала, что все лестницы там были дополнены пандусами, чтобы Стивен Хокинг мог свободно передвигаться. Перед воротами Тринити-колледжа на страже стоял привратник в накидке с фиолетовой подкладкой. Когда я попытался пройти через ворота во внутренний дворик, он преградил мне дорогу и сказал что-то непонятное. На газоне стояли таблички, напоминающие о том, что входить сюда было запрещено.

Смеркалось, легкий туман расстилался над городом, пахло как аппетитное воскресное жаркое, по улицам спешили студенты. До поступления они выглядели по-разному, но теперь почти все носили черные мантии поверх костюмов, шерстяные пуловеры и блузки. Из-за этого они выглядели намного старше своих лет и намного важнее. Они были отчасти похожи на волшебников, входящих в одно сообщество. Эти молодые люди, казалось, устремлялись в одно и то же место. Я последовал за ними и попал в часовню колледжа Св. Джона, большую и могущественную, с разноцветными окнами и куполообразной крышей. Хор начал петь странный хорал высокими голосами. Я заметил, как студенты шептали что-то друг другу на ухо и были счастливы. Никто не чувствовал себя одиноким.



Приземлившись в Мюнхене, я просмотрел свои электронные письма и нашел там сообщение от Алекс. В нем было всего одно предложение, причем без приветствия и обращения: Художник должен знать, каким образом он может убедить остальных в правдивости своей лжи. – Пабло Пикассо. Я ничего на это не ответил.

Алекс

Бумагу нужно положить в папку на полке, ноутбук – в ящик стола. На столе не должно остаться совершенно ничего. Во всем должен быть порядок.

Ханс сделает то, о чем я его попросила. Он вырос и стал симпатичным молодым человеком. Он сделает это, даже если сам об этом еще не знает. Я видела его, когда он был еще ребенком, стоял в спортивном зале и искал в себе силы, чтобы ударить. Вот точно так же сегодня он искал в себе мужество. Он приедет, я уверена.



Дома я выпила стакан виски и выкурила три сигареты в небольшом садике перед домом, в котором выращивала цветы и немного зелени. Пионы уже почти отцвели. Я закрыла дверь дома на два замка и пошла в комнату, где стояла моя кровать.

Было сложно найти фирму, которая изготовляла роль-ставни, вообще не пропускавшие свет. Пришлось вызывать специалиста из Дублина. Я закрыла дверь спальни и опустила рольставни. Вот именно такая темнота должна быть в преисподней, подумала я и медленно выдохнула.

Лежа в кровати, я думала о Шарлотте и о том, существуют ли в этой жизни случайности. Как обычно, я ослабила петлю на правом краю кровати, обвила и затянула ее вокруг своего запястья, чтобы ночью рука не смогла дотянуться до моей шеи.

Ханс

Месяцы, оставшиеся до окончания школы, я провел в библиотеке, где учил так много, что мне часто удавалось забыть про Алекс. Иногда я думал о черных мантиях и о жизни, которая могла бы быть у меня, если бы я переехал в Кембридж. Для сдачи экзаменов я выбрал физику и математику. На выпускном я сидел на одном из последних рядов рядом с отцом Геральдом. Алекс так и не приехала. Я написал ей в одном из своих писем о времени вручения аттестатов и так и не ответил на ее предложение.

Один из учеников спел «Песню вечерней звезде» Вагнера и песню Герберта Грёнемайера. Директор школы сидел передо мной, и я видел, как он сделал заметку у себя в блокноте, чтобы не забыть сказать руководителю хора, что подобного рода музыка не совсем подходит для церкви. Когда он произносил речь, то процитировал Евангелие от Марка и упомянул Лотара Кёнига, иезуита и бывшего ученика колледжа Иоханнеса, который боролся в рядах Сопротивления против национал-социалистов. Директор сказал, что Лотар Кёниг должен стать образцом для всех нас, что он действовал в подполье до конца войны против нацистов. Что ценностями колледжа Иоханнеса являются собственная инициатива и гуманитарное мышление.

В библиотеке интерната была книга, описывающая жизнь всех известных выпускников колледжа. Главу о Лотаре Кёниге я прочитал еще зимой, когда нас занесло снегом. Кёниг планировал застрелить Гитлера выстрелом в затылок из снайперской винтовки на партийном съезде в Берлине, но был предан и сослан в концентрационный лагерь во Флоссенбурге. В 1946 году он умер от туберкулеза.



После окончания церемонии я обнял отца Геральда, взял свой чемодан и пешком ушел из интерната. Остальные ученики моей школы проезжали мимо меня в машинах, в то время как я шел по дорожному серпантину до ближайшей деревни. Я чувствовал себя так, словно у меня в горле ослабевал спазм, который так долго сжимал его, что начал восприниматься как нечто вполне нормальное. В итоге я заплакал. Я не стал вытирать слезы, и мне было наплевать, что мои одноклассники видели, как я реву, и сигналили мне.



Ее машина ехала вверх по улице, это был небольшой арендованный автомобиль, что меня абсолютно не интересовало, потому что главным было то, что она была здесь, чтобы забрать меня к себе. Она, правда, опоздала немного, но один час не имел никакого значения, когда ты ждал этого целых три года.

Алекс была одета в черную кожаную куртку, на шее у нее был шелковый платок. Она притормозила рядом со мной на проселочной дороге и открыла дверь машины со стороны пассажира.

– Поздравляю, дорогой Ханс! – сказала она.

– Ты приехала, – ответил я.

Мы поехали по проселочной дороге. Я не знал, что сказать, наслаждался обоюдным молчанием и испугался, когда Алекс внезапно начала говорить:

– Твоя учеба начинается через пять недель.

– Что?

– Я все уладила.

Я хотел было рассердиться, но вместо этого обрадовался.

– Почему я? – поинтересовался я после того, как понял, что в своем молчании она была лучше меня.

– Я доверяю тебе, – сказала Алекс.

Через какое-то время она добавила:

– Ты даже не представляешь, как ты мне нужен.

Мне было восемнадцать, и последние три года я мечтал о каком-нибудь приключении, которое избавило бы меня от скуки повседневности.

– Я согласен, – произнес я тихо, но отчетливо.



За четыре с половиной недели до начала учебы мы вместе с Алекс улетели в Англию, и я уже в первый день нашего пребывания там пожалел о том, что так рано приехал. В колледже еще никого не было, только докторанты и пара студентов из Пакистана, от которых пахло пряностью карри и которые запускали сделанные своими руками вертолеты во дворике часовни. Мне досталась небольшая комнатка с низким потолком, сквозь окно дул ветер, а камин был замурован.

Алекс до начала моей учебы пришла ко мне в комнату лишь однажды, протянула мне руку и сказала, что знает докторантку, которая могла бы мне помочь, и что я должен встретиться с ней в первый четверг на первой учебной неделе в восемь часов вечера на мосту за Тринити-холлом.

– Как ее зовут? – поинтересовался я.

– Она сама тебе скажет, не переживай, – сказала Алекс и ушла.

Чуть позже я написал ей письмо и позвал прогуляться. Пару дней я надеялся, что она проведет мне экскурсию по городу и пригласит на кружечку пива, но сейчас я понял, что это была всего лишь наивная детская надежда. Она ничего не ответила на мое письмо.



В следующий четверг я пришел на встречу с докторанткой на двадцать минут раньше назначенного времени. Я поднялся на пахнущий водорослями мост через реку Кам и прислонился к перилам. От этого на моей куртке остались зеленые следы, но мне было все равно.

На девушке был пуловер с капюшоном и обрезанными рукавами. Я приметил ее сразу, было видно, что она знала, кто я, и уже ждала меня.

Она пару раз прошла мимо меня по мосту. Я смотрел на воду и делал вид, словно не заметил ее, потому что не решался с ней заговорить.

– Ханс?

У нее был мягкий голос. Я обернулся. От нее пахло мылом и чем-то еще, наверное, мятными конфетами. Ее ресницы были длинными, а волосы светлыми. Я подумал, что если бы она сейчас засмеялась, то у нее на щеках появились бы ямочки. Но она не смеялась.

Она была не толстой, а какой-то мягкой, по крайней мере, так она выглядела. Я представил себе, что даже ключицы у нее были мягкими. У нее отсутствовали острые черты лица, встречающиеся часто в британском высшем обществе.

– Давай прогуляемся немного, – предложила она.

Мне было неприятно, что я не знал, кто эта девушка.

Солнце должно было уже вот-вот исчезнуть. Мы шли по переулкам, с двух сторон ограниченным толстыми стенами колледжа. Они были настолько высокими, что даже днем свет в переулках оставался немного тусклым. Девушка вывела нас на дорогу, по которой мы мимо туристов дошли к берегу реки Кам. Я шел за ней и никак не мог оторвать взгляд от ее плеч, когда ее пуловер без рукавов время от времени соскальзывал с них. Ее мускулы выглядели так, словно она привыкла к тяжелой работе.

Когда мы дошли до поля, расположенного за городом, и остались одни, она начала говорить. Звучало так, словно она заучила этот текст наизусть.

– Я могу помочь тебе вступить в клуб Питта, – произнесла она.

Она говорила без остановки, жадно вдыхая воздух в перерыве между словами. Она сказала, что один из членов клуба должен внести мою кандидатуру в список. Он должен вписать мое имя в книгу, которая лежит в холле при входе в клуб, а остальные члены клуба могут проголосовать за меня, поставив свою подпись. В итоге комитет решает, кого следует принять в клуб. Все это меня не интересовало.

Она сказала, что для меня очень важно выглядеть так же, как члены клуба, и посмотрела на мои кеды. И еще я должен был научиться тому, как члены клуба общаются с женщинами. Она пообещала мне организовать приглашение на вечеринку и…

Я остановился:

– Почему у тебя такие плечи?

Она остановилась в паре шагов от меня. Она была немного выше меня. Я впервые посмотрел ей прямо в глаза.

Косметики на лице не было.

– Что?

Я опустил глаза и замолчал.

– То, что я тебе рассказала, гораздо важней моих плеч. Ты понимаешь? В этом клубе есть преступники, – произнесла она.

– Да, я понимаю.

– Я очень надеюсь на это.

– А что они натворили? – поинтересовался я.

– Алекс считает, что мне не следует говорить тебе об этом.

– А откуда ты вообще знаешь Алекс?

– Она руководит моей кандидатской работой.

– А откуда ты знаешь про этот клуб? Мне казалось, что в нем только мужчины.

Ее губы тоже выглядели мягким. Она немного помолчала.

– Ты задал свои три бесплатных вопроса месяца, – произнесла она.

Я не знал, как мне на это реагировать.

– Это Кингстон, – сказала она, немного помолчав, и указала на черного коня, стоявшего на пастбище вдалеке позади меня.

– Я хочу знать, что я здесь делаю, – сказал я, но девушка ничего мне не ответила и пролезла через балки забора.

– Не бойся, – сказала она.

Мне не понравилось, что она обращается со мной, как с ребенком. И мне не хотелось идти на пастбище, но я последовал за ней, потому что не хотел выглядеть трусом, хотя и был таковым на самом деле. Конь скреб копытами землю. Я остановился в двух метрах от него.

– Он тебя укусит, если ты будешь его бояться, – сказала она и похлопала животное по боку.

Конь прижал уши и подошел ко мне. Я не двигался, пока он обнюхивал мои волосы и руки. После этого я пошел обратно к забору.

– Ты боишься, малыш, ты слишком сильно боишься, – крикнула мне вслед девушка.

Мы шли рядом вдоль реки, ощущая запах сжигаемых сосновых дров, с помощью которых люди топили свои судна для жилья, стоявшие корпус к корпусу на берегу реки Кам. В городе мы увидели башню часовни нашего колледжа, возвышавшуюся над всеми остальными зданиями.

– Тебе понадобится больше мужества, чем сегодня вечером.

Я не ответил. Меня удивило, что она говорила о мужестве. Она выглядела так, словно все это время собиралась заплакать. Но одновременно в ней чувствовалась и решимость. Всегда нелегко узнать что-то по лицу человека, с которым знаком совсем недолго, но эта девушка определенно чего-то боялась. Уж я-то знал, что такое страх.

– Я, наверное, должен поблагодарить тебя за то, что ты мне помогаешь, – сказал я.

Мы одновременно кивнули.

– Спасибо, – произнес я.



Я протянул ей руку и сказал, что охотно прогулялся бы с ней еще немного, повернулся и отправился обратно в сторону загона для лошадей.

– Так как же тебя все-таки зовут? – крикнул я, отойдя на пару метров от девушки.

– Не заблудись, малыш, – ответила она.

Некоторое время я чувствовал, как она смотрела мне вслед.



Решив, что она ушла уже далеко от меня, я перелез через забор загона. Конь подошел ко мне, я одним движением запрыгнул ему на спину. Пару мгновений сидел не шевелясь. Я чувствовал стук сердца животного, которое билось в два раза быстрее моего. На минуту я испугался, что мог позабыть верховую езду, потому что со дня смерти мамы не садился на коня ни разу. Немного прокатившись верхом, я уже не знал, нужно ли мне беспокоиться или быть благодарным, что я оказался в этом месте. Я соскользнул со спины коня.

Мои ноги оставили следы в траве, роса промочила мои кеды. По дороге домой я думал о том, что не знал ее имени.

Шарлотта

Я ощущала внутри себя два виски с содовой, которые выпила в пабе. В саду колледжа я присела на скамью и вдыхала ночной воздух, чтобы снова протрезветь.

После расставания я направилась за этим Хансом. Его прислала мне Алекс, а это означало, что мне не стоило его бояться. Ведь это был всего лишь юноша, максимум лет девятнадцати. В темноте я тайком пошла за ним и сама себе показалась при этом ужасно глупой. Но мне очень хотелось знать, что он делал один на лугу, поэтому я спряталась за деревом возле загона и наблюдала, как он запрыгнул на Кингстона. Я уж было подумала, что он упадет, ведь конь никому не давал оседлать его, только мне. Но когда я увидела, как он скачет, то впервые подумала, что в итоге все могло бы закончиться хорошо. Однако вскоре от этой мысли снова не осталось и следа.

Ханс

Примерно через месяц после начала учебы я проходил через холл при входе в клуб Питта и надеялся, что там никто не узнает, кто я и почему пришел сюда.

В Интернете я прочитал, будто принц Чарльз сказал однажды, что клуб Питта за одну ночь дал ему больше, чем три года учебы в Тринити-колледже. Но принц мне был неинтересен.

Во время этого первого визита в клуб я попытался запомнить все. Прожжённые участки на ковре, лица, вид черепа антилопы гну на стене. По углам стояли вазы с огромными белыми лилиями. В начале недели я обнаружил в своем почтовом ящике приглашение. Я подумал о блондинке, которая сказала, что поможет мне. Возможно, что ее тоже пригласили. Она казалась мне немного странной, но я надеялся, что она придет. Это была первая вечеринка в моей жизни, и было что-то фальшивое в том, что я попал сюда не по своей воле, а потому что какая-то чужая женщина без имени обеспечила мне приглашение. Я только с шестой попытки смог завязать себе галстук.

