Укололась однажды царевна веретеном.
Очень ей это понравилось.
Она снова укололась веретеном.
И дала она брату своему уколоться веретеном.
И брату тоже понравилось колоться веретеном.
И дал он попробовать всему царству уколоться веретеном.
И всему царству понравилось веретено.
И все начали колоться веретеном…
И жили они долго и счастливо и умерли в один день…
От передоза веретена…
Анекдот
Ночь – царство Вагуса, блуждающего нерва, как утверждают медики. Ночью растрёпанные нервы Бану блуждали далеко, там, где спало безмятежным сном праведника золотокожее Веретено, разметавшись большим телом на постели, словно выброшенная на берег морская звезда. Ночь была в разгаре, и Бану, глядя на равнодушную, каменную Луну, жаловалась неразгаданным силам ночи:
– О, ты прекрасен, возлюбленный мой, шея твоя – словно колонны храма в Карнаке, живот твой – словно улей, наполненный мёдом, руки твои – жаркое золото, губы твои – словно тисовый лук, натянутый для выстрела, глаза твои – черные агаты, и нет спасения от них! Почему мы не можем любить друг друга в кабинете на твоём столе, в гардеробной комнате ресторана, в подсобке театра, где угодно, там, где нас не найдут? Почему глаза твои не ищут меня, руки твои не ласкают меня, голос твой не шепчет моё имя, разве я действительно не более чем пустота между тобой и тем, на что ты смотришь?! О, мой возлюбленный, мой Учитель, мой царь, мой Бог! – так говорила она, и холодный ветер разносил её жалобы по городу, залетал в распахнутую форточку в спальне Веретена, щекотал его уши, и Учитель слышал голос Бану, но слов разобрать не мог.
В четыре часа утра, когда даже тени от деревьев на стенах были светлее окружающего их мрака, нулевой меридиан подбирался к Бану, норовя проткнуть её насквозь, пронзив сердце, и ей казалось, что она чувствует лёгкий толчок Земли, перепрыгнувшей в новый день. Если ей доводилось спать в это время, именно в этот час к ней во сне являлось Веретено и кололо её пальцы до крови, только это не погружало её в блаженный сон, а наоборот – выбрасывало в мрачную явь, где никакого Веретена не было вовсе.
Потом наступал рассвет, время, когда просыпается в Лунном дворце белый Нефритовый Заяц, чтобы под коричным деревом приготовить волшебный эликсир бессмертия.
– О, Нефритовый Заяц, приготовь и для меня каплю эликсира, чтобы у меня было бесконечно много времени на завоевание сердца моего возлюбленного! Сердце его, словно спелый гранат, и сотни людей делят место в нём, подобно зёрнам.
Сердце его, словно рубин, холодно и твёрдо, и моим слезам не растопить его.
Безрадостна и тяжела весна в Баку. Льют дожди, сбивая с деревьев так и не облетевшие за осень и зиму сухие листья. То возвращаются неприкаянные холода, то наступает жара. Кругом все твердят о любви, хотя статистика говорит, что самое большое количество новых влюблённостей попадает на осень, а весна – время авитаминоза и депрессии, когда из фруктов – только старые сморщенные жёлтые яблоки и обескровленные апельсины.
Шёл двадцать четвёртый в жизни Бану апрель – самый странный и печальный из всех, что она видела. Над ней не висел дамоклов меч экзаменов, поступления в институт или защиты диссертации, и тем не менее никогда ещё будущее не казалось ей таким мрачным, а настоящее – таким тошнотворным.
Попав в плен тоски, затягивающей, как водовороты течения Сальстраумен, Бану увлеклась предсказанием будущего самой себе. Ей больше негде было искать надежду, всевозможные гадания стали для неё единственным источником, который иногда выдавал надежду скудными порциями. Дошло до абсурда: в ход пошли и одинаковые числа на электронных часах, появлявшиеся там всякий раз, когда Бану хотела проверить время, и бездушные онлайн-гадания в интернете, и обычные игральные карты. Все гадания противоречили друг другу, бросая Бану из крайности в крайность – карты обещали, что Веретено будет принадлежать ей, двадцатичетырёхрунный футарк уверял, что это несбыточная мечта и что самой Бану это вообще не нужно. Проверив же на Таро числовые вибрации его имени, Бану ужаснулась: выпал «Дьявол» – карта, символизирующая сложного, скрытного человека, который заблуждается в выборе пути, а в стремлении к славе может выйти за границы добра и зла, и к тому же подвержен искушениям и находится в рабской зависимости от эротических желаний. Впрочем, последний пункт выглядел ещё и обнадёживающе. Он в некотором роде ломал создавшийся образ заботливой мамы-курицы, которая видит во всех окружающих исключительно слабых, бездарных и печальных существ, нуждающихся в поддержке, наставлении и утешении.
Несмотря на то что безответная любовь сильно притупила её ум, Бану, помня о том, что любовный фронт требует не меньше расчётов, чем любое другое поле битвы, составляла стратегию, воображая себя по крайней мере Секстом Юлием Фронтином. Получив своё, Веретено перестало обращать внимание на Бану, успокоилось, решив, что она у него в кармане и жажда славы будет гнать её на сцену снова и снова. В ходе урока, на котором он не обмолвился с Бану ни единым словом, не бросил на неё ни одного взгляда, она решила, что пора принимать крайние меры, и исчезла.
Уже после первого пропущенного занятия Веретено через Вагифа поинтересовалось, куда она вдруг пропала, и Бану поняла, что этот удав так просто её не отпустит. Он мог не замечать её присутствия, но не заметить её отсутствия он не мог. В течение целых девяти дней Бану придерживалась платонического целибата – не ходила на танцы, не видела Веретено, не говорила с ним, не слышала его повторяющиеся из урока в урок глупости, которые она уже начала обожать. Вернувшись, Бану поняла, что эффект от её профилактики оказался даже более сильным, чем ей мечталось. Веретено, очевидно, устрашённое перспективой потерять ценную танцовщицу, набросилось на неё, как медведица на потерянного и вновь обретённого медвежонка:
– Девушка!!! Ваше лицо мне знакомо!!! Куда ты пропала?..
Бану лишь сделала загадочное лицо и промурлыкала:
– Я рада вас видеть. – Веретено опустило очи долу и приятно улыбнулось (то есть не демонстрируя зубов). Любопытство непременно заставило бы его повторить свой вопрос, но тут пришёл кто-то, кого он давно не видел, и всё его внимание переключилось на объятия и поцелуи с новоприбывшими. Бану пожала плечами и отправилась танцевать с пригласившим её парнем, который так извёл её сложными связками и множественными поворотами, что на время она выпустила из виду Веретено в его коротких штанишках и обтягивающей майке.
Если бы Бану знала, что допрос на этом не закончится, она состряпала бы рассказ со множеством интересных приключений, удержавших её от прихода на сальсу, но она не подозревала, что её отсутствие задело Веретено за живое. Кода пришло время делиться на пары, он цапнул Бану и вместо того, чтобы считать для всех, допытывался:
– Что с тобой случилось, почему на занятиях не приходила?
– О, лучше вам не знать.
– Это что это такое, чего мне лучше не знать? Болела, что ли?
– Нет.
– Кто-то дома болел?
– Нет. Все здоровы.
– А что тогда?
– Я же сказала – лучше вам не знать.
Веретено танцевало с томным видом, наклоняясь к Бану больше, чем надо бы, щекоча её шею лёгким дыханием, мелодично подпевая музыке, а иногда случайно касаясь рукой её щеки – разумеется, на том движении, в котором это выглядело бы абсолютно естественно. Бану была знакома со всеми этими штучками: так Веретено вело себя с многообещающими новенькими ученицами, если те не выглядели чересчур омерзительно или неприступно и не были обременены довеском в лице ревнивого парня. И тем не менее ей было приятно и непривычно, ведь недаром она любила говорить про себя: «Мужчин я видела только в кино и на картинках». Заманчивый запах его тела окружал её облаком, и она спешила впитать его в себя каждой порой своей кожи.
Когда пришло время руэды, Веретено разразилось длинной речью, Бану его слушала вполуха, а он держал её за руку, играя по привычке её гибкими пальцами. И тут произошло нечто, чему она с трудом поверила. Крепко сжав руку Бану, он нежно погладил тыльную сторону её кисти, а потом сплёл их пальцы вместе. Бану стояла ни жива ни мертва. Ей было очень интересно, заметил ли кто-нибудь его манипуляции с их руками или все «внимают», преданно глядя ему в рот. Кровь билась в тоненьких венах, оплетавших её пальцы, словно пыталась вырваться наружу. Бану перестала понимать, где заканчивается её рука и начинается его. Веретено достигло пика коварства в своих манипуляциях. Догадывался ли он о её чувствах? Бану смотрела в зеркало на своё застывшее лицо, с которого уже несколько месяцев не сходило выражение слегка надменного равнодушия. Маска была идеальна, безупречна. Никто бы не заподозрил дикого кипения под этой коркой льда. Ненависть к Учителю душила Бану, словно угарный газ, ей хотелось вырвать у него свою руку и громко отчитать, чтобы все знали о его подлости, но разве могла она высвободиться из плена настолько тёплого и уютного?
К сожалению, это продлилось недолго, Веретено выговорилось, и началась руэда – бесконечная череда пляски по кругу с постоянной сменой партнёров, «групповуха от танцев», как её пренебрежительно называла Бану, считавшая, что танец должен служить исключительно выражению чувств между одним-единственным мужчиной и одной-единственной женщиной. Перелетая из рук в руки, она пыталась следить за Веретеном – не задержится ли в его руке чья-нибудь ещё, и ей казалось, что да, задерживается, она проклинала его и себя за свою глупую надежду.
В самом конце урока он почему-то решил показать кизомбу – танец, который Бану видела только в исполнении Веретена, и выглядело это так: партнёрша повисает на партнёре, словно пьяная, и в таком положении они ползают из стороны в сторону. Вообще, танец считается очень романтичным, как по ритму и характеру музыки, так и по силе сжатия тел. Традиционно Веретено танцевало кизомбу с отставной балериной, но в этот раз почему-то позвало Бану. Та даже начала растерянно оглядываться по сторонам, ища подтверждения: да полно, её ли позвал он? Да, её, и поначалу окаменелое тело Бану Веретено держало на расстоянии, пока они осторожно топтались в магическом круге учеников, опасаясь наступить друг другу на ноги. Но потом он, что-то надумав, с томным выражением лица вздохнул и мягко приблизил Бану вплотную к себе, а она смотрела в стену поверх его плеча и чувствовала на себе злобные взгляды женщин. «Десять баллов из десяти господину Учителю за артистизм», – подумала она.
– Почему не ходила? – настойчиво спросил он, почти касаясь губами её уха.
– У меня были важные дела. – Бану решила напустить на себя солидности.
– Надеюсь, ты не вышла замуж?
– Да, конечно, вышла и уже успела развестись.
– Кто этот счастливый?.. Несчастный?
– Несчастный, потому что женился на мне, а счастливый, потому что развёлся?
– Ага, – Веретено немного посоображало. – А, не, наоборот. Ну и шутки у тебя. Ладно, не хочешь говорить – и не надо.
Бану грелась в исходившем от него тепле, она видела каждую маленькую искорку на его безупречной коже, его шея маячила перед ней, подобно Вавилонской башне, тёмные губы – капризно поджатая нижняя и верхняя, нахально вздёрнутая, – манили и дразнили, и Бану поняла, что хотела бы жить в те простые времена, когда завладеть объектом своей страсти можно было с помощью удара дубиной по голове и нескольких преданных соплеменников. С полсотни пар глаз были устремлены на них, и Бану всей душой, если только она у неё ещё осталась, ощущала одиночество, от которого эти люди мечтали избавиться, они бежали навстречу друг другу, и сталкивались, и смотрели друг другу в лицо многозначительно, но никто не мог придумать ни слова, чтобы выразить себя, и так же молча они расходились. «Я во главе их. Будь я настоящим мужиком – прямо сейчас шепнула бы Веретену на ушко: я вас люблю. Может он закричал бы – «уйди, противная, как тебе не стыдно», или, сконфузившись, ответил бы – «мне очень приятно, но давай ты больше не будешь упоминать об этом». Но, чёрт возьми, я бы дерзнула, пусть даже потом мне было бы гораздо горше и тяжелее, чем тем, кто не дерзнул, и, по крайней мере, на смертном одре я бы не упрекнула себя за упущенные возможности! Прочти же это в моих глазах, видишь, какие они красные, в них все сосуды полопались от бесконечных слёз!»
У стены, прислонившись к плакату с международного фестиваля сальсы, стоял Кафар, который, как всегда, почему-то не танцевал.
– Куда ты смотришь? – ревниво спросило Веретено.
– Там Кафар.
– Кто? Кафар? – Его лицо застыло, чёрные глаза обратились внутрь себя, и он сбился с ритма, в смущении остановился, отстранив Бану. Она снова поискала Кафара, но тот куда-то делся.
– Урок окончен! – гаркнуло Веретено и придержало за руку Бану, которая хотела уйти от него как можно дальше. – Где ты видела Кафара? – Он понизил голос до волнующих частот.
– Он стоял там, в углу, – показала ничего не понимающая Бану.
– И как он выглядел?
– Красивый, как обычно.
– Красивый, – тупо повторило Веретено, и взгляд его остекленел, как всегда, когда он пытался думать. Руки Бану он так и не выпустил, даже когда она робко пошевелила пальцами, щекоча его горячую ладонь. – Останешься?
И Бану осталась, думая, что ей опять придётся терпеть какого-нибудь с трудом шевелящегося новичка, но Веретено так и не выпустило её из рук до самого конца. Когда урок закончился его обычными словами «С вами хорошо, без вас скучно» и объятиям пришёл конец, Бану по дороге в раздевалку чувствовала себя так, словно ей ампутировали часть тела, причём любимую часть.
– Так всё и было. – Бану закончила свой беспорядочный рассказ, похожий на исповедь психопата, и Лейла покачала головой:
– Может, он всё-таки испытывает к тебе какие-то чувства?
– О да, – саркастически воскликнула Бану. – Я даже знаю какие. Безразличие и наплевательство.
