Лох печальный

Козлов Петя был каким-то невезучим.

Это он заметил еще в детстве. Точнее, это открытие сделали его родители. И тут же по простоте душевной объяснили сыну, что с ним вечно что-то не так.

Все началось со шкафчика в детском саду. Чтобы придать массе орущих воспитанников подобие организованной коммуны, а главное, чтобы не перепутать их сандалики-панамки-трусики, всех детей приписали к шкафчикам, помеченным картинками. Кого тут только не было – лупоглазые божьи коровки, соблазнительные мухоморы, самодовольные грузовички и прочие изображения, почему-то ассоциируемые с детством. Картинки намертво были приклеены к дверцам. И только на одном шкафчике по неведомой прихоти завхоза картинку прибили гвоздем.

Достался этот шкафчик именно Пете, что привело его в неописуемый восторг, потому что шляпка гвоздика выступала на морде зайчика наподобие родинки, отчего зверек приобретал почти человеческий вид. Ведь у людей, как известно, бывают родинки. Петя очень ценил, что зайчик представлен в единственном экземпляре. Он гордился этим зайчиком, своим собственным, даже хвастался им. Но на беду случилось так, что именно на этом шкафчике заедал шпингалет.

Для Петиной мамы гвоздик вместо родинки значения не имел, а вот увечный шпингалет очень даже имел. Казалось бы, что такое сломанная задвижка? Ерунда, пустяк, мелочь. Но мама увидела в этом знак свыше. Именно ее сыну достался этот символ дефективности. Сломанный шпингалет был возведен ею в знак проклятия, в отметину, в зловещую родинку на судьбе ее сына. Мама потребовала от воспитательницы сменить шкафчик и сделала это в свойственной ей предельно категоричной форме.

Петя рыдал от расставания с зайчиком, не в силах найти слова для описания своего горя, к тому же говорил он еще плохо. Мама успокаивала его изо всех сил: «Ничего-ничего, сынуля, не переживай, дадут тебе шкафчик не хуже других. Видали мы таких! Тоже мне! Лохов нашла!» И в сторону воспитательницы: «Что ж вы делаете? Кто вам дал право так над ребенком измываться? Что он вам, лох, что ли?»

Петя еще долго исподтишка перекладывал свои вещи к меченому зайцу, отчего его сочли ребенком со странностями, не способным запомнить свой шкафчик. Понять, что Петя не мог полюбить сине-красный мяч, нарисованный с помощью циркуля, сотрудники педагогического учреждения не могли. Для этого требовалась Арина Родионовна, которая университетов не кончала. А они кончали.

И пошло-поехало. Как только Петя терял варежку или разбивал коленку, мама реагировала исключительно в форме глобального обобщения: «Вечно с тобой так! Что ж ты такой невезучий? Не ребенок, а прореха на человечестве».

И Петя привык. Это был его диагноз. Другие дети страдали плоскостопием или ожирением, а он невезучестью – у каждого своя ноша, свой изъян.

Учителя быстро распознали этот Петин комплекс и весело, с азартом начали соревноваться в остроумии. Они искрили шутками, над которыми Петя не смеялся. Например, оглашая результаты контрольной, учительница математики торжественно объявляла: «Петя Козлов три, остальные хорошо и отлично». В классе хлопали в знак того, что шутку поняли и оценили. Учительница продолжала: «Тихо! Повеселились и будет! Теперь серьезно…» И оказывалось, что у Пети «хорошо», а «удовлетворительно» совсем у других ребят. Но что это меняло? Петя уже сидел красный и потный, как рак. Впрочем, раки не потеют. Хотя кто знает, ведь они живут в воде, которая, как известно, смывает все следы.

Если учитель физкультуры сообщал в учительской, что сегодня на уроке оборвался канат вместе с повисшим на нем ребенком, то вся учительская дружным хором вопрошала: «Козлов жив? Как он?» И когда выяснялось, что грохнулся совсем другой ребенок, все недоуменно округляли глаза, как будто синяки и шишки достались самозванцу.

Петя рос, и вместе с ним рос, раздувался, наливался силой его ореол невезучего человека, бескомпромиссного неудачника. Когда, уже в университете, у Пети увели девушку, он совсем не удивился и даже как-то горестно обрадовался, как будто случилось предначертанное судьбой, а с ней, как известно, не поспоришь. Пете стало даже легче оттого, что спало напряжение ожидания. Все равно рано или поздно это должно было произойти. Так лучше уж рано, пока не привык окончательно. Новую девушку заводить не стал. Стоит ли? С его-то невезучестью.

С тех пор прошло много лет. Мама ушла в мир иной, настрадавшись в этом из-за своего невезучего сына. Выходило, что она перешла в лучший из миров. В наследство она оставила квартиру, где в прихожей стоял шкафчик, снабженный идеально подогнанным шпингалетом. Незадолго до ухода мама сделала комплексный ремонт, чтобы у сына все было в лучшем виде, ведь она оставляла его наедине с такой недружественной и коварной жизнью.