Позади меня стоял молодой человек с округлой спиной и симпатичным лицом, который мягкими движения подталкивал меня в сторону бара. Это был Билли, студент факультета машиностроения, с растрепанными волосами и небольшим животиком. Он был пьян, от него пахло пóтом, и вообще, он производил впечатление немного опустившегося человека. Три недели назад я встретил его на тренировке и кивнул в знак приветствия. После тренировки он ждал меня у стоянки велосипедов.

– Привет, я Билли.

– Привет.

Мы молча проехали часть пути на велосипедах, и я был рад, что кто-то едет со мной рядом.

Пару дней спустя я получил по электронной почте письмо, в котором Билли интересовался, не соглашусь ли я на дополнительные занятия, чтобы закрепить результаты основных тренировок. Мы встретились пару раз: в первый раз мы проплыли в холодной воде реки Кам, а во второй – пробежались по лесу. Билли валялся в грязи и говорил, что стал единым целым со стихиями. После этого он грязными руками достал из рюкзака термос, и мы выпили чай с молоком. Я заметил, как он краем глаза наблюдал за мной. Билли поговорил немного о том, как пахнет мокрая земля, а затем сказал, что всегда чувствует себя так одиноко, находясь среди боксеров. Я молча стоял рядом – я еще никогда не говорил о том, как одиноко мне. Билли чокнулся со мной пластиковым стаканчиком с чаем. Я подал ему руку. Возможно, это выглядело слишком формально, но я чувствовал, что так было правильно. Мы ощущали грязь на наших руках, и я думал о том, что вместе мы чувствовали себя лучше, чем поодиночке.



Бар был такой чистый, что даже блестел. Лысый официант поставил два стакана с розовой жидкостью, которые никто не заказывал, на барную стойку. «Это напиток Питта», – сказал Билли и выпил до дна свою порцию. Я сделал один глоток, жидкость была похожа на водку и лимонад. Билли прислонился спиной к барной стойке и несколько минут молча наблюдал за тремя громкоголосыми мужчинами, обладателями мускулистых, сильных тел натренированных боксеров, в светлых блейзерах с эмблемами в виде красного льва. Не глядя на меня, Билли сказал, что такой голубой блейзер получают в случае победы над Оксфордом.

– Богатые обезьяны. – Он взял следующий стакан. – А остальные стоят снаружи и жаждут принадлежать к этой элите. В Кембридже есть только два типа людей: одни до абсурда богаты, а другие пытаются казаться богаче, чем они есть на самом деле. Иногда мне кажется, что только я один здесь нормальный, – сказал он.

Одного из мужчин в голубом блейзере я уже видел на тренировке. Он был высокого роста, худой, со светлыми волосами, чем-то немного похож на сёрфингиста.

– А кто этот сёрфингист? – спросил я.

– Высокий? Этому никогда бы не пришло в голову заниматься сёрфингом.

Я кивнул.

– Это худший сноб из всех, кого я знаю. Его зовут Джош.

– Джош, а дальше?

– Джош, мать его, Леван.

– Он явно не твой друг, не так ли?

Билли засмеялся и сделал большой глоток:

– Я могу кое-что рассказать тебе про этого шутника. Эту историю все здесь знают. Однажды он вместе с двумя своими друзьями – кажется, из Харроу – присутствовал в лондонском отеле The Goring в то время, как там подавали послеобеденный чай.

– Где?

– В отеле The Goring. Супердорогой отель. За 55 фунтов ты получаешь пшеничную или ячменную лепешку и огуречные сэндвичи, сколько хочешь. За 200 фунтов ты можешь выпить Pol столько, сколько твоей душе угодно.

– Pol?

– Это шампанское, Ханс, Pol Roger.

У меня загорелись уши. Я чувствовал себя не в своей тарелке.

Билли мягко ударил меня кулаком в лоб и продолжил рассказ:

– Кстати, неплохой гешефт для отеля, потому что туристы из Азии, например, в состоянии выпить только половину бокала шампанского, а саудиты вообще не пьют алкоголь, но вот шампанское заказывают. Так вот, Джош заказал сразу несколько бутылок. Это смутило официанта, но Джош достал упаковку двадцатифунтовых купюр и сунул ее молодому человеку в карман пиджака, предназначенный для платочка. В конце вечера парни тайком вылили пару бутылок в вазу с подсолнухами. Когда официант принес счет, Джош направился к одной из тележек с десертами. Там сидела пара, которая как раз праздновала десятую годовщину свадьбы. Так вот, Джош расстегнул ширинку, положил свой член прямо на торт «Опера», покрытый белым шоколадом, и произнес: «Я хотел бы заплатить».

– Ого, – сказал я.

Билли не засмеялся, он медленно покачал головой:

– Видимо, у него огромный пенис.

– Откуда ты обо всем этом знаешь? – спросил я.

– Без понятия. Да эту историю уже все знают.

– А, понятно.

– Есть еще одна история. Про его отца есть статья в Википедии, в которой говорится, что он владеет островом Гора Михаэля и что он якобы поддерживает организацию-преемника чертовых чернорубашечников.

– Ты загуглил его?

Билли посмотрел на меня так, словно этот вопрос был неприятен для него.

Я не знал, кто такие чернорубашечники.

Диджей включил музыку, и басы ударили с такой силой по всему дому, что из трещин в покрытии потолка посыпалась пыль. Открылась дверь, и в клуб зашли первые девушки. Темой вечеринки в приглашении значилось слово «Бог». Тела трех блондинок были обсыпаны золотой пылью, а за плечами у них были прикреплены ангельские крылышки. Еще одна девушка была в белом, полупрозрачном шелковом одеянии, с цветами в волосах. Она направилась прямо ко мне.

– Привет, – сказала она.

– Привет.

– Мы знакомы? – спросил Билли.

Она проигнорировала его.

– Тебе нравится мой костюм? – спросила девушка и подошла еще ближе.

– Эээ… да, он хорош.

Она постучала пальцами по своему подбородку:

– Я Фавн.

Ее зрачки были величиной с пару леденцов.

– А это кто? – спросила она, указав пальцем на Билли.

– Это…

– Я – противоположность Фавна, – сказал Билли.

– Ты состоишь в этом клубе? – спросила меня девушка, не обращая больше никакого внимания на Билли.

Я покачал головой, давая понять, что не являюсь членом клуба.

– А что это за русская цепочка? – спросила она.

Кончики ее пальцев коснулись цепочки из красного золота на моей шее – она немного сдвинулась под моим воротником.

– Это подарок, – сказал я и пожалел, что не снял ее перед тем, как прийти сюда.



Через час в клубе было уже столько народу, что мне, чтобы продвигаться вперед, нужно было отодвигать людей в сторону. Женщин было раза в три раза больше, чем мужчин.

Один из ангелов и индийский бог Ганеша потянули меня за руки на танцпол. Ангел сказала:

– По-любому препати лучше, чем сама вечеринка.

Я никогда не понимал танцы. Я не знал, куда деть свои руки. Но на танцполе было так много народу, что я ощущал себя частью этой массы и двигался так же, как все. Какая-то девушка случайно ударила меня локтем в висок, другая прорычала что-то мне в ухо. Еще одна изобразила нацистское приветствие. От кого-то пахло жареной рыбой.



В интернате, когда другие парни по выходным ездили на дискотеку в соседнюю деревню, я всегда оставался в школе. Они еще говорили всегда, что собираются в клуб, но это, конечно, было совсем не то, что здесь.



– Крутая вечеринка, – прокричала одна девушка.

– Точно, – так же громко ответил я.

– Ремикс просто супер! – прокричала она.

– Просто мега! – крикнул я в ответ.

Она достала из кармана пакетик с белыми таблетками и потрясла им у меня перед лицом. На таблетках был проштампован символ бесконечности.

– Я уже, – прокричал я.

– Я тебя откуда-то знаю. Мы не встречались на лекции по Фейербаху? – крикнула она.

Двое мужчин на своих плечах внесли в помещение карлика. Я посмотрел в его глаза – там была пустота. В какой-то момент мужчины начали носить его по танцполу на вытянутых руках. Он то и дело падал на пол. Я наблюдал, как с потолка капал конденсированный пот. Какой-то мужчина прикладывал разным девушкам ко рту бутылку «Абсолюта», они все пили водку и при этом смотрели на него. Музыка была слишком громкой. Я вздрогнул от испуга, когда кто-то потянул меня за рукав.

– Там бьют Билли, – прокричала какая-то девушка.

Я проследовал за ней во внутренний двор и увидел, что несколько мужчин образовали круг, в центре которого находился Билли. Он был настолько пьян, что едва стоял на ногах. Напротив него я увидел рослого, широкоплечего парня в светло-голубом блейзере. Я вспомнил своего отца и протиснулся в круг.

– Выйди из круга, малой, – сказал парень.

– Ханс, – произнес Билли. Из носа у него текла кровь, а над глазом у него был порез.

Я принял исходную для бокса позицию, подняв кулаки перед собой. Водка пульсировала в моей голове. Я был рад, что ушел с танцпола. И тут парень нанес мне левый боковой удар. Без предупреждения.

Задолго до этого вечера, на одном из моих первых занятий боксом, я научился одной важной вещи: больно бывает не от удара, ведь кости черепа достаточно крепкие, а от унижения. А так как я был невысокого роста и от меня никто не ожидал того, что я смогу уложить стокилограммового мужчину в светло-голубом блейзере, мое положение было выигрышным. Сложно боксировать хорошо, когда ты боишься.

Весь вечер я делал вид, что это нормально, когда молодые люди носят светло-голубые блейзеры, а девушки обсыпают себя золотой пылью. С самого приезда в Кембридж я каждый день думал об этом клубе, на заднем дворе которого я сейчас находился. Я размышлял над тем, что имела в виду Алекс, когда сказала, что я должен раскрыть преступление. Она дала мне роль, которая никак мне не подходила. Я должен был играть своего рода шпиона, быть мужественным. Но я не умел притворяться, да и возможности проявить свое мужество у меня не было. Я, собственно говоря, был уверен, что являюсь трусом. А так как меня все это порядком нервировало, я очень обрадовался, когда очутился перед мужчиной, который хотел меня ударить. Это был мой шанс, так как все члены клуба были здесь.

Несколько недель спустя кто-то сказал мне, что это выглядело так, словно я танцевал. Я не ответил на удар парня. Проскользнул под его правой рукой и взял в захват. Его дыхание вызывало у меня отвращение. Парень оттолкнул меня в сторону и опустил кулаки.

– Ты кто? – спросил он.

– Ханс.

– Если я еще раз увижу здесь твоего друга-педика, то размажу его по стене, понял?

Через пару минут внутренний двор опустел. Билли опустился на одно колено и наблюдал за тем, как кровь, капавшая из его носа, образовывала возле его ног небольшую лужицу.

– Пожалуйста… давай поедем в больницу, – произнес он.



Медсестра попросила документы, а так как у Билли ничего с собой не было, я дал ей свое немецкое удостоверение личности в качестве гарантии того, что счет из больницы будет оплачен. На удостоверении стояло мое настоящее имя. Вероятно, я был наихудшим тайным детективом, который когда-либо пытался раскрыть преступление. Я надеялся, что Билли не увидел моего имени в удостоверении, и дал себе слово в будущем действовать более осторожно.

Врач зашил рану на лице Билли. Он сказал, что нос у него не сломан и что в его крови обнаружили 2,1 промилле алкоголя.

Мимо процедурного кабинета прошел, прихрамывая, тот самый карлик из клуба Питта, которого носили на руках по танцполу. Его правая рука висела на специальной медицинской петле. Он посмотрел на меня.

– В конце они играли мной в боулинг, – сказал парень. Он полез в карман своей куртки, достал сложенную вдвое визитку и протянул ее мне: – На тот случай, если вы снова будете устраивать вечеринку. Там еще много гребаных карликов.

Он поднял здоровую руку, чтобы попрощаться со мной. Мне стало стыдно.



Я помог Билли дойти до такси, проехал с ним в его колледж и остался с ним. Врач предупредил меня, что так как Билли был очень пьян, то существовала опасность, что он может захлебнуться собственной кровью. Перед тем как уснуть, Билли поблагодарил меня. Он посмотрел на меня сквозь свои опухшие веки и произнес фразу, которую я не до конца понял. Мне показалось, что он сказал слово «правда».

Солнце поднялось над башенками колледжа. Я посмотрел на свет и достал из кармана пиджака свой студенческий билет. Там была моя фотография, наверху была надпись «Университет Кембриджа», а рядом стояло мое новое имя – «Ханс Штихлер».

Джон

Неважно, что ты делаешь на самом деле, когда истории, которые люди рассказывают о тебе, и так достаточно хороши. Одна только история из The Goring чего стоит. Наверное, мне нужно было пожалеть официанта, ведь мы должны быть добры к окружающим. А с другой стороны, к черту. Конечно же есть пара историй, о которых знают немногие, и поэтому только эти немногие и могут их рассказывать. Иногда это лучшие истории.

Или взять, например, историю не супер, но тоже интересную. Мне всегда ставили капельницы от похмелья, и после вечеринок утром я всегда выпивал пол-литра кокосовой воды, потому что в ней много минералов и микроэлементов. Собственно, так делал каждый в университете, у кого не было противопоказаний.

Я смотрел на иглу в моей руке и на трубку, висевшую над ней. Наблюдал за тем, как одна за другой падали капли, и представлял себе, как раствор электролита смешивается с моей кровью и нейтрализует алкоголь. Когда я видел эту иглу, мне каждый раз хотелось быстро согнуть руку и посмотреть, выйдет ли тогда игла с другой стороны, под локтем.

Вчера вечером, после того как Пауль избил гомика – столько крови было! – он предложил, чтобы каждый выпил хотя бы по бутылке джина. Эта идея показалась мне крутой.

Студентка медицинского факультета, которая была влюблена в меня и каждый раз держала раствор электролита над моей рукой, знала, что из-за этого может потерять учебу. У нее все было в порядке, ей не нужно было этого делать, и если она иногда о чем-то спрашивала, то ей действительно было важно знать, что я на это отвечу. Я раздумывал, не перепихнуться ли с ней. Когда она смотрела на меня сверху, она всегда была чем-то похожа на Сашу Грей.

– Когда ты отвезешь меня в свой замок? – спросила она.

– Сегодня плохая погода.

Киски всегда хотят в замок.

