Глава 28
Припугнув спутника, который стал ему отвратителен, просто как хам офицеру, Власьев вел машину по узкой, заваленной снегом, но вполне проезжей просеке.
Под колеса ложилась прикатанная снеговая дорога, на которой едва ли разъехались бы две машины.
Высокие сугробы по сторонам розовели от встающего над лесом солнца, и опять трудно было поверить, что это Берендеево царство, как писал о среднерусских лесах Пришвин, со всех сторон окружено опасным и враждебным миром, где вот-вот будет открыт очередной этап охоты за ними.
Власьев все меньше верил в то, что им удастся уйти из все время сжимающегося кольца, добраться до кордона, а потом и прорваться через границу.
Пока им да, везло, причем везло удивительно, и это вселяло определенную надежду, но одновременно и настораживало. До бесконечности счастливая карта выпадать не может.
В конце концов, все упиралось в Шестакова. Власьев еще в шестнадцатом году заметил за ним некоторые черты характера, излишние на строгой царской службе, но весьма полезные в эпоху смут и революций. Что он и подтвердил в Кронштадте в двадцать первом.
Но то, что бывший юнкер вытворял сейчас, выглядело как-то совершенно по-другому. И обнадеживающе, и даже несколько пугающе.
Нет, только не это! Последнее дело – думать о поражении, когда все складывается более чем хорошо. Пока что нужно продержаться час-другой, не потерять темпа, а уж потом…
…Мороз и солнце, день чудесный. Еще чуть-чуть поддать газку, выиграть лишних полчаса, которые, быть может, все и решают.
Власьев повернулся к вору, сумрачно дымящему отобранной у начкара папиросой.
Лицо у него, как только сейчас рассмотрел в утреннем свете Власьев, было смуглое, жесткое, давно не бритое, с просвечивающими сквозь несколькодневную щетину резкими морщинами. В углу рта поблескивает стальная фикса. На вид ему примерно сорок, но, учитывая биографию, можно как отнять лет пять, так и прибавить.
Пора уже поговорить по-настоящему.
– Давай так, кореш. Нам с тобой или жить недолго осталось, или, наоборот, кое-какие дела еще предстоят. Поэтому коротенько – когда начал, где сидел, какие планы на будущее имеешь и чем со мной рассчитаешься?
– Опять ты мне опера напоминаешь, – вздохнул вор. – Счас я проверю, тогда и базарить будем.
Он крутнул ручку на дверце, опускающую стекло, высунул в щель ствол «нагана» и выстрелил в ближайшее дерево. В кабине запахло порохом, от соснового ствола полетели щепки.
– Пожалуй, да. Пушка в порядке, и маслята не гнилые. Легавые такого б не дали. Согласен, верю окончательно.
А что тебе сказать? Всю жизнь, считай, ворую, с самого семнадцатого года. Отец с германской не вернулся, мать как с Самары к сестре в Ростов уехала, так я ее больше не видел. Ходок у меня бессчетно, последний раз на Беломорканале «перековывался». Сейчас залетел – ребята серебро с завода выносили, на ложки переливали, царские пробы ставили, а я их в Москве в Торгсин загонял.
Нормально получалось, два года горя не знали, пока хмырь какой-то не допер, что царское серебро – 76-й вроде бы пробы, а наше – «четыре девятки после нуля». Я сам не понимаю, что это значит, а легавые схватили. Парней посадили сразу, а меня взяли на той неделе, когда за товаром приехал.
И сразу – 58-я! Что ты – хищение соцсобственности в крупных размерах, да с оборонного завода…
– Добавь еще – с целью подрыва боеготовности страны и дезорганизации валютно-финансовой системы. Тут, брат, вышак чистый. По закону 7—8 (закон от 7 августа 1934 года), да еще можно применить указ от 1 декабря того же 34-го, а это уже суд без участия сторон, без права обжалования, в исполнение приговор приводится немедленно…
– Ну, ты законник, бля. Не слишком ли круто? Я на червонец рассчитывал…
– Можешь и дальше рассчитывать. Как раз до первого милицейского поста. И не забудь прибавить сегодняшнее – это еще три пункта 58-й, один из которых – групповой терроризм против представителей власти, а второй – соучастие агенту иностранных разведок… Это мне то есть, раз я в Финляндии успел побывать.
– Ну а третий какой? – со странным любопытством спросил вор.
– А любой выберешь – не ошибешься. Какой следователю больше понравится. Можно – шпионаж, можно – недоносительство, можно – антисоветская агитация. Они отчего-то по три пункта вменять предпочитают…
– Наверное, в церковно-приходской хорошо учились, – догадался вор. – Ну, что Бог троицу любит.
– И это возможно. Ты у них здесь «на пианино поиграть» успел?
– Нет. Раньше играл, в Сегеже, когда на канал привезли…
– Твое счастье. Если до Москвы не поймают, глядишь, обойдется. Хаза надежная есть, ксиву выправят?
– Тебе зачем? Тоже надо? – насторожился вор.
– Мне от тебя ничего не надо, – сплюнул под ноги Власьев. – А вообще, по закону-то, тебе теперь у меня в долгу ходить и ходить… Если ты вправду вор, а не сявка подзаборная…
– Нет, да чего, Пантелей, я ж не отказываюсь. Просто это, опасаюсь, сам не знаю чего, а вот…
– Как раз чего теперь опасаться – куда как понятно. Ты, главное, не ошибись. Нам бы до Москвы добраться, а там поговорим по делу. Разок-то ты мне уж точно поможешь. Или нет?