– Почему тогда он так себя вёл?
– Чтобы вселить надежду, будь она проклята. Нет на свете чувства подлее и вреднее надежды.
– Да, она мешает нам двигаться вперёд.
– Вот именно. Вечно пережёвывать одну и ту же мечту, как корова, не терять надежды, даже если тебе уже сто лет и ты скоро сдохнешь, и упускать миллионы других возможностей… Найти бы ту тварь, которая научила людей надеяться!
– Так можно далеко зайти. В конце концов ты захочешь отомстить Прометею за то, что дал людям огонь.
– С ним уже поквитались, – отрезала Бану. – А я… Единственное, что я могу сделать, – так это не позволить себе надеяться.
– И правильно! – угодливо поддакнула Лейла. – Веретено никогда тебя не полюбит, оно не способно любить никого, кроме себя!
– Иди к чёрту! – заорала Бану. – Ты его совсем не знаешь!
Субботу Бану и Лейла отмечали в пабе Finnegans, где отдыхали после работы в море трудяги-иностранцы и куда приходила местная юная интеллектуальная элита, не опасаясь, что здесь её разговоры будут подслушаны кем-то значительно менее интеллектуальным. Усевшись в дальний угол за массивный деревянный стол, подруги обозревали оттуда просторный зал с высокими сводами, отражавшими оживлённый гомон, и потягивали пиво, которое заказали из бунтарского чувства, хотя и не особенно любили его.
К ним, против всякого ожидания, но с их милостивого согласия, подсели двое приличных с виду парней: один, дюжий рок-музыкант с длинными волосами, примостился со своими тарелками возле Лейлы, второй, бакинский яппи, светловолосый и красивый, очень гордившийся тем, что его все принимают за англичанина, даже сами англичане, уселся рядом с Бану. Завязалась неторопливая беседа, говорили в основном о музыке. Яппи старался блеснуть остроумием, а Бану сидела с отрешённым видом и бледным лицом. Ни одна фисташка не лезла к ней в горло. Она думала о Веретене. Лейла, напротив, ела с таким аппетитом, словно полдня гонялась с арбалетом за тем животным, которое подали к столу.
– Бывают в жизни такие моменты… – многозначительно начала она, и все замерли, ожидая какого-то откровения, – когда я много ем, – неожиданно заключила Лейла. Бану захихикала. – Сегодня мы ходили в морг. Второй раз за семестр, представляешь, какие уроды?! А старший курс каждый день ходил!
Яппи брезгливо поморщился.
– Тебе нравится ходить в морг?
– Конечно! Сегодня нам показывали голову в продольном разрезе. – Глаза Лейлы радостно заблестели, и она обмакнула картофелину фри в острый соус.
– Круто, – оценила Бану и тут же представила себе голову Веретена в продольном разрезе. Без мозгов.
Затем разговор за столом плавно перекинулся на «вечные» темы.
– В стране, где нет официального разделения на классы, – с умным видом заговорил рок-музыкант, – каждый считает себя лучше других. Поэтому, вот если вы обратили внимание, в последнее время парочками почти не ходят. Я имею в виду, что парни гуляют с парнями, а девушки с девушками. У меня у самого столько знакомых хороших, умных ребят, которые никак не могут найти себе девушек, потому что считают, что кругом все девушки ограниченные и хотят только денег. А ещё у меня до кучи знакомых девушек, все умницы, красавицы и хотят любви, но вокруг же все парни тупые и хотят только денег… Почему так получается?
– Потому что наше поколение унылое и дохлое. – Бану подняла наконец глаза от пиалы с фисташками. – Интернет нас доконал. Нам интереснее пялиться на снимки еды в Инстаграме, чем заниматься любовью. То есть не нам, а вам.
– Конечно, целыми днями ныть о том, что Веретено такое недоступное, веселее, – поддела её Лейла. – При том, что сама виновата. Зачем покушаешься на чужое Веретено?
– На чужой даче инжир слаще, – хихикнула Вану. – И оно вовсе не чужое. Оно – всеобщее, вроде охраняемого ландшафта.
– Так, девушки, вы чего шифруетесь? – спросил яппи, недоумённо глядя то на Вану, то на Лейлу.
– Ничего. – Вану принялась считать пузырьки в стакане с потеплевшим пивом. Такая печаль: её еда с некоторых пор всегда остывала раньше, чем она успевала её съесть, а напитки согревались раньше, чем она успевала их выпить.
Она скомкала бумажную салфетку и бросила её в чистую пепельницу.
– У кого-нибудь есть зажигалка? – спросила она, задерживая взгляд по очереди на двух молодых людях.
– Я не курю, – с гордостью ответил яппи.
– Я тоже, – признался рок-музыкант.
– Вот как? – удивилась Вану. – Здоровый образ жизни, значит. А как же секс, наркотики и рок-н-ролл? А как же живи быстро, умри молодым?
– Это всё стереотипы, – сконфуженно ответил музыкант.
Заговорили о хобби и увлечениях. Лейла, мужественно тянувшая на себе беседу, поведала новым знакомым о сальсе, о вечеринках и чемпионате. Яппи оживился:
– А я туда ходил одно время. Там ещё учитель такой… похожий на надувную резиновую женщину.
Вану чуть не уронила бокал и так фыркнула, что фисташка выскочила у неё изо рта и ускакала по деревянному столу в неизвестном направлении. Откинувшись на резную спинку скамьи, Вану нервно расхохоталась.
– Вот так сравнение. Но почему, чёрт подери?!
– Да ну, он какой-то безволосый слишком и гладкий.
– Ага, а я видела, у него в «Фейсе» лайкнута страница лазерной эпиляции, – не без злорадства сообщила Лейла. Для Вану это не стало новостью.
– Удалять волосы – не позор для мужчины. – Она наставительно подняла палец вверх. – Единственное что – настоящий мужик должен делать лазерную эпиляцию без обезболивания!
– А губы красить помадой со вкусом пива! – подхватила Лейла.
– А брови выщипывать плоскогубцами, – заключил музыкант.
Они подняли бокалы за настоящих мужчин. Потом за поэзию, и тут Лейла припомнила своё любимое стихотворение авторства Вану.
– Я его даже наизусть помню. Только как вспомню, кому оно посвящено, мне противно делается, – доверительно сообщила Лейла собравшимся.
– Кому оно посвящено? – спросил зеленоглазый яппи.
Вану колебалась некоторое время, но тайна жгла ей горло, словно расплавленное золото – глотку Красса, и она призналась:
– Надувной резиновой женщине. – Новые знакомые принялись смеяться, решив, что она отшучивается, и тема была закрыта. Потом Лейла спросила Вану:
– Зачем ты всем рассказываешь о своей любви к нему?
– Видишь ли, мой юный пытливый друг, – ответила Бану, – если человеку нечего скрывать – человеку нечего бояться.
Яппи отодвинул в сторону тарелку, полную костей, на которых оставалось довольно много мяса, и положил на её место телефон. Бану не разбиралась в моделях этого бесполезного, по её глубокому убеждению, предмета, но яппи, приобретавший только самое дорогое и модное, был уверен, что произвёл на неё нужное впечатление.
– Я добавлю вас в друзья на «Фейсбуке», – полувопросительно сказал он. Девушки кивнули, а Бану подумала: «Интересно, мы хоть раз ещё увидимся? Пару раз он поставит лайк под моими фото. А потом забудет о моём существовании, и, даже если я умру, он не будет об этом знать. Особенно если кто-то возьмёт на себя труд вести мою страничку от моего имени. Ну надо же. Интересная идея. Достаточно периодически заходить на «Фейсбук», лайкать статусы, делать перепост фотографий, чтобы создать видимость жизни человека, который давно мёртв. В каком страшном мире мы живём».
– Что такое? – удивлённо спросил рок-музыкант.
– Что?
– Почему ты сказала, что мы живём в страшном мире?
– Я произнесла это вслух? – испугалась Бану. – А, ну да. Это из-за интернета. У меня был знакомый, – тараторила она, стремясь скрыть свою оплошность, – который категорически отказывался регистрироваться в каких-либо социальных сетях. У него даже адреса электронной почты не было. Он был уверен, что за всеми нами следят.
– Им же хуже, – улыбнулась Лейла и откусила голову креветке.
На обратном пути, уже избавившись от новых знакомых, они снова заговорили о Веретене, и Лейла вскипела:
– Ты уже сошла с ума, и ладно, но ты и меня тоже с ума свела! Та голова в морге показалась мне похожей на него! А когда мы уходили, я обернулась, и она мне подмигнула!
– При чём здесь я?
– Да ты из меня весь мозг вынесла!
– Было бы что выносить, – огрызнулась Бану, сердясь больше всего оттого, что упрёк был справедливым. Слово за слово, и они с Лейлой поругались, но не разошлись по домам, а продолжали идти по улице вместе и орать друг на друга. Под конец Бану крикнула:
– Покончу с собой, тогда ты увидишь!
– Увижу тебя голой в морге!
– Вай-вай-вай, девушки, не ссорьтесь, – встрял какой-то прохожий. Это отрезвило их, они перестали ругаться и холодно распрощались.
Когда после весёлого вечера Бану вернулась домой, она села за стол и, не обращая внимания на лёгкое опьянение, схватилась за ручку: ей показалось, что в мозгу у неё заскреблись слова. Сначала они робко пробовали свои силы, привлекая к себе внимание Бану, потом заколотились, требуя выпустить их на волю. У Бану даже голова разболелась, и она почувствовала себя Зевсом, беременным Афиной. Словам было позволено излиться на бумагу, может быть, эти слова когда-нибудь стали бы поэмой.
И было тихо и пусто на улицах. Чёрная и густая, словно нефть, тоска струилась сквозь щели в окнах, заполняла комнату, грозила грядущим летом, от которого Бану интуитивно ожидала катастрофы. Всё началось летом – и всё должно было закончиться летом. Вот бы он прочёл её стихи. Вот бы кто-нибудь сумел растолковать ему их смысл. Показать ему, что Бану балансирует на грани безумия и смерти, словно канатоходец над пропастью.
Или, быть может, не стоит дёргаться, как муха в паутине, и покончить разом с этой абсурдной историей. Нет подвига глупее, чем самоубийство, но, с другой стороны, какова дама сердца – таковы и подвиги.
И над ней некому смеяться, кроме Лейлы, которая, возможно, была слишком молода, чтобы испытывать такие чувства, и слишком правильна, чтобы испытывать такие чувства к нему. Но уж насмешки друзей она как-нибудь перенесёт, только они и отрезвляли её иногда. А для остальных ей, Бану, есть чем оправдаться.
Время между их недолгими встречами превращалось в туманную бесконечность, отмеченную бездействием и безмыслием. Бану перестала даже слушать музыку, которая проносилась над её сознанием, словно ветер надо льдом, не затрагивая его. Ничто не заполнит эту тишину.
Время – в смерти. Уходят под воду суда,
В которых скорбящие мёртвых своих снаряжали.
Теряет материя кварки. Ждут души суда.
Стираются в пыль любимых имён скрижали.
И птицам больше не летается и не спится,
И море прячется за оберегами-берегами,
Плавятся поплавки-улыбки и восковые лица,
Выжжены хижины, сгорели лома-оригами.
Перечитав написанное, Бану скомкала листы и выбросила их. Нет, никакие слова тут не помогут. Раньше ей казалось, что слова – самая могущественная сила в мире, и сила эта подчинялась ей. До тех пор, пока она не встретила существо, не понимавшее никаких слов.
Она вдруг ахнула и схватилась за низ живота: ей показалось, что чья-то ледяная рука схватила и смяла в кулаке её внутренности, словно пытаясь вывернуть наизнанку. С полчаса Бану не могла разогнуться, и даже когда ледяная рука слегка ослабила хватку, осталась тупая, нудная, наводящая тошноту боль, которая так и не прошла.
На следующем уроке Веретено снова танцевало с ней.
– У неё всегда такие холодные ручки, и она дрожит. Почему она всегда дрожит? – Веретено обращалось к Руслану, который с неприкаянным видом стоял рядом и смотрел, как они кружатся в танце.
– Говорят, у кого холодные руки – у того горячее сердце, – ответила Бану.
– У тебя горячее сердце?
«Однажды я вырежу своё сердце из груди и поднесу тебе его, ещё бьющееся, и тогда ты узнаешь, насколько оно горячее».
– Конечно, горячее.
– Что-то незаметно, – ехидно сказало Веретено. Бану посмотрела на него ясным, ничего не выражавшим взглядом. Его кожа была влажной, ему было жарко. Бану должна была положить ладонь ему на плечо по ходу танца, но она почему-то не смогла этого сделать: покрытая потом, кожа его казалась ещё более обнажённой, и Бану постеснялась лапать своего любимого за мокрое тело. Веретено в крайнем раздражении и даже с некоторой обидой само взяло её руку и положило туда, где ей следовало находиться.
– Я не кусаюсь, – сказал он.
Бану не выдержала и нервно захихикала. Потом поняла, что, должно быть, выглядит, как полная идиотка, и сказала:
– Я думала, что вам будет неприятно.
– Почему? – ошалело Веретено.
– У меня холодные руки.
– Зато у меня горячее тело. – Он улыбнулся и засиял, как всегда, когда разговор ступал на скользкую дорожку. Бану не знала, что ответить, тем более что она заметила на себе холодный испытующий взгляд Руслана. Вдруг она поняла, что этот человек презирает Веретено и завидует ему. Она вспомнила, что именно Руслан выставляет в сети все самые неудачные фотографии Веретена – те, на которых он гримасничает, или ест, или закрыл глаза. «Он считает себя намного умнее Учителя, и так оно и есть, – подумала Бану, – но женщины любят Веретено, а Руслан им безразличен. И он не может перестать дружить с Учителем, даже если и хочет, потому что его обаяние действует на всех. Он дружит с ним, даже несмотря на то, что платит ему. И за дополнительные занятия тоже».