Мы уже давно не живем на Горе Михаэля, пару поколений точно. Из-за слишком большого количества туристов. Дом, в котором я вырос, находился в скалах Корнуолла. Выкрашенный в такой матово-желтый цвет в красках Farrow&Ball. В каталоге этот желтый был обозначен как «Бледная собака». Дом с видом на море и длинными лестницами перед входом. Летом я тренировался там как ненормальный. Теперь на моих предплечьях появились вены, выделяющиеся на коже.

Когда я после каникул вернулся в университет, я весил 76 кило. Другие боксеры сильно поправились, после получасовой разминки некоторые из них уже прыгали в луже собственного пота.

Летом я каждое утро целый час бегал в скалах. Затем я выпивал стакан кокосовой воды и съедал шесть брикетов из дикорастущих водорослей прямо из озера Кламат, чтобы держать в равновесии содержание витамина B12. На завтрак я съедал пудинг с семенами чиа, которые выкладывал накануне вечером и которые были очень полезны из-за Омега-3 жирных кислот. Потом я садился у кровати своей бабушки и читал ей вслух «Чумазого брата черта» Братьев Гримм. Моей бабушке было 88 лет, и она, бедная, страдала от деменции. И что же это за сучья болезнь такая – деменция? Бабушку мне было действительно жалко. И маму мне было жалко, и даже папу мне было жалко. Все было настолько плохо, что мы все надеялись, что бабушка вскоре умрет. Ну или почти все, потому что мне кажется, что бабушка-то как раз так не думала. Ее мозг был просто уже не в состоянии думать вообще.

Иногда, когда я делал перерыв, бабушка хватала меня за руку и говорила: «Папа, пожалуйста, можно еще одну сказку, я хочу еще раз послушать „Чумазого брата черта“». Она и вправду называла меня папой. Она хотела, чтобы я снова и снова читал ей эту сказку.

Иногда перед вторым завтраком (чаще всего это была семга на пару, с брокколи или чем-то другим; в любом случае, все должно было быть низкокалорийным) я уже слегка выл от усталости. Но конечно же я знал, что читать вслух было моей обязанностью, потому что человеческие связи – это самое важное из того, что у нас есть.

После обеда я шел в гимнастический зал в ближайшем поселении и боксировал там, отрабатывая удары на мешке с песком. Этим летом я в основном работал над левым хуком. У меня не было особого таланта, но я знал, что боксировать можно и без него.

Я поцеловал в лоб студентку, которая была в меня влюблена, погладил у нее между ног, но без продолжения, потому что был еще все-таки немного пьян, чтобы по-настоящему завестись. В общем, я дал ей сорок фунтов на новые электролитные растворы и остановился на этом. Люди всегда выглядят как сумасшедшие, когда даешь им деньги, словно куры, которым бросают зерна. Я так, конечно, никогда еще не делал, я имею в виду кур, но чисто теоретически это было так.

Затем я направился в зал, чтобы с помощью тренировки, через пот, избавиться от оставшегося во мне джина. По пути я поставил себе задачу размышлять о дружбе, потому что пару дней назад мне нужно было заполнить анкету для сотрудников одного банка, в котором я собирался проходить практику летом. В анкете было поле для указания доверенного лица, с которым можно было бы связаться в случае необходимости. Я долго думал, кого вписать в это поле. Папу я не хотел указывать, потому что едва знал его и считал, что он этого не заслуживает. Если уже быть честным, мой папа тот еще говнюк. Я подумал о тех многочисленных парнях, с которыми праздновал и тренировался, но я не знал, могу ли назвать хоть кого-то из них моим лучшим другом. Разве не это имеет значение в жизни? Суметь кого-то назвать своим лучшим другом? Соратником? Собственно говоря, я был живым примером того, что ни деньги, ни учеба в Кембридже, ни толстый пенис не делают тебя счастливым. А впрочем, плевать.



В другом конце зала я увидел новенького, из Германии, который тренировался со скакалкой. Вчера вечером он неплохо двигался, да и сейчас он прыгал быстро и легко, как мужчина, который знает, что делает. Для такого гребаного университета это выглядело иногда ненормально. Он либо был очень крепким орешком, либо очень глупым парнем.

Я почувствовал знакомое натяжение на коже головы, это была легкая, приятная боль, поднимающаяся с затылка. Я часто ощущал ее перед тем, как случалось что-то красивое. Это была еще одна история, о которой никто не знал и которая, вероятно, именно поэтому и была такой сильной. В The Goring я тоже почувствовал такую тянущую боль. И ребенком тоже испытал это ощущение, когда папа пришел однажды домой и подарил мне розовые конфетки. Всего один раз в жизни.

Однажды в детстве я нашел кошку в мусорном баке на улице и принес ее домой. У нее был тигровый окрас и отсутствовала половина уха. Я знаю, это звучит немного по-идиотски, но она была очень мягкая. Я скрыл ее от родителей, спросил у водителя, можно ли спрятать ее в гараже, напоил ее сливками, налил молока в свою ладошку и протянул ей. Мне было приятно ощущать, как шершавый язык кошки касался моей ладони. Однажды я даже схватил ее язык большим и указательным пальцами и подержал так немного.

Через три недели кошка вдруг начала извиваться на своей лежанке. Я подумал, что она отравилась чем-то типа крысиного яда, но тут из нее выскользнул котенок. Я отчетливо это видел. Водитель показал на него и сказал, чтобы я избавился от них.

В этот вечер в зале я испытал такое же тянущее ощущение, когда увидел этого немца со скакалкой. В тот момент меня накрыла робкая надежда: возможно, я наконец встретил человека, похожего на меня.

Ханс

Девушка, которая должна была мне помогать, сидела на лестнице перед моей комнатой, когда я после вечеринки субботним утром возвратился с тренировки. Моя майка была вся в крови.

– На кого ты похож, малыш? – спросила она.

Я улыбнулся – кровь всегда производила не самое лучшее впечатление. Девушка действительно выглядела бледной.

– Твой подбородок, – сказала она.

– Что с ним?

– Он весь в крови.

Я вытер ладонями лицо и отметил равнодушно, что кровь на лице засохла.

– Все в порядке, ничего не сломано. Просто другой был лучше меня.

– Я, собственно, хотела позвать тебя в Лондон. Нам нужно закупиться, – сказала она.

– Сейчас?

– Ну да. А еще тебе нужно познакомиться с моим папой. Он в свое время тоже боксировал за университет.

– О’кей.

– У тебя есть смокинг?



Я сидел рядом с ней в вагоне, уложив смокинг в специальном мешке на свои колени.

Она сходила со мной в антикварный магазин, сказав, что раньше приходила сюда со своим отцом.

– С одним из этих старых чемоданов Хемингуэй ходил на охоту на львов в Африке, – произнесла она.

– Ого, – отреагировал я, надеясь, что это прозвучало достаточно убедительно.

Продавец в знак приветствия поцеловал ее и кивнул мне головой. Я заметил, как он посмотрел на мои джинсы. В поезде молодая дама сказала мне, что очень важно не выглядеть так, словно у меня недавно появились деньги.

Она побеседовала с продавцом и проследовала через магазин, как будто он принадлежал ей. Я встал вплотную к шкафу из корневой древесины, долго рассматривая инкрустацию и надеясь, что это все скоро закончится. Она купила крепкую кожаную сумку из необработанной воловьей кожи, которая на ручке отливала коричневым цветом.

– Для твоих вещей для бокса.

Сумка была слишком мала для перчаток, боксерских сапог, бандажа и шлема, но я видел, как она радовалась подарку.

– Спасибо, – произнес я.

После этого мы поехали в Камден и прошлись по магазинам секонд-хенд. Она купила для меня три пары туфель – одну темно-коричневого цвета, вторую – цвета коньяка, с маленькими дырочками на носках, третью – черные вечерние туфли. Я почти ничего не говорил и только спрашивал сам себя, когда же она наконец скажет, как ее зовут. Мы пошли в магазин сэндвичей, где они выглядели как настоящие произведения искусства. Я заказал себе сырный сэндвич, и мужчина за прилавком уточнил, с каким именно сыром: куломье или кабралес. Мне было очень неловко, так как я снова ничего не понял. А рядом со мной в этот момент стояла эта чужая девушка из Кембриджа с кожаной сумкой в руке.

– Голубой или белый? – спросил продавец.

– Белый.

Девушка наклонилась и прошептала мне в ухо:

– Я тоже не имею понятия, о чем говорит этот парень.

Мы оба засмеялись. А потом сидели напротив друг друга и жевали сэндвичи.

– Шарлотта, – сказала она и протянула мне руку.

Я вытер майонез с указательного пальца:

– Ханс.

– Это из-за скачек, – произнесла она и сжала пальцами мышцы левого плеча.

– Что ты имеешь в виду?

– Я занимаюсь скачками, а для этого делаю много силовых упражнений. Поэтому у меня такие плечи.

В какой-то момент мне показалось, что она улыбнулась. Ее рука словно приклеилась к плечу.

– Спасибо, что ты за все заплатила, – сказал я.

Она засмеялась так, как будто услышала шутку.



Мы поехали на поезде до Челси, а оттуда пешком направились к дому Шарлотты. Он показался мне слишком большим.

– Я очень рада, что у нас есть прислуга, – сказала она, когда мы подошли к дому, – иначе я чувствовала бы себя одиноко во время моих визитов к отцу.

– У вас есть прислуга?

Она засмеялась:

– Что, тебе снова неловко?

Шарлотта переступила с ноги на ногу.

– А как выглядит твой дом? – поинтересовалась она.

– У меня нет дома.

– А где же ты вырос?

– Я там давно уже не был. Это домик в лесу. И я очень по нему скучаю. Но он меньше, чем твой.

Мы оба замолчали, не зная, что сказать. Шарлотта спасла ситуацию, прежде чем та стала еще более неловкой.

– Джойс, наша кухарка, когда была маленькой и жила на сахарной плантации на Ямайке, научилась у английских фермеров делать потрясающий йоркширский пудинг.

– У вас кухарка с Ямайки?

– Когда я приезжаю домой, она иногда поет песни Гарри Белафонте.

Дверь открылась, и на пороге нас встретила женщина с широкой улыбкой на лице.

– Она видела, что мы приехали, – сказала Шарлотта.

Джойс обняла Шарлотту. От нее пахло мускатом. Передо мной она сделала маленький реверанс, произнесла что-то на своем, непонятном мне диалекте, а затем удалилась обратно на кухню. У двери она обернулась и подмигнула Шарлотте. Затем из кухни зазвучал ее тихий голос – она напевала какую-то мелодию.

 

My heart is down, my head is turning around

I had to leave a little girl in Kingston town

 

Мы с Шарлоттой поднялись на чердак, и она открыла сундук, в котором были сложены рубашки. В поисках нужной она перерыла все вверх дном.

– Мой отец сложил их здесь, чтобы потом надевать для работы в саду.

– Понятно.

– Только он никогда не работает в саду.

Рубашки были сшиты по размеру ее отца, а на левой манжете стояли инициалы АФ.

Она протянула мне одну из рубашек:

– Надень.

– Прямо здесь?

– А ты что, стесняешься?

Когда я снял футболку, то заметил, что Шарлотта рассматривает мускулы на моем животе.

– Сходи к портному, пусть он уберет инициалы, – сказала она. Взяла целую стопку рубашек и передала их мне: – Папа ничего не заметит.

Шарлотта помедлила секунду и взяла мою свободную руку. Это был очень доверительный, даже интимный жест, и я не знал, нужно ли мне отвечать на него, сжав в ответ ее пальцы.

– Послушай, Ханс, мой папа является членом клуба Питта. Если он предложит твою кандидатуру, то ты тоже им станешь. Ты не мог бы сегодня вечером быть более разговорчивым и не ограничиваться только «да» и «нет»?

– Да, – произнес я.

– Ты что, издеваешься надо мной?

Она не отпускала мою руку, я ее – тоже. Я говорил тихо, глядя мимо нее:

– Я совсем не знаю твоего отца. Что все это значит?

– Ты скоро об этом узнаешь.

– Я имею в виду, что здесь такое важное происходит, что я должен обманывать твоего отца?

Она сжала мою руку:

– Это важно, просто поверь мне.

– Шарлотта, я… – произнес я, но она повернулась и потянула меня за собой через весь чердак. И только когда мы оказались на пороге лестницы, она отпустила мою руку.

Шарлотта

Один раз в неделю я встречалась с одним китайцем и обманывала его. Мы составляли так называемый языковой тандем, общались полчаса на английском и полчаса на китайском языках, обсуждая нашу повседневную жизнь. Китаец просил называть его Петер, его настоящее имя было слишком сложным.

Когда он говорил, я мало чего могла понять, зачастую не признаваясь ему в этом. Затем он начинал говорить на английском, и это было совершенно – он выделял ударением каждый слог, словно служил дворецким у королевы. Когда я приближалась к нему, от него пахло сыром. Сначала я думала, что это пахнет у него изо рта, но запах оставался, даже когда он молчал.

Петер охотно говорил о себе. Он рассказывал, что его папа был владельцем фирмы, производившей чипы для систем управления самолетами и ракетами средней дальности. Он был единственным ребенком в семье, занимался триатлоном, и после окончания школы ему пришлось выбирать между Гарвардом, Йелем и Кембриджем, потому что от всех трех он получил приглашения. Директор Гарварда прислала ему собственноручно написанное письмо, в котором просила о согласии учиться у них. Он был лучшим выпускником в Северном Китае. О нем писали газеты. А Англию он выбрал потому, что ему нравятся регби и апельсиновый мармелад. Когда он рассказывал об этом, то смеялся, а когда вдыхал воздух, то похрюкивал немного. Кроме того, ему нравилась охота на крупную дичь. Петер каждый раз приходил на наши занятия в светло-голубом галстуке-бабочке.

Во время нашей первой встречи он поинтересовался, в какой сфере работает мой отец. Он произнес «в сфере» так, словно был настоящим французом. Я подумала, что он наверняка владеет в совершенстве еще и французским языком. Я выглянула из окна, увидела женщину в шубе и сказала Петеру, что мой папа занимается разведением нутрий. Я рассказала, что в детстве ходила в деревенскую школу в Камбрии, а после обеда помогала чистить клетки и сдирать с нутрий шкуру.

– Ну должны же мы откуда-то добывать мех, – отреагировал на это Петер.

У него заняло бы пару секунд, чтобы погуглить про меня в Интернете. Тогда бы он узнал, где я ходила в школу и что заводчик нутрий не смог бы оплачивать школьные взносы. Но я надеялась, что не настолько интересовала Петера, чтобы спровоцировать его на подобные поиски.

Однажды днем, в начале триместра, мы встретились с ним в кафе Fitzbillies. Я заказала себе воды, Петер ел рулет с корицей. Сироп стекал у него по подбородку и капал на воротник.

– Я хотел бы поговорить о клубах в университете, Шарлотта. Это интересно, потому что в Китае таких нет.

Я почувствовала, что краснею:

– Не имею об этом ни малейшего понятия.

