А теперь часть третья

Ведущий: В интервью The Portland Press Herald вы сказали, цитирую: «Иногда писать означает бросать. Знаете, сколько раз я бросала? Тысячи, просто чтобы сохранить душу».

Мила Генри: Да, так и есть.

Ведущий: Но ведь вы очевидно верите в магию письма, магию повествования; может, поясните, что вы имели в виду?

Мила Генри: Это когда было – десять лет назад?

Ведущий: То есть вы так больше не считаете?

Мила Генри: Я не знаю.

Ведущий: Да ладно вам.

Мила Генри: Сказать, что я не знаю, – не значит уйти от ответа. Я действительно не знаю, как отношусь к писательству. Это похоже на… любое другое чувство.

Ведущий: В каком смысле?

Мила Генри: Думаю, любовь похожа на маятник. Если он сильно отклонился в одну сторону, то рано или поздно сильно отклонится в другую. А если он едва колеблется, вроде как застрял в середине, не будет больших скачков ни в том, ни в другом направлении. Поэтому рядовой знакомый лишь слегка раздражает, а тот, кого мы по-настоящему любим, способен вызывать смертельную ярость. Хочется ли мне бросить писать? Безусловно. Ненавижу ли я иногда свою жизнь? Еще бы. Но только потому, что люблю ее. И верю в маятник.

Ведущий: А когда маятник отклоняется в противоположную сторону – не к тому, чтобы бросить, а к любви, – что тогда для вас творчество?

Мила Генри: Пожалуй… (Молчание.)

Ведущий: И?..

Частичная расшифровка беседы с Милой Генри, Гарвард, 1969 (последнее известное публичное выступление Милы Генри)

28. я думаю, в писательстве важны не столько слова, сколько тишина между ними

В следующие недели, куда бы я ни пошел, я повсюду замечал перемены – неброские, но неопровержимые, – что напомнило мне слова Милы Генри в одном из последних интервью: не так важны слова, как тишина между ними. И в некоторых случаях эти перемены такими и были, напоминали тишину между словами: скажем, в библиотеке Криста и Карла теперь болтали о своих мечтах провести медовый месяц в Венеции, хотя раньше упоминался исключительно Париж; или нападающий футбольной команды Роулингс (так и не знаю, Роулингс – это имя или фамилия) теперь ежедневно приветствовал меня в коридоре своим «чё как, чувак» между третьей и четвертой парой. В других случаях перемены оказывались более материальными: например, готов подтвердить под присягой, что Бенджи Ларкин никогда не был таким рослым, а Рэйчел Диллард никогда не носила очков, и так далее.

Я послал Ротору сообщение через Фейсбук (как ни странно, он оказался у меня в друзьях, хотя я не мог припомнить каким образом) и спросил его номер телефона. Мне не хотелось оставлять письменное свидетельство нашей беседы. Я думал даже пойти к нему на Пидмонт-драйв и поговорить лицом к лицу, но перспектива снова оказаться в его доме меня пугала.

Когда я звонил ему первый раз, то слишком завелся, а поскольку он ответил после первого же гудка, я завелся еще больше:

– Что за хрень ты устроил у меня в голове, Ротор?

– Что?

– Сам знаешь, урод!

Тут разговор и закончился.

Я продолжал звонить день за днем. Ротор больше ни разу не взял трубку, но мне нравилось представлять, как он при каждом звонке телефона надеется, что это не я. Мне нравилось представлять выражение его лица, когда он снова видит мое имя на экране, и нравилось, что он знает о моем присутствии. Может, пока перемены были скорее орнаментальными, чем монументальными, мне и хватало этих безответных звонков.

До поры до времени.

29. пе-пе-пе-пе-перемены

– Ты не замечал, что искусственный персиковый вкус напоминает запах ушной серы? – спрашивает Алан, разглядывая леденец на палочке.

– Что?

– Я про персиковые леденцы, – поясняет он. – На вкус они похожи на запах серы в ушах. Не может быть, чтобы только я заметил сходство.