Но жизнь не обиделась на такое к ней отношение, а наоборот, решила удивить своей щедростью. Пируэт судьбы был изящным и таким неожиданным, что самая разнузданная фантазия не могла бы предположить такого развития событий.

Однажды Петя, ставший к тому времени сорокалетним Петром, застенчиво и конфузливо шел по улице. На светофоре он не просто дождался зеленого сигнала, а для верности пропустил первых пешеходов вперед, как собак на минное поле, и только потом несмело двинулся сам. Он был сосредоточен и готов в любую минуту отразить неприятности, которыми кишела улица. Вот рядом кашлянул прохожий – туберкулез не дремлет. И Петр отпрыгнул, как заяц, вбок, прытко и трусливо.

Озабоченный, он не замечал прищуренных глаз, неотрывно следящих за ним.

Мужчина в серой кепке шел по пятам, то заходя сбоку, то отставая, то обгоняя, чтобы, оглянувшись, рассмотреть лицо Петра. При этом он едва ли не поскуливал от восторга, энергично потирал руки и вообще был в крайне радостном возбуждении. Его живое лицо светилось восторгом охотника, который мелкой дробью убил медведя. Восторгом, граничащим с изумлением. Он достал телефон и тихо, шепотом заговорщика произнес:

– Привет! Это я! Нашел! Точное попадание!

На том конце громко откашлялись и поинтересовались:

– Кого?

– Говори тише! Спугнешь, я еще не вступал с ним в контакт.

– С кем?

– Дурак?

– Кто?

– Ты!

Мужчина в серой кепке сунул телефон в карман, сделал три глубоких вдоха-выдоха и побежал по следу Петра Козлова с азартом гончей. Догнав его, он перегородил ему дорогу и лаконично предложил:

– Мужчина, мне надо с вами поговорить. Сейчас я покажу свои документы.

И полез во внутренний карман.

Петр побледнел. Он сразу вспомнил политический анекдот, который недавно рассказал на работе. С его-то везучестью делать этого, конечно, не стоило… И кто его за язык тянул? Ладно бы про Сталина или Ленина, так ведь про… про самого… Господи, где мозги были? Бежать?

Но мужчина в кепке, похоже, умел читать мысли на расстоянии. Он аккуратно, но сильно сжал рукав Петиного плаща. Другой рукой он достал из кармана корочку красного цвета. «Ксива», – почему-то догадался Петя. Это пришла на помощь генетическая память предков, прошедших тюрьмы и зоны своей суровой родины. От страха у Пети вспотела спина, мерзкие мурашки начали расползаться по всему телу. «От таких не убежать, их там тренируют, небось догонят при надобности». Где «там», Петя уже не сомневался. Он думал только о том, кто ему станет писать письма на зону, раз мамы больше нет.

Видимо, он побледнел. Мужчина отреагировал странно:

– Какая бледность! И мелко-мелко дрожат губы! Отчаяние плещется в глазах! Вот-вот заплачет! Какой затравленный вид! О-о-ох, это выше моих сил, я не перенесу такой удачи, пожалейте мое больное сердце!

Пете стало еще хуже. Человек из органов – это, конечно, страшно, но сумасшедший, маньяк – это тоже, знаете ли, не подарок. А если это маньяк из органов? Даже если там такой один-единственный, то попасться он должен именно Пете с его-то везучестью… У Пети скрутило живот какой-то мертвой петлей, он испугался, что упадет в обморок. И испугался не напрасно.

Мужчина в серой кепке заботливо подхватил его под мышки и истошно закричал:

– Такси! Такси!

«А где же черный воронок?» – успел подумать Петя перед тем, как сознание трусливо покинуло его.

Он не слышал галдежа «Человеку плохо!» и не смог оценить, насколько добры люди к тем, кто разрывает пелену повседневности и устраивает небольшие уличные спектакли. «Отойдите, ему воздух нужен», – тут же взял инициативу в свои руки бойкий самовыдвиженец, хотя воздуху было навалом, все слои атмосферы нежно голубели над головой Пети, простираясь до самой стратосферы. А он простирался на грязном асфальте.

Кончилось все тем, что за дополнительную плату шофер-азиат взвалил, как куль, Петино тело и погрузил его в машину, на дверцах которой была помещена реклама зоомагазина «Зверский аппетит». Рядом с Петей, точнее, с его телом сел мужчина в серой кепке, и они отчалили, опередив «Скорую» на какие-то пять минут.

– «Мосфильм»! – властно скомандовал похититель.

– Какой такой мосифилм? – резонно поинтересовался водитель.

– Единственный! – с пафосом ответил пассажир, но потом смилостивился: – Мосфильмовская улица, дом номер, естественно, один.

Шофер прильнул к навигатору и доверительно сообщил:

– Мосифилевска улиса.

Но система растерялась.