Я посмотрела на сироп на его воротнике. Он быстро дожевал рулет и промокнул салфеткой верхнюю губу:

– Я хорошо в этом разбираюсь. Есть только одно название, которое ты должна запомнить, Шарлотта. Это клуб Питта.

– Ах да?

– Да. И скоро я стану его членом.

Я знала, что он врет, потому что в клубе Питта не было ни одного азиата.

– А как можно стать членом этого клуба? – спросила я.

Он улыбнулся с закрытым ртом.

– Ты знаешь, Шарлотта, это такой клуб, про который не спрашивают, как стать его членом, – сказал он. – Ты принадлежишь к нему либо нет.

– А ты принадлежишь?

– Женщины не могут стать членами этого клуба, Шарлотта.

– Как жаль.

Меня распирало от злости. Мне кажется, что он заметил, как изменился звук моего голоса.

– Я имею в виду…

– А ты знаешь, чем занимаются в таких клубах?

– Ну, что-то празднуют, выпивают, хорошо проводят время и тому подобное.

И тому подобное. Я каждый день думала об этом. Почему я? Этот вопрос каждый раз мучил меня. Почему я? Но был еще один вопрос, который не давал мне спать по ночам: почему вообще это случилось?

– Ты не имеешь ни малейшего понятия, – сказала я.

– Шарлотта, я…

– Такие клубы – это самый отстой. В них одни тупые, элитарные женоненавистники.

Петер все еще улыбался:

– Шарлотта, мне очень жаль, что я начал разговор об этом, но я предпочитаю сначала посмотреть сам, а потом уже делать какие-то выводы.

– Да что вы все как с ума посходили с этим клубом?

Петер нервно теребил свою бабочку.

– Почему бы тебе для начала не сходить туда на какую-нибудь вечеринку, прежде чем так злиться? – спросил он.

Я резко встала, чуть не опрокинув свой стул, и направилась к двери. На полпути я обернулась, вернулась к столу, наклонилась к Петеру и прошептала максимально тихо:

– Жалкая тварь.

Оказавшись на свежем воздухе, я подумала, что, может быть, он и не заслужил такого эмоционального взрыва с моей стороны. Но, пройдя пару шагов, я уже была уверена, что все сделала правильно.

Ханс

Прислуга унесла мои пакеты в одну из гостевых комнат на втором этаже. На вешалке висел мой смокинг. Это был какой-то нереальный день. Я переключил кран на холодную воду, подставил под шумную струю свою голову и так довольно долго стоял в душе. Шарлотта сказала, что, как только я буду готов, я должен буду сначала зайти к ней, она будет меня ждать. Когда она произносила это, я опустил глаза, и она засмеялась.

Я оделся и поднялся по лестнице на третий этаж. Дверь в ее комнату была открыта. Шарлотта лежала босая на животе на своей кровати и спала. На ней было платье с высоким воротом, она глубоко дышала. Светлые волосы спадали на ее лицо, платье на плечах натянулось. Она выглядела так, будто температура ее тела на один или два градуса выше, чем у других. Сейчас, во сне, она выглядела счастливой.



Я всегда нравился женщинам по какой-то причине, которая по сей день мне неизвестна. Я заметил это еще раньше, и мне стало интересно, что такого они во мне находили. Я понятия не имел, как на это реагировать. Мне казалось странным и непонятным, что мальчики всегда дразнили меня, в то время как девочкам я очень нравился. И когда мальчики замечали повышенное внимание девочек ко мне, они дразнили меня еще больше.

Когда наступил пубертатный период, во мне проснулся интерес к женщинам. Поначалу это очень удивило меня, как, впрочем, вероятно, и остальных мальчиков. Я с удовольствием смотрел на девочек, но еще больше мне нравились запахи, исходящие от них. Они пахли сеном, ванильным мороженым и еще чем-то, мне пока незнакомым. Я никогда не набрался бы смелости, чтобы заговорить с девочкой или женщиной, чего, к счастью, мне никогда и не нужно было делать. И это было для меня наибольшей загадкой.

В деревне, где я жил, девочки были повсюду: в школе, в магазине с мороженым, на сеновале в новом амбаре за футбольным полем. Когда я очутился в интернате, то был удивлен, что вообще встречал женщин, ведь мы находились в доме, в котором жили только мальчики и монахи. Но я встречал их во время прогулок по лесу, во время своих поездок в Мюнхен по выходным. А однажды я встретил женщину, с которой позже переспал, когда хотел купить парочку кренделей у пекаря.

Другая женщина, у которой уже были дети и которая однажды в воскресенье присела рядом со мной в кафе в Мюнхене, а позже, после секса, курила на своем балконе, сказала мне, что я – очень спокойный мужчина с волосами, черными как уголь, – прекрасная кандидатура для короткой интрижки. Тогда я этим очень гордился просто потому, что мне было всего семнадцать, а она была старше меня. Но затем она сказала, что никогда не вышла бы замуж за такого, как я, и попросила меня уйти, потому что с минуту на минуту должны были вернуться из зоопарка ее дети и муж. Я вообще не понял тогда, что сделал не так. Никогда ни одна женщина не признавалась мне в любви. Я спал с ними, и мне очень нравилось после секса вдыхать запах их волос. Женщины были настолько разными, но каждая была хороша по-своему. Одна, например, сказала, что я нравлюсь ей, потому что я серьезный любовник.

Еще маленьким я однажды спросил у мамы, как я узнаю, что полюбил кого-то по-настоящему. Она ответила, что как только это чувство придет, то я сразу пойму.

Спустя пару лет после этого разговора в нашу деревню приехал цирк. Рядом с кукурузным полем поставили большой шатер. Цирк назывался Kókoro. Как только я узнал об этом, сразу же побежал к этому полю и попросил разрешения покормить хищников при условии, что помогу установить шатер. В то время я, в зависимости от настроения, интересовался то хищниками, то женской грудью. Когда я об этом вспоминаю, то мне кажется, что это было лучшее время в моей жизни. Ничто не шло в сравнение с периодом, когда подходило к концу мое детство.

В клетке сидел серого цвета тигр, у которого были выдернуты когти. Я бросил ему большую коровью кость через решетку, но тигр проигнорировал ее. Через пару минут из жилого вагончика к нам вышла девочка с темными волосами и светло-коричневой кожей. Она открыла дверцу клетки, вошла в нее, взяла кость и сунула ее тигру под нос. В итоге он стал есть прямо из рук девочки. Девочка была, наверное, года на три старше меня. У нее была маленькая грудь, плоский твердый живот, но в тот момент я об этом еще не знал. Она вышла из клетки, взяла мою руку и засунула ее себе спереди в брюки. Я ощутил ее волосы, и мне это понравилось. Она улыбнулась мне своей белозубой улыбкой, вытащила мою руку из брюк, обхватила ее своими пальцами и больше не отпускала, пока мы не очутились где-то далеко на кукурузном поле. На ней была слишком короткая рубашка. На ее спине, чуть выше крестца, я увидел пушок светлых волос, которые мне тут же захотелось потрогать. Когда она раздевала меня, я смотрел на кровь от коровьей кости, засохшую на ее пальцах. Но я был слишком возбужден тогда, чтобы почувствовать отвращение. Она разговаривала со мной на непонятном мне языке. Она была такой же, как я. Во всяком случае, я, четырнадцатилетний пацан, так думал в тот момент.

После нашей первой встречи мы виделись с ней каждый день на протяжении двух недель. В последний день я хотел узнать у нее, не останется ли она со мной. Я знал, что потеряю ее, если она отправится с цирком дальше. Тогда она, наряду с моей мамой, была единственной женщиной, которую я мог бы любить.

Но она уехала, не попрощавшись, поэтому я больше не мог у нее ничего спросить. Иногда мне кажется, что ее и вовсе не было в моей жизни.



Я не знал, как мне разбудить Шарлотту, потому что мне не хотелось говорить что-то неправильное, и уже целый день у меня было такое чувство, что еще чуть-чуть – и она распадется на мелкие осколки. Я позвал ее по имени, но она продолжала спать. Я подумал, что можно было бы хлопнуть дверью, но это было бы как-то невежливо с моей стороны, и, кроме того, кто-то из прислуги мог увидеть меня в комнате Шарлотты и неправильно понять ситуацию. В общем, я дотронулся до свода ее стопы, очень мягкой. Она испугалась, вскочила и замахнулась на меня:

– Не трогай меня.

– Извини.

Она посмотрела на меня снизу вверх. У нее был заспанный вид, и она вся была такая теплая. Мне очень хотелось сказать ей, какая она красивая.

– Шарлотта…

– У тебя есть другой галстук-бабочка? – спросила она.

Я схватился за воротник и не закончил фразу. Она сказала, что мне нужен более подходящий галстук, и ушла, попросив меня немного подождать.

Я понятия не имел, о чем она говорила.

Пару минут спустя она, босая, вошла в дверь и улыбнулась мне. У нее в руке была черная незавязанная бабочка из шелка с мелким ребристым узором.

– Я сама завяжу тебе галстук, – сказала она.

Я сел на стул перед огромным – от пола до потолка – зеркалом. Шарлотта медленными движениями стала завязывать на моей шее бабочку, и, хотя она пыталась выглядеть при этом так, словно делала это уже много раз, я заметил у нее небольшую складку между бровями. Я почувствовал духи, которые она нанесла на запястья, смесь ароматов апельсиновой корочки и ландыша. Ее мизинец коснулся моей шеи.

– Это галстук моего папы, но он даже не заметит его пропажи, – сказала Шарлотта.

Мы спустились по лестнице. На мраморном полу первого этажа стоял мужчина – вероятно, ее отец. У него были такие же, как у Шарлотты, волосы – густые и длинные. Только они были с серебристым оттенком, зачесаны назад и уложены помадой. Кончики волос лежали на лацканах его пиджака. Он поцеловал дочь в щеку и посмотрел на меня. Ее отец был такого же роста, как и я. Ему было лет шестьдесят, но тело у него было, как у молодого человека, – стройное, натренированное и полное энергии.

– Мне хотелось бы узнать все о новой команде боксеров. Ангус Фарвэлл.

Его рукопожатие было сухим и крепким.

– Ханс Штихлер, – произнес я и отметил про себя, что не могу оторвать взгляд от его лица. Этот мужчина производил такое впечатление, словно меня принимает сам король.



Первым блюдом был томатный суп-консоме, и с каждой ложкой мне становилось все интересней, почему блюдо без цвета обладает таким сильным вкусом томата. Мы сидели за слишком большим столом в комнате с занавесками из необработанной шелковой ткани розового цвета. Все вокруг выглядело дорогим. На стене висела голова какой-то экзотической коровы. Когда Ангус Фарвэлл заметил мой взгляд, то объяснил, что это голова африканского буйвола, которого он застрелил собственноручно. На самом деле, само оружие, по его словам, выглядело красивее, чем буйвол, но вешать его на стену ему показалось делом глупым. Корпус блока винтовки 700-го калибра был сделан австрийским оружейником. Я кивнул. Он продолжил хвалить оружие. Винтовка заряжалась вручную всего одним патроном. Я посмотрел на выступающие вперед изогнутые рога буйвола, и мне стало интересно, зачем некоторым людям необходимо убивать такое животное и вешать его голову на стену в свою гостиную.

– Оружие стоит в углу, – сказал Фарвэлл, – на случай, если кто-то вломится в дом.

Я посмотрел в угол.

– За портьерами, – сказал Фарвэлл.

Хлеб на стол накрыл мужчина в смокинге, который не представился. У меня было такое ощущение, словно я сижу в ресторане и слушаю, как Шарлотта беседует со своим отцом. Они разговаривали о ее кандидатской работе, о коне и о предстоящих скачках – соревновании с Оксфордом. Бóльшая часть разговора шла о вещах, в которых я ничего не понимал. В общем, я сидел так и в итоге пришел к выводу, что самым умным в данной ситуации будет молчать совсем. Шарлотта посмотрела на меня, и я понял, что скоро мне нужно будет что-то сказать, но я понятия не имел что. И чем больше общались эти двое, а я сидел рядом и молчал, тем больше мне казалось, что я не оправдаю ожиданий Шарлотты.

Ангус Фарвэлл достал из своего кармана мобильный телефон.

– О, боже! – произнес он, ответил на звонок и вышел из комнаты.

Шарлотта встала, обошла стол и подошла ко мне. Увидев ее взгляд, я затаил дыхание. Она встала позади меня, положила руку мне на шею, наклонилась вперед и прошептала на ухо:

– А теперь, мальчик, послушай меня внимательно. Я не знаю, из какой дыры тебя вытащила Алекс, но сейчас ты соберешься и расскажешь моему папе что-нибудь о вашей гребаной боксерской команде. Ты уже наскучил ему своим молчанием до смерти. Так ничего не выйдет.

Я закрыл глаза и вдохнул ее запах. Все это время она была мягкой, нежной, но сейчас в ее голосе я уловил твердость, которая меня удивила.

По коридору эхом разнеслись звуки кожаных подошв Фарвэлла. Прежде чем он вошел в комнату, Шарлотта крепко ударила меня рукой по затылку.

– Сидней, – сказал Фарвэлл, как будто это что-то объясняло. Он вздохнул, снова положил салфетку себе на колени и посмотрел на меня: – С тобой все в порядке, мой молодой друг?

Шарлотта взглянула на меня и вскрикнула. Я посмотрел вниз и увидел кровь, которая капала из моего носа прямо в беарнский соус, оставляя в нем красные разводы. Наверное, это открылась рана в носу, после того как Шарлотта ударила меня по затылку.

– Это из-за спарринга, извините, пожалуйста. – Я улыбнулся, потому что это выглядело слишком глупо.

Фарвэлл ударил по столу. Он выглядел очень довольным. На его лице появились морщинки от смеха.

– Второй полусредний вес, не так ли, Ханс? Я же могу называть тебя Ханс?

– Да, второй полусредний. – Я посмотрел в тарелку. – Пока что.

Шарлотта громко рассмеялась. Я удивился немного сам себе и не смог вспомнить, когда в последний раз пытался быть смешным.

– А можно мне принести немного льда из кухни? Мне не хотелось бы испортить вашу скатерть.

– Конечно. Подожди, я схожу с тобой. Мне это очень хорошо знакомо, однажды один парень из Оксфорда разбил мне нос. У меня кровь шла, как вода из гейзера.

Он поднялся и пошел вместе со мной в кухню.

Остаток вечера прошел в разговорах о боксе. Шарлотта откинулась на спинку своего стула и тихонько улыбалась, глядя на меня. Когда ее отец встал во время того, как подали шоколадный мусс, и показал комбинацию, с помощью которой выиграл один из своих боев, Шарлотта подняла свой стакан и кивнула мне.

После ужина она попрощалась, сказав, что очень устала. Она обняла отца и поцеловала меня в щеку, обняв рукой за шею.



