89
После короткого дневного перехода партизаны вышли к краю леса и встали лагерем. Тут же в разные стороны разошлась разведка. Иван, сидя на небольшом, залитом солнцем взгорке, с некоторой завистью провожал взглядом уходивших ребят. Остро, с болью, вспомнились пограничники, как один полегшие, чтобы он, Лопухин, жил. Они тоже ходили вот так, бесшумно, настороженно, чуть пригнувшись и глядя, казалось, во все стороны сразу.
Рядом чем-то шуршал Колобков.
– Что ты там делаешь? – поинтересовался Иван.
– Тихо. Я блокнот прячу, – Колобков бесконечно перекладывал вещи в мешке, шуруя в нем, как мышь в банке с крупой.
– Чего? Зачем?
– У меня знаешь сколько рисунков там? Море! Фотопленок же не найти! Так я рисовать начал. Этому цены нет, на, посмотри… – Дима вытащил набитый бумажками, будто распухший блокнот. Открыл, переложил пару листков. – Вот, здесь…
Иван взял в руки потертый листик. Карандашный рисунок был выполнен короткими, резкими штрихами, быстрыми и очень точными.
– Неужели у меня такое лицо? – удивился Лопухин. – Никогда бы не подумал.
– Думаешь, не похоже?
– Не знаю. Я уже давно не видел себя в зеркало. Бреюсь на ощупь…
– А вот этот? – Колобков протянул еще один рисунок.
– Похож, – Лопухин улыбнулся. – Только уж очень бравый. Он, конечно, генерал, но все-таки не такой… портретный.
– Это я специально. – Было видно, что Колобкову приятно. – Когда в газету вернемся, сделаем с тобой такой репортаж шикарный! Или, того лучше, книгу напишем. Вот будет здорово!
– Да, здорово, – Лопухин вернул листик. – Думаешь, вернемся?
Дима удивленно посмотрел на него.
– А ты что же, полагаешь?..
– Не знаю, – Иван вздохнул. – Не знаю…
– Да ну, прекрати! Когда это было, чтобы ты в отчаяние впал? Помнишь, когда мы под бомбардировку попали…
– Под которую?
Колобков задумался, хмыкнул.
– Дело не в бомбах, Дима. Тут другое… – Лопухин снова посмотрел вслед разведчикам, но тех уже не было видно. Потом спохватился и спросил: – А прячешь зачем?
– Рисунки-то? Так ведь бумага!
– И чего?
– Видно, что ты не курильщик… У нас тут засветишь блокнот, так мигом на самокрутки растащат. Верховцев как-то раз немецкий архив едва успел спасти. Ценные документы. Во как.
Лопухин грустно улыбнулся.
– Скажи, а рисовать ты когда начал?
– Да в школе еще…
– Я не про то, – Лопухин нахмурился. – У тебя есть рисунок тех пограничников? Ну, помнишь, в самом начале…
– А! – Колобков вспомнил. Открыл было вещмешок, но потом остановился. – Нет. У меня тогда еще пленки не все кончились. Снимки есть, точно, а вот рисунков нет…
– Жаль.
– А чего?
– Хорошие ребята были.
Колобков не нашелся что ответить. Потом принялся снова перекладывать вещи, засовывая блокнот поглубже.
Иван откинулся назад, закрыл глаза. Прогретый солнцем пригорок отдавал свое тепло мягко, надежно. Лопухин чувствовал, как земля дышит, шевелится. Ощущал каждую травинку, шевеление ветра. Даже то, как растут деревья. Как поворачиваются, незримо для человеческого глаза, изгибаясь, следуя за солнцем, которому подчиняется все на свете. Откуда-то из глубин памяти, полной смерти и грохота снарядов, всплыл спокойный голос старика: «Деревья часто умнее людей…»
– Да, верно… – прошептал Иван. – Все верно.
Он вытянул руки, чтобы дотронуться до ветра. Тот незаметно скользнул по его ладони, с интересом касаясь человека.
Лопухин вздрогнул. Сел.
На душе было тревожно. Тяжело. Все вокруг: дыхание ветра, шелест листвы, неостановимый рост травы – говорило, кричало, дрожало от ужаса! Задыхалось! Словно тяжелый, бесцветный газ затопил лес. И вроде бы ты дышишь, но воздуха не хватает…
– Иван Николаевич? Позвольте нарушить ваше уединение?
Генерал, как всегда, подошел бесшумно.
– Садитесь, Иван Васильевич. На этой земле места всем добрым людям хватит…
Болдин хмыкнул. Присел рядом.
– Как ваше самочувствие?
– Неплохо. Сегодня весь переход своими ногами. И еще могу столько же, чувствую. Хоть бойцам послабление, не надо меня, лентяя, таскать.
– Большое дело, – согласился генерал. – Меня как-то раз осколком зацепило. Вот уж, помню, было мороки. Лежал долго. Неприятное дело.
Лопухин согласно покивал. Он подставил лицо солнцу, и больше всего на свете ему сейчас хотелось замереть, впитывать добрый свет кожей, как делают это деревья. Которые часто умнее людей.
– Я вот что хотел с вами обсудить. – В голосе Болдина Иван слышал нерешительность. – Ночное нападение, помните?
– Это трудно забыть.
– Да. Что вы по этому поводу думаете?
Иван долго молчал, прежде чем ответить.
– Знаете, Иван Васильевич, это же были не просто солдаты или там… десант.
Болдин покосился на Ивана.
– Я даже понять не могу, кто были эти… даже не люди, а так, существа, – продолжал Лопухин. – И сталкиваюсь я с ними не первый раз. И все понять не могу…
Он замолчал.
– Чего не можете понять?