– Нигиде такой нет, – подытожил шофер.

– Прямо езжай, скажу, когда повернуть, – вздохнул мужчин в кепке и заботливо погладил Петю по плечу.

Петя очнулся, но не показал вида. Слыша адрес назначения, он, несмотря на панику, восторженно удивился: «Ничего себе, какие подвалы у Лубянки! Через весь город до Мосфильмовской тянутся!»

Между тем мужчина непрестанно звонил кому-то.

– Коля, ты не ушел еще? И не уходи! Ставь свет, я такого кадра везу…

– Лена? Не ушла? Не вздумай уйти! Готовь площадку…

– Вася, не уходи! Что значит «уже ушел»?! Так вернись! Ты себе не представляешь, какого типа я нашел…

Что характерно, он ни с кем не прощался, просто прерывал разговор, который проходил у него исключительно в манере вопрошания и восклицания.

Петя понял, что его сейчас встретят. И на специально подготовленной площадке направят свет прямо в лицо. Он видел такое в фильмах про сталинские времена. Такие фильмы не имели хеппи-энда. Терять было нечего, и Петя стал вырываться из объятий мужчины в кепке.

– Не хочу! – то ли плакал, то ли требовал свободы Петя.

– Глупый, сам не знаешь, от чего отказываешься, – голосом доброго инквизитора пожурил его мужчина.

– Отпустите меня, – канючил Петя, – я никому не скажу.

Шофер нервно дернул руль. Послышалось что-то вроде: «Пипец, шайтан». Но наверное, только послышалось.

– Пойми ж, я такого, как ты, уже месяц ищу. Как же я тебя отпущу?

– Зачем я вам?

– Как зачем? – искренне удивился мужчина. – Естественно, в кино сниматься.

Ничего более естественного он в своей жизни не знал. Он пожал плечами и показал «ксиву», где мелкие буквы сложились в слово «режиссер».

Петя ошарашенно молчал. Страх лохмотьями сходил с его души.

И похоже, не только его, потому что шофер вдруг запел.

Под гортанные звуки таджикских песен Петя въехал в ворота «Мосфильма» – так началась его новая жизнь.

Пока Петю переодевали, гримировали и выставляли на него свет, он слышал, как режиссер раздавал интервью собравшимся на площадке.

– Все картотеки перерыл, все не то. Ну все, думаю, придется опять Костю просить, Хабенского, или Сережу, который Безруков. Они могут почти все. Но искусство не приемлет «почти»! Это слово в искусстве под запретом! И тут такая удача. Иду и вижу… чистый типаж, незамутненный, неразбавленный. Просто сгусток, квинтэссенция образа, – режиссер выждал эффектную паузу и отрекомендовал Петю: – Лох печальный. Прошу любить и жаловать.

Все головы повернулись к Петру Козлову и посмотрели на него с уважением и любопытством. Петя сконфузился и растерялся. С одной стороны, вроде лох, тварь дражащая, но с другой – не простой лох, а печальный. Было в этом что-то благородное и даже возвышенное. Ржать-то все умеют, а вот искренне печалиться…

И понеслось! Пете накладывали грим, и тоненькие пальчики гримерши Зои сновали вдоль лица, слегка прикасаясь, словно крылья бабочки. От Зоиных рук пахло земляникой и всеми достижениями парфюмерной промышленности. Петр релаксировал и давил в себе смутное желание поймать этих бабочек губами. В эту идиллию вторгался голос режиссера:

– Зоенька, ты совсем с ума сошла, лапонька! Не надо его облагораживать! Только усиль натуру! Акценты и ничего лишнего! Горестные складки у рта! Опущенные уголки губ! Морщины на лбу!

– У меня нет морщин, – тихо вставил Петя. Почему-то в присутствии Зои ему казалось важным это уточнить.

– Недоработки природы мы устраним, не переживайте, – утешал режиссер. – Зато какой нездоровый цвет лица и затравленный взгляд! Господи, – закатывал он глаза наверх, в потолок павильона, – хорошо-то как! Пожалейте мое больное сердце!

И Зоя старалась. Петя выходил от нее полным, завершенным лохом. Лохом печального образа.

Петр Козлов должен был играть роль мужа, которому жена наставляет рога. Собственно, не она одна: по ходу фильма его героя подсидел на работе собственный ученик, ограбила цыганка и обвесила продавщица. Слов у Пети почти не было. Он просто должен смотреть вдаль печальными глазами стопроцентного неудачника и морщить лоб в попытках понять, за что и доколе. Рукотворные складки на лбу собирались в китайский иероглиф, за изображение которого оператор отвечал головой.

Лаконизм и завершенность образа придавали фильму определенность прокламации. Скорбь обманутого мужа, молчащего в ответ на пакости жизни, взывала к милосердию окружающих.

