Глава 21
В Лихославле, когда садились на поезд Ленинград – Москва, не на «Красную стрелу», конечно, а на обычный пассажирский, со всеми остановками, Шестаков сдал свой первый экзамен.
Не зря его Власьев инструктировал по дороге:
– Вы, главное, напрочь о своей прежней должности забудьте. Вспоминайте, как юнкером были, как тогда с проводниками и городовыми держались. Вроде как и на равных, а все же и выше. Но и не по-генеральски, разумеется. И не напрягайтесь, не напрягайтесь. Все время помните, что они вас, теперь чекиста, куда больше опасаются.
Обращайтесь без всяких «вы», в глаза не смотрите, а так, на мочку левого уха… И еще вот, пока поезда ждать будем, самогону глотнете раз-другой, чтобы развязности побольше…
Так все и вышло. На узкий заснеженный перрон, вход на который охраняли в необычно большом количестве стрелки НКПС, где толпилось с полсотни желающих сесть в общие вагоны местных мужиков, направляющихся по своим делам кто в Калинин, кто в Клин, а кто и в саму Москву, несколько человек городского вида, мелких служащих и полуответственных товарищей, они прошли легко.
Правда, у самой калитки Шестаков почти непроизвольно напрягся и тут же вдруг ощутил в организме необыкновенную легкость. Ему совсем перестало быть страшно, напротив, дело показалось удивительно забавным. «А что, мол, слабо мне пройти через строй этих вохровцев, тоже забитых, задерганных, но одновременно упивающихся своей властью над еще более запуганными жизнью мужиками? Они себя считают властью? Ну-ну. Так я пройду с понтом человека, из них же произошедшего, но добившегося неизмеримо большего».
Получилось просто великолепно. На ходу наливаясь злой силой, он ткнул ближайшему стражнику почти что прямо в лицо полураскрытое удостоверение, не давая ни времени, ни возможности прочесть, что там внутри написано, и Власьева потянул с собой за руку, так что у того вообще не спросили документа, и тут же начал искать глазами вагон, очередь к подножке которого была поменьше.
Таким, естественно, оказался голубой мягкий. Ни один из здешних пассажиров не бросился к его тамбуру, и проводник даже не потрудился откинуть на захолустной станции – «стоянка 3 минуты» – прикрывающую ступеньки железную площадку.
Зачем руки пачкать, если его немногочисленные пассажиры едут «от и до» и только законченный дурак вздумает платить за три часа езды сумму, которую местный колхозник вряд ли сможет заработать, распродав на городском рынке все свои скромные товары: мороженую рыбу, сало, пару ведер картошки, деревянные ложки и катанные из бурого войлока валенки.
Но, подчиняясь правилам, важный проводник в застегнутом на все пуговицы черном кителе все же стоял в тамбуре, держа перед собой свернутый желтый флажок. Шестаков коротко, повелительно взмахнул рукой, и он с готовностью отступил назад, открывая вход.
Нарком поднялся в тамбур, пропустил перед собой Власьева, который, нарочито сутулясь, придерживая на плече вещмешок, прошмыгнул мимо проводника. Словно как бы арестованный или просто подневольный человек, а уже потом Шестаков поднес к глазам проводника свою книжечку.
– До Москвы. Этот – со мной. На свободное? Или в коридоре посидим?
– Конечно, конечно. Третье купе совсем пустое. И пятое тоже…
– В третье и сядем. Да вот еще, пивка у тебя найдется? – Шестаков достал из кармана смятую десятку. Мол, ехать – дело служебное, а в остальном мы не злоупотребляем.
– Сей момент. У меня кончилось, так я в ресторан сбегаю. Не извольте беспокоиться… Чайку тоже можно, если желаете.
Поезд, постепенно набирая ход, все чаще загромыхал по стыкам. Шестаков снял шапку, расстегнул пальто, откинулся на синюю бархатную спинку дивана.
– А ничего вроде получилось, – улыбнулся он сведенными морозом губами. – Я и не думал… Непривычно как-то.
