74

Из пленных спал только один. Другие маялись. Кто-то трясся в тихой истерике, кто-то стонал. Веревки немилосердно резали руки. Угадывались в темноте фигуры охраны.

– Вот кому хорошо, – пробормотал какой-то усатый капрал. У него была перебита ключица, по лбу стекали крупные капли пота. Видимо, он очень страдал.

– О ком вы? – спросил фон Лилленштайн.

– Людвиг, – капрал кивнул на спящего. – Дрыхнет, и все ему нипочем. Как будто смерти не боится.

– Может, и не боится, – Лилленштайн пожал плечами, насколько позволяли веревки.

Капрал застонал, скрипнул зубами. Даже в слабом свете костра было видно, как побелело его лицо.

– Что с нами сделают, господин штандартенфюрер? – спросил солдат, сидящий слева.

Фон Лилленштайн покосился в его сторону – совсем молодой, мальчишка – и ответил жестко:

– Расстреляют. – Помолчал и добавил: – Это лучше, чем виселица.

Солдат молчал. Штандартенфюрер повернулся в его сторону:

– Страшно?

– Да, – парень кивнул и зачем-то сказал: – У меня под Линцем сестра и две племянницы.

– Не бойтесь. Это не больно. – Лилленштайн едва заметно улыбнулся. – Просто удар в грудь. А потом темнота. И…

К ним подошел красноармеец, швырнул в костер охапку сучьев. Рыкнул что-то по-русски и снова отошел.

– Что он сказал? – спросил солдат.

– Приказал не болтать. – Лилленштайн пошевелил затекшими плечами, устраиваясь поудобнее. – Плюньте. Если хотите говорить, разговаривайте. Нашу участь это не изменит. А стрелять сейчас не станут.

– Господи, и никто ж не узнает… – прошептал кто-то.

Другие поддержали:

– Весточку бы… Может быть, русских попросить? Они же не звери…

– Да куда там! Шлепнут, да еще на могилу плюнут. У них всем комиссары заправляют да евреи…

– Хорошо еще, если закопают.

– Да не все ли равно?..

– Через пару дней тут будет наша армия. Лес прочешут. Наши тела найдут, – спокойно сказал Лилленштайн. – Если это вас утешит…

– А может, и повесят, – прошептал капрал. – Я видел, у них один висит.

– Немец? – заинтересовался Лилленштайн.

– Вроде нет. Вроде как гражданский или из их банды. Не в форме точно.

– Как интересно. – Штандартенфюрер замолчал, заерзал. – Ах, как веревки мешают.

– Да, – поддержал кто-то. – Рук не чувствую уже…

Потом наступила тишина. Каждый думал о своем. Но всегда мысли возвращались к одному: завтра – смерть. Кто-то тихо молился, кто-то плакал, кто-то впал в оцепенение. И только один оберштурмбанн Людвиг спал.

Генрих Лилленштайн смерти не боялся. Рано или поздно его тело найдут, а там… Его начальство не будет бросать в лесах ценного работника. Но вот пытки… Конечно, можно бравировать перед русским генералом, но если ему возьмутся поджаривать пятки над костром… Да еще делать это с умом, постепенно… Болтать он, может быть, и не станет, хотя и это неизвестно, но становится ли от этого легче?..

Убить себя?

Фон Лилленштайн посмотрел вокруг. Ничего подходящего. Разве что упасть лицом в костер, чтобы подохнуть от болевого шока…

Генрих поежился. Все-таки он не дошел еще до такого состояния, чтобы заканчивать жизнь таким образом.

Жаль, не удалось упасть на штык еще там, в лагере… Чертов узкоглазый оказался быстрее. Кто бы мог подумать?

Штандартенфюрер закрыл глаза и прислушался. Все стихло. Треск костра, испуганный шепот пленных. И только чья-то молитва мешала сосредоточиться. Эта неумолчная, громкая трескотня сильно мешала. Услышать что-либо было совершенно невозможно.