Не только Руслан наблюдал за ней. Молодая женщина, похожая на неандерталку, которая никогда не разговаривала с Бану, смотрела на неё так, словно хотела сожрать сырой и без соли, а из кожи её сделать себе бюстгальтер. Эсмеральда косила на неё глазом, измеряя миллиметры между телами Бану и Учителя. Внезапно постаревшая Гюнай тоже поглядывала в их сторону с выражением оскорблённой добродетели. Бану почувствовала, как вокруг неё стягивается кольцо ненависти и недоброжелательства. Боль в животе снова проснулась и показала зубки. Бану чуть не потеряла сознание от её неожиданности и свирепой силы, но её лицо сохраняло выражение полной безмятежности.
Бану поискала глазами Кафара, но до конца урока он так и не появился. Они встретились потом. Бану слишком долго переодевалась, потому что по рассеянности, вызванной мучительными ощущениями, не могла найти свою одежду: туфли притаились под одним стулом, платье висело на другом, колготки уползли куда-то под скамейку. Когда она наконец укомплектовалась, в школе уже не осталось никого, кроме нескольких толстых мужчин неопределённого возраста, бравших частные уроки народных танцев.
– Не понимаю, зачем это им нужно. – Кафар стоял за дверью и смотрел, как колышется жир на одном из учеников – точь-в-точь как желеобразное тело медузы.
– Чтобы красоваться на свадьбах, – предположила Бану, которую занимал тот же вопрос.
– А ты танцуешь всё лучше. У тебя есть свой стиль.
– У меня во всём есть свой стиль.
– Да, от скромности ты не умрёшь.
– А что, были случаи?
Кафар бледно улыбнулся.
– Ты идёшь домой одна?
– Да, а что?
– Ничего. Просто подумал, вдруг тебя кто-то провожает.
– Неужели ты хочешь меня проводить?
– Хочу. Но не могу. Может, потанцуем лучше?
Бану нервно заозиралась, надеясь увидеть Веретено, но оно где-то крепко засело и не собиралось появляться.
– Лучше потом как-нибудь. – Ей внезапно опротивело это место, где, казалось, даже стены впитывали в себя мысли Бану, а затем нашёптывали их её врагам.
– Ты придёшь на юбилейную вечеринку?
– Нет. Не получается.
– Жалко, – равнодушно ответила Бану и направилась к двери. Тут из зала выскочило Веретено, и они едва не столкнулись.
– До свидания, ваше величество, – выпалила Бану. Он остался доволен.
Вечеринкой в честь тринадцатилетия школы Веретено промывало ученикам мозги уже почти месяц: ему хотелось собрать как можно больше народу (и, соответственно, как можно больше денег). Бану принялась огорчаться заранее; она даже начала морально готовить Лейлу к тому, что не придёт. Лейла ворчала и посылала подругу к чёрту: декадентские настроения Бану вызывали у неё недоумение и беспокойство. Как-то она не выдержала и сказала ей: «Любит да он тебя, больше, чем остальных учеников, что тебе ещё надо?!» Надо? Чтобы мы уснули бесконечным сном, где времени в десятки раз больше, чтобы он был со мной всем телом, всей душой, слиться в одно целое. В полуночных фантазиях Бану проложила долгий увлекательный маршрут по всему его телу, так, что ей казалось: попадись Веретено ей волею чудесного случая в руки, она сыграла бы на нём, как на флейте, ни разу не сфальшивив. По утрам, прежде чем просыпалась Бану, просыпались мечты о нём, фантомные ощущения прикосновений его тёплых мягких рук, на мгновения заставлявшие забыть о непрекращающейся боли, которая пробуждалась сразу вслед за Бану, и день её проходил в дурмане. Потом она приходила на сальсу – приближаясь к школе, она чувствовала тошноту, вызванную иррациональным страхом. Чувствуя, что её болезнь прогрессирует, Бану, однако, ничего не могла с этим поделать. Даже само Веретено не могло утолить этой жажды – чем больше внимания он уделял ей, тем больше ей хотелось.
– Я теперь понимаю, что чувствует самка богомола, пожирающая своего самца. Это она не по злобе и даже не из-за нужды в белке. Это от всепоглощающей любви. Всепоглощающей… в прямом смысле. Единственный способ полностью завладеть своим возлюбленным – сожрать его, – выдала однажды Бану.
– О, ты меня пугаешь! – воскликнула Лейла, зловеще усмехаясь. – Только не посвящай Веретено мюэллима в свои открытия.
– Он недостаточно тонок для этого.
– Зато достаточно толст, чтобы его съесть, – пошутила Лейла.
А сама Бану худела не по дням, а по часам. Аппетит она давно потеряла, но всё же заставляла себя есть не меньше, чем прежде. Это не помогло ей – сначала она рассталась со своими бывшими, некогда вполне пышными формами, затем по-эльфийски тонкое тело начало приобретать пугающее сходство с фотографиями из пропагандистских статей о нервной анорексии. Тогда она решила не мучить себя понапрасну и почти перестала есть.
Лейле всё же удалось уговорить свою печальную подругу пойти на вечеринку, но Бану, твёрдо решившая быть несчастной в этот вечер, сидела на диванчике, прижавшись к стене и баюкая свой живот, и отказывала всем, кто пытался с ней потанцевать. Она даже не стала переодевать туфли. Весть о том, что Бану не танцует, распространилась быстро, и даже как будто без помощи слов: скоро её совсем перестали приглашать. Веселье шло полным ходом и без Бану. Веретено нарочно устроило вечеринку в ресторане нового дорогого отеля, куда приходило много народу, особенно иностранцев – оно делало рекламу своей школе, демонстрируя своих учеников, как породистых собачек на выставке. Облокотившиеся на барную стойку белобрысые англичане с довольными улыбками наблюдали, как танцуют пары, мелькают голые ноги и задираются юбки. Бану, всю жизнь питавшая слабость к блондинам, рассматривала их и вдруг заметила одного в инвалидной коляске. Ей почему-то стало стыдно перед ним за весь их танцевальный клуб разом, хотя этот человек улыбался и выглядел вполне бодрым и довольным.
Она была подавлена. Когда они с Лейлой вошли в ресторан, где устроили праздник, Веретено и не взглянуло в их сторону, зато подбежало к девушке, которая стояла в шаге от Бану, и начало с ней ворковать, то и дело щекоча ее под подбородком, как будто она была кошкой.
– В крышку моего гроба забит ещё один гвоздь, – пробормотала Бану, но Лейла, поглощённая чудовищем всеобщей радости, не услышала её.
– Я иду домой, – сказала Бану через пару часов безмолвного страдания на диване. – Где моё пальто?
– Клостридия куда-то его унёс.
– Спроси у него куда.
– Сама спроси.
– Я не хочу с ним разговаривать.
Проклиная любовь, сколько её ни существует в мире, Лейла стала ждать, когда закончится песня и в кратком перерыве между двумя танцами Веретено окажется в свободном доступе. А он, словно почувствовав неладное, приблизился в танце к Бану и крикнул ей:
– Ты следующая!
– Неужели он решил удостоить меня высокой чести, – саркастически протянула Бану, настроение которой не стало лучше. Почему-то танец с ним на вечеринке казался ей такой же прекрасной и недостижимой мечтой, как легендарная Либерталия, вымышленное государство пиратов. В неукротимом треморе она дождалась конца песни, но Веретено не сдержало своего обещания, подцепив кого-то ещё. Потом была другая песня, и ещё одна, а он, казалось, совсем о ней забыл. Бану отправилась на поиски пальто и вскоре втянула в них всех окружающих, так что до Веретена наконец дошёл слух о том, что она уходит.
– Нет, ты останешься!
– А спорим, что не останусь. – Бану в этот момент подумала, что она, возможно, единственная из всех смеет ему перечить.
– Что значит спорим? Моё величество приказывает вам оставаться. – Он наклонился к ней так близко, что она могла сосчитать похожие на горный хрусталь капельки пота на его лбу.
– Ну что ж, если король приказывает, не смею перечить. – Бану опустила ресницы, мысленно пожелав ему гореть в аду.
– Я буду с тобой танцевать! – Веретено вцепилось ей в руку. Бану была холодная, как углозуб, уснувший в тысячелетнем леднике. И он станцевал с ней. И было это никак.
– А чего ты хотела? Сальса – это тебе не бачата и не танго, – глубокомысленно изрекла Лейла. – Как будто ты не танцевала с ним на уроках миллион раз.
Бану больше нечего было ждать, она своё получила, поэтому она сбежала с вечеринки, как только разыскала пальто.
Побег оказался верным тактическим ходом. Когда на следующий день Бану пришла в школу, первым, кого она встретила, было Веретено, бежавшее к ней навстречу и гудевшее, как отчаливающий пароход:
– Я не понял! Когда король говорит, что уходить нельзя, куда ты уходишь?
Откуда-то слышался назойливый стук капель. Улыбаясь, Бану пошла навстречу Веретену.
– Взяла и уплыла, золотая рыбка.
– Да. Ну и что?
Мимо пробежал кот с крысой во рту. Крыса была ещё живая и отчаянно трепыхалась.
– А я хотел с тобой танцевать.
– Не лгите мне. Там было ещё много женщин, которых вам надо было… – Бану чуть не сказала «оприходовать», – одарить своим вниманием. Вы не стали бы танцевать со мной ещё раз. Не смогли бы, даже если бы и хотели. Тем более я на ногах едва держалась и танцевала плохо.
– Речь идёт не о том, как ты танцевала, а про моих желаниях, – загадочно ответило Веретено.
Кот сел, уставившись на них и придерживая крысу.
– Ваши желания для меня, конечно, священны.
– Но ты ушла. – Веретено печально покачало головой, но Бану знала, что каждое сказанное им слово – ложь и что он просто разыграл перед ней спектакль. Она разглядывала его губы и думала о том, что от бесконечной лжи они, должно быть, стали сладкими, как патока. И всё же почувствовала себя виноватой. Веретено ещё раз картинно вздохнуло для убедительности и отправилось восвояси.
Кот милосердно свернул крысе шею и красивым галопом побежал за хозяином.
Запах Веретена остался висеть в воздухе, подобно северному сиянию, и Бану заулыбалась, словно вдохнула окись азота. «Что-то неладное творится с Веретеном в последнее время, может, он всё-таки проникся ко мне какими-то тёплыми чувствами?» – подумала она и счастливо засмеялась, как полоумная, прижав руки к лицу. Пойманное боковым зрением какое-то движение в дверном проёме застало её врасплох. В дверях стоял Кафар, бледный, как гатыг, и такой же кислый.
– Ну всё понятно, – сказал он.
– Что тебе понятно? – Бану знала, что это бесполезный вопрос, но пыталась оттянуть время до неизбежного позорного признания.
– Что между вами?
– Примерно двадцать лет и сто баллов IQ, – не удержалась Бану. Кафар посмотрел на неё с укором.
– Он нравится тебе?
– Я люблю его.
– Как и все мы. – Кафар опустил глаза в пол. – Ну всё, ты готова. – И он забежал в зал.
– К чему? – закричала Бану и бросилась за ним, но в зале его не оказалось. Он словно сквозь землю провалился.
– Кого ты ищешь? – спросило Веретено, которое уже успело переодеться в свою майку с американской проймой и теперь кокетничало с самим собой перед зеркальной стеной.
– Кафара. Он сюда зашёл, а теперь пропал.
– Кто это – Кафар? Твоя любовь? Сюда никто не заходил.
Бану заглянула ему в глаза, но увидела в них только собственное злополучное отражение.
– Ну что, готова к труде и оборону? – Веретено протянуло ей широкую ладошку, приглашая на танец. Бану взглянула на эту ладонь, и ей стало не по себе: там не было линии жизни.
– Чего ты смотришь?
Бану промолчала. Ей не хотелось делиться с ним своими соображениями. В сущности, за всё время их общения она не сказала ему ни слова правды и не жалела об этом.
В тот вечер Веретено долго нудело об этике на танцевальной площадке: оно терпеть не могло неопрятного вида, а ему, видимо, испачкали его любимые танцевальные туфельки. Стоя на середине зала и выразительно жестикулируя, он говорил:
– Когда танцуете, мы должны смотреть, чтобы никому не мешали. Вот я делаю поворот с партнёршей! Она не видит, куда идёт, потому что я – мужчина! И веду – я! Я должен смотреть, куда я ей веду, чтобы не столкнуться с другим парой. А то я вчера на вечеринке танцую, а мне все ноги топтают…
Бану фыркнула, не слишком громко, но Веретено тут же повернулось к ней и спросило:
– Я что, такой смешной? – И добавил, печально покачивая головой: – Ушла…
– Да, я такая, – довольно отозвалась Бану.
После занятия она рассказала Лейле о реакции Веретена на её побег с вечеринки.
– Он думает, что клеит тебя, ты думаешь, что клеишь его, и вы оба очень довольны… собой, – заключила Лейла.
– Ничего такого он не думает. Относится ко мне, как к маленькой девочке.
– По сравнению с ним ты и есть маленькая девочка.
– У меня уже могло быть четверо детей.
– Ты же их ненавидишь.
– Теоретически. Кстати, кто такая эта Зейнаб? Откуда она взялась?
– Кажется, она перешла к нам из другой школы.
«Эта Зейнаб» появилась в тот день в школе впервые и успела так нашуметь, что все ученики к концу занятия, включая даже Бану, запомнили её имя. Она была приземистая и толстая, с носом такого размера, что многие альпинисты сочли бы за честь покорить его. Первый раз она привлекла внимание Бану, когда на замечание Учителя: «Мне что-то запах долмы кажется» — закричала:
– Это я, я готовила долму!
– Кажется, кому-то не терпится замуж, – шепнула Бану Лейле. А Веретено тем временем вцепилось в Зейнаб и начало показывать движение. После этого она почувствовала себя настоящей хозяйкой заведения: комментировала каждую его реплику, оглушительно хохотала, повисала у Веретена на шее и в конце концов так разозлила Бану, что та сказала:
– Распущенность – последняя надежда уродин. Красота говорит сама за себя. – Она произнесла это довольно тихо, но скандальной частью своей души надеялась, что Зейнаб её услышала.
Бану думала про новенькую по дороге домой, пока её не напугал заунывный тонкий голос из ларька, провывший на русском языке, когда она проходила мимо:
– Пышки, пы-ы-ышки!