В конце фильма оказывалось, что любовник того не стоил. Он оказался бабником и глубоко непорядочным человеком. Для того чтобы это понял самый рассеянный зритель, в фильм внедрили эпизод, где любовник отшвыривает ногой голодного щенка. Щенка пинали десять дублей.

На этом фоне муж-неудачник получал дополнительные баллы в глазах жены. И она решала вернуть былое, даже плакала и просила прощения. Но Петр уходил от нее вдаль, в золотую осень, смешно загребая ватными ногами. Эти последние кадры перессорили сценариста и режиссера.

Сценарист кричал:

– Именно вдаль, и именно не оглядываясь! Только сутулая спина на фоне золота и пурпура.

Режиссер кривился:

– Сколиоз не наш метод! Это игра на примитивных рефлексах! Нет, пусть повернется на прощанье. И эдак рукой, едва уловимо помашет. И крупным планом слеза в глазу. Детская слеза… Господи, как хорошо! Пожалейте мое больное сердце!

И он опять закатывал глаза вверх, как будто Создателя распяли прямо на потолке мосфильмовского павильона.

На озвучке Петиной роли сильно сэкономили, он ведь почти ничего не говорил.

На премьерном показе Петр Козлов стоял сбоку, с самого края шеренги создателей фильма. Даже второй режиссер и гримерша Зоя располагались ближе к центру. Петя вообще предпочел бы переместиться за кулису, спрятаться за занавес и оттуда подглядывать за залом. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Слова «люди искусства» к себе, боже упаси, он не относил. Да и странно как-то, что столько людей пришли, чтобы увидеть их «живьем». Зачем на них смотреть? Есть фильм, на него и смотрите.

По этой же причине Петя никогда не понимал, зачем люди ходят на встречу с писателями. Если книга хорошая, то этого по идее достаточно. А если она кажется хорошей только после того, как автор объяснил, про что эта книга и зачем он ее написал, то вряд ли ее стоит читать – можно ограничиться авторским объяснением.

В размышлениях об этом Петя достоял до финала. Об этом его возвестила прощальная шутка режиссера:

– Желаем вам приятного просмотра! Готовьте комплименты, мы еще вернемся!

И вернулись.

На последних кадрах фильма, когда герой Пети смотрит вдаль полными слез глазами, режиссер дал команду, и шеренга творческих личностей под рвущую душу музыку гуськом двинулась на сцену. В полумраке они двигались горестной цепочкой, как слепые за поводырем, и были похожи на лилипутов, на которых с экрана смотрит плачущий Гулливер. Киношная слеза, как цунами, угрожающе нависла над головой режиссера. И казалось, что герой Пети сдерживается и не позволяет себе заплакать только потому, что боится утопить в слезах творческий коллектив.

Но все обошлось. Включили свет, раздались аплодисменты.

Петя с удивлением увидел, как дамочка во втором ряду промокнула глаза бумажным носовым платочком. И в третьем ряду. И в первом. Дальше он не видел, потому что был близорук.

Под хлюпанье носов и хлопанье ладошек на сцену стали пробираться зрительницы, не пожалевшие денег на букеты. Их было немного. Режиссер едва заметно вышел им навстречу. Сценарист чудом сдержался, чтобы не подставить ему подножку. Но женщины, как караван бригантин, гордо проплыли мимо. Их путь лежал дальше – прямо к Пете. Они поочередно вручали ему цветы, и каждая смотрела прямо в глаза, да так смотрела, что Петя зарделся.

Но сюрпризы на этом не закончились. Через пару недель Петя получил новое предложение сниматься в кино. На этот раз нужно было сыграть минера, который подрывается на собственной мине. Его утвердили на роль без пробы, и Петя этому не удивился, все-таки это действительно его роль. Режиссер так и говорил:

– Понимаешь, старик, мы хотим показать всю трагичность первых дней войны, когда даже таких, как ты, брали в саперы или в минеры. С твоим лицом надо давать белый билет.

И пошло-поехало. Петр Козлов стал типажом. Он торговал сутулостью и потухшим взглядом, скорбными складками у рта и пессимистично поникшим носом. Его рвали на части режиссеры, под него писали роли сценаристы.

Постепенно Петя перестал удивляться и смущаться, когда дамы дарили ему цветы. Однажды он подмигнул одной такой, и она вспыхнула, как лампочка, на которой написано «да». Петя принял это к сведению.

Дальше пошли фестивали, правда, только отечественные. Там было много народу и соответственно водки. Кутеж освящался высокими гостями, красивыми артистками и тостами за искусство. Но за внешней гусарской удалью скрывалась напряженная погоня за удачей. В воздухе звенели невидимые лассо, каждый хотел кого-то заарканить: кто-то искал спонсора, кто-то продюсера, кто-то проститутку. Боязнь упустить шанс была такой осязаемой, что люди почти не спали. Они в буквальном смысле слова боялись проспать удачу, фарт.