Ангус Фарвэлл сказал, что хочет показать мне кое-что, протянул два тяжелых стакана и стал спускаться по лестнице в подвал. В одном из помещений находились бутылки с вином, заполняя собой стену от пола до потолка. На одной из полок стояли бутылки с виски.

– Ты разбираешься в виски? – спросил Фарвэлл.

– Я вообще ничего в этом не понимаю. – Выпитое вино придало мне храбрости.

– Я в твоем возрасте тоже ничего в этом не соображал.

Он взял с полки одну из бутылок, и мы пошли дальше в глубь подвала. Хозяин нажал на один из выключателей. Неоновый свет осветил боксерский ринг, рядом с которым свисали с потолка два мешка с песком.

– Это мое пристанище, – сказал Фарвэлл. Он открыл бутылку и наполнил стаканы.

Виски по вкусу был похож на торф и карамель. Фарвэлл сказал, что он надеется на то, что я весной буду бороться против Оксфорда. Тридцать девять лет назад он боксировал в своей весовой категории и победил. И для него было бы честью наблюдать, как я борюсь в его весовой категории.

– И что же ты хочешь делать дальше по жизни? – спросил он.

Мы прислонились к канатам ринга и всмотрелись в глубину подвала, как будто там скрывался ответ на этот вопрос. Я подумал, что, может быть, мне стоило сказать что-нибудь, что прозвучало бы амбициозно.

– Без понятия, честно говоря.

Он слегка прикоснулся своим стаканом к моему.

– За свободу, – произнес он и выпил свой виски.

У меня было такое чувство, что я должен еще что-нибудь сказать.

– Я имею в виду, что не знаю, кем буду работать, но я очень хотел бы когда-нибудь иметь семью и заниматься каким-нибудь делом, при котором смогу быть самим собой.

– Кем еще ты можешь быть?

Я молчал.

Фарвэлл положил руку мне на плечо:

– Это звучит довольно разумно. Учись в Кембридже, и со временем все образуется само собой.

– А чем занимаетесь Вы? – спросил я. Мне было тяжело обращаться к нему на «ты».

– Я инвестор в одном независимом частном акционерном обществе.

– Понятно.

Он рассмеялся:

– Это значит, что я работаю на инвестиционное общество, деятельность которого сфокусирована на финансировании расширения и роста компаний в сфере здравоохранения. В общем, мы с помощью денег сторонних людей покупаем фирмы, приводим их в порядок и продаем затем через пару лет другим.

– Понятно.

– В общем, я работаю на финансового инвестора, – сказал Фарвэлл. – И забочусь о том, чтобы из большого количества денег сделать еще больше денег. И – между нами – это абсолютно абсурдная профессия. Если ты когда-нибудь вознамеришься этим заняться, я запрещу Шарлотте общаться с тобой.

Я думал о том, что представился ему не своим именем, о том, что Шарлотта привела меня в этот дом, чтобы ее отец смог потом предложить мою кандидатуру для вступления в члены клуба Питта. И я до сих пор не знал, какие такие серьезные преступления послужили отправной точкой для того, чтобы привезти меня из Германии в Кембридж, или для того, чтобы обманывать своего собственного отца.

Через какое-то время Фарвэлл сказал, что подъехал автомобиль. Он предложил мне остаться у них на ночь, когда я приеду в следующий раз, чтобы мы смогли пару раундов провести на его ринге в подвале.

– И пригляди за Шарлоттой, – сказал он.

Я кивнул в знак согласия, чувствуя небольшую нервозность.

– Она кажется такой ранимой, – сказал я в надежде, что Фарвэлл не обидится на меня.

Отец Шарлотты кивнул:

– Место. Кембридж. Я думаю, что оно влияет на некоторых людей.

– Это люди, – сказал я.

– Что ты имеешь в виду?

– Что место – это всего лишь место. Это люди оказывают влияние на других.

Он снова кивнул.

– Пригляди за Лотти, – сказал он и добавил тихо: – Пожалуйста. – Ангус Фарвэлл сделал глубокий вдох, и его голос зазвучал более уверенно. Он качнулся, оттолкнувшись от канатов. – Потому что… ну, ты знаешь.

– Я знаю, – сказал я, хотя до сих пор ничего не понял.



Когда машина ехала по проселочной дороге в направлении Кембриджа, я смотрел из окна в ночь и был одновременно и уставшим и бодрым. Алкоголь и возбуждение работали друг против друга и переворачивали все внутри меня. Машина была большой и черной, водитель молчал. Я не принадлежал к этому миру, но в некоторые моменты этого вечера у меня возникало такое чувство, что я мог бы стать его частью. Я хотел вспомнить название виски, который мы пили, но у меня никак не получалось. Вероятно, дело было именно в виски или в том, что в эти дни всего было немного больше, чем обычно. В любом случае, я хотел бы, чтобы Ангус Фарвэлл стал моим другом. Морщинки, появлявшиеся на его лице, когда он улыбался, напоминали мне моего отца. Это было всего лишь случайное совпадение, созданное природой, но эта деталь пробуждала во мне очень теплое чувство. Было приятно говорить с ним о команде, я чувствовал эту близость, когда мы стояли бок о бок на ринге, прислонившись к канатам. Его подвал с рингом был просто великолепен. Я такого еще никогда не видел: канаты черного цвета, кожаные груши, аккуратно висящие на стенах рядом друг с другом, экзотические бабочки самых ярких цветов за стеклом.

Джон

По-моему, сбор помидоров в ноябре – это абсолютно тупая затея. Я пробежался по рыночной площади, остановился, посмотрел на мясистые томаты и вдохнул их аромат. А что, клевое словечко для помидоров – мясистые. Я оторвал от веточки помидор черри и съел его. Он был не очень вкусным – слишком поздний урожай.

Сегодня вечером я хотел приготовить что-нибудь для этого новенького из Германии. В общем, я хотел готовить, а он должен был это есть. Честно говоря, это была моя попытка ему понравиться. Я не был голубым, просто хотел понравиться ему как друг.

Я купил маш-салат, грибы вешенки, лук-шалот и кервель для винегрета. Потом отправился в магазин The Art of Meat и купил там толстый кусок говяжьего филе органического происхождения из Хартфордшира. Я всегда покупал мясо органического происхождения. По одной причине: промышленное содержание животных аморально и противно, а люди, которые поддерживают эту отрасль, это просто сукины дети. Кстати, и с нефтью то же самое. Почти все кремы для лица сделаны на основе нефти. Нефти!

Эх, как мясник вонзил свой нож в плоть и провел им по кости: ну и ну! Крутой нож.



В восемь часов позвонили в дверь. Ханс держал в руке бутылку белого вина, которую он купил в супермаркете – это я сразу заметил. Он сел на табуретку около плиты. На нем была крутая рубашка светло-голубого цвета из дорогого хлопка, наверное, это был гиза или си-айленд. Материал переливался на свету. Многие думают почему-то, что все дело в марке. Они несутся в Armani и покупают там дорогущие рубашки. Когда я был еще ребенком, портной моего отца объяснил мне, что дело только в качестве материала и ручной работе. Он, например, никогда не пришивал свои лейблы на сшитые им костюмы.



Моя кухня была оборудована газовой плитой и рабочей поверхностью, сделанной из мрамора. Это была лучшая кухня, которую я нашел в Кембридже. Стена была выкрашена в крутой серый цвет. Это был цвет Bone от фирмы Farrow&Ball.

Я отщипнул маш-салат, помыл его и встряхнул, нарезал лук-шалот и грибы. Поджарил грибы на масле. Это было сложно, потому что необходимо было поддерживать температуру ниже точки дымообразования.

Говяжье филе готовилось в форме в духовке при температуре 140 градусов Цельсия. Мне показалось, что мясо без поджарки больше будет походить по вкусу на мясо. Такой способ приготовления минимизировал количество жира. Я достал мясо из духовки, когда температура внутри достигла 58 градусов.

– Ты хорошо готовишь, – сказал Ханс.

Как часто я уже слышал эти слова? В Кембридже едва ли кто-то умел готовить. Студенты были избалованы, потому что выросли в свое время в интернатах. У меня однажды была няня из Франции. Она меня этому и научила, но это уже другая история.

Я смешал ингредиенты для соуса, осторожно добавил грибы и лук-шалот, намазал маслом мясо, посыпал сверху крупную морскую соль и измельченный перец, нарезал филе толстыми пластинами и накрыл все на стол. À la minute, мать вашу.

И только потом я сказал:

– Я был вчера в клубе Питта, бро. Твое имя стояло в книге.

Как же круто было произнести это и наблюдать за тем, как изменилось его лицо. У Ханса были классические черты лица и волосы, до которых хотелось дотронуться.

Он уставился на меня и ничего не сказал в ответ. Поэтому я просто продолжил:

– Ангус Фарвэлл предложил твою кандидатуру. Я тоже поставил свою подпись.



Мясо получилось нежным и пряным, салат тоже был очень вкусным.

Этот Ханс Штихлер нравился мне все больше. На вид тихий малый, но на ринге он боксировал, как зверь. Иногда мы делили с ним одну боксерскую грушу. Мы немного разговаривали друг с другом, но я чувствовал, что между нами налаживается связь. Точнее, я надеялся, что это так. Молчание – это чрезвычайно стильно. Я всегда так думал.

– Еще мяса, Ханс?

– О, оно такое вкусное.

– Спасибо.

– А у тебя есть немного хлеба? – спросил он.

– Ты ешь хлеб?

Ханс посмотрел на меня большими глазами.

– А ты нет? – спросил он.

– А ты не задумывался, насколько глютен опасен для твоей пищеварительной системы? Одно только брюшко, которое у тебя появится, чего стоит. Полба еще ничего, но с тех пор, как все стали выпекать хлеб из генетически измененной пшеницы, я бы к нему даже не прикоснулся.

Боже, как он посмотрел на меня! Больше Ханс ничего не говорил, но мы понимали друг друга и без слов.



Поздно вечером, когда он ушел, я вылил остатки дешевого белого вина в раковину, выбросил шелуху от лука в мусорное ведро, убрал посуду в посудомоечную машину и вытер мраморную поверхность стола. Для полноты картины я выпил еще полбутылки шампанского. В коричневом бумажном пакете с рынка я нашел кервель. Совсем забыл его достать. Заглянув в пакет, я почувствовал сильный прилив энергии. Нужно было как-то от нее избавляться. Вечер получился замечательным, но вот кервель мне придется выбросить, потому что завтра он просто завянет. Я ненавидел выбрасывать вещи.

Мрамор – достаточно крепкий материал, это знает каждый ребенок.

Я взял за ножки табуретку, на которой сидел Ханс, и начал бить ей по мраморной поверхности. Снова и снова. Пока дерево не раскололось.

Ханс

Пока шел вниз по Касл-стрит, я чувствовал прикосновение хлопка к своей коже и смотрел на то место на левой манжете, откуда портной вырезал инициалы.

Я прошел мимо колледжа и свернул на улицу Иисуса. В ночи клуб Питта светился белым светом. Перед входом в клубный дом стояли четыре ионические колонны, поддерживающие крышу. Я положил руку на одну из холодных колонн. Дом был похож на храм, и я, как никогда, почувствовал острое желание принадлежать к этому миру. На какое-то мгновение я попытался убедить себя, что это желание было вызвано поручением Алекс. Но, собственно, я знал, что оно возникло во мне гораздо раньше.

Мне нужно было спешить домой. До утра я еще должен был написать эссе о Карле Марксе. Мне понравилась сама постановка вопроса: По сравнению с немецкой философией, которая спускается с неба на землю, здесь все идет наоборот – от земли к небу. Дискутируйте, господа студенты!

Ангус

Челси – это окна, залитые светом, высокие изгороди, подъезды к домам по дорожкам с белым гравием. Я почти не ощущал Лондона. Думаю, что именно поэтому мне всегда здесь нравилось.

Пока я не попал в интернат, я жил на вилле в Сомерсете. Ночная тишина, аромат цветов по утрам, ожидание того дня, когда будут отжимать первый виноградный сок. Таким было мое детство.

Было время, когда бетон и мерцающие огни Лондона вводили меня в депрессию. Метро – это грехи цивилизации. Ты стоишь там как свинья, перед тем как ее отправят на скотобойню, вдыхаешь запахи чужих людей. Там всегда слишком жарко, всегда кто-то чихает. Это самый вульгарный из всех видов транспорта, которые я знаю. Когда я думаю о лицах людей, выходящих из вагонов метро, меня накрывает плохое настроение.

Говорят, что лондонцы недружелюбны по отношению к незнакомцам. Я же, напротив, полагаю, что жители Лондона испокон веков самые дружелюбные люди на Земле. Но до тех пор, пока они утром не спустятся в метро и их не прокрутит эта мясорубка.

Я могу торжественно поклясться, что если бы мне пришлось стать бедным человеком и у меня было бы в кармане всего пять фунтов, то я потратил бы их на такси, только чтобы избежать этого метро.



Дом инвестиционного банкира, который пригласил меня, располагался в конце длинной подъездной дороги. Из белого гравия, конечно. По краям дороги, ведущей к дому, стояли каменные скульптуры огромных бабочек. О, боже… Двое дворецких ожидали меня на пороге дома. На них были цилиндры и кремового цвета перчатки. Как можно в XXI веке заставлять своих дворецких носить цилиндры? Из дома раздался смех.

В доме было около сорока мужчин. Я был знаком с каждым из них. Гладко выбритые щеки, седеющие головы, аромат сорока лосьонов после бритья, каждый из которых немного отдавал кедром.

Двое мужчин, по возрасту моложе остальных, играли в бильярд в подвале. В саду пара мужчин качались на голливудских качелях, попивая коктейль Негрони, который им на серебряном подносе, балансируя при этом через весь дом, принес портье. Хозяин дома был финансовым директором частного банка. На протяжении двух лет один день в неделю он работал в качестве внештатного советника в правлении Amnesty International в Лондоне. Я уверен, что на работу он добирался на метро. Он предпочитал носить широкие галстуки, курил тонкие белые сигареты, пил разбавленное содовой белое вино и слишком громко смеялся. Нувориш с головы до ног. Мне стало жаль, что я никогда не встречался с ним на боксерском ринге.

Хозяин обнял меня в знак приветствия и сказал, что если мне что-то нужно, то я должен обращаться к Георгу.

– И который из них Георг?

– А для меня они все Георги, – сказал хозяин, – иначе я просто запутаюсь.



У фортепьяно меня ожидало спасение в виде принца Амхи Маконенна Воркуа из Эфиопии. На нем был темно-синий смокинг, он ел креветки.

– Амха, привет, старый хрыч, – сказал я.

– Фарвэлл, как здорово, что ты здесь. Креветочку?