Фон Лилленштайн открыл глаза, встряхнулся и принялся искать глазами молящегося. Досадливо сморщился. Кто-то молился или про себя, или очень тихо. Просто так его было не найти. Оставалось только ждать.

Молитва не мантра, ее не станешь читать бесконечно. Сделает свое дело, успокоит… А там, глядишь, молящийся и заснет.

Лилленштайн подумал про русского генерала. Крепкий, опасный тип. К тому же эти его довольно прозрачные намеки…

Генрих вздохнул. Он слышал, что в русском командовании есть люди, которые прорабатывали вопросы другой войны. Знал, что Советский Союз сильно отстает в этом направлении, поскольку большая часть материалов попала к ним в руки только в тридцать девятом году, вместе с бежавшим из Германии Мессингом. Для полноценной работы в стране тотального материализма – слишком мало времени. Хотя их генерал что-то говорил про финскую кампанию… Да еще этот медальон, так некстати всплывший у самой линии фронта…

Слишком много случайностей!

Попасть в плен к своему коллеге фон Лилленштайн совершенно не хотел.

А еще его сильно тревожил шеврон «Вечного пламени», который обнаружился у русского генерала. Сам факт того, что эту нашивку кто-то ухитрился срезать, был чем-то из ряда вон выходящим. Хотя, с другой стороны, приходилось ожидать чего-то подобного. «Вечное пламя» – это не солдаты, это особые, очень особые части. Да, в Европе они показали себя более чем хорошо. Но тут не Европа. Совсем не Европа.

Фон Лилленштайн вспомнил, как в Берлине он сидел в забегаловке на Арконаплатц, пил терпкий густой кофе. А перед ним на тарелочке были сложены аккуратной горкой эклеры, залитые шоколадом. Эти пирожные с удовольствием, перемазавшись до ушей, лопала Хильда Вюст, юное белокурое создание лет семи, очень серьезная и рассудительная. Ее дядюшка, Вальтер Вюст, смотрел на племянницу с обожанием.

– Все-таки в детстве, Генрих, человек счастлив. Каждую минуту и секунду, – куратор «Аненербе» подозвал официанта, чтобы тот налил ребенку еще соку.

– Но детей иногда приходится наказывать, – отметил фон Лилленштайн.

– Да, конечно. Как и взрослых. Но дети не запоминают зла, не запоминают. В этом заключается их огромная сила! Я искренне считаю, что нет ничего сильнее маленького ребенка. Эти глазки, ручки… – Вюст широко улыбнулся. – Это удивительно! И ребенок счастлив от простых и естественных вещей. От еды, от солнца, от того, что щенок или котенок играет с собственным хвостом. Как все-таки жаль, что мы, вырастая, забываем об этом. Как жаль, что пора детства начисто стирается из нашей памяти.

– Вы слишком восторженно смотрите на мир, Вальтер. В детстве есть множество неприятного. Я воспитывался в приюте. Это было невесело.

– Да, да… – Улыбка сошла с лица куратора. – Увы. Как много еще детей, которым не хватает ласки, материнских рук… – Он отвернулся от племянницы. – Знаете, Генрих, я действительно очень люблю детей. Это, наверное, одна из моих немногочисленных слабостей. И не люблю женщин. Это очаровательное существо, к сожалению, вырастет. И превратится в одну из этих… – Вюст вздохнул и кивнул в сторону соседнего столика.

Лилленштайн обернулся. За столиком сидели три дамочки в летних платьях, рюшечки и ленточки развевал легкий ветерок. Дамы о чем-то щебетали, изредка постреливая блестящими глазками в сторону Генриха.

– Искренне жаль, – снова вздохнул Вюст. – Но пока она так мала, что это не может не вызывать умиления.

Фон Лилленштайн не нашелся что ответить. Он пришел сюда совсем не затем, чтобы обсуждать женские недостатки и счастливое детство немецких детей. Но куратор уже и сам настроился на деловой лад.