А потом наступило её любимое время – время сна. Бану была послушной девочкой: её мятежный дух слонялся по ночному городу, но тело ложилось спать ровно в десять часов. В тот день, прячась под одеялом с закрытыми глазами и ожидая сна, она услышала доносившуюся из проезжающей машины музыку, под которую она танцевала когда-то в детстве. Помнится, тогда она мечтала влюбиться в мужчину, для которого сможет танцевать, и вот…
Кто-то запрыгнул ей на живот, отозвавшийся привычным взрывом острой боли, впрочем, быстро притихшей под действием чего-то тяжёлого и очень тёплого. Не открывая глаз, Бану подняла руку, показавшуюся ей невесомой, и нащупала шелковистую шёрстку. Она провела ладонью от холки до хвоста, но вместо хвоста нашла лишь острый осколок хрящика. «Это же покойный бесхвостый Монтгомери!» Бану вскочила в постели, и кот – точнее, его призрак – прянул с кровати на пол и исчез где-то в тёмном углу между стеной и платяным шкафом. «Почему он пришёл именно ко мне, он ведь никогда не любил меня», – озадаченно подумала Бану. Затем она повернулась на правый бок и в мечтах о Веретене уснула. Он снова снился ей, и в этом сне они точно не танцевали.
– Ты не видела Кафара? – На следующем занятии Бану предприняла попытку разыскать своего таинственного друга. Первой, к кому она обратилась, была та самая девушка, которая взросло выглядела и хорошо танцевала. Её звали Айша – Бану наконец запомнила её имя после того, как, не удовлетворившись третьим местом на чемпионате, она зашвырнула букет цветов в дальний пыльный угол, разрушив уютное жилище безобидного паука. Тогда-то, по свежести чувств и непосредственности эмоциональных реакций Айши, Бану и поняла, что дама сия вовсе не так потрёпана и закалена житейскими бурями, как ей до сих пор казалось.
– Нет, а кто это? – Айша завертела орлиным носом, почуяв гнилостный, заманчивый запах сплетни.
– Никто. Совсем никто.
«Похоже, тут никого не знают по имени, кроме нескольких карликовых звёзд клубного масштаба, которых знают все, и то потому, что Веретено произносит их имена по сто раз в день». А ведь Кафар был хорош. Но почему она ни разу не видела его на уроках?
– Это твой парень? – не могла успокоиться Айша.
– Нет у меня никакого парня. – Бану раздражало это слово. – И никогда не было.
Айша, обидевшись, пошла переодеваться, а Бану села на скамейку, внутри которой, казалось, нашли приют все острые вещи мира, и начала ждать. Она слышала, как над её головой стучат каблуками прохожие. Вот запачканные серой грязью коричневые женские сапожки задержались у окна, неуверенно переступая мелкими шажками на месте, словно кто-то хотел заглянуть внутрь школы, но стеснялся. Бану вспомнила, как она сама проводила долгие мучительно-сладкие минуты возле окон, слушая голос Веретена. Охваченная внезапным подозрением, она вскочила ногами на скамейку и приблизила лицо к стеклу, но сапоги уже исчезли.
– Красавица, ты чего залезла? Испачкаешь же, ну, тут люди сидят, а ты ногами залазиешь.
– Мне показалось, я там кое-кого увидела. – Бану ничуть не смутилась, когда Веретено застало её за таким странным поведением.
– Кого? Кафара своего? – Веретено так и сверлило её глазами, а Бану отвечала ему тяжёлым взглядом исподлобья.
– Нет. Но я ищу его. Вы его не видели?
– Ты такая фантазёрка! Здесь нет никакого Кафара.
– Вы разве помните всех своих учеников по именам?
– Да, конечно.
«Всё ты врёшь, – подумала Бану, глядя в широкую спину удаляющемуся Веретену. – Помнишь только фаворитов, тех, кто делает тебе рекламу».
У всех, кто проходил мимо неё в тот день, Бану спрашивала о Кафаре, но никто не знал, куда он подевался. Ни один человек не знал даже, кто такой Кафар. Отчаявшись узнать что-то, Бану рискнула обратиться к аксакалам. Руслан внимательно выслушал её вопрос, и его глаза цвета аквамарина разгорались за стёклами очков всё сильнее и сильнее, пока не стали полыхать, как квазары. «Ага, он что-то знает», – подумала Бану.
– А где ты видела Кафара? – с фальшиво-незаинтересованным видом спросил Руслан.
– Да здесь. В школе.
– Ну? Правда? Я знал только одного Кафара, он ходил сюда лет десять назад. Молодой такой парнишка, чёрные волосы.
– Нет, правда? Чёрные волосы? Конечно, это отличительная черта в нашей стране, – не сдержалась Бану.
– Ну худенький такой.
– Просто поразительно! Может, он ещё и роста невысокого был? – продолжала потешаться Бану, которая всё ещё не могла простить, да, видимо, уже и никогда не простит Руслану то, что он рассказал ей о безнадёжно-семейном статусе Веретена.
– Нет, ростом он был повыше тебя, – невозмутимо ответил Руслан. «Это невеликое достижение», – подумала Бану.
– И глаза, небось, карие, – уныло предположила она.
– Как ты догадалась?! – Руслан наконец принял её игру, но Бану уже расхотелось играть.
– Ну и куда он делся?
– Не помню. Перестал ходить, по-моему. Ты, наверное, какого-то другого Кафара видела.
– Не знаю. Но он так хорошо танцует бачату.
– Бачату? – оживлённо переспросил Руслан. – Тот Кафар тоже хорошо танцевал. Даже первое место занимал на чемпионате.
– Вот это действительно отличительная черта, – пробормотала Бану.
– А?
– Ничего, ничего. Хм. Спасибо вам.
– Всегда рад помочь! – Руслан улыбнулся хищной улыбкой, которая на самом-то деле была самой искренней, но из-за вставных зубов выглядела так плотоядно, что хотелось убежать и никогда больше не просить его о помощи.
Голова у Бану шла кругом из-за недоедания и из-за странной ситуации с фантомным Кафаром. Она была рассеянна на уроке, путалась в движениях, натыкалась на соседние пары и слишком громко болтала с Лейлой. Когда Веретено, пытаясь что-то объяснить, воскликнуло:
– Внимаем сюда! – Бану рассеянно прокомментировала в полный голос:
– Внимаем и вынимаем.
Все засмеялись, а Веретено обиделось, хотя и не подало виду, но с Бану оно больше в тот день не говорило.
В тот вечер, против обыкновения, Бану собралась быстрее всех, но, когда она выходила из раздевалки, декоративный шнурок её ботинка впервые за всё время своего существования развязался. Бану в раздражении бросила сумку прямо на пол, и присела, чтобы привести обувь в порядок. До неё долетали обрывки разговоров из раздевалки, и она против воли прислушалась к ним, а когда в беседе явственно прозвучало её имя, Бану и вовсе замерла, чтобы не пропустить ни слова.
– А со мной она вообще никогда не здоровается, как будто она я не знаю что!
– Вы заметили, она как будто со странностями?
– У тебя она тоже спрашивала про какого-то Кафара?
– А кто-нибудь знает, что это за Кафар?
– Ха-ха, я знаю всех мужчин здесь, ха-ха. Кафара среди них нет.
– Это её выдуманный друг.
– Она что-то сильно похудела в последнее время, заметили?
– Я её спрашивала, как у неё получилось, а она мне такая: «Я ничего специально не делала!» Наверное, сидит на какой-то диете или таблетки пьёт. А со мной поделиться не захотела. Ужасно вредная.
Тут Бану в голову ударила кровь с таким количеством растворённого в ней праведного гнева, что она едва сдержалась, чтобы не ворваться в раздевалку с криком: «Вы с ума сошли, что ли, я тут умираю, а вы – диеты, таблетки, глупые жирные курицы!» Она крепко зажмурилась, повторила про себя эти слова ещё несколько раз, с каждым разом всё более и более злобно, и попыталась успокоиться. Пальцы сами собой совладали со шнурком, и у Бану больше не было причин сидеть на корточках перед раздевалкой. Трясясь от негодования, она пошла домой. С того вечера Бану приобрела привычку задерживаться у двери в женскую раздевалку и подслушивать разговоры. Чтобы не выглядеть сомнительно со стороны, она останавливалась за дверью под разными предлогами: то что-то сосредоточенно искала в сумке, то увлечённо смотрела в экран старенького телефона, перечитывая номера немногочисленных входящих звонков, то делала вид, будто ждёт кого-то.
Как сквозь решето Эратосфена, Бану просеивала бессмысленную болтовню через свой мозг, выуживая факты, казавшиеся ей потенциально полезными или просто забавными. Она слышала, как Чинара расхваливает свой салон красоты, штамповавший одинаковых невест с одинаковыми причёсками из накладных волос и одинаковым вульгарным макияжем, менявшим их лица до неузнаваемости. Она слышала, как женщины постарше намекали молодым девушкам, что у них на примете есть хороший сын, или племянник, или сын племянника. Чаще всего она слышала оды в честь Учителя, словно ашуги собрались на состязание льстецов, где главным призом была привилегия доедать с его тарелки и спать у него под дверью. Впрочем, она была рада, что женщины так неистово выражают словами свой восторг: иногда надо как следует выговориться, чтобы успокоиться. То, что могло стать действием, становилось словом. Слова, подобные червям-паразитам, высасывали из хозяев все силы, становясь постепенно самостоятельными существами. Их произносили раз, два, десять, и вот уже все забывали человека, сказавшего их, а на сами слова смотрели, как на огромный камень у дороги, который как будто с сотворения мира лежал здесь.
– Пусть болтают, – шептала Бану. – Пусть читают друг друга, как открытую книгу, пусть следят друг за другом. Им невдомёк, что Веретено не знает слов, а значит, слова не имеют над ним власти.
Однажды она услышала, как Зейнаб рассказывает, почему перебежала из своей школы танцев к Веретену.
– А я на чемпионат пришла да, там Учитель такой клё-о-овый да, на нём такой белый костюм красивый, бомба костюм просто, и сам он такой, знаете… Видно, что ну очень э знает… Он танцует просто круто! Я подумала э, надо к вам пойти да, такой Учитель…
«Учитель твой любит красивых, а предателям вроде тебя уготован девятый круг Ада», – злорадно подумала Бану и забыла о перемётной суме Зейнаб, а зря.
Решив возобновить свои заброшенные на время утренние прогулки по бульвару, Бану как-то раз вышла из дому ещё до рассвета, пока на улицах было темно. Ей не хотелось видеть лиц идущих навстречу людей, они её раздражали, а золотисто-жёлтый фонарный свет дрожал и искажал их так, словно они были призраками. В тот день на город опустился небывалый туман, Бану никогда раньше не видела такого. Её как будто окружали белые стены, на которых, словно в театре теней, то и дело вырастали тёмные фигуры редких прохожих, деревьев и скамеек. Вдруг навстречу Бану из тумана выступил силуэт чёрной собаки. Бану ждала, что за собакой покажется и её хозяин, но собака была одна. Глядя на девушку прозрачными коричневыми глазами, она подошла к ней и приготовилась её преследовать. Бану отчего-то перепугалась, хотя она, в общем-то, любила бездомных собак и жалела их. Но эта напомнила ей баргеста, что приносит несчастья и смерть. Поэтому Бану резко свернула в противоположную сторону и, перепрыгивая через пышные кусты роз, оказалась на другой аллее. Собака нашла обходной путь и последовала за ней.
– Отстань от меня, – прохныкала Бану. Собака посмотрела на неё печально, с укором и надеждой, и напомнила Бану Эсмеральду, которая взирала на Веретено такими же глазами. Бану продолжила отступление в сторону моря. Она перелезла через ограду и оказалась на амфитеатре, тремя широкими ступенями спускавшемся к воде. И тут Бану забыла про собаку. Моря не было.
То есть она не могла сказать наверняка, что его не было совсем, потому что большую часть пространства вокруг скрывал туман, липкий и тонко пахнущий. Но под ступенями, пока хватало глаз, раскинулась полоска пляжа, выросшего, должно быть, из того маленького полуостровка, который образовался несколько месяцев назад. Суша состояла из песка и крупных угловатых валунов, на одном из которых Бану разглядела сквозь бледную пелену рыбака с удочкой. Рядом с ним примостилась маленькая толстая кошка, ожидая подачки.
Подумав, Бану решила, что отступление моряне такая уж диковинка, его уровень всегда менялся, ведь во времена её детства даже бульвар был затоплен. Она вспомнила погибшие в солёной воде деревья, чьи мёртвые очертания резали горизонт, и бельмо огромного экрана для показа фильмов, единственной ногой стоявшего в затхлой воде бухты. Ей нравилось всё это, и она была счастлива. Теперь Бану не покидало смутное ощущение, будто тогда, будучи ребёнком, она упустила что-то очень важное. Хотя что она могла поделать?
От грустных мыслей её отвлекла собака, чуть ли не ткнувшаяся носом ей в ладонь. Бану едва успела отдёрнуть руку.
– Пристала она к вам? – раздался позади неё приятный женский голос. В испуге обернувшись, Бану увидела высокую стройную женщину средних лет. Её длинные чёрные волосы были собраны в сложную причёску, состоявшую из множества толстых кос, которые лежали на её голове свернувшись, подобно змеям.
– Да, – коротко ответила Бану, не желая разговаривать с незнакомыми людьми.
– Это странная собака, – ничуть не смущаясь, начала рассказывать женщина. – Она тут давно живёт. Кто-то выкинул её из дома, чтоб с ним родные дети поступили так же!
– Да, действительно, – обрадованно поддержала её Бану.
– Гулял тут по утрам один мужчина, она к нему пристала. Он сначала злился, потом привык, даже кормить её начал. А потом пошёл в ресторан летом и отравился рыбой. Насмерть. Вот так.
«Зачем она мне это рассказывает? – подумала Бану. – И откуда она узнала, что он отравился, если он перестал ходить на бульвар?»
– Значит, эта собака приносит смерть?
– Нет, я думаю, смерть приносит рыба, если её съесть не в том месте и не в то время года, – серьёзно ответила женщина.