Петр Козлов вдруг почувствовал себя очень уверенно и спокойно. Он мог позволить себе пойти спать, когда вздумается. Ему не надо пить с режиссером, чтобы невзначай показать широту артистических возможностей. Все вокруг хотели «сломать стереотипы», а Петр не хотел. Ему было уютно внутри своего железобетонного амплуа лоха печального. Это место на экране прочно и надежно забронировано за ним.

Мужчине идут уверенность и спокойствие, и Петя не исключение. Он это понимал и не особо удивился, когда ночью к нему в номер постучали и женское тело изящно просочилось сквозь едва приоткрытую дверь. Когда оно просочилось обратно, Петя не помнил. Он спал, широко разметав руки и ноги, хотя мама, царствие ей небесное, всегда уверяла, что он спит, исключительно свернувшись калачиком. «Как раненый червяк», – уточняла она. Как бы она удивилась, узнав о перерождении червяка в морскую звезду, раскинувшуюся на простынях, пропахших земляникой и всеми достижениями парфюмерной промышленности. Зоя не изменяла своим предпочтениям.

Подобно тому, как детей лечат от рахита солнцем, Петины комплексы плавились под лучами популярности. Петя вкусил плоды славы. Они оказались приятными на вкус и полезными для мужского здоровья.

Петя Козлов уезжал с фестиваля с чувством глубокого творческого и сексуального удовлетворения. Он получил приз за лучшую роль второго плана и поимел молодую гримершу Зоеньку, чье тело идеально подходило под щель в двери. Петя радовался обоим обстоятельствам, даже не зная, чему больше. Его отметили и как артиста, и как мужчину. Можно сказать, сертифицировали его в этих качествах, отобрали на фоне многих прочих.

И когда журналистка, тыча ему в рот микрофоном, спросила, что он думает по поводу награды, Петя сказал первое, что пришло ему в голову:

– Достойных претендентов много, мне просто повезло.

И вздрогнул.

Повезло? Ему? После сорока лет невезенья?

Но слово, как известно, не воробей. Вылетит и начнет жить своей жизнью. «Везунчик», – начали шептаться за спиной безработные коллеги-актеры. «Дуракам везет», – комментировали бывшие сослуживцы.

Петя, разумеется, не слышал этого завистливого гула, но в глазах окружающих он с некоторых пор перестал замечать уничижительную брезгливость. К нему часто подходили незнакомые люди – в магазине, в парке, в метро – и просили сфотографироваться вместе. И артист Петр Козлов никогда никому не отказывал, оперативно изображал неизбывную печаль в точном соответствии с киношным образом. Даже сутулился, чтобы полностью оправдать ожидания зрителей, которые рассматривали фотку и восхищенно ворковали: «Надо же! Совсем как в кино! Вылитый!»

Популярность Пети приобретала сходство с дрожжевым тестом. Она пухла и росла, вываливаясь из квашни. Петю стали звать сниматься в рекламе, где многосерийные ролики эксплуатировали его лоховский имидж. Сюжеты были незатейливые, но с намеком на юмор.

Вот идет такой Петя-неудачник и бьется напропалую обо все косяки и выступы, и вдруг фея вручает ему новенькие очки. Дальше он благополучно лавирует между преградами на фоне слогана «Очки фирмы «Смотри в оба» помогут нарисовать квадрат циркулем».

Или задремал Петя-лох с шевелюрой накладных волос, а когда проснулся, у него на голове аисты сплели гнездо. И тут появляется фея, стукает его по голове волшебной палочкой, и Петя оказывается коротко подстриженным. Аисты разлетаются в ужасе на фоне слогана «Мужская парикмахерская «Короче!» убережет вас от визита аистов».

Крутили эти ролики очень часто, потому что в роли феи снималась дочь руководителя телеканала.

За рекламу обещали хорошо заплатить. Пете казалось, что в эту стоимость входит компенсация за поруганное человеческое достоинство. Все-таки сниматься с гнездом на голове как-то не вполне, мягко говоря, естественно. Но когда Петя впервые получил гонорар, то подумал, что его достоинство не так уж и сильно пострадало. За такие деньги он готов и к большему поруганию.

Так у Пети завелись деньги. На запах денег пришли женщины. Петя получил право выбирать. С Зоенькой он торопливо расстался. Он был ей благодарен за то, что она когда-то выбрала его на фоне многих других. Но теперь этого оказалось мало. Да и статус гримерши не соответствовал его популярности. Теперь он хотел не просто быть выбранным, но выбирать самому.

И было из кого. На творческих встречах и премьерных показах в первых рядах сидели весьма симпатичные женщины. Они ходили туда от скуки. А скука делает женщин восторженными и сговорчивыми. Петя все понимал и активно играл в эти игры. Популярность и деньги уже не просто сопутствовали ему, а стали неотъемлемой частью его самого. Он словно пропитался ими, свечение популярности стало исходить изнутри.

Его все чаще стали называть везунчиком. А человек в сущности не так уж и сильно отличается от корабля. Как его назовешь, так он и поплывет.

