83

Лилленштайна во время переходов никто не трогал. Его регулярно кормили. Охрана к нему уже привыкла и относилась по-человечески. На привалах ему развязывали затекшие руки. Генрих, в свою очередь, попыток к побегу не устраивал. Он в любом случае не знал, в какой точке этих бесконечных лесов находится. Да и удобного случая никак не представлялось.

За день партизаны проходили невероятные расстояния. Казалось, что эти наполовину одичавшие люди не знают усталости и валятся с ног только потому, что поступил такой приказ. Лилленштайн, вынужденный идти со связанными впереди руками, выматывался основательно. К вечеру он падал около телеги, к которой был привязан, и там же засыпал. Иногда охрана будила его, чтобы сунуть в онемевшие ладони горячий котелок с извечной осточертевшей кашей. Генрих вяло ел, запивал водой, изредка чаем, и проваливался в пустой черный сон, который люди несведущие ошибочно сравнивают со смертью.

Иногда к Лилленштайну приходила медсестра, осматривала руку, накладывала новые бинты.

Но больше всего Генриха тревожило другое. Он чувствовал себя так, будто его накрыли колпаком. Тяжелым, глухим, черным и непроницаемым. Он не слышал. Не чувствовал. Будто закрылась дверка в мир, которого нет. Будто он неожиданно стал обыкновенным человеком. Таким же, как и все остальные. Это действительно пугало.

Каждый раз на привале Лилленштайн закрывал глаза и пытался, пытался… Но тщетно. Темнота под закрытыми веками оставалась просто темнотой. А в уши лезло все, что угодно. Комары, болтовня конвоиров, конское ржание. Но только не то, что нужно. Для звуков души Генрих был глух.

Только один раз он уловил какое-то присутствие. Но удержать его при себе не смог. Лилленштайн чувствовал: кто-то ходит рядом. Совсем неподалеку. Но поймать его волну не сумел.

Не получалось даже позвать на помощь. Генриху казалось, что он потерял все силы. В конечном итоге он даже не знал, жив генерал или нет. Удалось ли задуманное?

Его сомнения развеялись, когда после на удивление короткого дневного перехода его подняли конвоиры и повели через весь лагерь, где уже раскладывались костры и обустраивались места для ночлега.

«На допрос», – решил Лилленштайн. И не ошибся.

Живой и здоровый Болдин сидел у костра.

– Не надумали поговорить, полковник? – спросил генерал.

– Маловероятно, что я смогу рассказать вам что-то новое. – Лилленштайн осторожно растирал кисти рук, с которых совсем недавно сняли тугие веревки.

– Ничего другого я и не ожидал. Но спросить должен был. Я сейчас задам вам пару тем, для размышления. И передам в теплые руки товарища Верховцева.

– Бессмысленно.

– Посмотрим, – Болдин пожал плечами. – Вы сделали несколько очень некорректных шагов со своей стороны. Поэтому я считаю свои руки развязанными.

– Что вы имеете в виду? – Лилленштайн усмехнулся.

– Видите ли, я человек до определенной степени моральный. Настолько, насколько это возможно для человека военного. Вы понимаете?

– Вполне.

– Так вот, если ваше покушение на мою жизнь я еще могу понять и, как военный человек военному человеку, даже простить, то методы, которые вы избрали для достижения своей цели… – Болдин хрустнул пальцами. – Я полагаю в высшей степени аморальными. А следовательно, считаю себя свободным в выборе средств и методов для получения информации.

Генрих открыл рот, чтобы возразить, но генерал его опередил:

– Только не нужно говорить, что шастающий вокруг моей палатки висельник – это такая местная аномалия. Мы с вами взрослые люди, к тому же имеющие достаточные знания в определенных областях… скажем так, науки.

Лилленштайн хмыкнул.

– Ну, в происшедшем виновен не только я, но и вы. В конце концов, не я подвесил этого парня.