Принц и я лет сорок назад вместе боксировали за университет в течение одного сезона. Принц через год после меня получил право носить бабочку. Он был первым цветным, которого приняли в члены клуба. Я помню, какую дискуссию вели тогда по этому поводу. В его пользу было то, что он был принцем из династии Давида. В университете на каждом его костюме был черный воротник из шелка в знак траура о том, что его отец был выгнан из страны. Из солидарности с ним я попросил портного сделать мне такой же шелковый воротник на твидовом пиджаке – ради нашей дружбы. Амхи и я до сих пор обращаемся к одному и тому же портному из Вены, который шесть раз в году приезжает на примерки в Лондон.

В этот вечер мы говорили о наших дочерях. Принц схватил креветку ухоженными пальцами и сказал, что его дочь в школе – это сущая катастрофа, но что через пару лет она пойдет учиться в Кембридж, потому что хочет изучать историю искусства, как Шарлотта. Искусство, по его словам, это как раз то, что нужно принцессе, ведь тогда ей никогда не придется скучать во дворце, наполненном разными картинами.

Я вспомнил о том, как принц рассказывал мне о своем вступительном экзамене в университет. В то время когда остальные студенты писали эссе, принц вместе с руководителем своего колледжа гулял в саду с розами. В конце прогулки руководитель, по его словам, сказал, что он будет очень рад иметь среди своих студентов человека, который знает лично большинство людей, именем которых названы розы в этом саду.

– Скажи, а ты слышал эти истории про молодых членов клуба? – спросил я. Эта тема заставляла меня нервничать с тех пор, как норвежский посол недавно за ланчем рассказал мне, что юноши подливают девушкам жидкий экстези в напитки.

Принц положил в рот очередную креветку:

– Да ничего страшного, расслабься. Меня вот беспокоит другой вопрос: ты слышал что-нибудь о японском виски? Двести фунтов за бутылку, а на вкус, говорят, как бильярдный шар. Я видел где-то там впереди такую бутылочку.

Я не был уверен, что хотел бы знать, какой вкус у бильярдного шара.

– А как же твой инсульт?

– Я принц, мне можно пить, даже если у меня инсульт.

Мне он очень нравился, потому что не воспринимал себя так серьезно, как большинство других принцев, которых я знал. Принц Воркуа жил со своей женой – врачом из Кента – в небольшом доме на севере Лондона. У него всегда были проблемы с деньгами, и он точно знал, что никогда больше не сможет сидеть во дворце в Аддис-Абебе. Говорят, тем временем там проживал генерал, который содержал в своем саду черногривых львов.

Один из Георгов ударил в гонг. Мы вошли в столовую. Возле стола стояли в основном банкиры, но среди них были также два посла, председатель палаты лордов, принц, пять герцогов, владелец одного из аукционных домов, заместитель руководителя службы внешней разведки, шеф-редактор журнала Spectators и я.

Рядом со мной сели принц и герцог, который беседовал с шеф-редактором о том, что дворянство не получило отчетов, на которые имело право. Это было невообразимо скучно. Георг внес двух жареных фазанов, за ним следовал еще один Георг с еще одной парой таких же фазанов. Мужчины ели дичь, говорили о боксе и о своих возлюбленных. Звучал смех, лилось рекой красное вино из Южной Африки, всюду мелькали разгоряченные лица, коричневый соус капал на накрахмаленные рубашки. Мне вспомнился Данте.

Я не был пьян, хотя выпивал. Этот праздник начинал мне надоедать. Наверное, все это какая-то ошибка. Шарлотта в том возрасте, в котором женщины получают приглашения от обладателей бабочек. Надеюсь, она слишком умна, чтобы ответить на подобное приглашение.

Я попрощался с принцем, пошел по дорожке обратно в сторону улицы и остановился у одной из каменных бабочек. В руке у меня была бутылка японского виски, на дорожку. Я огляделся и ударил по крылу статуи. Это был ощутимый удар, и на мгновение я даже был горд, что в свои шестьдесят могу так бить, но затем моя подошва поскользнулась на мшистом камне, я потерял равновесие и упал в мокрую траву. Я лежал и смотрел в небо как идиот. Здесь пахло почти так же, как в Сомерсете на яблочных плантациях, когда я был еще маленьким. Пара глубоких вдохов, рука в траве, момент покоя. Лежа я выпил глоток виски, а остальное вылил в траву.

Ханс

Большинство боксеров совершали пробежки вместе. Мой тренер называл это «атаковать улицу». Билли в этот раз не бегал, потому что у него были проблемы с коленями. Он так сказал, но все предположили, что он просто поленился это делать. Я охотно бегал вечерами перед сном по полям за городом. Бегал в одиночестве. Каждый раз я пробегал мимо загона, в котором стоял конь Шарлотты, угощал его яблоком и чувствовал свою близость к нему.

Этой ночью в декабре я пробегал по полям и либо думал о предстоящем поединке, либо не думал ни о чем вообще. Мне было все равно, был ли выстиран мой пуловер, выглядел ли я абсурдно в своей шапке с помпоном. Главным было то, что я бежал так быстро, как только мог. Я очень много думал о том, какую роль играет тренировка в боксе. Она была возможностью приучить свое тело к боли. Ребенком я пробовал избегать боли и наносить легкие удары тогда, когда тренер не смотрел на меня. Будучи студентом, я искал эту боль. Я считаю, что боксер должен любить не победу, а непосредственно саму борьбу. Когда я наблюдал за футболистами, то во время тренировок они почти всегда смеялись и дурачились. А вот в зале университетского любительского боксерского клуба Кембриджа никто не смеялся.

Возле забора загона с лошадьми я увидел пару человек. А так как я плохо вижу ночью, то подошел поближе.

Этими двумя были Шарлотта и какой-то мужчина. Они держались за руки. Это выглядело как-то неправдоподобно.

Я хотел повернуться и побежать в другую сторону.

– Ханс.

Шарлотта окликнула меня. У меня перехватило дыхание. Она представила мужчину и улыбнулась, словно ничего не поняла.

– Это Магнус, мой друг, – произнесла она.

Он был блондином и выглядел так, словно хорошо играет в гольф. Мне стало интересно, почему у него нет бороды.

– Ты в гости? – спросил я.

Блондин рассмеялся. У него были белые и ровные зубы. Он похлопал меня по плечу. У меня дернулась левая рука, и я на мгновение увидел панику в глазах Шарлотты. Тут я осознал, что она все поняла.

Блондин ничего не заметил и смеялся с широко открытым ртом, словно я рассказал какую-то хорошую шутку.

– Я готовлюсь защищать кандидатскую степень по экономике, но вообще-то я консультант в BCG.

Я понятия не имел, что такое BCG, мне это было неинтересно. Шарлотта и блондин сказали еще пару ничего не значащих слов. А я вспомнил о том, как ее мизинец коснулся моей шеи, когда она завязывала мне галстук-бабочку.

– Очень рад, – произнес я, – извините, тренировка. Мне нужно бежать, удачи.

Я повернулся и помчался в ночь. И зачем я это сказал: «Удачи»? Я побежал быстрее и сразу же забыл лицо этого блондина шведа.



永远米利



Будильник: на 7 часов

Спорт: 50 отжиманий, вертикальные отжимания, 2 планки по 30 секунд

Мастурбация: до завтрака

Завтрак: лапша быстрого приготовления и цзяоцзы

Девиз дня: можно знать, как победить, не будучи способным это сделать

Цель дня: написать письмо эфиопскому принцу; быть лучшим

Уважаемый принц Маконнен Воркуа!

Меня зовут Петер Вонг, я студент Кембриджа и проживаю в Питерхаусе. Вы меня не знаете, но есть одно обстоятельство, которое нас объединяет. Мы оба прибыли в Кембридж чужаками. Вы приехали сразу же после путча на Вашей Родине Эфиопии. Я приехал, потому что не нашел на своей Родине, в Китае, то, что мне необходимо. Я прибыл сюда из-за клуба Питта, так как это великая организация. И я хотел бы попросить Вас как выпускника поддержать мое вступление в члены этого клуба. Вы были первым темнокожим в этой организации, а я хотел бы стать первым азиатским членом клуба. Я знаю, что Вы состоите в клубе, так как нашел в библиотеке старую фотографию комитета, в составе которого увидел Вас.

Я сын Бао Вена, генерального директора Технологической корпорации Северного Китая. Я сдал китайские государственные вступительные экзамены Гаокао лучше всех в Пекине и пробегаю марафон за 3 часа и 17 минут. Я говорю на севернокитайском (мандарин), английском, французском языках и немного на языке хакка. В Кембридже я закончил с отличием свой первый год обучения, являюсь членом Кембриджского союза, легкоатлетического клуба, общества ценителей вина и сыра и общества игроков в крокет. У меня много друзей в клубе Питта, но я считаю, что для меня было бы лучше, если бы именно Вы внесли мое имя в книгу, лежащую при входе в клуб.

Я охотно выражу Вам свою благодарность, поддержав Вашу борьбу за справедливость в Эфиопии. Я был бы очень рад, если бы Вы сказали мне, как я – идейно или финансово – могу поддержать Ваш фонд. Я с удовольствием приеду в Лондон, чтобы лично представиться Вам. Буду рад Вашему ответу.



С огромным уважением, Ваш Петер Вонг

Ханс

После Нового года я лежал у себя в комнате на паркете. Утром на тренировке я потянул спину и теперь не мог сидеть или лежать без боли. Лежа на твердой поверхности, я чувствовал себя еще более-менее, если при этом мои ноги располагались на краю кровати. Я читал книгу о книге Фуко.

Я был гол, так как всегда спал нагишом, даже если было холодно.

Кто-то постучал в дверь. Я натянул свои старые джинсы и открыл дверь. На пороге стоял Ангус Фарвэлл, одетый в смокинг. Он засмеялся, его длинные седые волосы покачивались от смеха.

– Одевайся, у нас встреча, – сказал он.

Я вернулся в свою комнату и удивился тому, насколько обрадовался, увидев его. Я побрызгал на лицо холодной водой и повязал на шею новый галстук-бабочку. Нашел ее пару недель назад в своем почтовом ящике, как раз после той ночной встречи у лошадиного загона. Она лежала в конверте из коричневой бумаги, без указания отправителя, но я знал, что это был подарок Шарлотты. Две недели подряд я каждый день тренировался его завязывать.

Я вышел в коридор в наполовину застегнутой рубашке. Фарвэлл стоял, прислонившись безупречной тканью костюма к отштукатуренной стене.

– Куда мы направляемся? – поинтересовался я.

Он спускался по лестнице впереди меня, так что я не мог видеть его лица.

– В клуб Питта. Комитет принял сегодня положительное решение о принятии тебя в члены клуба, – сказал он.

Я молча шел за ним, каждая пройденная ступенька приближала меня к моей цели. Но с каждым шагом я понимал, что обманываю мужчину, который поручился за меня.

Внизу я остановился и протянул Фарвэллу руку. Все это было фальшивым.

– Спасибо Вам, мистер Фарвэлл, – сказал я.

– Пожалуйста, называй меня Ангус.

Мы дошли до клуба Питта, не проронив ни слова. От реки тянуло влажным холодом. На нас не было пальто, но мы оба слишком нервничали, чтобы замерзнуть. Мы вошли в клуб и направились по лестнице вверх. Передо мной в очереди стояли около тридцати мужчин, все в вечерних костюмах, на шее у каждого был повязан галстук-бабочка в серебряную, голубую или черную полоску. Фарвэлл и я пошли в направлении бара, и каждый из мужчин пожал мне руку. Мне бы очень хотелось иметь такое же крепкое и сухое рукопожатие, как у Фарвэлла, но мои ладони стали влажными от волнения.

На стойке бара стояли два металлических бокала, наполненных шампанским. Краем глаза я увидел, что Фарвэлл выпил напиток до дна. То же самое сделал и я. Он потянул за конец моей бабочки, развязал ее, засунул в карман моего пиджака, а вместо нее повязал мне бабочку клуба Питта.

– За Ханса Штихлера! – выкрикнул Фарвэлл. Затем он наклонился ко мне и сказал: – Теперь ты часть всего этого.

Мужчины подняли свои серебряные бокалы и тоже выкрикнули мое ненастоящее имя, произнося его как «Штиклер». Но, несмотря на это, я был счастлив.

Вечер прошел в ритме выстреливаемых из бутылок пробок. От лилий, стоявших в вазах у стены, исходил такой запах, что у меня разболелась голова. Мне стало интересно, кто оплачивает все эти напитки. Вокруг себя я видел лица мужчин, знакомых мне по университету, среди которых была пара боксеров.

Иногда ко мне подходили пожилые мужчины, говорили что-то незначительное или интересовались, в каком колледже я учусь.

– Ну, как обстоят дела с зайцами в этом году? – спрашивал один.

– Кем работает твой отец? – спрашивал другой.

– Увлекаешься ли ты конной охотой? – интересовался следующий, а затем еще долго рассуждал о преимуществах немецкой таксы.

Джош обнял меня, но мне это совсем не понравилось. Он извинился за то, что забыл добавить кервель в винегрет, и сказал, имитируя небольшие удары в направлении моего лица, что мы в этом году размажем команду Оксфорда по стенке.

– Бам, бам, бам, – произнес он.

Я провел рукой по деревянной поверхности стойки, пока моя ладонь не коснулась места, в котором откололся кусочек лака.

Чья-то рука схватила меня и потянула к двери, затем вниз по лестнице, на улицу, где в мои легкие тут же устремился холодный воздух. Это был Фарвэлл.

– А теперь небольшая прогулка, – сказал он.

Я вспомнил о морщинках, которые появлялись на лице моего отца, когда он смеялся. Мы отправились к колледжу Св. Джона. Привратник пропустил нас внутрь через ворота, ничего не спросив, словно знал Фарвэлла. Мы уселись на невысокую стену моста, ведущего через речку Кам.

Я хотел рассказать ему об Алекс, но не знал, как начать. Она никогда не интересовалась мной, пока я ей не понадобился. Я врал ради нее, ненавидел это и не знал, сколько еще смогу это выдержать.

– Ханс?

Фарвэлл посмотрел на меня.

Я словно спал с открытыми глазами.

– Так ты присмотришь за Шарлоттой? – снова спросил он меня.

– Мне казалось, что с этим прекрасно справится швед, – сказал я. Я был немного пьян.

– Швед не один из нас. – Фарвэлл плюнул в воду. – Никогда не приводи ее в клуб.

Я молчал.

– А на следующей неделе тебе нужно будет приехать в Лондон. У меня будет гостить мой портной из Вены. Тебе нужен новый смокинг.

У меня уже был смокинг за 89,99 евро, купленный через интернет-магазин «Алибаба» еще до того, как я отправился в Англию. Брюки на мне висели. Я был уверен, что этого никто не заметит.

– Я бы с удовольствием приехал, но боюсь, я не могу себе этого позволить.

– Тебе и не надо об этом беспокоиться.