– Неплохо получилось. Вообще вы мне все больше нравитесь. Проявилось в вас, на самом деле, нечто этакое, черт меня возьми, гардемаринское. Лихое и дерзкое. Будто действительно в старое время возвращаемся.
Нуте-с, пока проводник пиво принесет, можно и водочки еще выпить, и перекусить. И вправду хочется, да и натуральней будет выглядеть.
Разложили на чистом, из дому прихваченном полотенце, поверх казенной крахмальной салфетки, нехитрую дорожную еду, Власьев разлил самогон в мятые алюминиевые стаканчики, чокнулись, выпили, поморщились, выдохнули с хеканьем, закусили разрезанной пополам луковицей, потом стали есть неторопливо и со вкусом, поглядывая в окно на заснеженный лес и радуясь, что пока все идет хорошо. Неплохо, вернее сказать, чтобы не сглазить.
До Москвы ехать часа четыре еще, а то и больше, можно и подремать немного в тепле и уюте мягкого купе. Только не получалось у Шестакова расслабленно задремать, как раньше бывало в дороге. Зудело и ныло в душе странное, ранее неведомое ощущение. Причем это не было страхом перед будущим или раскаянием за прошлое. Что-то совершенно другое. Он постарался понять это незнакомое чувство. Примерно такое он испытывал, впервые попав за границу в служебную командировку в Германию.
И Власьев, досмолив до самых пальцев махорочную самокрутку, еще добавил беспокойства. Именно тем, что коснулся уже четвертый день занимающей наркома темы.
– Извините, конечно, Григорий Петрович, но вот продолжаю я за вами наблюдать и никак не соображу, что же с вами происходит…
– В смысле – чего не сообразите? – Шестаков приподнялся на локтях, отодвинулся к окну, оперся плечами на вагонную стенку.
– Ну, как бы это получше сказать, все же меняетесь вы прямо на глазах. Оно бы и не стоило сейчас этой темы касаться, однако мы же с вами на серьезное дело решились, так хочется в спутнике разобраться… И супруга ваша о том же почти говорила. Я ее отвлек, но сам-то вижу.
– А разве… есть какие-то сомнения? Может, и не я это вообще, а подменыш какой? Лжегригорий первый?
– Сомнений как раз нет. Дело с вами иметь можно. Но – не пойму, куда вы свои предыдущие двадцать лет так просто сбросить ухитрились?
Шестаков не совсем понял сказанное.
– Это вы имеете в виду – как из… – он чуть было не сказал – «наркома», но спохватился, подумал, что через тонкие стенки купе их могут услышать соседи, и ограничился нейтральным, – из того, кто был по должности, в такого вот монстра превратился?
– Зачем же такие слова? В моем понимании вы как раз в нормального человека превратились, пусть и поздновато немного. Меня другое занимает – вы в зеркало давно смотрелись?
Шестаков поднес ладонь к щеке.
– Что, шрам поплыл?
– Да нет, все в порядке. Изменились вы просто сильно и продолжаете на глазах меняться. Слышал я, что от сильных переживаний люди в одночасье седеют и стареют, хотя сам не видел, врать не буду. А вы, – он сделал паузу, – вы молодеете с каждым часом.
– Не понял…
– Да что ж понимать? Глаз у меня наметанный. В позапрошлом году вы ко мне приезжали, этакий вальяжный товарищ, полнеть начали, кожа на лице нездоровая, мешки под глазами, ну все, что полагается при вашем возрасте и образе жизни. А сейчас…
Шестаков и сам уже только и делал последние три дня, как отмечал некоторые странности в собственной внешности и характере тоже. О том, что он изменился психически, Григорий понял почти сразу. Так он умел в состоянии любой степени опьянения какой-то частью мозга оценивать и контролировать свое поведение, отмечать все несообразности в словах и поступках, не умея одновременно их не допустить.