– Да что ты, Пантелей, да какие вопросы? В Москве у меня корешей – море! Всем обществом поможем. Да когда я расскажу, с кем судьба свела…
Власьев уже понял, что его судьба свела с не слишком серьезным и авторитетным «деловым». Хотя кто его знает, не лепит ли и его случайный спутник горбатого так же, как и он сам сейчас? Нестыковка выходит по поведению и психологии.
Но сейчас главное – доехать до Москвы. Там посмотрим.
И он замолчал, не обращая больше внимания на соседа – пусть, если хочет, думает о случившемся, а надо будет, сам и заговорит.
Власьеву же, привыкшему за семнадцать проведенных почти что в лесном скиту лет, опять нужно было порефлексировать.
Недавно пережитый страх, вернее – отчаяние, который он испытал в кольчугинской КПЗ, был куда сильнее, чем в камере кронштадтской гауптвахты. Там – молодость, боевой азарт, вера в Белое Дело, готовность претерпеть «за веру, царя и отечество».
А на этот раз – прежде всего ощущение бессмысленности происшедшего. Жил, мол, жил, хорошо там или не очень, но все же. И вдруг поддался на старости лет неизвестно какой идее, пошел на поводу у обиженного властью приятеля (из них же!), и что теперь?
Вся оставшаяся жизнь сжалась вдруг до недели, двух, ну пусть месяца, провести которые предстоит в мерзких, вонючих камерах, в общении с нечеловечески жестокими следователями, и закончится все… Чем?
Он не знал, как сейчас принято у большевиков – в лоб стреляют приговоренным или в затылок.
И вдруг – возвращение Шестакова. Совсем как тогда. Одного его незаметного движения руки было достаточно, чтобы поверить – старый друг не выдаст, сделает все, чтобы спастись самому и спасти его, старлейта Власьева.
Но. Если в тот раз, в двадцать первом году, Шестаков рискнул бескорыстно, по старому, несоветскому правилу «сам погибай, а товарища выручай», то теперь что?
Теперь нужно не допустить подобных промахов впредь.
– Слышь, браток, – обратился он к Коляну, – а в том Торгсине, куда вы ложки скидывали, там по вечерам как, много рыжья и денег скапливается?
Вор посмотрел на него со свежим интересом. Догадываясь о смысле вопроса.
– Знаешь, вот этим я не интересовался. Не мой профиль, и самый же центр, Смоленская площадь. Но думаю так – поутру, к открытию, у них там в кассе только боны, на которые жратву и барахло дают. Ближе к закрытию – наоборот, рыжье, серебро, валюта. А советские башли – даже и не знаю, бывают они там вообще… А ты что, сильно жохом ходишь?
Власьев, вошедший в одну из тех ролей, к которым почти два десятка лет себя готовил, трижды хрипло кашлянул, как бы изображая то ли смех, то ли возмущение неуместным вопросом нижестоящего по иерархической лестнице сотоварища.
– Вообще-то у нас за такие вопросы кишки на телефонную катушку наматывали… – раздумчиво сказал он и тут же резко крутнул руль, объезжая глубокую выбоину на проселке. Задним правым колесом он в нее все же попал, да так, что оба они чуть не пробили головами фанерную крышу кабины.
– Да нет, ты что, – прошипел вор, сплевывая кровь от прикушенного языка. – Я думал так, по-простому поговорить..
– А если по-простому, то доберемся до Москвы – если, чтоб не сглазить, тогда и поговорим.
Доехали. И даже без происшествий. Сначала до глухой станции Берендеево Ярославской дороги, чуть севернее узловой станции Александров, на окраине которой свалили в овраг машину и побросали в снег винтовки, а потом, рабочим поездом, и до Москвы.
Не подверглись даже и проверке документов, потому что соскочили возле Депо, где валила густая толпа пригородного народа, расходясь по многочисленным тропинкам к дыркам в заборе справа и слева от платформы. Никаких вохровцев не наставить, чтобы всех отследить.
Вышли к началу Большой Переяславки и побрели переулками в сторону Мещанских улиц.
– Все, здесь – расканались, – сказал случайным спутникам Власьев. – Спасибо, как говорится, за компанию. Тебя где найти? – ткнул он пальцем в грудь вора. – Да не менжуйся ты, почаще вспоминай, где сейчас вот был бы, если б не я. Говори, а то мало ли как еще повернется…
– Да нет, я не понимаю, что ль? Приходи на Тишинку. Там такой есть Электрический переулок. Дом 5. Постучишь, меня спросишь. Я предупрежу. Скажут, что и как.
– Вот и лады. До встречи, братан. И, как мой дед говорил, почаще води ухами…
– Чем-чем?
– Вот этими, – он показал пальцем. – Ушами, по-научному выражаясь…
– Понял, спасибо за совет, – и уже повернулся, чтобы уходить, как нарком его снова окликнул:
– А это вот – тебе нужно? – и вытащил из-за отворота пальто стопочку документов.
– Что такое?
– Да ксивы ж ваши. Которые легавые в сопроводительном пакете везли. Паспорт на имя гражданина Копылова Семена Денисовича, со спецотметкой минус семь, твой, что ли?
– Ну, мой…
– И еще пять. Забирай все. Может, и пригодятся. Тут еще и выписки из следственных дел… Тоже чего-нибудь стоят?
Похоже, вор уже испытывал идиосинкразию к чересчур навязчивым спасителям. Но ведь, с другой стороны…
Он не нашел ничего лучшего, как еще раз вымученно улыбнуться, принимая документы, даже поклонился слегка.
Наконец расстались и с вором, и с державшимися всю дорогу чуть поодаль его молодыми подельниками.