Несколько минут, за которые успели погаснуть фонари, они шли в молчании. Затем незнакомка снова заговорила:
– А потом собака гуляла с одной пожилой женщиной. Но однажды эта женщина возвращалась домой из магазина с тяжёлыми сетками. Была зима, и было уже темно. А днём, пока она была на работе, в её двор пришли рабочие, разломали весь асфальт и вырыли канаву. Они собирались отремонтировать трубы. Во дворе было темно, и женщина не заметила канаву. Она упала в неё, ударилась головой и умерла. Собаку опять некому кормить.
– Здесь же полно ресторанов, – осторожно заметила Бану, поклявшись про себя ни за что не кормить собаку или отравить её при случае, если надо будет.
– Она не ест ресторанную еду. Говорю же – странная собака. – Женщина протянула руку и рассеянно потрепала животное по голове. – А вас что-то беспокоит, да?
Бану была возмущена до глубины души таким бесцеремонным вопросом, но решила ответить, хоть и не правду:
– Море куда-то ушло.
– А, это. Я давно за ним наблюдаю.
– А всем как будто и дела нет.
– Что же вы хотели, чтобы они взяли вёдра и побежали наполнять море обратно?
Бану засмеялась. Женщина нравилась ей, она была красива необычной красотой. Такое лицо не годится для рекламы косметики, но его охотно снимут в интеллектуальном кино. А ещё (возможно, это было признаком обостряющегося сумасшествия) она чем-то напомнила Бану Веретено. У них были разные манеры, разные интонации, разная речь, но неуловимое сходство в выражении глаз сближало их. «Как её зовут, интересно?» – подумала Бану.
– Меня зовут Фатьма, кстати, – неожиданно произнесла женщина. – А вас как зовут?
– Бану.
– Какое редкое имя, – вежливо ответила Фатьма. – Вы, наверное, живёте тут рядом, да?
– Да.
– А я живу не так близко, на улице Муртуза Мухтарова.
Бану вежливо кивнула головой, хотя не имела даже отдалённого понятия о том, где эта самая улица находится.
– Кстати, я гадаю. Если вам когда-нибудь захочется погадать – вот моя визитная карточка. – И Фатьма протянула Бану карточку, напечатанную золотом на чёрной бумаге: образчик завидной уверенности в собственном вкусе. Бану едва разобрала причудливый шрифт с завитушками:
Фатьма Фатуллаева.
Гадания, любые виды магии.
Оплата по договоренности
За этим следовали адрес и номер телефона. Вообще, Фатьма не нуждалась в представлении: обширная сеть знакомых её знакомых покрывала почти весь город. Визитные карточки она сделала для таких редких клиентов, как Бану, – скептически настроенных и мало с кем общающихся. Заинтригованная Бану, никогда не видевшая живую ведьму, на всякий случай спрятала карточку в карман, а потом покосилась на чёрную собаку, которая так и трусила рядом с ними.
– Она что, и домой за мной пойдёт?
Фатьма засмеялась лёгким приятным смехом человека, не обременённого никакими заботами.
– Если надо, она пойдёт со мной.
– Да уж, – кисло промолвила Бану, – неплохо бы. Терпеть не могу связываться с бездомными животными. Нет ничего подлее на свете, чем дать ложную надежду.
Фатьма мигом стала серьёзной.
– Моя племянница погибла из-за этого.
– Из-за ложной надежды?
– Думаю, да.
– Что с ней случилось?
– Она покончила с собой.
– Не могу упрекнуть её за это, – пробормотала Бану. Её голова была низко опущена, и она вдруг поймала себя на том, что давно уже идёт, запрещая себе наступать на швы между плитами, которыми вымощена набережная.
– Я хочу найти этого мужчину, чтобы другие девочки не совершили такой же глупости.
– О, поверьте, вовсе незачем так убиваться, им стоит только попросить – и он ни в чём им не откажет! – крикнула Бану, резко поднимая голову.
– Так-так. Значит, вы знаете, о ком речь? – удивилась Фатьма. Бану смутилась.
– Да нет, это я о своём…
– Ладно, – легко согласилась Фатьма. – Но всё-таки, если вам понадобится помощь… я всегда готова её оказать тем, кто пострадал от любви. Ну, до свидания.
– До свидания, – растерянно ответила Бану, только начавшая привыкать к своей собеседнице. Как та и обещала, собака последовала за ней.
Туман рассеялся, стало светло. Взглянув на море ещё раз, Бану смогла оценить масштабы катастрофы, постигшей город. Ширина пляжа, тянувшегося вдоль всего бульвара, достигала десяти метров. От новой суши несло солёной морской гнилью. Весь мусор, покоившийся до сих пор в мутной воде, лежал неприкрытый на песке. Кое-где поблёскивали зелёные бутылки, похожие на огромные самородки изумрудов. Бану отвернулась. Ей не терпелось дождаться того дня, когда море опустится так низко, что можно будет добраться до развалин крепости Сабаиль.
Мимо прошла, переваливаясь и хромая на обе ноги, старуха, ворчавшая что-то по поводу моря:
– Всё мусором завалили, зибиль везде, сволочьлар… – Она посмотрела на Бану взглядом человека, который нашёл подходящего слушателя и собирается произнести речь. Бану припустилась прочь, сделав вид, что она на бульваре для пробежки. Оказавшись на безопасном расстоянии, она остановилась, согнувшись пополам, и попыталась отдышаться. Ей показалось, что объём её лёгких сократился в три раза, но когда именно это произошло, Бану не могла вспомнить.
Айша собралась замуж, что было так странно и неожиданно, что Бану даже проявила слабое подобие интереса к этому событию. В начале урока Веретено вдруг выскочило из кабинета с тусклым металлическим подносом, полным разноцветных конфет, и, противным голосом напевая что-то ужасно народное, обнесло сладостями всех присутствующих.
– Что такое? – шепнула Бану Лейле, но, раньше, чем подруга успела ответить, Веретено вклинилось в разговор и громко протрубило:
– Наша Айша обручилась вчера!
– Жених – педофил? – тихонько удивилась Лейла.
– Она не очень-то похожа на ребёнка, – заметила Бану, пряча конфету на раме зеркала. – А жениху лет двадцать. Он выглядит как её сын.
– Разведутся через два года, – уверенно предсказала Лейла, уже успевшая съесть свою конфету.
– Ты совсем не веришь в любовь, да? А может, их судьбы связаны, и они будут беречь друг друга до самого последнего вздоха, и на их могилах вырастут кусты роз, которые переплетутся между собой, и…
– Перестань, с меня мясо уже посыпалось! – Лейла даже содрогнулась от неподдельного отвращения.
– И почему ты сожрала свою конфету? Не хочешь увидеть во сне своего суженого?
– Боюсь увидеть во сне своего педагога по анатомии. – Лейла мрачно смяла шуршащий синий фантик в кулаке. – Потому что он всех достал, мы только о нём и думаем. А ты что, надеешься увидеть свою Клостридию?
– Если он снится мне каждую ночь, то почему бы ему не присниться и сегодня?! – весело спросила Бану.
Тут к ним подошла виновница торжества собственной персоной. Айша протянула им два конверта, и обе девушки с ужасом догадались, что там – приглашения на свадьбу.
– Буду рада вас видеть, – с неподдельной радостью сказала невеста. – Приходите обязательно!
Бану и Лейла изобразили абсолютно одинаковые улыбки, сделавшие их лица похожими на древнегреческие театральные маски.
– Конечно, придём! – пообещала Бану, прежде чем Лейла успела пнуть её по ноге.
– Я на мели, – прошипела она, когда Айша отошла раздавать приглашения остальным.
– А у меня вообще нет никаких источников дохода, – радостно ответила Бану. – Но там будет Веретено. Я не могу упустить возможность лишний раз его увидеть.
– Когда-нибудь твоим именем назовут психическую болезнь, – пригрозила Лейла.
– Значит, история моей великой любви останется в веках!
Лейла презрительно хмыкнула: она до сих пор не могла понять, что же нашла её умная подруга в Учителе, и в глубине души верила, что всё это просто блажь, каприз избалованной девочки и самовнушение. А Бану, находившаяся сейчас на гребне волны своего постоянно меняющегося настроения, кокетничала со всеми подряд и громко смеялась. Веретено незаметно следило за ней – боковым зрением, в зеркалах, не упуская из виду на всякий случай и всех остальных своих учеников. Наконец он не выдержал и начал подкрадываться к Бану со спины, но, разумеется, в его голове и минуты не удержалась информация о том, что она всегда чувствует его приближение по запаху. Поэтому он не успел отдёрнуть руки, когда Бану, не оборачиваясь, поймала его за толстые запястья, с трудом обхватив их своими маленькими руками, и сильно сжала. Пытаясь скрыть своё замешательство, Веретено воскликнуло:
– Ну и хватка у тебя!
Хватка у Бану и правда оказалась сильная. Когда-то она посвятила немало времени накачиванию мышц, да и сейчас иногда находила в себе силы позаниматься на старом коврике. Этот коврик, иллюстрировавший сказку о Коньке-Горбунке, был одной из тех вещей, которые раньше можно было найти в каждом доме, уже изрядно изодранный кошкой, но всё ещё пригодный для занятий гимнастикой. Такие обезличенные предметы быта имеют свойство при случайном обнаружении в доме у кого-то чужого создавать ощущение сплочённости и единства, даже некоего духовного родства, они как будто говорят: мы все из одной страны, несмотря ни на что. Увидев свой коврик у кого-то в гостях, Бану была очень растрогана и даже испытала что-то вроде ревности.
Веретено оказалось в дурацком положении (которое, надо заметить, было ему к лицу больше любого другого). Он некоторое время ждал, что Бану его сама отпустит, но ей вздумалось пошалить, и она не отпускала его. Тогда он начал вырываться силой, что выглядело со стороны совершенно нелепо: как будто слон пытается вырваться из объятий маленькой обезьянки. Ученики начали посматривать на них. Веретено скривило физиономию и выкрутило руки так, что Бану не сумела удержать его.
– Надо было мне больше есть, – кисло сказала она. Веретено оглядело её своими пронзительными глазами, словно обмерив лазерной рулеткой, и сказало:
– Нет, больше есть не надо.
Хорошее настроение Бану продлилось недолго. Когда ученики разбились на пары, Веретено, повинуясь каким-то своим непостижимым капризам, пригрозило кулаком партнёру Бану и бесцеремонно отобрало её. Но не успела Бану обрадоваться этому, не успели даже её руки впитать в себя тепло его ладоней, как в голове Веретена что-то снова повернулось, и он довольно-таки грубо отпихнул её и пригласил Эсмеральду, которая засияла так, словно на суде за воровство ей дали условный срок. Бану с трудом собрала бесформенные осколки себя, склеила их фальшивой улыбкой, похожей на предсмертную судорогу мышц лица, и мужественно протанцевала до конца урока. Веретено больше не обращало на неё внимания.
Придя домой, Бану увидела, что конфета помялась и растаяла в сумке, хотя, конечно, это не имело никакого значения. Она откусила половину – конфета оказалась наполнена ненавистной фруктовой начинкой, – а оставшуюся часть завернула в фантик и положила под подушку.
Ей действительно приснилось Веретено. Бану бродила по самому большому концертному залу города, среди зрительских мест, некоторые были заняты, но кем – она не могла разглядеть. Вдруг к ней подбежал Лопе, ещё более растрёпанный, чем обычно, и Бану, засмотревшись на то, как прыгают его кудряшки, не сразу поняла, что он ей говорил.
– Что ты здесь делаешь?! Сейчас твой выход!
– Мой выход? – обмирая, переспросила Бану.
– Ну да, сейчас же концерт по случаю свадьбы Учителя!
– Он же женат! – в панике закричала Бану. – Неужели он не знает, что «мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться»?!
– Он женится на старой богатой вдове, – безжалостно ответил Лопе. – Иди танцуй.
– Ещё чего, не буду!
– Сладкая моя, ты что, забыла про наш уговор? – Веретено возникло за её спиной. – Ты танцуешь на моей свадьбе, а я к тебе буду приходить каждый день… – Он наклонился и поцеловал Бану в шею. Бану содрогнулась всем телом и побежала на сцену, по пути пытаясь переодеться. С ужасом поняв, что костюма для выступления у неё с собой нет и времени бежать за ним тоже нет, Бану выскочила на сцену в одном белье. Танца она не помнила и пыталась импровизировать, но её ноги дрожали и подкашивались, и она валилась на холодные доски после каждого прыжка. Вглядываясь в зрительный зал, Бану заметила, что Веретено с досадой поднимается со своего места в первом ряду и уходит куда-то за кулисы.
Она нырнула вслед за ним в черноту закулисной вселенной и долго плутала в запутанных коридорах, вытянув вперёд руки в надежде наткнуться на тёплое его тело, пока не дошла до холла со стеклянными лифтами. В одном из них она и увидела своё обожаемое Веретено. Ладони Бану только успели врезаться в стекло дверей, закрывшихся прямо перед нею, и лифт унёс Веретено вниз, кажется, так низко, что он, верно, попал прямо в ад. Перед ней, как пятна света, что отпечатываются на сетчатке глаза после того, как посмотришь на что-то яркое, горели его чёрные, словно сажа, глаза. В них был призыв такой силы, что Бану, не раздумывая ни секунды, заскочила в соседний лифт и понеслась следом.
Этаж, на котором она высадилась, был просторным и стерильно-чистым, со сверкающими мраморными полами и множеством парадных лестниц, сложно сообщавшихся между собой, ограждённых металлическими перилами, которые сияли, как зеркала. Больше всего это было похоже на реально существующее фойе того самого концертного зала, с которого Бану начала свой путь. Несмотря на то что лифт спустил её вниз на много десятков метров, зал оживляли огромные окна, сквозь которые лился безликий и бесцветный дневной свет.
– Пришли посмотреть на наш эксперимент? – спросил её незаметно подошедший человек в белом халате. И вдруг из ниоткуда появилось несчётное количество существ, в которых Бану не сразу признала бывших людей. Они словно сошли с картин Босха, по пути растеряв уютный средневековый колорит и приобретя взамен него тоскливый медицинский вид. Некоторые были собраны из нескольких разных людей и в месте соединений аккуратно перевязаны ослепительно-белыми бинтами, у других неправдоподобно выворачивались конечности, словно они были кузнечиками.