Он положил свою руку мне на плечо примерно так же, как сделал бы отец в разговоре со своим сыном. Но возможно, мне это только показалось.



Я не был верующим человеком, но когда этой ночью возвратился в свою комнату и в одежде улегся на кровать, я попробовал помолиться: «Дорогой Бог, спасибо, что ты дал мне возможность встретить такого человека, как Ангус Фарвэлл».

Я всю жизнь мечтал о том, чтобы у меня были друзья, мечтал принадлежать к какому-то сообществу, и вот теперь моя мечта сбылась, потому что я стал обманщиком. Алекс сказала, что мне следует раскрыть какое-то преступление в клубе Питта. Некоторые мужчины в клубе казались слегка странными, когда говорили о женщинах. Было такое ощущение, что их презирали. Но более странными, чем эти мужчины, были для меня женщины, которые это знали и все равно приходили на вечеринки клуба. Я не мог себе представить, чтобы Фарвэлл был замешан в чем-то таком, что касалось бы несправедливого отношения к людям.

Мне показалось, что я не все сказал Господу, и поэтому добавил: «И пожалуйста, укажи мне правильный путь».

Я лежал на матрасе и думал о прошедшей ночи, которая показалась мне очень хорошей, и о ночах, которые мне еще только предстоят. Одну ногу я опустил на пол рядом с кроватью, чтобы мир стал немного меньше кружиться. О болях в спине я совсем забыл.

Джон

В том, что ты живешь далеко, есть и свои плюсы, и свои минусы. Самый большой из минусов – проклятая дорога.

Я несколько раз упал. Меня вырвало в чьем-то палисаднике прямо в куст. Это был самый настоящий приступ рвоты. Я мало чего съел, потому что должен был держать в норме свой вес, так что весь поток мягко вышел из моего горла.

Рядом с кустом стоял терракотовый садовый гномик. Я взял его с собой и запел песню, которой научился у своей первой няни.

 

Rond, rond, rond

La queue d’un cochon.

Ri, ri, ri

La queue d’une souris.

 

Меня немного шатало, но в целом я чувствовал себя хорошо. Я был рад за Ханса, теперь мы точно станем друзьями, я уже ощущал эту связь. В последнее время я был одержим всеми этими дружескими делами. Если бы я не знал себя так хорошо, то принял бы сам себя за голубого. Но мне просто нравилось проводить с ним время, болтать о том о сем. Я хотел, чтобы он стал моим товарищем.



Пару минут я сидел на скамейке и пел. А когда замерз, отправился дальше, думая о джине и о предстоящей битве с Оксфордом. Недалеко от своей квартиры я еще раз забежал в чей-то палисадник и расстегнул штаны. Суку, стоявшую в лунном свете у входа в дом и курившую сигарету, я не заметил. Моя струя угодила прямиком в пион, свой член я держал в руке и думал о том, что другие мужчины могут хорошо считать, хорошо играть на скрипке или хорошо говорить на французском. А я вот могу хорошо трахаться, думал я… и был доволен собой. Когда эта сука позади меня начала говорить, я так испугался, что потерял равновесие и упал прямо в пионы.

– Я надеюсь, пионы не возьмут пример с тебя, иначе навсегда останутся крошечными, – произнесла она.

Ее голос при этом звучал спокойно. Я подошел к ней, она смотрела мне прямо в глаза. Мне показалось это невежливым. У нее была короткая прическа, как у мужчины.

– Убирайся с моего участка, – сказала она.

Она попыталась увернуться, но я, несмотря на выпитые мной три литра шампанского, был слишком быстр и достал ее своим ударом слева, не сжимая при этом руку в кулак. Женщин не бьют кулаком.

Бам!

От удара такой силы она упала. Я не сказал ни слова, плюнул в ее сторону и ушел, не обернувшись.

 

Ra, ra, ra

La queue d’un gros rat.

 

Прохладная фигурка терракотового гномика лежала в моей руке. Его следующим месторасположением должен был стать мой подоконник, рядом с горшочком с базиликом и розмарином.



永远米利



Будильник: на 7 часов

Спорт: 52 отжимания, 30 вертикальных отжиманий Мастурбация: после прочтения писем, для успокоения, три раза

Завтрак: лапша быстрого приготовления и цзяоцзы Девиз дня: если ты что-то намереваешься сделать, то делай это так, словно ты не намеревался это делать Цель дня: забраться на ель рядом с клубом Питта и наблюдать; быть лучшим

Уважаемый господин Вонг!



Благодарю Вас за Ваше письмо. К сожалению, я не думаю, что в состоянии помочь Вам. Я более не имею отношений с клубами, которые хоть каким-то образом связаны с Кембриджским университетом.

Искренне Ваш, Амха Маконнен Воркуа
Алекс

Я купила на Amazon через аккаунт моей подруги телескопическую дубинку за 14 фунтов и указала ее адрес в Лондоне как адрес доставки. Дубинка была 63 см в длину, ручка ее была сделана из эластомера, на конце располагался стальной шарик. Один из покупателей написал в своем отзыве: «Он из красивого, блестящего металла, очень стабильный. После пробных ударов по металлическому столу на дубинке не было никаких повреждений, очень здорово!» Я еще никогда в своей практике не использовала такой инструмент, но рецензия покупателя меня убедила.



Я выяснила, где его дом, еще той ночью, когда он ударил меня. Я тайно проследовала за ним, прежде чем вернуться домой и вымыть свое лицо. Он даже не заметил, что я шла за ним.

Каждый вечер я надевала черную одежду, засовывала себе в рукав дубинку и ждала его в кустах перед его домом. Я ждала две недели подряд. Было холодно, и в кустарнике ползали пауки. Я знала, что он придет, и хотела встретить его ночью, когда на улице будет темно и безлюдно. Мое прошлое научило меня быть терпеливой.

Пока я стояла в кустах, я думала о Хансе. Шарлотта сказала мне, что он нашел общий язык с ее отцом. Парень чувствовал себя таким одиноким.

Пару недель назад я видела его ночью, когда он бежал по Касл-стрит. Звучит глупо, но я побежала за ним, когда увидела, что он направился не к себе домой, а дальше вниз по улице. Он шел мягко, словно проверяя, не лежит ли чего-нибудь на дороге, на что он мог бы нечаянно наступить. У его мамы была точно такая же манера ходьбы. Мне ее очень не хватало. Когда я тогда в лесу сидела у нее и Ханса за столом, мне стало понятно, что такое семья. Перед ужином мы держали друг друга за руки, и я чувствовала себя в безопасности.

Когда в этот вечер я увидела Ханса в Кембридже, как он, потерянный, стоял перед клубом Питта и рассматривал белые колонны, меня охватило желание подойти к нему и обнять. Наверное, в тот момент я немного почувствовала, каково это – быть мамой. Но я осталась в тени.

Быть мамой – как это абсурдно звучит. Словно это какая-то профессия. Никогда бы не подумала, что смогу вообразить, что почувствую это. Но и о том, чтобы, будучи старше шестидесяти, буду стоять в кустах ночами напролет, ожидая мужчину, я тоже никогда не подумала бы.



Когда он наконец пришел, я натянула балаклаву на лицо, вытащила из рукава дубинку, бесшумно вышла из кустарника и ударила его сапогом под колено. Когда он упал на землю, я ударила его дубинкой. Раз двадцать или тридцать по торсу. Я очень старательно целилась. Удар по голове мог раскроить кости черепа, а это усложнило бы ситуацию. Когда я устала, то плюнула ему в лицо. Он закрыл глаза. Как просто, однако, было довести мужчину до того, чтобы он закрыл глаза и больше не двигался.



Дома я положила дубинку под матрас, приняла горячий душ и намазала тело кремом. Теперь осталось только одно – чтобы Ханс выполнил свою часть дела. Как хорошо, что он приехал. Я впервые за долгое время уснула, не закрыв до конца жалюзи на окнах.

Ханс

– Ты выглядишь ужасно.

Алекс сидела на стуле, выпрямив спину. Я знал, что она права. Был конец февраля, через пять недель должен был состояться бой против Оксфорда. Я питался исключительно куриной грудкой, приготовленной на пару, и салатом без заправки, потому что для своей весовой категории мне необходимо было сбросить еще четыре килограмма. Ел я только днем. Моя кожа приобрела серый, болезненный оттенок.

Был февраль, в этот день шел дождь и очень рано стемнело. В камине горел огонь. В правилах проживания я прочитал, что повсюду в колледже был запрещен открытый огонь. На потолке в офисе Алекс, там, где когда-то висел датчик дыма, сейчас виднелись только маленькие дырочки.

Алекс хотела поговорить со мной о моих успехах. По крайней мере, она написала так в своем письме. Я уже шесть месяцев учился в университете и понял, что это место, в котором можно заняться многими вещами. Гении здесь действительно учились, но многие студенты были просто-напросто очень прилежны. Некоторые студенты из Китая засыпали над своими книгами в библиотеке, многие студенты принимали риталин, чтобы выдержать такое давление. В моем колледже училась девушка, которая каждый день восемь часов подряд занималась на скрипке и поэтому жила в звуконепроницаемой комнате. Еще была русская студентка, якобы нимфоманка, изучавшая философию, которая о Гегеле знала и понимала больше, чем профессора, а также студент, который писал свою кандидатскую работу о мозге мышей и поэтому каждый день ломал шею в среднем четырем мышам, чтобы заглянуть к ним в череп. Многие студенты знали о существовании клуба Питта, но они также понимали, что не смогут вступить в его ряды, и поэтому не очень беспокоились по этому поводу, исключая моменты, когда они время от времени на вечеринках обсуждали те или иные свежие слухи о клубе и втайне надеялись, что их когда-нибудь хотя бы раз на них пригласят.

Мне очень нравились лекции, и я много читал, сидя в боковом крыле библиотеки, в котором находилась старонорвежская литература. Здесь я мог быть один. Это была старая часть библиотеки, в которую можно было попасть только через боковой вход и в которой не было беспроводного Интернета, из-за чего не пользовалась популярностью среди студентов. Кроме того, там пахло пылью и старым клеем. Часто у меня возникало такое чувство, что в книгах находились маленькие послания от Шарлотты. Я тренировался каждый день и обычно два раза в неделю в обед ходил в клуб Питта. Однако в это время не было никакого смысла туда ходить, потому что повар не готовил грудку на пару. Пока я не заметил в клубе никаких преступлений. Все это я рассказывал Алекс, которая внимательно меня слушала.

Она подошла к низкому двустворчатому окну, открыла его и вышла на балкон. С улицы в комнату дунул ветер. Алекс стояла под дождем, на ней были блузка с короткими рукавами и джинсы. Я подождал минутку, накинул на себя пальто и последовал за ней. Во внутреннем дворе не было никаких фонарей, на землю падал лишь свет от окон студенческих комнат, обитатели которых сидели за своими письменными столами в свете настольных ламп. Алекс спросила меня, не мешает ли мне холод.

Я встал около нее и стал рассматривать ее худое лицо. В течение последних месяцев я надеялся, что мы будем чаще встречаться, но наши встречи были очень короткими. Она дистанцировалась от меня, и все выглядело так, словно я отчитываюсь перед начальством.

За пару недель до этой встречи я нашел в Интернете интервью с Алекс. Это была старая, отсканированная статья. Алекс говорила, что хотела бы взять тайм-аут, чтобы взобраться на пару вершин. Это было через год после того, как умерла моя мама. Зимой этого года Алекс пробежала 430 к илометров по замерзшему руслу реки Юкон на Аляске. Гонки назывались Yukon Arctic Ultra и были самым сложным соревнованием в ультратлоне, которое проходило при температуре ниже 50 градусов по Цельсию. В своем интервью она рассказывала о том, что ее длинные подштанники были слишком широкими, из-за чего шов на них врезался в ногу на уровне мышцы бедра. Алекс не могла снять брюки, потому что могла замерзнуть. Она заняла тридцать четвертое место из нескольких сотен участников, впереди нее были только мужчины. Врачам пришлось разрезать ее брюки – кожа на бедре была содрана до мяса.

– Почему тогда на Аляске ты продолжила бежать? – спросил я.

Алекс вытерла капли дождя с носа.

– Ты веришь в призраков? – спросила она.

– Не понял.

– Здесь, в колледже, судя по всему, водятся призраки. Ты ничего об этом не слышал? Во втором дворе. Предположительно, это призрак бывшего студента Джеймса Вуда, который учился здесь сто пятьдесят лет назад. Он был так беден, что не мог позволить себе купить дров, чтобы отапливать комнату. Однажды он заснул над книгами и замерз. С тех пор он охотится за студентами.

– И почему с тобой так тяжело разговаривать, Алекс?

– Я долго не верила во все эти истории с призраками, – сказала она.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– В той гонке я убегала от одного из них.

Алекс дрожала. Ее блузка промокла, и сквозь ткань можно было увидеть лямки черного бюстгальтера. Я вернулся в комнату, вся эта ситуация была мне неприятна. Я смотрел на щели между досками на полу. Алекс пошла в маленькую кухню и вернулась оттуда в сером пуловере и легинсах. Она сказала, что очень довольна мной и что я должен продолжать выполнять свое задание. Она разговаривала со мной, как с одним из своих студентов, который хорошо сделал свое домашнее задание. Я подумал об Ангусе Фарвэлле.

– Когда ты расскажешь мне, какое преступление мне необходимо раскрыть? Я сделал все, как ты хотела. Я вру каждый день ради тебя. Парни в клубе – это мои друзья…

Алекс стояла у окна и молчала.

– Я не смогу продолжать шпионить, – произнес я.

Я встал и хотел надеть свое пальто, но она схватила меня за руку. Ее хватка был настолько сильной, что я не посмел сдвинуться с места. Я выполнил бы все, что она хотела.

– Это не игра, Ханс. Ты считаешь, что парни в клубе – это твои друзья? Почему ты так думаешь? Потому что они наливают тебе шампанское и катают тебя на своих машинах? Понятно, что если ты останешься с ними дальше, то можешь получить высокооплачиваемую работу. С помощью клуба ты найдешь женщину, которая позволит тебе делать с ней все, что ты захочешь. Ты будешь думать, что это твое право, потому что ты лучше, чем все остальные. Но будешь ли ты самим собой, Ханс? Нет, не будешь. А теперь поверь мне. Или ты больше веришь такому парню, как Джош Леван?

У Джоша были сломаны три ребра, и было непонятно, сможет ли он бороться против Оксфорда. Его грудная клетка в нескольких местах окрасилась в темно-синий цвет. Интересно, сколько нужно ненависти, чтобы так избить человека.

– Я не хочу больше врать, – сказал я, вырвался от Алекс и направился к двери.

Она бесшумно шла за мной. Когда я обернулся, она стояла прямо передо мной. У нее дергалось веко.

– Ты не можешь просто так убежать, – сказала она.