Первым тревожным звонком стал окрик режиссера на очередных съемках:

– Стоп! Петенька, дорогой, ты совсем рамсы попутал? Убери на хрен этот победный взгляд, ты же рядом с парашей сидишь.

Снимался фильм про зону. Режиссер сам имел в прошлом ходку, поэтому относился к этой теме очень трепетно и видел фальшь за версту.

Петя одернул себя и приобрел вид неудачника-страдальца, но изнутри что-то просвечивало и слепило глаза режиссеру.

– Петенька, да что с тобой сегодня? Не в форме, что ли? И выглядишь ты как-то паршиво. Румянец даже блядский появился.

Режиссер призвал криком гримершу и устроил ей выволочку.

– Какого, я тебя спрашиваю? Фиг ли он у тебя розовый?

– Да я кучу грима на него перевела, чтоб румянец скрыть, даже синеву под глаза бросила, – отвечала гримерша.

– Синеву себе на свидание оставь. Ты где таких на зоне видела? – поставил режиссер вопрос ребром.

– Я ему и носогубную складку усилила, типа горестную, – горячо оправдывалась гримерша.

– Типа? Ты хоть понимаешь, что он зэка играет? Горестная складка – это у губернатора, когда он из бюджета спиздить больше не может.

– Так и брали бы его на роль губернатора, – фыркнула гримерша. – Куда я его холеность засуну? Себе под мышку?

Вопрос был трудный, режиссер задумался. И Пете это очень не понравилось.

Еще меньше ему понравилось, когда режиссер начал звонить сценаристу и горячо ему что-то объяснять, показывая глазами на Петю. На следующий день в сценарий внесли коррективы. Вместо роли второго плана получился огрызок третьего или четвертного плана. Словом, роль съежилась до эпизода.

Дальше больше. Петр Козлов, уважаемый артист с пуленепробиваемым амплуа печального неудачника стал получать все меньше ролей. Но самое обидное, что прежде он особо не старался, просто выполнял указания режиссера – шагал по указанной траектории, смотрел в намеченную точку, говорил порученные ему слова – и видел, как режиссеры плавятся от счастья и жадно потирают руки в предвкушении будущих фестивальных побед или просто хороших кассовых сборов. А тут, что особо обидно, он начал стараться. Стараться изо всех сил. До зубовного скрежета. Он выдавливал из себя последние капли горестного страдания, придавал взгляду неимоверную глубину отчаяния, внедрял в голос стопроцентный пессимизм. А в ответ получал от режиссера скривившуюся физиономию и предложение сделать еще один дубль.

Однажды Петр не выдержал, подошел к такому скривившемуся режиссеру и спросил, в чем, собственно, дело. Что не так? По какому праву его гоняют, как мальчика? Доколе это будет продолжаться? И прочие вопросы, на которые имеют право только уважаемые артисты.

В ответ режиссер, не разглаживая недовольного лица, жестко пояснил:

– Туфта у тебя идет, любезный. Не умеешь ты играть, ни хера не умеешь.

Петр задохнулся от возмущения. Протолкнув в себя воздух, он просипел:

– Я не умею? Я? Артист, отмеченный критиками? Да у меня… награды…

– Играть ты не умеешь, – стоял на своем режиссер, – а награды у тебя за натуру были, за то, что природа на тебе щедро оттопталась. Награждали не мастерство, а природу. Ну это все равно, что награждать альбиноса за то, что он такой бесцветный. Или блондинку за то, что такого оттенка волос ни у кого больше нет. Понял?

– Нет, – обманул его Петр.

Но он все понял. Холодное и мрачное чувство предвосхитило то, что он сейчас услышит.

– Натура выдохлась. Вместо натуральной блондинки ты стал блондинкой крашеной. Альбиносом с карими очами, понял? Сдохла натура, а мастерства ты не наработал. Вот и мучаюсь с тобой. Все, – ударил режиссер Петю по плечу, – давай работать, еще дубль сделаем и закрываем эту лавочку, монтажом потом подтяну как-нибудь.

И режиссер пошел на свое привычное место. Разговаривать с Петей ему было неинтересно. Он списал его даже не в запас, а в утиль.

И не он один. Постепенно ролей у Петра Козлова не стало. А вместе с ними иссяк ручеек денег. Даже реклама закончилась – дочь руководителя канала наигралась в фею и решила податься в депутаты Государственной думы, поэтому ролики, где она била Петю волшебной палочкой, срочно изъяли из проката.

Вместе с деньгами ушли женщины. Даже гримерша Зоя, встречая его в коридорах «Мосфильма», смотрела на него взглядом, в котором читалось злорадство и отмщение.