– Эксперимент?! – вскричала Бану, с ужасом пытаясь найти среди этих искалеченных созданий Веретено. – Что ещё за эксперимент?
– О, мы собрали здесь всех самых порочных мужчин планеты: лжецов, предателей, мошенников и изменников, эгоистов и трусов, жадных, самовлюблённых, глупцов и грубиянов, садистов и манипуляторов. Мы пытаемся создать из них самого отвратительного мужчину на всей Земле.
– Но зачем?!
– Чтобы миллионы женщин безумно любили его безответной любовью, конечно!
Бану металась от одного жуткого существа к другому, заглядывая в их невыразительные лица, пока один из них не указал ей на лестницу. Бану проследила за уходящими вверх ступеньками и поняла, что лестница на самом деле была подножием высокого трона, упиравшегося изголовьем в изгибающееся перекрытие-оболочку. Ей не понадобилось даже напрягать глаза, чтобы понять, кто сидит на троне. Она начала взбираться по лестнице, а ступени стали вдруг невыносимо высокими, как в древних замках, они крошились прямо под её ногами, и тем не менее так сильно было её желание добраться до Веретена, что Бану на одном дыхании одолела лестницу, но, когда оставалось всего несколько ступенек, силы вдруг оставили её, и она потянулась к нему за помощью. Но он так и не подал ей руки. И тогда лестница под ней начала осыпаться, и её протянутая рука судорожно схватила воздух, а затем Бану низвергнулась в пустоту, встряхнувшую её внутренности так, что она проснулась в холодном поту, как раз вовремя, чтобы услышать мелодичный бой настенных часов, вызванивающих четыре часа утра.
На следующий день – после выступления на чемпионате Бану по настоянию Веретена посещала уроки четыре раза в неделю – она пришла немного раньше и сидела, глядя без особого интереса на то, как танцуют остальные пары. Веретено гибким шагом подкралось к ней и протянуло руку, параллельно ведя оживлённую беседу с двумя молодыми людьми, стоявшими тут же. Бану долго смотрела на эту руку и сидела на месте, не шелохнувшись. Удивлённое Веретено наконец перевело на неё взгляд.
– Что такое? Я вас танцевать приглашаю.
– А вы уверены? – ехидно спросила Бану, которая до сих пор люто ненавидела его за вчерашнюю выходку и ещё немного за то, что он не помог ей во сне.
– Что значит – вы уверены? – От возмущения его голос даже зазвучал выше. – Да, я уверен. Я тебя танцевать приглашаю!
– Ну ладно, – равнодушно ответила Бану и, словно нехотя, начала подниматься.
– Нет, уже не хочу, – быстро сказал он, надувшись от обиды. Стайкой подошли несколько девушек, среди них была Зейнаб, и уселись рядом с Бану. Веретено чрезвычайно оживилось, набросилось на них с восторженными воплями и слюнявыми поцелуями. Они, видимо, и сами такого не ожидали. Зейнаб очень обрадовалась. В довершение своей детской мести он пригласил её танцевать. Это было так забавно, что Бану не смогла сдержать улыбки. Когда ей надоело наблюдать за потугами Зейнаб изобразить танец, она поднялась с места и пошла в раздевалку, просто чтобы куда-то пойти. Вслед ей раздался крик Веретена:
– Красавица!
Она не была уверена, что он обращается именно к ней, ведь они только что вроде как поссорились, поэтому Бану проигнорировала оклик.
– Красавица! – Веретено повернулось к своей свите и отдало приказ: – Позовите её кто-нибудь.
– Бану! – услужливо завопил Джаваншир.
Она обернулась. Веретено спросило у неё о каком-то пустяке, она ответила, холодно и не глядя на него, а потом ушла. Когда она возвращалась из раздевалки, Веретено поджидало её в коридоре. Он подставил ей локоток, и под руку они вошли в зал. В тот день он много танцевал с ней, и она, справедливо рассудив, что ему можно сказать всё что угодно, потому что он всё равно не поймёт, а если и поймёт, то через пять минут забудет, призналась:
– Иметь дело с вами – всё равно что раскачиваться на качелях над пропастью.
– А какое дело ты со мной имеешь? – глупо спросил он. – Танцы?
– Да, – покорно кивнула Бану. – Танцы.
Он вдруг крепко обнял её, так, что она набрала полную грудь его запаха. «Какой мягкий, даже странно», – подумала та часть Бану, которая ещё могла соображать. Её руки непроизвольно сомкнулись на его толстенькой талии. Он был приятнее и желаннее, чем тёплая постель чёрным зимним утром. Упоительное волшебство момента нарушила Зейнаб, которая громким, противным и требовательным голосом начала звать Учителя по имени и дёргать его сзади за майку, чтобы спросить, а правильно ли она делает это движение.
Чрезмерная активность не довела Зейнаб до добра. Веретено только собралось приступить к подробным разъяснениям насчёт одной особенно сложной связки движений, но был прерван страшным нечеловеческим криком. Кричал действительно не человек: Зейнаб случайно наступила на лапку коту. Учитель испепелил её неописуемым взглядом, а потом, заметив, что кот убегает, хромая, догнал его, схватил на руки и начал в панике бегать по залу с криком:
– У него лапка сломалась! Позовите кто-нибудь веретенара! Зовите срочно веретенара!
Бану и Лейла переглянулись и зарыдали от смеха, уткнувшись друг в друга лицами. Заметив это, Веретено сунуло пострадавшего кота в руки Джафару, который тихо, чтобы никто не услышал, проклинал неуклюжую Зейнаб.
– Вы думаете, это, наверное, что ли, смешно?! – подскочило Веретено к девушкам и обожгло Бану ледяным взглядом.
– Разве мы смеёмся? – горько спросила Бану (а Лейла стушевалась, потому что её общение с Учителем сводилось к минимуму). – Мы плачем.
– Ну-ну, – угрожающе сказало Веретено, – плачьте, плачьте. Бедный мой котик.
Зейнаб, бегавшая вокруг Джафара с котом и в ужасе причитавшая, бросилась к Учителю, чтобы вымолить у него прощение, но не преуспела в этом. Лицо Веретена приобрело угрюмое выражение, которое обычно наползало на него, когда Учитель думал, что его никто не видит.
Вечером, когда Бану шныряла по Facebook, тайком рассматривая фотографии Веретена, ей написала Лейла: «Прикинь, я на ровном месте упала и вывихнула запястье!!! Вот сволочь твоя Клостридия!»
Сама Айша, наверное, не потратила на подготовку к своей свадьбе столько времени, сколько Бану. Но чем дольше она прихорашивалась, тем меньше себе нравилась. Перед выходом Бану посмотрелась в зеркало и совсем расстроилась: некогда так умилявшие Веретено щёчки превратились в тёмные впадины, под глазами, словно кольца Сатурна, переливались синяки, которые не мог замаскировать ни один консилер, волосы, накрученные на бигуди, за ночь так и не высохли и сейчас висели, как перекрученные жгуты. Встретившись у входа в шадлыг сарайы под названием «Олимпус» с Лейлой, Бану расстроилась ещё больше, потому что Лейла была очень красивая. Взяв подругу под руку, Бану начала восходить по широкой мраморной лестнице, перила которой были густо убраны белым тюлем. Над их головами сверкала вытянувшаяся под тяжестью собственного веса люстра. В холле второго этажа висело ещё несколько.
Как и положено, они пришли на полтора часа позже того времени, которое было указано в пригласительном. Жених и невеста ещё не явились. На трясущихся ногах, желая и боясь увидеть Веретено, Бану сложными манёврами продвигалась к своему месту, уворачиваясь от бегающих официантов и камер, снимающих сосредоточенно жующих людей.
Им с Лейлой не досталось места возле Его Величества: он восседал за соседним столиком в окружении прихвостней, весёлых и готовых в любую минуту рассыпаться в комплиментах или разразиться смехом в ответ на его глупую шуточку. Он не заметил, как вошла Бану.
«А всё потому, – думала она, неуклюже усаживаясь на тяжеленный стул, – что я недостаточно себя проявляю. Что мне стоило быть самой собой и войти в этот пиршественный чертог с помпой и скандалом, скажем, сбить с ног официанта, несущего полный поднос спиртного! Он бы барахтался в осколках, и все бы смотрели на нас, а я обошла бы его с этакой надменной улыбочкой на губах, как будто ничего и не произошло. Тогда Веретено точно заметило бы, что я пришла».
Официант, ничего не ведающий об опасности, которая его миновала, спросил, какой напиток ей налить. Бану попросила апельсиновый сок и уже до самого конца свадьбы была обречена пить только его: едва её стакан пустел наполовину, как тот же официант с маниакальным упорством подливал в него всё тот же апельсиновый сок, не спрашивая, не желает ли Бану чего-то другого. Лейла рядом с ней с аппетитом ела каждое кушанье, которые следовали чередой одно за другим. Бану же отказалась от блинчиков с мясом, от кябаба мясного и куриного, от жареной рыбы, от плова. Она смотрела на вавилонские башни, сооружённые из фруктов, на чёрную икру, которая кочевала с одной свадьбы на другую и уже начала ощущать себя коренным жителем дома торжеств, и на Веретено, которое жрало. Да, он ел, как человек с чистой совестью или как человек, который знает, что легко сгонит набранный вес. У Бану в тарелке лежали лишь скорлупки от фисташек да несколько слезинок. Музыка ревела так громко, что мелодии было не разобрать, а уж про то, чтобы просто поговорить с соседями по столу, и думать нечего. К ним подскочил фотограф и предложил сделать снимок – они отмахнулась от него, как от мухи, он оскорбился и ушёл снимать Веретено, которое охотно позировало с рюмкой водки в руке и куском мяса на тарелке. Он облачился в ужасающий костюм, с рукава которого не спорол этикетку. Бану ненавидела его от пушистой макушки до носков начищенных туфель, и в то же время думала, что, будь он её мужем, она ни за что не позволила бы ему ходить в таком виде. Она наряжала бы его в шёлк и бархат, как и подобает одеваться королю. И уж точно спарывала бы этикетки с рукавов.
– О чём ты задумалась? – прокричала ей в самое ухо заскучавшая Лейла. – Сейчас придут жених и невеста.
И правда: гости притихли, а музыка заиграла торжественная. В дверях появились новобрачные. Бану знала, что расписались они пару дней назад, но невеста все еще жила в доме родителей. Так что церемония бракосочетания, которая должна была состояться на глазах у пяти сотен гостей, была лишь фарсом, призванным вышибить у приглашённых слёзы – у кого умиления, а у кого и зависти. Айша в белом платье с красной лентой на талии, лентой, портившей всю картину, но зато означавшей непорочность невесты, и её муж в сером с блеском костюме шествовали по бордовой ковровой дорожке, а суетящийся официант, то и дело перебегавший им дорогу, словно чёрный кот, поджигал стоявшие по краям ковра фейерверки. Одна из женщин, подошедших слишком близко, закричала и начала размахивать руками: искры подожгли её синтетическое платье, и она голосила, пока кто-то из мужчин не схватил с ближайшего стола пакет с соком и не плеснул на неё. Впрочем, это мало кто заметил.
Свадьба была не совсем обычная. Молодожёны не сидели за своим отдельным столом, печальным, как пустыня, словно каменные истуканы в ожидании тех, кто подойдёт поздравить и сфотографироваться. Айша перетанцевала сальсу, как была, в свадебном платье, со всеми желающими, её муж скинул пиджак и галстук и тоже не отставал.
– Это четырнадцатая пара, которое поженился в нашем клубе! – донёсся до Бану глас, перекрывавший лезгинку. Веретено собрало вокруг себя толпу восхищённых слушателей и втирало им о пользе сальсы для личной жизни. «Словно Савонарола на площади, – подумала Бану. – Очень косноязычный проповедник». Веретено почувствовало её взгляд и подскочило, прорвавшись сквозь толпу:
– А, ты тоже здесь, красавица? Скоро и твою свадьбу справлять будем!
– Не будем, – отрезала Бану. – Замужество плохо влияет на фигуру.
– На твою фигуру всё повлияет хорошо. Ты чего худеешь?
– Это я с тех пор, как вы мне сказали, что я поправляюсь, есть не могу.
– Я? Когда я тебе такое говорил? Я не говорил!
Бану поняла, что бесполезно с ним спорить: он никогда не помнил того, что было ему неинтересно или не выгодно.
Лейла нетерпеливо дёргала её за волосы:
– Идём кинем уже деньги в ящик, а то если я ещё немного подержу их в руках – не смогу с ними расстаться. К тому же сейчас будет поздравительное видео от друзей Айши, они спели для них песню, мои уши этого не выдержат.
Они вышли в холл, где на диванах и возле барной стойки развалились обессилевшие от танцев и шума гости. Там же стояли две урны, вроде тех, которые стоят в избирательных участках во время всенародных голосований.
– Какое пожелание написать на конверте? – задумалась Бану.
– Эщщщи, тебе это надо? – Лейла скривилась, выхватила из пальцев подруги конверт и протолкнула в щель. – Пошли бухать!
В зале приглушили свет, по скользкому мраморному полу как ошалелые бегали разноцветные пятна света. Из неприметной двери вынырнула немолодая женщина в традиционном танцевальном костюме, с накладными косами и накладными ресницами, с маленькой пылающей синим огнём тарелочкой риса в руках. Бану и Лейла чуть не столкнулись с ней, но она ловко увернулась от них и пошла нарезать круги по танцевальной площадке перед столом жениха и невесты. Её длинная красная юбка описывала широкие круги, и пламя металось из стороны в сторону.
– Когда-то она была примой государственного ансамбля, – шептался кто-то за спинами девушек. Бану обернулась и увидела двух абсолютно одинаковых невзрачных пожилых человечков. Один рассказывал другому: – За ней кто только не ухаживал. А теперь выносит плов на свадьбах. Как это получилось, непонятно. На её место другую взяли, говорят, что… – Тут он испуганно посмотрел на стоявшее неподалёку Веретено, чьи уши напряглись от подслушивания, проглотил остаток предложения и сбежал.