Я помчался вниз по лестнице, споткнулся, но не упал, а крепко ухватился руками за перила. Маленькие ступеньки пружинили под моими ботинками. Я подумал о девушках и парнях, которые до меня ходили по этим ступенькам. Это была мысль, которая до сих пор всегда мне нравилась. Сегодня я испугался ее. Во дворе в лицо мне ударил дождь. Я был рад, что Алекс не могла больше удерживать меня. В церковной колокольне интерната я мечтал о приключении, но я не был авантюристом.

Прежде чем пройти через ворота, я обернулся и сквозь дождь посмотрел наверх. Алекс стояла у окна своего офиса и наблюдала за мной.



永远米利



Будильник: на 7 часов

Спорт: 50 отжиманий, 2 планки по 30 секунд Мастурбация: в душе

Завтрак: лапша быстрого приготовления и цзяоцзы Девиз дня: самая большая уязвимость – это неосведомленность

Цель дня: найти галстук-бабочку клуба Питта; быть лучшим



В витрине магазина Ryder & Amies на улице Кингс Парейд в ногах у манекена в светло-голубом блейзере лежала книга. Она была размером с атлас, 30 сантиметров толщиной. Ryder & Amies был основан в 1864 году как магазин одежды, и с тех пор в нем продавались мантии и шарфы для студентов. Книга в витрине представляла собой собрание галстуков. На каждой странице были приклеены двенадцать образцов шелка, а рядом было написано название соответствующего клуба.

Я стал интересоваться одеждой с тех пор, как посмотрел фильмы о Шерлоке Холмсе. За стойкой стоял мужчина, которому, по моему мнению, было по меньшей мере лет семьдесят, хотя я не очень хорошо мог оценивать возраст белых. Мужчина за стойкой был высоким, с волосами на носу и прядкой на голове, которую он зачесал через всю свою лысину. Его костюм был старым, но сидел на нем хорошо. Ткань на локтях была укреплена специальными заплатками.

– Добрый день! Вы не могли бы подсказать, что за книга лежит у Вас в витрине? – спросил я.

– Ну наконец-то хоть один разумный вопрос, – сказал продавец, достал из витрины книгу и положил ее на стойку из стекла.

В это время года в городе было мало туристов, послеобеденное солнце светило сквозь витрину, магазин был почти пустым. Я увидел частицы пыли на свету, когда продавец открыл книгу. Он полистал ее и погладил шелк. Мы склонились над страницами. Он рассказал мне о питейных клубах и о студентах, которые были особенно буйными, особенно умными или особенно хорошими загребными в восьмерке в академической гребле.

В книге не было особого порядка. Некоторые страницы были перепутанными, пожелтевшими или оторванными. Сердце мое с каждой страницей стучало все сильней в ожидании определенного образца. Пару дней назад я забрался на ель рядом с клубом Питта и наблюдал за теми, кто входил в двери клуба. На всех были одинаковые темные галстуки-бабочки, но я не мог разглядеть, какой на них был рисунок. Но здесь я тут же узнал этот галстук. Серебряные, голубые, черные полоски. Рядом стояла надпись «Клуб Питта». Я провел большим пальцем по шелковой ткани и посмотрел на другие клубы, представленные на этой странице. Слева внизу отсутствовал кусок шелка. Рядом было написано «Бабочки».

– А где этот материал? – спросил я.

Пожилой мужчина сощурился и склонился над страницей. Не поднимая глаз, он сказал, что не знает – некоторые клубы даже старше, чем он сам.

Мне нужно было спешить на лекцию о теории игр и рыночных моделях, очень важную для человека, который хотел стать банкиром-инвестором. Я пожал мужчине руку, слегка поклонился, поблагодарил его и покинул магазин.

Райдер

Я работаю каждый день, даже по воскресеньям – тогда я веду бухгалтерию. Я считаю, что человек, который не работает, не живет. Люди не должны забывать, кто они. Думаю, что причина, по которой Англия не такая, какой она была раньше, заключается в том, что люди забыли, где их место.

Я еще немного посмотрел в книгу с образцами галстуков. Это было около сорока лет назад, но я очень хорошо помню, как молодой человек со светлыми длинными волосами вошел в магазин и хотел посмотреть книгу. Он был дружелюбным, выглядел элегантно, у него была прямая осанка. Он взял образец ткани со страницы и, не спрашивая разрешения, сунул его во внутренний карман своего пиджака. Я помню желтую бабочку, которая была вышита на шелке, и улыбку мужчины, потому что он улыбался, когда положил мне на стол конверт с пачкой двадцатифунтовых купюр и сказал при этом, что клуб в дальнейшем хотел бы отказаться от всякой публичности. Я понял, что передо мной была старая Англия, и одновременно понял, что не хотел знать, что это за клуб и почему образец материала находился в кармане пиджака этого мужчины. Существовали вещи, придуманные для таких мужчин, как я, и этот клуб к ним никак не относился. И поэтому мне, как гордому английскому трудящемуся, необходимо было забыть и про клуб, и про конверт с деньгами, а если бы мне это не удалось, мне пришлось бы просто молчать.

Ханс

Портной из Вены приехал на виллу Фарвэллов в Челси. Это был австриец со светлыми волосами на макушке и в круглых очках. Фарвэлл позволил мне самому принимать решение по костюму, кроме размера карманов. Он сказал, что мужчине нужны большие карманы, так как никогда не знаешь, что найдешь.

Я сидел в библиотеке рядом с комнатой Шарлотты и провел много времени, подбирая ткань. Я не подозревал раньше, каким разным может быть черный цвет. А Фарвэлл сказал мне, что все это, собственно, было серым, а не черным. Черного, как он утверждал, не существует в природе, это все иллюзия. В итоге я выбрал материал иссиня-черного цвета.

– Как твои волосы, – сказала Шарлотта.

Я не заметил, как она вошла в комнату и села на стол позади меня. Рядом с ней стоял кожаный чемодан.

– Нам нужно ехать в Сомерсет, – сказала она. – Весной там волшебно, тебе просто необходимо увидеть яблоневые сады, покрытые инеем. Если мы поедем на «ягуаре», то через три часа можем уже оказаться там.

Ангус Фарвэлл кивнул головой в знак согласия.

– Ты согласен? – спросила Шарлотта.

– Да, – ответил я.



Шарлотта ехала медленно, включив бельгийский шансон. Машина была старая, но музыкальная система была вполне современной. Музыка мне понравилась. Когда мы покинули автостраду и увидели холмы Сомерсета в сумерках, Шарлотта начала петь хриплым, низким голосом. Это было так красиво, что я не осмелился смотреть на нее. За окнами тянулся бледно-зеленый фон, и у меня было только одно желание – чтобы мы ехали так бесконечно долго.

Казалось, что дорога ей хорошо знакома. Когда она свернула налево, к аллее, вдоль которой росли голые деревья, мне стало интересно, куда мы едем. На указателе было написано «Усадьба». Я не знал этого слова. Аллея вела к музею, расположенному в двухэтажном особняке девятнадцатого века. Стены были бледно-желтого цвета, окна с белыми ставнями располагались в два ряда, и венчала все это шиферная крыша. Фасад дома украшали две башни и колонный портик, рядом с которым высилась статуя святого Михаила. Одной ногой он попирал Сатану, занеся меч над его головой.

Я никогда не интересовался музеями, знал только, что Шарлотта изучает историю искусств, но втайне надеялся, что мы не останемся здесь надолго. Интересно, как отреагирует ее шведский дружок, когда узнает, что она посещает музеи в Сомерсете вместе со мной. Эта мысль не давала мне покоя, и с тех пор как мы сели в эту машину, мое сердце колотилось, как бешеное.



Мы прошли через залы на первом этаже, рассматривая картины, развешенные на стенах. Она остановилась рядом с портретом полной, рыжеволосой женщины.

– Тебе не кажется, что я на нее похожа? – спросила Шарлотта.

Я покачал головой. Перед лестницей на второй этаж висела цепочка с табличкой «Прохода нет». Шарлотта перелезла через нее и побежала наверх. Я оглянулся и, никого не увидев, побежал вслед за ней, пока не остановился у конца лестницы, перед дверью из белого лакированного дерева. Шарлотта вытащила из кармана ключи.

– Ты что делаешь? – прошептал я.

Она толкнула дверь и взяла мою руку легким, естественным движением.

– А разве папа не рассказывал тебе, что это его дом?

Она сделала реверанс и пошла по комнатам, стаскивая с мебели белые покрывала. Потолки в комнатах были пятиметровые, вся мебель выполнена из светлого дерева.

– Это яблоня, – сказала Шарлотта.

На кроватях не было матрасов. В каждой из комнат находился камин, который выглядел так, будто его давно не использовали. На секретере стояли фотографии в серебряных рамках. На одной из них была белокурая девушка – должно быть, Шарлотта.



Вечером мы прогулялись две мили пешком до деревни. В пабе Шарлотта съела порцию яблочного крамбла со взбитыми сливками и выпила сидр из яблок, выращенных за их особняком. Я пил черный чай без молока и тогда принял решение прекратить заниматься боксом после этого сезона. Хозяин вспоминал истории о Шарлотте и рассказал о том, как она, будучи маленькой девочкой, во время сбора урожая сидела в кабине водителя трактора со своей игровой консолью Gameboy в руке, а потом пила свежевыжатый сок прямо из-под крана. Шарлотта дала ему слишком много чаевых.

Было уже поздно, когда мы возвращались обратно, на полях лежал туман. Шарлотта сказала, что будь она здесь одна, то сейчас ей стало бы страшно. Она запустила руку мне под пальто и, обняв за талию, сказала, что я слишком худой. Как борзая, сказала она. Мы шли рядом, оба погруженные в свои мысли.

– Расскажи мне какую-нибудь историю о себе, Ханс, – попросила она.

Мне нравилось, когда она называла меня Хансом. Многие боксеры и парни из клуба Питта звали меня просто Штихлер.



В конце дороги уже видна была усадьба, единственное светлое пятно на фоне ночного неба. Я думал о том, какие мы с Шарлоттой разные.

– Мои родители умерли, – произнес я.

Я не хотел говорить об этом и не знал, зачем вообще это сказал. Мои пальцы вцепились в подкладку кармана пальто. Я боялся, что Шарлотта может задать вопрос, на который я не захочу отвечать. Но она шла рядом со мной и молчала. Я чувствовал ее теплую руку на своей талии и был благодарен ей за то, что она обнимала меня.

Дом не отапливался. В багажнике «ягуара» Шарлотта привезла два спальных мешка, которые были слишком тонкими. Она поцеловала меня в плечо, сказала: «Спокойной ночи, моя маленькая борзая» – и закрыла за собой дверь. Вода, которой умывался, была настолько холодной, что у меня занемели кончики пальцев. Я положил спальный мешок на диван, затем вышел на балкон и подумал, что сейчас с удовольствием выкурил бы сигарету, хотя никогда до этого не курил.

Я долго смотрел на яблоневый сад, окутанный ночным туманом. На небе не было ни одной звезды.

Ко мне вернулись утренние воспоминания о том, как мы с Ангусом Фарвэллом просматривали образцы тканей. А все-таки черный цвет существует, подумал я, существует полное отсутствие света.

Поздно ночью, когда я голый лежал в своем спальном мешке, Шарлотта вошла в мою комнату. Она приближалась ко мне мелкими шагами, на ней не было ночной рубашки.

– Здесь так холодно, – сказала она, заползая в мой спальный мешок.

Она была мягкой и теплой и улеглась спиной ко мне. Так мы лежали какое-то время.

– Ну, малой, – сказала Шарлотта.

– Почему ты называешь меня малым?

– Потому что ты младше меня, – сказала она.

Я смотрел на то, как мое дыхание шевелило волосы на ее спине. Мы лежали слишком близко. Я возбудился. Мне было интересно, как она отреагирует на это.

– Нам не стоит этого делать, – сказал я.

Не знаю, почему я это сказал.

– Я думаю, ты прав, – сказала она.

Она коснулась меня затылком и бедрами. Я посмотрел на напольные часы, стоящие у стены, на которых не было стрелок. Шарлотта пахла кремом, она медленно двигалась по моей коже. Мой лоб уткнулся в ее затылок, и ее волосы упали мне на лицо. Она взяла мою руку и положила ее на свое бедро. Я притянул ее ближе к себе.

– Не нужно быть таким осторожным, – сказала Шарлотта.

Она была похожа на водопад.

Когда я кончил, то остался в ней. Я думал о том, как независимо она вела себя в той части мира, которая была мне чужда: как она поцеловала в щеку антиквара, как она завязывала мне галстук-бабочку, как она шлепнула меня по затылку, как она сегодня ночью босая пришла ко мне. Но не эта сила привлекала меня в ней. Я чувствовал ее боль. Я не знал, отчего она, но она была и манила меня.

Я думаю, что мы нашли друг друга в нашей общей слабости.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

– Ни о чем, – ответил я и подумал о том, что ее волосы вились на шее, как сладкая вата.

– Я тебе не верю, – сказала она.

– Твои волосы – как сладкая вата.

Она чуть не рассмеялась.

– Звучит красиво, – сказала она.

После этого я попытался дышать в ее ритме.



Чуть позже она рассказала мне о своей маме, и от ее дыхания в воздухе образовывались маленькие белые облачка. Нервные клетки ее матери, которые контролировали движения мышц, перестали функционировать, когда Шарлотте было пятнадцать лет. Ее отец пригласил врачей из Германии и Бостона, но лекарства от этой болезни не существовало. Шарлотта рассказала, как отец дал одному из докторов пощечину, когда тот сказал, что ничего не может сделать. Мать умерла от остановки сердца, вызванной этой болезнью. Уже на следующий день ее отец снова вернулся на работу.

Одной рукой я держал Шарлотту за живот и чувствовал, как ее слезы капали на другую мою руку. Я подумал на мгновение, не рассказать ли мне о своей семье, но эта ночь принадлежала только маме Шарлотты.

– Я рад, что ты со мной, – сказал я.

Шарлотта уснула. После смерти родителей я думал, что больше никогда не смогу полюбить, потому что страх потери любимого человека был слишком велик. Внутренне я будто окаменел, и вот теперь эта женщина лежала рядом со мной. Я подождал, пока за окном не рассвело. Когда она проснулась, то сказала, что не хочет возвращаться в Кембридж. А я думал о своем назначении, о поединке, который должен был состояться через четыре недели, и молчал.

Когда Шарлотта принимала ледяной душ, она оставила дверь открытой и иногда смотрела через стекло, желая убедиться, наблюдаю ли я за ней. У нее был маленький, узкий шрам на левой груди. Я гладил его, когда она вытиралась, и она сказала, что когда была юной, то однажды взяла кролика из клетки. Животное дергало лапами и поцарапало ее. Рана была неглубокая, но шрам остался.

Дальше: Сноски