74. Манхэттенский государственный не на Манхэттене, и Манхэттен – не государство

Прикиньте, как выглядит бой сусликов. По-моему, отцы-основатели университета просто хотели создать атмосферу глубокого кризиса идентичности. Если так, то они справились лучше некуда.

– И где же он на самом деле?

– В Бронксе, – говорит папа.

Он объясняет, что университет сначала находился на Манхэттене, но потом переехал, а название осталось прежним, и я думаю, что было бы, если бы Иллинойсский университет перебрался в Мичиган, но сохранил название, и какой начался бы хаос. И да, именно такие мысли лезут в голову, когда посещаешь учебное заведение, куда не собираешься поступать, под предлогом знакомства с программой по тому виду спорта, которым больше не хочешь заниматься, в компании родного отца, который понятия не имеет, что настоящая причина вашего прибытия в город – поход в кафе в Восточном Гарлеме завтра утром, где ты встретишься с совершенно незнакомым человеком, который станет или не станет заключительным элементом загадочного пазла всей твоей жизни, летящей под откос в последние несколько очень странных месяцев.

Так или иначе.

Тренер Тао хорошая. Она спрашивает меня о спине и о том, рассчитываю ли я восстановить форму («Когда дело касается плавания, – говорит она, подмигивая, – до последнего места всегда рукой подать»), буду ли готов к соревнованиям, и я отвечаю: «Да, стало гораздо лучше», – и еще говорю: «Да, доктор Кирби полагает, что скоро я буду готов», и говорю все те слова, которые, я знаю, она хочет услышать: я буду жить той жизнью, которую вы для меня спланировали, буду следовать колее, намеченной вами с самого начала, буду жить в режиме автопилот, буду хорошим послушным мальчиком, и хотя все это вранье, правду я как раз сказать не могу.

Потому что у меня еще есть носки, и поймите: я пока не цепляюсь за ксилофон, как за единственное сокровище. Так что «да, я буду готов», и «да, чувствую себя лучше», и «да», и «да».

Но нет.

– Ну, как впечатления? – спрашивает папа. Мы снова в поземке, ждем поезда. Ксилофона не видать.

– Мне понравилось, – говорю я. – Тренер Тао милая. И ребята вроде…

– Милые?

– Ага.

Папа прокашливается, и я знаю, чего ждать.

– Слушай, надеюсь, ты не сказал тому парню… как его звали…

– Пол.

– Надеюсь, ты не отказался от его приглашения из-за меня? Я вполне могу найти себе занятие.

Поскольку это мое первое посещение колледжа в качестве абитуриента, я понятия не имел, что в процедуру входит вечер с командой, который наверняка складывается совсем по-разному в Милуоки и в Манхэттене (или в Бронксе, или где там). После тренировки один из ребят подошел ко мне и представился как «Пол, твой официальный куратор», извинился, что не было времени спланировать встречу, но если я готов, то ребята хотят со мной «потусоваться».

– Нет, конечно, пап, я отказался не из-за тебя.

На этом и остановимся. Не могу же я ему рассказывать, что не собираюсь учиться в Манхэттенском государственном, что поездка только предлог и что меньше всего мне хочется «тусоваться» с кучкой незнакомых студентов.

Папа, кажется, собирается еще что-то сказать, но тут поезд с грохотом вырывается из туннеля, гоня перед собой волну холодного воздуха, и со скрежетом останавливается. Мы забираемся внутрь, и, поскольку дело к вечеру, есть много свободных мест. Отец молчит всю дорогу назад в Сохо.

От станции метро мы перемещаемся к спрятанному в какой-то щели корейскому ресторану, где папа заказывает пиво и бульгоги из говядины с красным латуком и еще какой-то непроизносимой ерундой.

– Что ты взял? – спрашиваю я, когда официант уходит.

– Бульгоги. Это корейское барбекю, очень вкусное…

Дальше он рассказывает про нюансы приготовления бульгоги, но папины слова просто повисают в воздухе, а мои мысли плавают между ними, возвращаются к ночному двору, порции бульгоги навынос и ощущению, что надо повернуть назад, и теперь я знаю, что так и надо было поступить, что это было правильное желание. А также: папа в жизни не станет есть блюдо из маринованной говядины. Может, не все дети вникают в диетические предпочтения родителей, но не у всех отец – известный веганский повар.

Через некоторое время официант торжественно водружает на стол наши тарелки, и папа начинает с аппетитом есть.

– Как думаешь, сможешь ты тут освоиться? – спрашивает он, жуя.

– Ага, – отвечаю я, – но нужно время все обдумать.

Папа кивает, отхлебывает пива:

– Угадай, как называется корова, которая не дает молока?