Петя попытался вернуть утраченную невезучесть. Он, давя в себе спазмы страха, легкомысленно приближался к гопникам в темных переулках. Но те были либо обкуренными до состояния пассивности, либо переживали приступ миролюбия. «Повезло», – чуть не плакал Петя. Он подставлял свое одухотворенное лицо под кашель соседа в метро. Но домашний градусник дерзко констатировал 36,6. Петя даже ел просроченный йогурт, но никакого эффекта, кроме легкого слабительного, не почувствовал. Он стал хронически, непробиваемо везучим. Ему впору было играть в гусарскую рулетку, стреляясь из пистолета с одним патроном. Но пистолета у Пети не было. Да и зачем? И так все ясно. Невезенье отвернулось от него, капризно надув губки. «Фарш назад не проворачивается», – подвел итог своим экспериментам несчастный Петя.

Однажды он купил в уличном киоске лотерейный билет и выиграл 100 рублей. Петя побледнел.

– Везет же, – завистливо прошептал стоящий рядом мужик с пропитой рожей. Видимо, именно этой суммы ему не хватало для полного счастья.

– Рот закрой! – заорал на него Петя. – Помолчать нельзя? И без тебя тошно!

Петя рванул прочь, так и не отоварив выигрыш.

– Психованный какой-то, – поставил диагноз алкаш.

Будешь тут психованным. Кино, популярность, поклонницы составили коктейль, в котором растворился без остатка лох печальный. Многолетние старания мамы, которая без устали пестовала и лелеяла в сыне невезучесть, пошли прахом. И труд учителей, убедивших его в феноменальном невезении, тоже оказался напрасным. Теперь Петр Козлов был просто печальным, почти безработным актером, которого выперли из искусства. Таких тысячи, хоть пруд пруди, как крашеных блондинок. Куда ему податься со своей отвратительной везучестью?

Под грузом тяжких дум Петя шел по ночной Москве. Откуда-то сбоку послышалось, будто кто-то скулит. Звук был слабый, словно силы неведомого существа были на исходе. Кажется, скулеж шел из канализационного люка. Петя прислушался, для верности присев на корточки. Точно, звук шел откуда-то снизу. В осенней грязи Петя разглядел канализационный люк поодаль от пешеходных маршрутов. Крышка люка была сдвинута набекрень, и щель напоминала ухмылку начальника ЖЭКа.

– Эй, – зачем-то позвал Петя.

Как пишут в романах, «в ответ несчастное существо из последних сил радостно взвизгнуло». Но нет, ничего не произошло. Все оставалось по-прежнему. Скулеж был прерывистый и слабый, как будто для себя, а не на публику.

– Кто тут? – Петя подошел поближе и склонился над люком так низко, как позволяли мысли о новом пальто и грязном асфальте.

– Кто-кто? Конь в пальто! – раздалось сбоку.

Петя поднял глаза и различил в полумраке грузную женщину.

– Уже который час скулит, бедолага, – вздохнула она. – Я тут на первом этаже живу, так окно невозможно открыть, душу рвет. Видать, щенок свалился.

– Так надо вызвать кого-то! Есть же службы! Ну МЧС разные, – почему-то разгорячился Петя.

– Вызывали уже. И я звонила, и соседи.

– И что?

– А ничего. Сказали, чтоб котлету туда кинули, а они утром приедут.

Тут Петя заметил в руках женщины пакетик, от которого вкусно пахло чем-то мясным.

– Вот ведь сволочи, – буднично ругая власть, женщина начала разворачивать пакет. – В них бы этой котлетой кинуть.

Пока они кидали котлету и обсуждали, попали ли куда нужно и куда, собственно, нужно, к ним нетвердой походкой подошел нетрезвый ночной пешеход. Его привлек то ли запах котлеты, то ли компания, с которой можно пообщаться.

– Что стоим? По какому праву? Почему митинг без согласования? – требовательно спросил он и тут же громко засмеялся своей шутке.

– Да тише ты, – одернула его женщина, – щенок, вишь, провалился. Скулит бедняга, а власти до утра дрыхнут.

– Власти не дрыхнут, а почивают, отдыхают от государственных забот, – поправил мужик.

Тетка не уловила иронии. Ей померещилось, что он заступился за власть, а этого снести она не могла. Все что угодно, но не это.

– Почивают? А что ж они, сволочи, флажками какими люк этот не огородили?

Петя хотел сказать, что щенку флажки не помеха, но не успел.

– Как не огородили? Да у нас вся государственная граница флагами огорожена, – хитро подмигнув, сказал мужик.

Петя громко засмеялся, тетка нет. Мужик понял, что у тетки с юмором напряженка, и стал разговаривать только с Петей.

– Может самим достать?

Он был не вполне трезв, но вполне решителен. Возможно, это как-то связано.

– Ну… – растерялся Петя, – как-то…

– Бздишь? – прямо спросил мужик.

«Да», – хотел сказать Петя.

– Нет, – ответил он.

– А зря! Человек у нас должен быть бз… бз… бздительным, – выпитое придавало мужику активную гражданскую позицию.