Но разговоры разговорами, а уже после Калинина Шестаков вдруг начал испытывать смутное беспокойство. Сначала он относил его на счет обычного страха перед очередной встречей с неизвестностью, как перед первым боем в ту войну, но постепенно ему стало казаться, что дело тут в другом.
Словно предчувствие конкретной опасности, которой просто пока нет названия. Он сказал об этом Власьеву.
– Что же, вполне понимаю. Возможно, стоит к этому чувству прислушаться. У вас оружие наготове?
У Шестакова был с собой казенный чекистский «наган» в кобуре, кстати, тот же самый, что был записан в принадлежащем ему теперь удостоверении чекиста. А еще во внутреннем кармане пальто – «вальтер», прихваченный на случай, если потребуется негромкая, но точная стрельба.
– У меня тоже. Так что в случае чего будем прорываться с боем. Если разминемся или потеряемся – точка сбора у меня на кордоне. Как выйдет, через неделю или через месяц. Если кто-то не вернется, ну, мало ли, оставшийся действует по обстановке. Я обещаю не бросать вашу семью до последнего. Вы… Ну, без меня вы совершенно свободны в действиях, только слишком долго там оставаться не советую… И – на допросах правды не говорить ни в коем случае. Плетите что в голову взбредет. А уж о кордоне – вообще забудьте.
Такое похоронное настроение товарища Шестакову не понравилось, оптимизма не внушало, но он был совершенно прав, ничего не поделаешь. Однако походит на то, что Власьев только его имеет в виду. Если схватят егеря с его подлинными документами, так о чем речь? Там молчи – не молчи, толк один.
Перед Клином в дверь их купе вежливо постучали. Шестаков, не вставая с дивана, крикнул:
– Входите, не заперто!
Вошли два стрелка НКПС и с ними младший сержант госбезопасности в форме.
– Проверка документов.
Вновь удивляясь пришедшему спокойствию, Шестаков полез в карман.
– Тут свои. А в чем дело?
Внимательно прочитав удостоверение и бросив короткий, но внимательный взгляд, сличая оригинал с фотографией, чекист вернул удостоверение.
– А вы разве не в курсе? Спецсообщение… – и замолчал.
– Понятия не имею. Я из Москвы уже неделю. Командировка. Что случилось-то?
– Я и сам не слишком знаю, – не стал развивать тему чекист, – очередное усиление паспортного режима. – И, козырнув, вышел. Документами Власьева он не поинтересовался вообще.
Это особенно и насторожило.
– Вот вам ваше предчувствие, – сказал егерь, когда за патрулем грохнула переходная дверь тамбура, а они вышли в коридор, якобы покурить.
– Так вроде обошлось пока…
– Ой ли… Что-то взгляд его мне очень не понравился. И свои со своими так не разговаривают…
– Это у вас воспоминания о прошлой жизни. Сейчас все так разговаривают, откровенность не в моде, и кастовый дух за последние два года повыветрился. Друг друга боятся больше, чем посторонних.
– Дай-то Бог, а я все ж таки предложил бы на ближайшей остановке распрощаться с этим гостеприимным вагоном и продолжить путь иным способом.
Так они и сделали. Изображая не в меру выпивших, сначала попрепирались с проводником, настаивая, чтобы тот сбегал в ресторан и принес еще пива, а проводник отговаривался, что перед Москвой ресторан уже закрылся и товарищам нужно подождать всего полчасика, ну, может, совсем чуть-чуть больше.
– А какая следующая остановка? – спросил Шестаков.
– Не будет больше остановок. Только в Химках тормознем на две минуты…
– Брось, Тимофей, – назвал Шестакова Власьев именем покойного чекиста, – зачем с человеком спорить, он же при исполнении, пойдем лучше сами в ресторан, уговорим как-нибудь.
– Ну и пойдем…
В тамбуре третьего по счету, плацкартного, вагона они оказались, как раз когда поезд стал замедлять ход. Здесь, по счастью, никого не было. Курящие разошлись одеваться и собирать вещи, проводники принимали постели и раздавали билеты.