– Чего? – говорю я, но больше в смысле: «Стой, ты чего творишь?», чем в смысле: «Я не знаю, как называется побитая корова».

– Фарш.

– Ну пап.

– Что? Не смешно?

Не то чтобы отец был выше подобных шуток, но он выше шуток про мясо. А сейчас он пожимает плечами, снова отхлебывает пива и подцепляет большой кусок говядины двумя металлическими палочками для еды.

Позже, когда мы собираемся уходить, он замечает, что я почти не ел. Я уверяю, что не голоден. «Нервы», – поясняю я, зная, как он поймет мой ответ: мол, я осмысливаю встречу с тренером Тао и все аспекты, которые она сулит колее Ноя Оукмена. Мы ныряем в холодные пульсирующие вены города; точно, я нервничаю, но не столько из-за того, как сегодняшняя встреча изменит мою колею, сколько из-за того, как на нее подействует встреча завтрашняя.

75. женщина исчезла

– Если я собираюсь жить в городе, надо научиться самостоятельно ездить на метро, – говорю я, и даже не вру.

Папа соглашается при условии, что я пришлю ему сообщение, как только окажусь на месте, и что мы с ним встретимся у входа в университет не позже четверти второго. (Завтрак «Снова в школу» проходит в ресторане рядом с кампусом, и наш тур намечен на час тридцать.) Я соглашаюсь, и папа, несмотря на все мои уверения, что я знаю, куда идти, провожает меня до остановки.

По пути туда мы проходим мимо вчерашнего корейского ресторана. Как будто мало мне было нашего странного ужина, позже ночью, уже завернувшись в изысканное постельное белье, я видел особенно яркую версию повторяющегося сна, и парень в углу наконец повернулся ко мне, но я не успел различить лицо, когда цвета в комнате из ярких превратились в ослепительные, словно ручку настройки вывернули на максимум.

Когда я проснулся, сетчатка пылала.

Мы с отцом спускаемся по бетонным ступенькам, находим карту на стене и идем к остановке, ближайшей к ресторану. Первый же взгляд на карту вызывает у меня аритмию – буквы и цвета вьются в необузданном хаосе. Но эта карта подтверждает информацию в телефоне: Восточный Гарлем находится между Сохо и Бронксом, и у меня навалом времени, чтобы поговорить с исчезающей женщиной и успеть в Манхэттенский университет к четверти второго.

Папа вручает мне проездной, просит быть осторожнее, и на этом все. Теперь я сам по себе.

Когда появляется поезд, я вхожу в вагон, следую всем правилам: в глаза не смотреть, опусти голову, ты уже делал это много раз, ты же не Макколей Калкин в дурацком сиквеле «Один дома». На первой же остановке я выхожу, карабкаюсь по ступеням на свет божий и, точно крутой профессионал, поднимаю руку. Будучи почти из Чикаго, я не так уж незнаком с такси, но в город мы всегда ездим на своей машине, так что это мой первый раз. Я просто стою – совсем как маленький Макколей Калкин – с вытянутой рукой, и ничего не происходит. Я воображаю, как весь Нью-Йорк одновременно замирает, визжат тормоза, зависают вертолеты, из каждого окна высовываются головы, а где-то в небесах Господь всемогущий снимает иголку с пластинки, и все, как один, начинают тыкать в меня пальцем и хохотать: «Видали, как он руку протянул? Типа, он думал, что так и надо останавливать машину, а-а-аха-ха-ха-ха!!!»

Подваливает такси. Я открываю заднюю дверь, опасаясь подвоха, но ничего не случается.

– Ты садишься, парень?

Залезаю внутрь, хлопаю дверью, как будто делал это всю жизнь, даже каждый день, даже весь день напролет, типа: «Боже, опять такси, вот цена, которую приходится платить, когда живешь на широкую ногу».

– Эй!

– Что?

Водитель закатывает глаза:

– Куда едем?

– Конкурс-авеню, сто сорок девять. В Восточном Гарлеме.

«А-а-аха-ха-ха-ха-ха, – звенят голоса, вертолеты жужжат, шины визжат, – слыхали, как он сказал: „В Восточном Гарлеме“? Ойнимагу! Ну и пацан».

Решая, как проще попасть в «Кофе для снобов», я думал про подземку, но только одну секунду, а потом сразу передумал. Не из-за ксилофонов или импровизированных поэтических выступлений, а вовсе даже из-за воскресного графика движения: выбирая линию с нужной станцией, я непременно попаду на тот единственный поезд, который не останавливается на этой станции каждое второе воскресенье между девятью и одиннадцатью часами утра, или будут строительные работы, или станцию закрыли в прошлом месяце. Я просто не доверял собственной способности к навигации в метро и не мог полагаться на волю случая. Второй идеей стал «Убер». В прошлом году родители поставили приложение мне на телефон «на крайний случай», что в переводе с родительского означает «на случай, если ты надумаешь выпить и сесть за руль», и это был хороший ход, но приложение привязано к их банковскому счету: как только я воспользуюсь сервисом, родители сразу засекут.