– В любом случае, я вызвал вас, полковник, затем чтобы поставить вас в известность относительно моих планов. Теперь с вами будут говорить на совсем другом языке.

Генрих коротко кивнул и заложил руки за спину.

– Но если вы все-таки захотите поговорить, я жду. Меня интересует, безусловно, «Вечное пламя». Ваша роль в этой операции. Численность. Особенности… Все, что вы сможете рассказать. – Болдин повернулся и позвал: – Товарищ Верховцев!

– Здесь, – спокойно отозвался тот из темноты.

– Забирайте. Этот господин в вашем полном распоряжении.

Из ночного мрака вышла пара красноармейцев, из тех, которых Генрих еще не видел, и человек, во взгляде которого Лилленштайн не увидел ничего хорошего.

Во время следующего перехода Генриха положили на телегу. Идти он больше не мог.

– Что-нибудь есть? – спросил Болдин, когда Верховцев подошел к костру.

– Немец крепкий, – Владимир Филиппович пожал плечами. – Но больше напоказ. Я таких знаю. Актер. Хотя подготовку прошел хорошую. Несколько раз сознание терял.

– Сам?

– То-то и дело, что сам. Собой владеет. Хотя, конечно, и не полностью.

– Какой у вас прогноз?

– Разговорю, – ответил Верховцев уверенно.

– Хорошо, – было видно, что Болдину этот разговор, да и сама эта ситуация неприятна до крайней степени. – Не люблю я людей мучить.

Верховцев кивнул.

– Да. Дело гадкое. Но в нашей ситуации…

– Тоже знаю, – генерал недовольно отмахнулся. – Все понимаю. Если бы была возможность его через линию фронта переправить… Пусть бы специалисты разбирались. А теперь все самим, черт…

Он поднялся. Встал и Верховцев.

– Вы вот что, Владимир Филиппович, вы осторожно с ним. – Он поймал настороженный взгляд Верховцева. – Нет-нет! Не подумайте, я не жалею. Давите! Давите его, гада, как можете. Но следите, чтобы он в ящик не сыграл раньше времени. Мы его тащить будем до самого прорыва. И при возможности через фронт перебросим. И сделаем это в любом случае, понимаете? С живым возни гораздо меньше. А если мы мертвеца станем с собой таскать, нас свои же солдаты не поймут…

Верховцев, не зная, как отреагировать, смущенно кашлянул.

– Иван Васильевич, неужели вы верите в эти побасенки?

– Какие?

– Ну, знаете, солдаты рассказывают всякое. Разные там черные сержанты, вечные полковники. Сказки же…

– Эх, Владимир Филиппович… Сказка ложь, да в ней намек. Неужели забыли? – Болдин засмеялся. – Этот полковник станет вам удивительные вещи рассказывать. А вы не верьте. Но чтобы мне все было доложено слово в слово!

– Так точно!

– Слово в слово! – снова повторил Болдин. – Не важно, во что верим мы. Важно знать, во что верит противник. Знать все его сильные и слабые стороны – наша задача. Понимаете?

– Кажется, да.

– Вот и славно, – Болдин вздохнул. – Хотя и не нравится мне это все.

Нещадно болело все тело. Каждая косточка. Старая, начавшая заживать рана. Голова. Натруженные в нескончаемом крике связки. Кажется, у Генриха было сломано ребро, по крайней мере, дышал он с болью, а поход в туалет обернулся для него едва ли не худшей мукой, чем ночной форсированный допрос.

К тому же ходить Генрих не мог. Теперь он лежал на телеге, вздрагивая и постанывая на каждой колдобине или корне. Тело бил озноб.

Высоко-высоко проплывали ветви деревьев и иногда кусочки далекого голубого неба.

Но Лилленштайн был счастлив.

Впервые за несколько долгих дней он слышал. Измученное сознание само бежало от изуродованного тела. Бежало туда, куда только и знало дорожку. Вопреки неведомо откуда взявшемуся заслону. Бежало в мир, которого нет.