– Как вы, Генрих, относитесь к военному делу?

Лилленштайн удивленно поднял брови.

– Как любой офицер рейха. Это мое призвание.

– А к дымовой завесе?

– Дымовая завеса – это средство маскировки. Если его используем мы, это идет нам на пользу. Если враги, то я буду благодарен ветру, который смешает их планы. Мне не понятна цель ваших вопросов, Вальтер.

– Я поясню. Все просто, Генрих, вы ведь знаете о некоторых проектах организации, которую я курирую?

– Да. – Фон Лилленштайн отвел глаза, что не осталось без внимания Вюста.

– Я понимаю вас. Полая земля. Изначальный лед. Горячечный опиумный бред. А тем, кто в это поверит, – место в приюте для душевнобольных. Если не где-нибудь подальше. Удивлены? Я вам скажу больше, я презираю этих болтунов, что выдвигают подобные идеи. И тех, кто оказывает им покровительство.

Лилленштайн тихонько кашлянул. Вальтер Вюст перехватил его взгляд и сказал:

– Не беспокойтесь, к рейхсфюреру это не относится. Это человек более чем здравомыслящий. А знаете, какую цель преследуют идиоты вроде Гербигера и Бендера? Банально просто. Им нужны деньги, как и всяким шарлатанам. Они изобретают идеи, одну бредовей другой. Про перевернутый, вогнутый мир, про гляциальную космогонию, масштаб никак не меньше Вселенной! А цель – получить побольше золотишка в свои карманы. Их на самом деле не волнует судьба рейха. Да и судьба остального мира тоже. Все эти лозоходцы, уроды с маятниками заслуживают одного – виселицы.

Вюст замолчал, хитро поглядывая на Лилленштайна. Тот прокашлялся. Чтобы скрыть неловкость, поднял чашечку с кофе, отпил, но, не выдержав молчания, спросил:

– Так почему же вы держите их у себя? Откуда эти слухи… что…

– Что сам фюрер оказывает им покровительство? – закончил за Лилленштайна Вальтер. – А как вы думаете? Фюрер похож на человека, который станет прислушиваться к идиоту, что раскачивает маятник над картой?

– Это очень странный вопрос. – Генрих почувствовал, как напряглись мышцы лица. Выпрямился. Портупея опасно хрустнула.

– Бог с вами! – Вюст замахал руками и засмеялся. – Я не провокатор! Это было бы слишком просто. Если вы боитесь отвечать, я вам помогу. Фюрер ни на пфенниг не верит словам этих клоунов. Да! Именно клоунов. Я вам скажу больше: эти ребята не видели фюрера ни разу в жизни. Ни ра-зу!

– Но как же?..

– А так. – Вюст хитро улыбнулся. – Дымовая завеса. Помните? На что-то же должны сгодиться шарлатаны, мракобесы, шизофреники! Дым! – Он взмахнул руками, изображая в воздухе нечто большое, аморфное, как облако. – Мы будем давать им денег. Подсунем парочку крупных, настоящих ученых, чтобы они, надувая щеки, поработали на этих психопатов. Организуем парочку экспедиций! Пусть. Пусть о нас думают как о клоунах. Пусть даже смеются! От смеха еще никто не умирал.

– Зачем вы мне это все рассказываете? – Фон Лилленштайн почувствовал, как по спине побежали мурашки. Он лучше всех знал, чем кончаются такие разговоры.

– Наше ведомство плотно связано с вашим, сами понимаете. – Вюст поднял глаза вверх.

– Понимаю.

– Таким образом, мы имеем возможность внимательно присмотреться к людям из СС. Очень внимательно. И некоторым, вроде вас, мы делаем особые предложения. Делаем и вам.