Так что такси. И, как я теперь узнаю, есть особый вид изумления, когда смотришь на город из окна таксомотора, своего рода вид из самолета наоборот: ты видишь землю и корни отдельных зданий, а не небо, где они во множестве расцветают.

И мне нравится.

До тех пор, пока…

Я трогаю оконное стекло, фокусирую взгляд на пальцах, улица расплывается, и хотя сейчас там кипит жизнь… «Однажды все это окажется на дне океана».

Иногда не замечаешь, что говоришь вслух, пока не оглушает наступившая тишина.

– Ты что, не в себе? – Водитель с подозрением разглядывает меня в зеркало заднего вида.

Я извиняюсь и с каждым следующим кварталом напрягаюсь все больше и больше, пока в животе не разверзается бездонная пропасть. Я вынимаю телефон, открываю Ютуб и смотрю видео исчезающей женщины по дороге на встречу с исчезающей женщиной, надеясь успокоиться, но становится только хуже. И вдруг сообщение:

Алан: Удачной поездки, чувак

Алан: Нью-Йорк крут. Оттянись как следует!

Я: Спасибо, бро. Пока все норм.

Алан: Если карта ляжет, в следующем году ты будешь боевым скунсом

Я: Сусликом. Они «Боевые суслики».

Алан: ОМГ ржунимагу

Я: А то.

Алан: Как суслик может нагнать страху на противника?

Я: А то.

Алан: Суслики вообще дерутся? ЧЗХ? Или они просто обаяют врага до смерти?

Я: Все лучше, чем скунсы.

Алан: Я тя умоляю. Скунсы крутыши, вооружились собственной мочой, йо. Скунс в стопицот раз круче суслика

Машина замедляется, потом останавливается.

– Приехали, – говорит водитель.

Я плачу наличными, вылезаю и ненадолго задерживаюсь, чтобы попрощаться с Аланом. Мне хочется поблагодарить его за поддержку, но я не могу рассказать, почему нервничаю, так что ограничиваюсь сообщением: «Мне пора. Привет!» Потом я отправляю отцу обязательное: «Добрался хорошо» – и стараюсь не чувствовать вины за слово «добрался» и разительное отличие того места, куда я добрался, от папиных представлений о нем.

Папа: Отлично! Веселись ☺

Глубокий вдох – прочь, вина, нервы и страх, пора открыть дверь.

«Кофе для снобов» – небольшое кафе, столики и стулья стоят впритык друг к другу, и если «макбуки», кислые мины и стеклянные баночки с кофе о чем-то говорят, то о том, что владельцы довольно точно оценили будущую клиентуру, придумывая название заведению.

Я расстегиваю пальто, чтобы был виден Боуи, заказываю гляссе (в стеклянной баночке с крышкой), выбираю столик в дальнем углу и жду.

Проходит пять минут.

Десять.

Пятнадцать. И едва я начинаю волноваться, что она не придет, как она входит. Исчезающая женщина во плоти.

До сих пор у меня преобладало чувство нервного любопытства – что я должен спросить, что она скажет, куда свернет разговор? – но теперь уже нет. Сердце щемит, дыхание прерывается, кончики пальцев на ногах немеют; я никогда не падал в обморок, но неожиданно понимаю, какое чувство появляется перед потерей сознания: легкая паника и потеря самоконтроля, – но дело не в волнении, а в том, что исчезающая женщина не состарилась. То есть совсем. Не в том смысле, что она выглядит хорошо для своих лет, нет: она даже моложе, чем в начале своего видео.

«Она нашла способ обратить вспять старение, – думаю я, – вернуться от вялого ручейка к сверкающему юному водопаду».

Как будто она заполучила пульт дистанционного управления для фильма своей жизни и нажала на обратную перемотку.

Исчезающая женщина оглядывается по сторонам, видит мою футболку, подходит прямо к моему столику и садится на стул. Она ничего не говорит, только разглядывает меня чуть прищуренными глазами, как будто я далекий знак, который она пытается прочитать.

Я открываю рот:

– Кхм… привет.

Но она молчит, все еще «читая» меня. Я собираюсь предложить ей кофе, но тут она кладет на столик руку в перчатке, указательный палец направлен на меня.

– Я хочу знать, кто ты. И я хочу знать, зачем ты сюда пришел.

Если раньше я был сам не свой, то теперь и подавно.

– Это… непростые вопросы.

Она откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди:

– Мне некуда спешить.