– Не могу понять, что же нас спасает, – тяжело вздохнул Иван.
– Спасает?
– Да. Представьте себе боевую группу, невидимую, стремительную, жестокую до предела, не знающую жалости, усталости, страха смерти. Представьте себе, что каждый из них настолько живой, что не может просто так умереть!
– Живой?
– Да. Столько в нем жизни… Только не той, которая бывает в хороших людях, в сильных, деятельных… А другой, чужой, может быть, украденной у кого-то. Столько в них этой ворованной жизни, что и убить их очень сложно. Представьте себе эту группу, генерал. И представьте себе, что вы командуете такими солдатами. Где будет предел ваших возможностей? Где та крепость, которую вы не сможете взять? Где те люди, что смогут встать у вас на пути и остановить вас? Будет ли у вас задача, которую вы не сможете выполнить?
– Нет. – Болдин покачал головой. – Процентов на девяносто пять, я сомну любую преграду. А если не сомну, то обойду, возьму в кольцо, отрежу. В конце концов, захвачу власть.
– Да, если только у власти не стоит другой такой же… – Лопухин встрепенулся. – Вы сказали, на девяносто пять процентов?
– Да.
– А как называются оставшиеся пять процентов, вы знаете?
– Нет.
– Оставшиеся пять процентов называются – чудо. И спасает нас сейчас только это чудо. И я совершенно не понимаю, откуда оно. Где гнездится. Почему заботится о нас. Это ведь страшная сила, вы совершенно правы, Иван Васильевич. Жуткая. Но почему мы… Почему мы все еще живы? Почему пограничники сумели тогда… – Лопухин неожиданно почувствовал, как комок подкатывает к горлу. Замолчал, переводя дыхание. – Еще я слышал про группу Викерса. Как они смогли? Почему? И ночной наш бой… Понимаете, товарищ генерал, эта ночь должна была стать для нас последней. Для всех.
Болдин поежился.
– Так уж и для всех? Численность нашей сводной дивизии достигает двух с лишним тысяч человек…
– Для всех, – повторил Лопухин.
– Откуда вы все это знаете?
Иван повернулся к генералу. Долго молча смотрел тому в глаза, а потом ответил:
– Мне это не известно. Слова, понятия, знание – все это приходит будто бы само собой. Но не так, как в учебнике… Знаете, мне кажется, что это доступно каждому. Как книги, как чтение. Но ведь чтобы научиться читать, надо изучить азбуку, потом долго и трудно читать по слогам. Сначала простые слова. Потом предложения. Простые, детские книжки… У меня была бабка в деревне, она рассказывала про ликбез. Какой восторг она испытала, какое чувство, научившись складывать буквы, закорючки на бумаге, в слова! Какое удивление… – Он снова замолчал. – Или иностранные языки: сколько труда надо, чтобы научиться понимать других людей. То, что я вам рассказал… мне кажется, что я слышу, вижу то, что… – Он отвернулся.
– Продолжайте, – попросил Болдин. – Этот разговор останется между нами. Конечно.
– Я будто бы понимаю язык природы. Большой, сложный и вместе с тем примитивный… Его очень трудно переводить, делать похожим на человеческий. Но зато сколько нового… Я знал одного старика, который говорил, что деревья умнее людей. Знаете, мне иногда кажется, что он был прав.
– Деревья тоже воюют между собой, – вдруг сказал генерал.
– Я знаю, – Лопухин кивнул. – Но я про другое… Я понимаю их, но не все. Не полностью. Я только начал, только научился понимать этот язык. Хотя больше всего происходящее похоже на сумасшествие. Контузия и болезнь мозга…
Теперь надолго замолчали оба. Первым нарушил молчание генерал:
– Так, значит, вы полагаете, что это некие секретные части абвера. Эдакие сверхчеловеки.
– Да. Так можно сказать.
– Но, с другой стороны, Иван Николаевич, это нелогично.
– Почему?
– Ну, я не строю иллюзий на наш счет. Мы, конечно, причинили серьезный урон фашистам. Не спорю. Пять артиллерийских батарей, два штаба, аэродром, двадцать шесть танков и прочее хозяйство… Это неплохой результат за сорок дней. Но иллюзий я не строю. Война решается не в этих лесах. Если бы это было так, я не гнал бы дивизию на прорыв. Война решается там! – Он махнул рукой туда, куда ушли разведчики. – На фронте! И кидать элитные подразделения, тем более секретные, на борьбу с такой небольшой группой, как наша… По меньшей степени нелогично.
Лопухин пожал плечами.
– Значит, они не с нами борются.
– Вот именно, – Болдин шлепнул себя по колену. – Именно так я и думаю. Но в чем их цель? Уничтожить партизанский отряд – это так, второе направление удара. Где главное?
Лопухин посмотрел туда, где располагался лагерь. С пригорка был хорошо виден уменьшившийся лазарет. Из тяжелых осталось только двое. Кто-то не выдержал переходов. Кто-то погиб под бомбами.
– Когда я был там, в госпитале, я слышал, как бормочет немец. Он говорил «Ewige Flamme».
– Вечное пламя?
– Да.
– Вы знаете, наш стрелок, помните, Юрий Гантимуров?..
– Юра-тунгус?
– Да. Так вот, он утверждает, что видел нашего штандартенфюрера. И убил его.
– Кажется, припоминаю, – Лопухин кивнул. – Да. Когда-то давно…
– Получается, что мы захватили что-то действительно важное для немцев, – пробормотал Лопухин. – Кого-то важного.
– Да. И, я думаю, не только для немцев, – вздохнул Болдин. – Не только. – Ему снова припомнился Мехлис. – Нет ничего случайного.