Вот только двери тамбура были заперты согласно инструкциям. По той самой причине, чтоб никто не сел и не вышел, где не положено.
– Попали мы, похоже, – сказал Власьев. – На перроне нас и прищучат.
– А это еще как сказать. Читал я где-то, что пистолетный ствол отлично заменяет «вагонку» (то есть трехгранный ключ для тамбурной двери). – Но вот где и когда он такое мог читать – убей Бог, не вспомнил.
– Так то пистолетный, – возразил Власьев, – а у нас «наганы». Мушка не пустит. Взяли б вы «ТТ».
«Господи, из-за такой ерунды», – с отчаянием подумал нарком. А за грязноватым стеклом вот-вот замелькают предстанционные постройки.
Но Власьев не потерял самообладания.
– А если так? – Он выхватил из кармана сделанную из патрона зажигалку, сморщившись, зубами выдернул из дульца гильзы бронзовую втулку с фитилем. – «Наган» свой давайте!
Ударом рукоятки насадил гильзу на трехгранник замка, зажал ее между рамкой и клювом курка, резко повернул.
Дверь открылась.
Отлично кто-то придумал в старое время в России – унификация, по одним модулям делать снаряды и кастрюли, ружейные стволы и вагонные ключи, патроны образца 1908 года и зажигалки.
В провонявший махорочным дымом и волглыми валенками тамбур ворвался свежий морозный ветер и дробный, асинхронный грохот колес. Мимо летела стена заснеженного леса, выстроенная из раскидистых, до земли елей, в метре от подножки мелькали высокие отвалы грязного снега. В них даже хотелось прыгнуть, чтобы сразу отделиться от поездного, ставшего опасным мира. Только вот слишком часто и внезапно возникали торчащие из сугробов придорожные бетонные столбики, об которые, если не повезет, разломает кости в мелкие дребезги.
Частый, между прочим, вариант для не слишком сообразительных и удачливых поездных воров и безбилетников, вздумавших не вовремя соскочить.
Но как раз тут заскрипели тормозные колодки, мелькнул решетчатый столб входного семафора. Шестаков выглянул, убедился, что платформа Химок с другой стороны, а их дверь выходит в узкую щель между поездом и стоящим на втором пути эшелоном бурых двухосных теплушек, они же – «нормальные товарные вагоны 1898 года».
Не дожидаясь полной остановки, друзья соскочили на протоптанную обходчиками и смазчиками тропинку. Не оглядываясь (чтобы не сглазить?), нырнули под тормозную площадку ближайшего вагона, обождали, пока, загремев буферами и коротко свистнув, вытянется со станции их поезд.
Со вздохом: «Ну, снова пронесло!» – спустились по крутоватой обледенелой лестнице на привокзальную площадь.
Нужно отметить, что интуиция в данном случае действительно не подвела Шестакова с Власьевым. В одном, может, из сотни чекистских патрулей оказался такой начальник – необыкновенно педантичный, старательный, а главное – творчески мыслящий. И занесло его именно в этот поезд. Нет бы в следующий сесть!
Попав в НКВД всего полгода назад по комсомольскому «ежовскому» набору с четвертого курса МИИТа, сержант относился к своей службе с молодой романтикой и энтузиазмом, тем более что направили его в седьмой, транспортный, отдел, почти по специальности, и, значит, впрямую с грязной работой он не сталкивался.
А сейчас его в числе прочих сотрудников центрального аппарата направили «обслуживать» дистанции Московской железной дороги «на усиление», для поиска особо опасных преступников. В полученной ориентировке имелись не только приметы «беглеца», но и предупреждение о том, что он может использовать документы сотрудника НКВД на одну из трех перечисленных фамилий.
И хотя немолодой старший сержант с обезображенным шрамом лицом никаким краем не подходил под словесный портрет и фамилия в его удостоверении значилась совершенно другая, что-то уполномоченного насторожило.