– Простите, но… как вы… – «Снова помолодели?» «Состарились в обратную сторону?» Я совершенно не готов закончить фразу. – Как вам это удалось?

– Что именно?

Блин! Она вынуждает меня задать прямой вопрос.

– Я видел, как вы состарились. Наверное, миллион раз смотрел на вас, но вот вы передо мной, и вам лет двадцать пять, не больше.

– Я так и думала, – качает она головой. – Так и знала, что ты извращенец.

– Я не извращенец.

– Ты смотрел видео моей матери миллион раз и уверяешь, будто это нормально?

Медленно до меня начинает доходить: зернистые отсканированные поляроидные снимки, отчетливый флер семидесятых…

– Так это была ваша мать.

– Слушай, я не очень хочу сразу… – она крутит рукой, – уходить. Поэтому задам тебе несколько вопросов, и если не получу прямых ответов, я закричу.

– Вы закричите.

– И между прочим, кричу я очень громко.

– Понял.

– Как тебя зовут?

– Ной Оукмен.

– Сколько тебе лет, Ной Оукмен?

– Шестнадцать.

– Откуда ты, Ной Оукмен?

– Зовите меня просто…

– Я спрашиваю, откуда ты, Ной Оукмен?

– Пригород Чикаго.

– А конкретно?

– Айвертон.

Ответ вроде бы озадачивает ее, но потом она продолжает:

– Рен Феникс.

Не похоже на вопрос. Вообще ни на что не похоже, поэтому я молчу.

– Рен Феникс, – повторяет она.

– Я не понимаю, что вы говорите.

– Рен. Феникс. Что это имя для тебя значит?

– Я даже не знал, что это имя.

– Отвечай прямо, Ной Оукмен.

– Это имя для меня ничего не значит.

Она явно сбита с толку, и я немного утешаюсь. До сих пор именно она управляла нашим исключительно странным разговором, и любое ее замешательство меркнет в сравнении с моей дезориентацией.

– Рен Феникс, – говорю я. – Это… ваша мать?

Снова напряженный прищур, и я уже опасаюсь, что сейчас она закричит, но она говорит: «Я сейчас вернусь», подходит к стойке, что-то заказывает и ждет у бара, пока я слегка прихожу в себя. Вернувшись, она спрашивает:

– Что делает шестнадцатилетний мальчик из Айвертона, штат Иллинойс, в Манхэттене?

– Я приехал не один.

– Поясни.

– Вместе с отцом. Мы ездили в Манхэттенский университет.

Она наклоняется над кружкой с кофе и шумно втягивает аромат, после чего до меня начинает доходить, почему ей не хотелось уходить «сразу».

– Меня зовут Эва, – говорит она, потом переводит взгляд с кофе на меня и протягивает руку в перчатке.

Я пожимаю ее, стараясь не таращиться, но сходство невероятное даже для матери и дочери. Я видел только фотографии исчезающей женщины – Рен Феникс, как я понял, – но взгляд Эвы, словно проникающий внутрь, абсолютно такой же, как у матери.

– Итак, – начинаю я, – если на видео ваша мама…

– Почему я пришла вместо нее? – продолжает Эва.

– Ага.

– Я слежу за комментариями.

Я киваю, как будто ответ имеет смысл:

– Ладно.

– Давай только без «ладно». Не надо делать вид, будто все в порядке. Ее нет. Поэтому я читаю комментарии.

– Ох. Мне очень жаль. Когда она умерла?

Эва поднимает кружку над головой и рассматривает донышко, будто пытается там что-то найти.

– У тебя плохо со слухом, Ной Оукмен?

– Что вы делаете?

Она опускает кружку и снова сверлит меня взглядом:

– Мне важно знать, откуда что берется. Эта кружка, как и ожидалось, из Китая. Не то чтобы это принципиально, но теперь я знаю, откуда она взялась.

– Ладно.

– Я не говорила, что мама умерла; я сказала, что ее нет. Поэтому я и читаю комментарии, если вдруг кто-нибудь знает, где она. Еще я взломала ее почту и Фейсбук. И хватит говорить «ладно», будто все нормально, а то даже обидно.

Чокнутая – вот подходящее слово. Эва Феникс чокнутая.

– Значит, ваша мама…

– Пропала. Два года назад.

Не знаю, чего я ждал, но точно не этого.

– Даже не знаю, что сказать, – говорю я, и это чистая правда. – А вы не пытались…

– Обратиться в полицию? Ага, пыталась. Она официально «в розыске»… или как там называется… – Эва отпивает кофе, затем спрашивает: – Хочешь услышать очень грустную историю, Ной Оукмен?

– Да, – отвечаю я, но по мере того, как дочь исчезающей женщины рассказывает историю своей матери, я начинаю жалеть, что не отказался.