– От этого предложения я не смогу отказаться, не так ли? – Лилленштайн с деланым равнодушием отхлебнул кофе, но тот уже остыл и имел мерзкий вкус. Глаза Вюста смотрели внимательно, цепко, теперь этот человек меньше всего напоминал доброго дядюшку очаровательной девочки, любящего детей и несчастного в личной жизни. Перед Генрихом сидел жесткий, сильный человек, чьи холодные глаза смотрят в самую душу, и эта душа трепещет, бьется в испуге, в ужасе. Оттого что ее видят…

– Вы не пожалеете, – произнес Вальтер.

И жизнь барона фон Лилленштайна изменилась навсегда.

Через несколько лет он впервые остановился перед дверями, на которых вместо обычного номера была прибита дощечка с рунным плетением.

– Прошу, – Вюст широко распахнул дверь, пропуская Лилленштайна вперед. – Это ваше!

– Так уж и мое… – Генрих усмехнулся.

– Ваше, ваше. – Вюст закрыл двери и прошел следом за Лилленштайном. – Именно вы станете отвечать за этот проект.

Они прошли по коридору. Сдали оружие дылде эсэсовцу, что стоял за высокой стойкой. Расписались в ведомости.

Эсэсман нажал какую-то кнопку. Раздался мелодичный звонок, и часть стены откатилась в сторону.

– Я ожидал чего-то более впечетляющего, – фон Лилленштайн натянуто улыбнулся, рассматривая помещение лаборатории. Какие-то колбы, реторты, провода. Все то, в чем он сам ни черта не понимает. Несколько человек в белых халатах.

И большая клетка в центре комнаты.

От ее вида Генриху стало не по себе. В таком вольере могли бы содержаться большие животные. Например, обезьяны. Человекообразные обезьяны. Однако наличие в клетке деревянного кресла и кровати не оставляло никаких сомнений…

– От научно-технического прогресса никуда не денешься. – За спиной Вюста закрылась дверь.

К ним навстречу неторопливо шел плотный, чуть обрюзгший человек с характерными короткими усиками. Два дубовых листочка и звездочка посверкивали серебром в его петлицах. Лицо этого человека Лилленштайн знал очень хорошо.

Генрих вытянулся, громко щелкнул каблуками и вскинул руку вверх.

– Хайль… – скрипуче отозвался старик, то ли махнув рукой, то ли ответив на приветствие.

Лилленштайн замер.

– Вольно, – снова скрипнул бригаденфюрер. – Вольно…

Его темные, очерченные кругами глаза смотрели изучающе. Цепко.

Про него ходило множество слухов, часть из них он придумал сам, что-то было правдой, что-то нет… Прорваться сквозь информационный туман было чертовски сложно. Кто-то говорил, что в нем живет тысячелетняя память предков, кто-то – что он является наследником древней линии немецких королей… В любом случае, как бы то ни было, Карл Мария Вилигут был не последним человеком в СС, да и во всем Третьем рейхе.

– Значит, это про вас мне прожужжал все уши Вальтер?.. – Вилигут говорил тихо, почти без выражения. – Хорошо, хорошо… – Он повернулся к Вюсту. – Вы мерзкий человек, Вальтер. Зачем вы испоганили мальчику жизнь? Нужно было отправить его в Стамбул, к Зеботтендорфу…

– Я посчитал… – Вюст запнулся, словно подавился слюной, но справился с собой и продолжил: – Посчитал, что больше пользы от него будет на нашем участке…

– Конечно, – Вилигут пожал плечами и от этого вдруг стал похож на больного, усталого старика. – Конечно.

Он взял Лилленштайна за локоть. Чуть сжал. И Генриха как будто током ударило, он вздрогнул, удивленно открыл рот… Но бригаденфюрер уже убрал руку и, буркнув Вюсту что-то вроде: «Пусть работает…», – направился к двери.

Когда стена снова встала на место, Вальтер вытер со лба пот.