Вряд ли густой запах алкогольного перегара в тесном купе. Это скорее должно было бы рассеять подозрения, какой преступник будет вести себя столь опрометчиво, да вдобавок и ехал он в Москву, а не из нее.
Но все же, все же…
То ли взгляд у него был слишком уж настороженно-пристальный, то ли неуловимый оттенок привычной властности, ощутимый даже в нескольких сказанных им словах. Совершенно неуместный для сорокалетнего сержанта. Неудачника, малограмотного служаки, тем более – пьяницы. Был бы он капитаном или майором ГБ – все понятно, а так…
Однако по неопытности молодой чекист совершил непростительную ошибку. Не до конца уверенный в своей догадке, не сообразивший, что и он себя выдал не совсем адекватным поведением, сержант решил закончить проверку поезда, а уже перед Москвой вернуться в спальный вагон и передать пассажиров третьего купе в вокзальный пост НКВД для окончательной проверки.
Он не слишком насторожился, даже когда проводник сообщил, что случайные пассажиры отправились добавлять в вагон-ресторан. И, лишь пробежав вдоль всего поезда, убедившись, что подозрительные личности исчезли бесследно, сержант сначала расстроился, а потом и испугался. Как теперь быть?
Будь он опытнее, просто сделал бы вид, что ничего не случилось. Сопровождавшие его кадровые стрелки НКПС ничем не выделили этих пассажиров из нескольких сотен уже проверенных за день. Но это и не их дело, им приказано только сопровождать старшего наряда и исполнять приказания, какие последуют.
Зато сам сержант был теперь почти стопроцентно уверен, что попал в точку. Зачем бы иначе этим двоим исчезать из поезда перед самой Москвой? Сразу после проверки документов?
В нем боролись чувство долга и вполне естественный страх. Как теперь доложить по начальству о случившемся, навлечь тем самым на себя долгое разбирательство, неизбежное наказание за халатность, если не хуже?
Сержант вышел на перрон, продолжая терзаться сомнениями.
Совсем было решился наплевать и забыть. Но, посидев, расстегнув шинель, в теплой комнате вокзального пикета, поразмыслив как следует, он пришел к выводу, что комсомольцу, тем более – представителю комсостава, не пристало ставить личные интересы выше общественных.
Пусть его накажут за нераспорядительность и даже политическую близорукость, но начинать службу с обмана нельзя.
Вдруг он действительно обнаружил врага, на которого объявлен всесоюзный розыск? Ну, не разобрался вовремя, упустил подозрительного субъекта из-за недостатка опыта. Так и прошло-то всего полчаса, не больше. Приметы он запомнил. И реквизиты удостоверения – тоже.
Круг поиска сузится. Остальные товарищи будут наготове.
Только – кому докладывать? Здешнему задерганному и не слишком умному на вид уполномоченному линейного отдела? Так информация, глядишь, и завтра до нужного места не дойдет. Или в комендатуру дистанции бежать?
Сержант выхватил из-под локтя дежурного замусоленную книгу приказов и телефонограмм, быстро пролистал, нашел нужное место и, слегка обмирая от бесповоротности собственного действия, начал набирать указанный перед фамилией передавшего спецсообщение сотрудника ГУГБ номер телефона.
Сглотнул слюну, когда услышал ответ, сказал в потрескивающую трубку ломким голосом:
– Младший сержант госбезопасности Петраков говорит. Из транспортного. С Ленинградского вокзала звоню. Имею информацию по вашему исходящему 126/15 от 9 января сего года. Что значит – не помните? Телефонограмма особой важности. Ну, жду, жду, соединяйте. Как никто не отвечает? Вы понимаете, о чем идет речь? Да не кричу я на вас, телефон здесь плохой. Ну, тогда сами примите телефонограмму, а то я рапорт на вас напишу! Диктую, записывайте.
Петраков вышел на перрон, недоуменно пожимая плечами и что-то бормоча. Нет, раз так в Главном управлении к этому относятся – пожалуйста. Ему тоже не больше всех нужно.