– Вполне может.

Утром мы вместо алькова пришли в библиотеку. Идея Алана. По его словам, мне лучше пару дней не сталкиваться с Вэл. Похоже, она все еще дуется на меня после вчерашней стычки на кухне.

Алан разгрызает леденец и смотрит на белую палочку, которая раскисла от слишком долгого пребывания у него во рту.

– Но персик мне нравится, и это как-то… беспокоит. Будто я нарочно его выбрал, вместо того чтобы взять, например, лимон, который на вкус похож на настоящий лимон.

– Кажется, мы нечто подобное уже обсуждали, – говорю я.

– И хотя очевидно, что я лучше бы съел настоящий лимон, чем ушную серу, но из всех леденцов выбираю персиковый – со вкусом серы, – а не лимонный со вкусом лимона.

– Разве разберешь причуды человеческого организма, Алан?

– Мы странные существа.

– А когда ты успел продать свою коллекцию комиксов?

Алан смотрит на меня, будто я ляпнул нечто из ряда вон:

– Не понял.

– Ты ведь их продал? – уточняю я. – Или сменял на другую коллекцию?

– Чувак!

– Хочешь сказать, нет?

Алан рассеянно оглядывает библиотеку:

– Послушай, давай пока замнем. Неохота мне тут шептаться – слишком много посторонних ушей: как знать, кто нас подслушивает.

– То есть все-таки продал?

– Что? Нет. Я про ушную серу. Не хватало еще, чтобы это разошлось по всей школе.

Я на секунду пытаюсь представить, что ошибся, что Алан с самого начала любил Marvel и презирал DC. Но мы с ним вместе ходили буквально на все фильмы про Бэтмена; мы спорили, какой Джокер лучше; с последнего Супермена мы вышли из кинотеатра с фунтом криптонита на шее; мы даже посмотрели сугубо коммерческое позорище «Бэтмен против Супермена», которое, по нашему общему мнению, оказалось еще хуже ребута Супермена.

Тут я не мог ошибиться.

Алан указывает в сторону соседнего стола, где какая-то парочка склонилась над учебником, явно флиртуя.

– Как ты думаешь, что там происходит? – спрашивает он.

– Наверное, один из них любит чипсы с ароматом козявок.

Алан качает головой:

– Говорю же, странные существа, йо.

Несколько дней подряд я обедаю в машине; на школьной стоянке тихо и безлюдно, и я слушаю музыку, наслаждаясь тем, что всё как всегда. На третий день у меня в плеере играют Beatles и начинается Across the Universe. Вдруг, как по щелчку пальцев, я попадаю в тот снежный день прошлой зимой, когда Вэл, презрев буйство стихий, пришла ко мне в гости посмотреть кино в подвале. Алан болел или вроде того, так что мы с ней были вдвоем.

– О, давай вот это, – предложила она.

На иконке фильма красовалось стилизованная в форме сердца клубничина, в центре которой готовилась к страстному поцелую влюбленная пара.

– Вэл, брось!

– Нет-нет, погоди. Прочитай аннотацию. Весь фильм построен на песнях Beatles. Ты же их любишь.

– Конечно люблю. Кто ж не любит Beatles?

– Видимо, те, кто ненавидит музыку.

– Но я не настолько люблю Beatles, чтобы смотреть ради них романтическую комедию.

Фильм назывался «Через Вселенную», и мы все-таки посмотрели его, и он оказался вовсе не комедией и очень мне понравился. И Вэл тоже. Когда кино кончилось, мы продолжали сидеть на диване, Вэл положила ноги мне на колени, я выслушивал ее замечательные откровения о кинематографии, разных ракурсах и постановке света и, как всегда, радовался, что мне повезло попасть к ней на орбиту.

– Можно сделать пост одновременно про кино и музыку, – заявила Вэл, прикидывая темы фотографий по фильму. Глаза у нее горели энтузиазмом, что мне всегда ужасно нравится. – У кого из наших знакомых есть коллекция винила?