– Да, Генрих, вы даже не представляете… Даже не представляете…

– Помимо этого, Вальтер, я еще и ничего пока не понимаю. Ваши ребята морочили мне голову два года. В какой-то момент мне показалось, что я знаю все, но сейчас вы притащили меня туда, где я опять чувствую себя неопытным новобранцем. Это начинает надоедать. Вам не кажется, что на фронте я бы принес больше пользы?

– Бросьте ворчать, Генрих! – весело отозвался Вюст. – Хотите на фронт? Ваше желание исполнится, не переживайте. Пойдемте.

И он повел фон Лилленштайна к дальней двери.

Генрих осторожно обходил столы с ретортами, в которых что-то булькало, вскипало, меняло цвет. Сновали туда-сюда белые халаты, лаборанты, профессора… все одинаковые в своем научном азарте.

Вюст уже открыл дверь и жестом попросил Лилленштайна поторопиться.

За дверью располагался обыкновенный кабинет. Письменный стол, зеленое сукно. Лампа. Полки с книгами. Два кресла.

На стуле посреди комнаты сидел человек. Вюст закрыл дверь, махнул рукой в сторону сидящего:

– Знакомьтесь, это номер двенадцать. Имен нет. Только номера. Такая уж специфика.

Лилленштайн внимательно рассмотрел незнакомца. Крепкий. Широкие плечи. Мешковатая одежда скрывает фигуру. Короткие волосы. Лица не видно, номер двенадцать сидел с опущенной головой.

– Он спит?

– Нет. – Вюст щелкнул пальцами. – Номер двенадцать, встаньте.

Человек поднялся почти бесшумно. Даже стул не скрипнул.

Его лицо… Лилленштайн не сразу понял, в чем дело. Никаких увечий, все на месте, но создавалось ощущение, что на тебя смотрит не человек. Животное? Слишком глубокие глазные впадины. Слишком вывернутые ноздри. Слишком широкий рот, пухлые мокрые губы. Широкие скулы.

Монстр.

– Вы в хорошей физической форме? – поинтересовался у Лилленштайна Вюст.

– Не жалуюсь.

– Тогда ударьте его.

Генрих с подозрением посмотрел на коллегу.

– Не беспокойтесь, – отмахнулся Вальтер. – Ни о чем не беспокойтесь.

– Хорошо… – Лилленштайн пожал плечами и без предупреждения, как учили на курсах, ударил непонятного человека ногой в пах. Сапог не встретил никакого сопротивления. Генриха развернуло, он вдруг понял, что сейчас окажется в крайне опасном положении для ответной атаки. Промахнулся?! Фон Лилленштайн прикрылся руками и отскочил в сторону.

– Ого, – усмехнулся Вальтер.

Генрих внимательно посмотрел на невозмутимого Двенадцатого.

Стоит там же. Или…

Нет. Человек сдвинулся едва-едва. На какие-то сантиметры. Этого оказалось достаточно, чтобы сапог Лилленштайна ушел в сторону.

Генрих сделал полшага вперед, быстро ушел в сторону, акцентируя внимание на руках, снова ударил ногой, но на этот раз целясь в колено. Промах! И сразу же атака кулаком снизу в челюсть. Второй удар туда же. Коленом в пах. Попытка захвата… Наконец отчаянный разворот с отмашкой ребром ладони, в шею! Вспомнились слова инструктора: «Последнее, что вы можете сделать, это повернуться к противнику спиной. Только если у вас нет выбора…»

Мимо. Все. Ни один удар не достиг цели!

А Двенадцатый, казалось, и не двигался вовсе. Уловить его перемещения фон Лилленштайн не сумел ни разу.

Человек с уродливыми чертами лица по-прежнему стоял около стула.

Вюст зааплодировал.

– Вас здорово натренировали!

– Спасибо… – Генрих почувствовал, что немного запыхался. – Я попробую еще?

– Что угодно!