– Дело тут нечисто, – сказала Бану Лейле. – Веретено точно как-то замешано в этой истории.
– Танцовщицы быстро стареют и становятся никому не нужными, – пожала плечами Лейла. – Ту, которая её заменила, тоже скоро отправят разносить плов. Кстати, ты в курсе, что платье на тебе висит, как на вешалке? Хотя бы торт поешь.
– Да, постараюсь, – покорно промолвила Бану. Танцовщица уже вручила тарелочку жениху и удалилась. Снова начались танцы. Некоторые гости разнузданно отплясывали, остальные предпочитали смотреть на веселье со стороны. Особая каста свадебного народа, эдакие go-go girls лезгинки для тех, кому за сорок, дородные бабёнки (в основном тётушки жениха, невесты или их троюродных братьев и сестёр), похожие на гусениц в своих трикотажных блестящих кофточках, зазывали гостей танцевать. Периодически они хватали сидящих за руки и тащили несчастных на танцпол. Те упирались, словно их вели к жертвенному камню, но, в большинстве случаев, уступали обаятельным халашкам.
– Что-то мне нехорошо, – сказала Бану, перед глазами которой Веретено изображало петушиный танец на пару с какой-то весёлой толстухой. – И ещё я боюсь этих гоу-гоу-халашек. Идём в туалет.
В туалете уже собрались на фотосессию. Девушки фотографировали друг друга на телефоны и в тишине и спокойствии обсуждали наряды друг друга.
– Слава Аллаху, мама разрешила мне одеть короткую юбку, – сказала одна из них. Бану присмотрелась и узнала Зейнаб. Она напялила зелёный шёлковый костюм и была похожа на плотно пообедавшую жабу.
– Она тебе так подходит! – восхитилась Эсмеральда и чуть не заплакала от умиления.
– Джан, роднулик! – просюсюкала в ответ Зейнаб.
– На её месте я бы надела паранджу и осталась бы дома, – выразила вслух всеобщее мнение Лейла. К счастью, её не услышал никто, кроме Бану, чья голова была занята одной мыслью.
– Как думаешь, у Веретена есть право первой ночи? – пустилась она озвучивать свои нездоровые фантазии. – Представь, входит новоиспечённый муж в спальню – а там Веретено, и он бросится ниц, и скажет: о, простите меня, Великий Учитель, за то, что я, презренный, дерзнул…
– Ай, перестань! – воскликнула Лейла. – По-моему, ты преувеличиваешь! Не так уж они все ему и поклоняются.
У входа возникла какая-то суета. В туалет вбежала пожилая девушка, её так и трясло:
– У кого-нибудь есть сальсовые туфли?! Учитель сказал, что будет со мной танцевать!!! А я, дура, идиотка, не взяла туфли! Хотела взять и не взяла! У кого есть? Всё равно, пусть будут размером побольше-поменьше! А-а-а-а!!! – И она заметалась туда-сюда, как растревоженная мартышка по клетке.
– Не поклоняются, говоришь? – усмехнулась Бану.
– Вот тут чьи-то туфли! – голосом Иуды объявила Лейла и ткнула пальцем в туфли, оставленные беззаботной владелицей возле золотого дивана.
– Я их одену, а вы скажите, что я потом верну, о’кей? – Девушка лихорадочно натянула чужую обувь, которая пришлась ей впору, и убежала.
– Я смотрю, ты хорошо умеешь распоряжаться чужими вещами, – удивлённо заметила Бану.
– Подожди, сейчас будет весело.
Из кабинки вышла Чинара (практически в чём мать родила, если не считать тонкой полоски блестящей ткани, прикрывающей грудь и немного ягодицы) и подошла к дивану. Наклонилась и с негодованием закричала:
– Кто поимел мои туфли?!
Бану с Лейлой забежали вдвоём в одну кабинку и там согнулись от хохота.
– Она изъясняется как герои фильмов Тарантино! – Бану вытерла слезящиеся глаза рукой.
– Пошли, посмотрим, что дальше будет. Что за свадьба без скандала?
Ругань Чинары удалялась и постепенно растворилась в шуме свадьбы. Девушки вошли в зал как раз вовремя, чтобы успеть увидеть, как она отдирает от Учителя его партнёршу и выговаривает ей за воровство. Веретено подумало, что они ругаются из-за него, и тихонько отошло в сторону: он любил становиться перезрелым яблочком раздора, но скандалов не выносил. Женская ругань вводила его в состояние кататонического ступора. Спасаясь от перебранки, он подошёл к Бану и протянул ей руку. Бану скинула свои туфли на высоком каблуке, став Учителю ростом до плеча, и вручила их Лейле:
– Никому не отдавай. – И пошла танцевать с ним босая. Веретено взглянуло на неё и промолвило:
– Так вот ты, оказывается, какая маленькая. А притворялась высокой. – И Бану вдруг вспомнила, что на одном из уроков, когда Веретено ещё не знало её имени, он велел долговязому ученику взять её в партнёрши со словами: «Ты танцуй с этой высокой девушкой», – и Бану была поражена до глубины души, потому что её нельзя было назвать даже девушкой среднего роста, даже с натяжкой. С такой откровенной, наглой и бессмысленной лестью ей ещё не доводилось сталкиваться, и она подумала: а что, если в глазах Веретена она и правда выглядела высокой?
Бану было немного неудобно на поворотах, но пол был скользкий, музыка – медленная, а Веретено – заботливое, поэтому всё обошлось благополучно. После танца её пятки стали чёрными, словно она босиком прогулялась по угольной шахте.
– Ну что, больше не будешь сидеть с недовольным сифятом? – спросила Лейла.
– Буду. А что случилось? Он просто потанцевал со мной.
– Когда он просто танцевал с другими, у тебя реакция была такая, как будто ты их на сеновале голыми застукала.
Бану не ответила: она смотрела на Веретено, танцевавшее с Зейнаб бачату, и вид у Зейнаб был такой довольный, как если бы ей подарили волшебный горшок с бесконечным запасом жирного хаша.
– Она улыбается ему так, как будто он – жареная баранья нога. – Лейла словно прочла её мысли.
– Вот за это, Лейлуша, я тебя и люблю. Пошли отсюда, смотреть противно. – Бану снова почувствовала себя опечаленной.
Как и все прочие мероприятия, свадьба не оправдывала её ожиданий. Разок она даже заглянула на кухню, где никто не обратил на неё внимания и всё было белым и серебряным, помечтала немного о том, как затаскивает Веретено в кладовку и душит его поцелуями, хотя, наверное, такого, как он, логичнее было бы вообразить в большой духовке, с яблоком во рту. Она немного поковыряла ложкой сытный белоснежный торт, бросила его, так и не дождавшись чая, который официанты разносили рандомно, видимо, разыгрывая его между гостями в рулетку. Наконец настал момент, которого больше всего ждали незамужние девицы. Невеста собралась кидать букет. Бану нехотя поднялась со своего места и составила компанию этой толпе, потому что не хотела показаться невежливой.
Прямо перед ней скакал на месте от нетерпения какой-то страшный парень, которого, видимо, никто не хотел брать. Девушки искоса поглядывали на него с плохо скрываемой ненавистью. Когда Айша кинула букет, этот парень подпрыгнул, как блоха, выше своего роста, отбил букет головой, и тот прилетел прямо в руки ничего такого не ожидавшей Бану. Она машинально опустила голову и посмотрела на белые розы. Перед ней, словно росток волшебных бобов из-под земли, выскочило Веретено и торжествующе загудело:
– Ага! Я же говорил, ты следующая!
Бану провела рукой по крепким бутонам. Ей никогда не нравились белые розы. От её прикосновения цветы вдруг, не раскрывшись, пожелтели, скукожились и стали хрустящими, как старые газетные листы. Никто, кроме Веретена, не видел этого, а по его выражению лица было не понять, что он думает о такой странной метаморфозе. Он даже не выглядел удивлённым. Бану сунула ему в руки засохший букет и, взяв сумочку, отправилась домой.
На следующий день она вышла из дома в десять утра и начала охоту на продавца цветов – этот человек с руками, в которых едва умещались пышные пучки мелких роз, прогуливался по двум центральным улицам. О том, что он где-то неподалёку, можно было догадаться по богатому розовому запаху, который расползался во все стороны на большой радиус. Когда Бану нашла продавца, они долго торговались, и наконец со словами: «За сколько сам купил, за столько тебе отдаю» – он вручил ей ни во что не завёрнутый букет, который топорщил острые, как копья, шипы. Бану взяла цветы, не обращая внимания на кровоточащие пальцы, в которые розы вонзили свои колючки с отчаянием попавшего в капкан животного, и поспешила домой. Но до дома цветы не дожили: они засохли и рассыпались, оставив на память о себе лишь исколотые руки.
– Вот, значит, как, – пробормотала Бану. Ей было интересно, но она не огорчилась: в конце концов, никто не дарил ей цветов.
Следующие дни на танцах ознаменовались только одним любопытным событием, и, хотя Бану с её любовной одержимостью не обратила на него никакого внимания, остальные обсуждали его взахлёб: выйдя замуж, Айша перестала ходить на танцы, и всех удалила из друзей на Facebook, и даже убрала профильную фотографию, которая всем так нравилась и на которой Айша танцевала бачату со своим постоянным партнёром. Когда об этом сказали Бану, которая даже не заметила, что количество её друзей уменьшилось на одного, она лишь пожала плечами: «А что, разве в этой стране не так принято? Разрывать все отношения после замужества?» То, что Айша перестала ходить на сальсу, легко объяснялось: она уехала в свадебное путешествие по Италии, но вот зачем было удалять всех из друзей, если она собиралась вернуться? Об этом тихонько шептались в углах подвала, а Веретено ходило с кислым видом. Ему было неприятно, ведь он потерял одного из своих берсеркеров, одну из немногих танцовщиц в школе, которые выходили на чемпионаты и завоёвывали медали. К тому же Айша была одной из самых преданных учениц, и львиная доля лести в его адрес исходила именно от неё. Впрочем, теперь в его распоряжении оказалась Зейнаб. Хотя она двигалась не изящнее, чем медведь, ужаленный в попу пчелой, в искусстве лизоблюдства она была человеком умудрённым и многоопытным. Однажды на глаза Бану попалась совместная с Учителем фотография Зейнаб, к которой последняя сделала приписку, и Бану была поражена, до какого бессмысленного и даже не особенно выгодного для себя низкопоклонства может дойти человек.
«А вот я и мой Учитель, Великий личност, огромное огромное вам СПАСИБО за ваш безценный труд! Я вас лублу!!!!! 111 Огромного СЧАСТЬЯ вам и вашей бизупречной семье, и вашей безподобной возлубленой, мы все так счастливы, что вы у нас есть, слава АЛЛАХУ за это!!!!!!!! 111 Желаю вам много-много таки же перданных учеников и сальсы по жизни!»
Бану, само собой разумеется, рассвирепела. Особенно её задели слова о «безподобной возлубленой». Потом, поразмыслив, она кое-как уговорила себя, что ревновать Веретено к кому-либо бессмысленно, всё равно что ревновать, скажем, огромного мраморного Давида, что стоит голый на всеобщем обозрении в Академии. «Он – арт-объект, а я – идолопоклонница», – повторяла она про себя, словно мантру. Но иногда, в часы ночного безмолвия, когда нечему и некому было отвлекать Бану от мрачных мыслей, тысячи женщин в её воображении набрасывались на Веретено, как гарпии, и раздирали его на тысячи трепещущих кусочков с пронзительными криками: «Я буду твоей бесподобной возлюбленной!» Смысл этих слов Зейнаб открылся Бану позднее, когда она, как обычно, подслушивала за дверью раздевалки ядовитые женские разговоры.
– А вы заметили, как она Учителя ко всем ревнует?
Бану похолодела, и её сердце как будто оторвалось от держащих его артерий и вен: неужели её преступную любовь заметили?!
– Ой, она такая страшная, ей только и остаётся, что ревновать всех ко всем!
«Нет, вроде не про меня», – успокоилась Бану.
– Да не, в реале она его ревнует! В тот раз они с ним стояли, шептались о чём-то. Я подошла такая и говорю: о чём вы тут секретничаете? Ой, девочки, вы бы видели её физиономию! Она вся такая надулась ещё больше и начала: а это не твоё дело, тыры-пыры, чего лезешь, не видишь, мы с Учителем разговариваем! Ну я такая вся в непонятках говорю – ладно, смотрю, она же в неадеквате, и отошла. Сам Учитель, походу, тоже удивился, вообще не понял да, что это было!
– Да-да-да, я тоже однажды заметила: он танцевал с Бану, а эта Зейнаб на них так смотрела, как будто смерти желала!
– И его жене она всё время такие комментарии пишет, прямо облизывает её, подозрительно это. Ну всё, девочки, я пошла.
Бану порскнула в сторону от двери и едва успела присесть на скамейку, как из раздевалки вышла одна из безымянных девушек.
– Ой, Бану, а ты что здесь делаешь?
Бану возмутилась, но ей хватило самообладания не подать виду.
– Сижу я здесь. – На глупый вопрос можно дать глупый ответ.
– Ждёшь кого-то?
– Ага, жду. – «Пока мимо проплывёт труп моего врага».
До этого дня ей казалось, что она страдает апофенией, пытаясь сложить общую картину из разрозненных кусочков информации, подсмотренной, подслушанной, выисканной в запутанном лабиринте интернета, но теперь ей стало ясно, что интуиция её не подводила: Зейнаб была влюблена в Веретено.
«Конечно, – рассуждала Бану, идя по улице и отчаянно борясь с пыльным ветром, который путал её волосы и резал полные слёз глаза, – в интеллектуальном плане она очень даже подходит ему. Хотя два болвана в одних отношениях – это слишком. Но никто не говорит, что она ему нравится. Он любит красивых, это ясно. Хотя, наверное, такие и кажутся ему красивыми – всё-таки своё, родное, привычное и понятное. Ой, нет! Он вообще не способен испытывать никаких чувств, у него ко всем только корыстный интерес. О, кто угодно, только не Зейнаб! Если бы это было так, я бы, наверное, побрезговала прикоснуться к нему после неё».