– У моего отца, – предложил я.

– Правда? Как ты думаешь, есть у него White Album?

– Скорее всего. А только разве песня Across the Universe оттуда?

Вэл сказала, что не так важно, на каком она альбоме, потому что весь фильм напичкан битловскими композициями. Ее больше волновала художественная концепция снимка: как цвета обложки DVD (уже заказанного ею по телефону) будут выделяться на ярко-белом фоне.

– Спросишь, есть ли у отца такая пластинка? Иначе придется ее тоже купить.

Папа был на работе, поэтому я послал ему сообщение.

Я: У тебя есть «White Album» на виниле?

Папа: А у Гарри Конника-младшего есть шевелюра?

Я: Хм.

Папа: А пищевые дрожжи входят в состав веганских макарон с сыром?

Я: Пап.

Папа: Да. Оба раза да. И да, у меня есть все Beatles на виниле. (Кроме «Magical Mystery Tour», но он не в счет.)

Вэл просто сияла от радости:

– Получится потрясающе.

Теперь, сидя в машине, я останавливаю песню, прячу недоеденный сэндвич обратно в пакет, открываю Инстаграм Вэл и пролистываю сотни фоток с пластинками и группами, надеясь, что и этот снимок еще там. Он ведь и про фильмы, и про музыку, так что не исключено. Пожалуй, он произвел на меня самое большое впечатление из работ Вэл. Я застал момент рождения замысла, наблюдал, как семечко прорастает и распускается цветок. Так или иначе, я хорошо помню этот пост, и Вэл была права: получилось потрясающе.

Наконец я добрался до нужного места и кликаю на ссылку: вот ее пост про фильм «Через Вселенную» вместе с обложкой DVD и виниловой пластинки.

Только это не White Album. Это Magical Mystery Tour.

Больше я не обедаю в машине.

В первый день учебы я пропустил мимо ушей уверения Пенни, будто Флаффи снова ожил. Однако постепенно я и сам невольно начал замечать то же самое. Раньше наш пес не пропускал ни одной ямы, куда можно свалиться, ни одной незастывшей бетонной дорожки, в которую можно вляпаться, ни одной банановой кожуры, на которой можно поскользнуться. Но с недавних пор вокруг него возникла аура неуязвимости, как будто его накачали витамином B12 или он открыл источник вечной молодости.

– По-моему, ему нужно новое имя, – говорит наконец Пенни.

Мы сидим на заднем дворе и наблюдаем, как Флаффи защищает гнездо с птенчиками от бродячего кота.

– Нельзя же взять и переименовать собаку, Пенн. Особенно такую старую, как Флаффи.

– Но он уже и близко не похож на Фалафеля.

Она права. Пес такой резвый, будто снова стал щенком.

– Ладно, – сдаюсь я. – Как насчет Хепбёрна? Сокращенно Хеппи.

– Не годится. А кстати, ты уже прочитал мое письмо?

– Какое?

– Список «за» и «против». – Пенни театрально вздыхает: – Ты не прочитал.

– А вот и прочитал, хотя успел забыть о нем.

– Просто я не хотела тебя донимать.

– Весьма благородно с твоей стороны, Пенн.

Пенни пристально смотрит на меня:

– И?

– Ты же только что сказала, что не хочешь меня донимать.

– А ты только что сказал, что прочитал письмо. Впрочем, я не собираюсь опускаться до роли назойливой младшей сестрицы. Забудь, что я спросила. – И через минуту снова говорит: – Так как же мы его назовем?

– Кого?

– Нашего пса.

– Ты правда хочешь поменять ему имя?

Пенни барабанит пальцами по подбородку:

– Кто твой любимый актер? Только не говори, что Боуи.

Нужно отдать ей должное: Пенни хотя бы в курсе, что Боуи и в кино снимался.