Фон Лилленштайн медленно, глядя Двенадцатому прямо в глаза, протянул руку и коснулся его груди. Шершавый мундир. Тело. Только не чувствуется ударов сердца.

Генрих подошел ближе, расставил ноги, присел. Левой рукой уперся в живот Двенадцатому. Правый кулак отвел к поясу. Так в учебке они пробивали пресс молодым, еще только пришедшим в военное училище курсантам.

– Х-ха… – Фон Лилленштайн выстрелил как из пушки – левая на себя, правая, как ядро, вперед.

Костяшки пальцев коснулись ткани кителя. И все. Номер Двенадцать стоял на расстоянии вытянутой руки. Кулак Генриха только коснулся его мундира.

– Этого не может быть! – Лилленштайн повернулся к Вюсту. – Не может быть…

– Быстро, правда? – Вюст подошел к столу, достал оттуда вальтер. Передернул. Протянул Лилленштайну. – Прошу. Только в этот раз я встану за вашей спиной.

– Шутите? – Генрих с сомнением посмотрел на ствол. – Он заряжен холостыми?

Вюст хмыкнул, взял у Лилленштайна пистолет и выстрелил в лампу, что стояла на столе. Абажур разлетелся на мелкие осколки. Пистолет снова вернулся в руки к Генриху.

– Прошу, продолжайте. Это дело требует детальной проверки…

– Хорошо, уборка за ваш счет.

Фон Лилленштайн выстрелил как учили – быстро, от пояса. Две пули в живот! Потом молниеносно вскинул руку на уровень лица, выстрел в голову!

Он увидел, как мотнулась в сторону голова Двенадцатого, превратившись на мгновение в размытое пятно. И вот странный человек стоит на прежнем месте.

Две дырки в столешнице. Третья пуля расщепила полку.

– А если я упру ствол ему в лоб?

– В принципе, можете попробовать, – в голосе Вюста прозвучала неуверенность.

– Но есть шанс, что вышибу ему мозги?

Вальтер пожал плечами.

– Но его можно убить?

– Все можно убить, – с неожиданной грустью ответил куратор. – Все на свете. И на этом, и на том. Что бы на этот счет ни говорили наши мистики… Но вы должны понимать, номер двенадцатый все-таки уникум. Это то, чем может гордиться наша лаборатория. Остальные, если можно так сказать, серийные образцы не так хороши, хотя их способности и превосходят обычные человеческие на несколько порядков.

Лилленштайн сделал два стремительных шага в сторону Двенадцатого, упер ствол тому в живот и нажал на спусковой крючок. Что-то очень твердое ударило ему в руку. Двенадцатый исчез и сразу же появился чуть в стороне. Припав на одно колено, он двумя руками держал пистолет.

Лилленштайн почувствовал, как ноет ушибленная кисть. От вида оружия в руках у этого… человека по спине пробежали мурашки.

Номер двенадцать медленно поднялся и так же спокойно отдал пистолет Генриху.

– Снова стрелять не рекомендую, – сказал Вюст. – Ствол, скорее всего, испорчен.

– Что это? – спросил потрясенный Лилленштайн.

– Вечное пламя. Знаете стихи? Душа как пламя полыхает… И так далее. Такая вот дань искусству. Душа – это пламя, и она вечна. Вечное пламя. Улавливаете?

– К черту поэзию, Вальтер! Я начинаю нервничать…

Вюст хмыкнул.

– Это была оборона. А хотите посмотреть, на что они способны в нападении?

Фон Лилленштайн внутренне сжался, Вюст это заметил и рассмеялся:

– Вы не поняли! Проверять будем не на вас. Для этого нам придется кое-куда перебраться.

– Куда?

– Знаете, что такое Заксенхаузен?

У Лилленштайна похолодело в желудке.

Впрочем… со временем он ко многому привык. И неприятное ощущение посещало его все реже и реже. После Заксенхаузена Генрих некоторое время не мог спать. Но потом и это прошло.