– Хватит ерунду молоть. Чтоб ноги переломать? Все! Дали котлету и ждем МЧС, – вмешалась тетка.

– Ладно, не кипешуй, мадам. Вытащу я тебе этого щенка, – и мужик начал разматывать шарф. – Не считайте меня коммунистом, если что.

Петя заметил, что мужик путается в шарфе. Он был отчетливо пьян, хотя речь особо его не выдавала.

– Я полезу, – неожиданно для себя самого сказал Петр.

И начал снимать новое пальто.

– Какого фига? – обиделся мужик, будто у него украли звезду героя. – Я же пьяный, а пьяному, понимать надо, море по колено.

– Так там же не море, – встала тетка на сторону Пети. – Там воды, поди, только по пояс, а может, и по колено вовсе.

И, как секундант, приняла у Пети пальто.

– Минуточку, – не сдавался мужик, – аргументируй!

– Просто я везучий, – сказал Петя.

– В смысле?

– В прямом. Везучий я, и все.

Как ни странно, но это убедило мужика, и он отступил от колодца, пропуская Петю вперед.

И Петя Козлов, вчерашний артист, а ныне просто везучий бедолага полез в полную темноту колодца.

Но везенья не хватило, а может быть, ловкости, или темнота подвела, но только нога соскользнула, и Петя рухнул в мокрую темень.

Когда он очнулся, тетка откуда-то сверху утешала его:

– Ничего-ничего, едут уже ироды. Потерпи чуток. Ты пока котлетку покушай, если щенок не съел. Я б еще принесла, но внуки все съели. Как саранча они у меня. Вот-те и везучий…

Петя лежал и прислушивался к новому ощущению, растворенному в зловонии колодца – это было умиротворение. Петя вдруг почувствовал себя добравшимся до твердой почвы, до нормальной дороги. Он так устал бродить в чавкающем болоте оскорбительного невезенья, выдирая ноги из болотной хляби под улюлюканье веселящейся толпы. И ему невмоготу больше скользить по льду удачливости, рискуя в любой момент навернуться под злорадный гвалт собратьев по цеху. Петя почувствовал под собой пружинистую твердость грунтовой дороги, не особо обустроенной, но рабочей и надежной. Обычной дороги, с колдобинами, с пожухлой травой на обочине. И так хорошо, так спокойно было выйти на нее… Петя ощутил это так ясно, что даже запах канализации отступил перед запахом воображаемой пыли и гари от несущихся по грунтовке грузовиков…

Петя почувствовал, как кто-то влажный гладит его по лицу и дышит запахом псины. От переполнявших его чувств Петя чуть не расплакался, но постеснялся щенка и, чтобы успокоиться, запел.

Тетка перекрестилась, когда из колодца послышалась песня.

Мелодия виляла, то задевая мороз-мороз, который не морозь меня, то вспоминая про очи черные, очи жгучие. Петя даже не пел, скорее, подбирал звуки под настроение, которое накрыло его.

Петя Козлов, лежа на спине, видел далекие звезды. Они были дальше, чем для всех остальных людей, ведь он видел их со дна канализационного колодца. Эта мысль почему-то сильно веселила Петю. И он бы даже засмеялся, но боль в грудной клетке не позволила. Может, ребро сломал, хотя болело так, словно сломаны все ребра до одного. Но если не двигаться и брать воздух маленькими порциями, то вполне терпимо. Петя лежал, смотрел на звезды и гладил маленький комочек шерсти, не отходивший от него. Тихонько, набирая воздух маленькими порциями, чтобы не будить боль, Петя негромко пел.

Он лежал на дне колодца и вбирал в себя счастливое осознание своей заурядности. Нет в нем ничего особенного. В небесной канцелярии не выписывали ему мандат на гарантированное невезение или, наоборот, везучесть. Ошибочка вышла. Он один из многих, как листок на дереве. Будет шелестеть в общем хоре, и голос его не различат в зеленом шуме листвы. Он вопиюще зауряден, и это незаслуженная милость и невыразимая щедрость высших сил. Такие обычные мужики не снимаются в кино, женщины не дарят им цветы, они не ездят на фестивали. Но зато такие падают в колодцы, женятся, воспитывают детей, заводят собак, ходят на работу в обычные офисы и на фабрики, ломают ноги в гололед, копят деньги на отпуск, берут ипотеку и совершают еще массу бессмысленных действий, которые и есть жизнь.

И Петя знал, – знал, как никогда уверенно, – что все это у него будет. Все впереди, прямо по курсу его жизни, которая повиляла, подразнила и отпустила, устав шалить. Будущее такое же ясное, как эти звезды над головой. И такое же неотвратимое, как визит в травматологию. Все у него еще будет: и жена, и дети, и работа. Нормальная, как у всех, за маленькую зарплату и с дурным шефом. Собака у него уже есть. Остальное приложится. И Петя Козлов ласково потрепал щенка, благодарно вдыхая его живой запах.