– Так, ладно, – говорю я. – Если Боуи нельзя, тогда… – «Ночи в стиле буги» – один из старых фильмов, которые Вэл заставила меня посмотреть, и один из самых любимых. Поэтому я говорю: – Марк Уолберг.

Флаффи бросает птенчиков, бежит прямиком ко мне, усаживается рядом и преданно заглядывает в глаза.

– Марк Уолберг, – повторяю я в порядке эксперимента.

Пес гавкает.

– Марк Уолберг.

Флаффи гавкает еще раз.

– Что ж, – говорит Пенни, – похоже, мы нашли имя.

Родители: мамин шрам по-прежнему остается загадкой, а что касается папы, сперва я думал, что ему удалось ускользнуть и эпидемия мелких перемен его по какой-то причине не коснулась.

Но потом, два дня назад, по пути в туалет я услышал, как из спальни родителей доносится характерный закадровый хохот ситкомов девяностых. Бывало, просмотр одной серия «Друзей» оборачивался у них полноценным марафоном до позднего вечера, но сейчас звук отличался. Я подкрался поближе к родительской двери, чтобы расслышать как следует. Смеялись они вовсе не над Джоуи, не над Фиби и не над Чендлером. Вообще-то, я ни одной серии «Друзей» целиком не видел, но наслушался достаточно отрывков, так что знал голоса героев достаточно хорошо.

А тут определенно было что-то новенькое. Какой-то тип рассказывал, что очень любит спорт и подумывает стать профессиональным комментатором, а ему объясняли, что такие места обычно достаются людям с телевидения.

Я тихонько постучал в дверь.

– Заходи, – подал голос отец в паузе между всплесками хохота.

– Привет, – сказал я и уставился на экран.

Мама нажала на паузу:

– Ты идешь спать?

Я кивнул:

– Просто хотел пожелать вам спокойной ночи.

– Ной, – сказал папа, предварительно прокашлявшись. – Мы собирались дать тебе время подумать. Но может, у тебя уже есть соображения?

– Про что?

– Про сообщение тренера Стивенса. Это большое дело, сынок. И нам интересно, что у тебя на уме.

Я кивнул в сторону телевизора:

– Что это вы тут смотрите?

Родители переглянулись, будто решили, что я их разыгрываю.

– Это «Сайнфелд», Ной.

– А… ясно. Решили устроить передышку с «Друзьями»?

– Что за передышка с друзьями? – удивилась мама.

– Да нет, я к тому, что вы сделали перерыв в просмотре «Друзей»…

– Сериала, что ли? – переспросила она.

Я уставился на нее, пытаясь понять по глазам суть происходящего. В дополнение к шраму, о котором мама не хотела говорить, в последнее время она, похоже, избегала меня. Стоило мне зайти в комнату, мама сразу же выходила, хотя даже не знаю… мы всегда дружили, с самого моего детства. Она сидела у меня на кровати перед сном и рассказывала всякие потрясающие истории, и когда я в итоге сообразил, что она не сама их придумала, а надергала из любимых фильмов, я даже словом не обмолвился. Потому что хотел, чтобы она и дальше рассказывала, и меня не заботило, откуда берутся истории, лишь бы они были.

– Ной? – окликнул меня папа, и только тут я заметил: на комоде рядом со старым добрым DVD-плеером больше нет коллекции дисков с «Друзьями», на их месте стоит полное собрание «Сайнфелда». – У тебя все нормально, сынок?

Я кивнул, но все было совсем не нормально, и я едва дотянул до своей комнаты, где можно было не притворяться, рухнул на кровать с ноутбуком и включил видео с исчезающей женщиной.

В дверь постучали, и я услышал приглушенное:

– Ной?

– Давай в другой раз, Пенн.

И мне стало так мерзко, что я просто смотрел видео по кругу снова и снова, пока мне не стало казаться, что я и есть исчезающая женщина: мое лицо стало ее лицом, и это я смотрел в камеру каждый божий день в течение сорока лет, пока мир вокруг вращался и превращался, вращался и превращался.