На следующем уроке Веретено было ужасно весёлым, оно бегало, орало и хватало девиц за бока вдвое больше обычного. Чем веселее он становился, тем больше Бану погружалась в пучину ненависти и печали. Танцуя с одним из тощих, перепуганных не испытанной доселе близостью девушки учеников, она после очередного вопля Веретена сказала своему партнёру:
– Он сегодня точно что-то принял.
Партнёр в ужасе захихикал, как будто Бану, находясь в храме локального свирепого божка, совершила святотатство и теперь он ждал, что своды храма вот-вот обрушатся на их головы. И своды обрушились, но очень мягко, нежно и с заблаговременным предупреждением. Веретено, которое услышало неуважительные слова Бану, позвало её по имени и спросило, как у неё дела.
– Плохо, – тихо, но отчётливо буркнула Бану.
– А у меня хорошо! У меня сегодня хорошее настроение!
«Очень мне нужны твои объяснения», – с раздражением подумала Бану, которой было непонятно, зачем Веретено подслушивает её разговоры с партнёрами, да ещё и оправдывается перед ней, когда она оскорбляет его.
События словно ждали, пока Бану узнает о них, чтобы начать разворачиваться со скоростью света. Статусы Зейнаб на Facebook становились всё загадочнее и приобретали всё более слащавый любовный характер. Веретено танцевало с ней всё чаще и смотрело не поверх головы, как обычно, а прямо в её уродливое носатое лицо, а однажды – Бану готова была выколоть себе глаза – даже ущипнуло её за задницу, думая, что никто этого не видит. Отныне Зейнаб обращалась к нему не иначе как «джаным», вызывая у Лейлы рвотные позывы, а у Бану – сожаление о том, что в наше время ведьм сжигать не принято. Веретено цвело и молодело, купаясь в любви юной (как ни странно, Зейнаб оказалась младше Бану) девушки. Бану предпочла бы, чтобы он искупался в её крови. «Толку было бы больше для всех», – заявила она Лейле, а та сказала:
– На твоём месте я бы его уже и за мужчину не считала.
Когда Бану причёсывалась, на её расчёске стало оставаться всё больше волос. Бану теряла своё главное украшение и от этого страдала ещё сильнее, и ещё интенсивнее выпадали от этого её волосы. В конце концов она даже перестала их выбрасывать и начала собирать, распределяя в пучки, которые она перевязывала нитками и аккуратно складывала в пустующий ящик письменного стола. Однажды мама Бану случайно открыла этот ящик и закричала, решив, что её дочь наконец не выдержала и сняла скальп с одного из своих мифических врагов. В конце концов волос в ящике стало больше, чем на голове Бану, даже несмотря на то, что та в отчаянии мазала голову чесночным соком, отчего от неё постоянно разило колбасой, особенно когда она потела от весёлых танцев.
Зейнаб же, решив во что бы то ни стало оттяпать Веретено у его семьи, подтянула себе в помощь тяжёлую артиллерию. На один из уроков пришла её мать: женщина в боевом раскрасе, с нарисованными бровями, которые идеально ровными линиями устремлялись в небо под углом в шестьдесят градусов, с обесцвеченными жёсткими волосами, приземистая и толстая. Она была похожа на воина ацтеков, и, увидев её, Бану сказала:
– Ну если кто-то раньше времени распечатает этот бочонок с мёдом, мамаша повесит его открывашку себе на шею в качестве трофея.
– Или заставит жениться, что гораздо хуже, – добавила Лейла. – И почему мне хочется вдеть ей в нос кольцо?..
Напряжение нарастало, словно внутри бутылки шампанского, которую долго трясли. Веретено потеряло всякий стыд и писало разнообразные непонятные двусмысленности, адресованные Зейнаб, прямо в комментариях под фотографиями не причастных к делу людей, а потом…
Всё внезапно кончилось так же резко, как началось. Зейнаб и её мать как в воду канули. Не осталось их и в Facebook. Бану не покидало ощущение, будто чего-то не хватает, словно она что-то важное упустила из виду, или забыла, или… Рефлекторно в окошке поиска она набирала букву Z, но никаких знакомых имён не выходило, и, что ещё хуже, она не могла понять, кого и зачем она пытается найти. Иногда её, танцующую или сидящую в уголке и смотрящую на других танцоров, посещало ощущение, схожее с дежавю, словно ложные воспоминания о том, чего никогда не было. Бану решила, что окончательно спятила, к тому же у неё появилась привычка говорить с самой собой. Однажды она рассказала Лейле об этих странных ощущениях. Лейла потёрла лоб ладошкой и, вопреки ожиданию Бану, не посмеялась над ней, а сказала, что и её преследуют ложные воспоминания, стоит ей оказаться в зале, но вот о чём они – она понять не может.
Тогда Бану недолго думая начала проводить расследование. Для начала она прочесала журнал своего браузера и обнаружила, что за последние пару недель очень часто просматривала страницу некой Зейнаб на Facebook. Когда же она кликнула на ссылку, Facebook выдал уведомление о том, что эта страница была удалена. Бану задумалась. Никогда бы она не стала просматривать ничьих страниц из праздного любопытства, а среди её близких друзей никакой Зейнаб никогда не было. Рассудив, что, возможно, Зейнаб была обязана таким повышенным интересом ревности, которую вызывала, Бану подумала, что наверняка искала какой-нибудь компромат. А весь компромат у неё хранился в особой папке на компьютере. Сама не зная, с какой целью, Бану собирала туда все возможные доказательства блудливости Веретена и его тайных любовных похождений, о которых Бану ничего не знала, но подозревала.
Первый же скриншот из интернета словно зажёг свет в голове Бану, разогнав муторный мрак, который наполнял её, и Бану всё вспомнила – и Зейнаб, и тот шум, который она подняла вокруг себя, и Веретено, делавшее вид, что отвечает взаимностью на её чувства, до тех пор, пока не запахло скандалом. Она вспомнила свои истерики на почве ревности, которые не могла больше сдерживать, раздавленная осознанием того, что ею пренебрегли – и ради кого!
– А что ты хотела? – говорила Лейла. – Если бы ты так пресмыкалась перед ним, как эта Зейнаб, то сейчас была бы на её месте. Я думаю, он никому не отказывает, а тебе бы точно не отказал!
В ответ на эти слова Бану расцарапала себе щёки.
– У тебя, случайно, нет знакомых киллеров? – глухо спросила она подругу.
– Думаю, ты и сама справишься, не трать деньги, потом откупишься от родственников, и всё будет пучком.
Когда Бану была уже в шаге от какого-нибудь безумного поступка, после которого неминуемо образовался бы как минимум один человеческий труп, ситуацию неожиданно разрулила мать Зейнаб, свирепый воин ацтеков, ворвавшийся прямо на середину урока с яростным визгом, от которого полопалась краска на стенах. Переорав страстную сальсовую песенку, оскорблённая мать поведала всем, что Учитель их – проститутка и пусть вообще немедленно несёт кольцо её доченьке по всем правилам, иначе худо будет. Бану схватилась за горло: что там между ними произошло? Как выяснилось, ничего особо криминального, Веретено едва успело приступить к трапезе, можно сказать, оно только повязало салфетку на шею, подготавливая почву для будущего романа, но и этого хватило консервативной и решительно настроенной мамаше, которая усмотрела в успешном и всеми любимом Учителе блестящую партию для своей безнадёжной дочери.
«Но что было потом?» – мучительно пыталась вспомнить Бану. Ей тогда стало так плохо, что пришлось сесть, её трясло – так её трясло только раз в жизни, когда в городе случилось сильное землетрясение, а Бану тогда была маленькая. Вроде бы Веретено со сконфуженным выражением на хорёчьей физиономии увело разбушевавшуюся мать Зейнаб в свой кабинет и долго с ней о чём-то говорило. Когда они вышли, её лицо уже не выглядело так, словно вот-вот лопнет. А потом урок продолжался как ни в чём не бывало. И на следующем занятии никто не вспоминал о скандале, хотя ожидать можно было того, что о нём будут говорить ещё несколько поколений сальсеро. «Как я могла об этом забыть?» – недоумевала Бану. Она рассказала эту историю Лейле.
– Хм. Если бы обо всём забыла только ты, я бы сказала, что у тебя произошла избирательная амнезия в результате психологической травмы, полученной вследствие забытых событий.
– Красиво глаголешь.
– Но я почему не помню? И остальные как будто тоже не помнят, да?
– Помилуй! Ты можешь себе представить, что они всё помнят и не болтают об этом из деликатности?
– Нет. Сейчас это должен был обсуждать весь город. Он нас всех загипнотизировал!
– На это нужно больше двух извилин.
– Да у него их как минимум пять! Одна отвечает за шаг вправо, другая – за шаг влево, ещё две – шаг вперёд и назад, и одна – поворот! – быстро подсчитала Лейла.
– И одна хватательная.
Лишившись юного, хотя и несколько дряблого мяса Зейнаб, Веретено снова начало одаривать Бану своим вниманием, но она чувствовала себя выпотрошенной, и даже на радость ей не хватало сил. Она никак не могла побороть в себе смутное чувство брезгливости, потому что страхолюдный образ Зейнаб вставал перед ней всякий раз, когда она видела Веретено. Учитель чувствовал – что-то не так, но его лёгкой натуре было не понять, что именно.
– Почему у тебя такое лицо всё время? Как будто у тебя дома дети голодные плачут? Что случилось?
– Однажды я забыла кое-что очень важное.
– Это что ты забыла?
– Я не знаю. Я же забыла.
Веретено закружило её в танце, и выражение его лица осталось непроницаемым.
– О, я вспомнила! – Бану сымитировала озарение и отошла от него. – Я вспомнила то, о чём все забыли. И это очень неприятная вещь. Она причиняет мне невыносимую боль.
– Какие неприятные вещи ты говоришь. – Его голос стал хриплым, и он попытался поймать взгляд Бану, но это ему не удалось. – И что же вы вспомнили?
– Так, ничего.
– Не мучай меня! Скажи!
– Вам я ничего говорить не буду! – неожиданно даже для самой себя окрысилась Бану и, едва сдерживая слёзы, убежала в раздевалку.
Придя домой, она разыскала в интернете другую школу сальсы. Эта школа тоже находилась в центре города, всего в двадцати минутах ходьбы от дома Бану, и отзывы о ней были очень хорошие. «Пусть тоже поревнует», – думала Бану, нажимая кнопку Like. Когда она пришла на сальсу в следующий раз, сразу несколько человек подкатились к ней с вопросами: уж не собирается ли она переметнуться в стан врага?
– Да, – небрежно отвечала Бану, так спокойно, словно говорила о погоде. – Вот думаю перейти туда. Мне по времени удобнее там.
– Как так?! – в священном негодовании вскричала Эсмеральда. – Наш Учитель в тебя всю душу вложил!
– Он вложил в меня так много души, что я начала бояться, как бы его души не оказалось во мне больше, чем моей собственной.
Это шокирующее известие долетело до Учителя раньше, чем Бану успела переодеть туфли.
– Что, хочешь бросить нас? – Бану вошла в зал, и Веретено поспешило к ней, оскалив мелкие зубки в попытке изобразить улыбку.
– Да, – всё тем же лёгким светским тоном ответила Бану. – Думаю, в другой школе мне будет поспокойнее. – И она бесстрашно посмотрела в его ещё больше потемневшие от гнева глаза. – К тому же оттуда ушла Зейнаб. Помните её? Я думаю, для них это невосполнимая потеря. Но, надеюсь, моя скромная персона позволит им пережить утрату такой великой танцовщицы, как…
Она не успела договорить. В углу зала раздался страшный хруст, как будто ломались чьи-то гигантские суставы, и крайнее зеркало почернело от густой сетки трещин, расползшейся по нему, а затем задрожало и водопадом обрушилось на пол. Паутина разлома перекинулась на соседнее зеркало и дальше, зеркала одно за другим оглашали серебристым звоном зал, рассыпаясь на тысячи мелких осколков, которые разлетались по всему полу и лежали на нём, подобно алмазам в волшебной пещере. Оцепенев от удивления и страха, Бану наблюдала этот зеркальный исход и, даже когда затих звон последнего упавшего осколка, не смела пошевельнуться. Веретено хладнокровно смотрело на две опустевшие стены, зал уменьшился в четыре раза. Ученики вяло топтались на местах, не зная, как быть.
– Ну если так вам удобнее, – обратилось Веретено к Бану, словно не было ошеломляющего падения зеркал, – я вас не держу. Но, надеюсь, месяц хотя бы доходите?
Несмотря ни на что, Бану нашла в себе силы для последнего ядовитого укуса:
– Конечно, дохожу, я же заплатила уже!
Он отвернулся от неё и начал звонить уборщице, которая в школе появлялась, как комета, – раз в десятилетие. Со случайными и внезапными пятнами он расправлялся сам.
Бану начало трясти. Ей захотелось броситься за Веретеном, догнать и закричать, что она никогда не покинет его, но потом Бану решила, что лишние глаза, наблюдающие за ними, ей ни к чему.
Урок провели в коридоре. У Веретена был немного отсутствующий вид, но оно оживилось, когда в самом разгаре руэды в школе вдруг объявилась Айша и с визгом бросилась на шею Учителю.
– Мы были в Венеции, но я не смогла долго без сальсы, без вас, дорогой Учитель, как я скучала! – без умолку тараторила она. – А где мой любимый партнёр? Ой, как я скучала! Мне было так неинтересно в путешествии!
– В Венеции ей было неинтересно, – фыркнула Лейла.
– С новым мужем ей было неинтересно! – подхватила Бану. – Говорила я – надо было до свадьбы его надкусить. Небось оказался унылым бревном.
– Или она, – справедливо допустила Лейла. – А может, он стеснялся. У нас в группе один мальчик говорит, что «ой-ой, только после свадьбы, я уважаю свою девушку!».
– Да ну? А нравственность его девушки не оскорбляет то, что он ходит в морг и смотрит на голые трупы женщин?
– Не знаю, в следующий раз спрошу. Как раз мы проходим репродуктивную систему… А этот здесь опять что делает?
Мимо них проковылял безногий Тимур, которому, в общем-то, не было никакого дела до Айши, но его притягивала толпа, в центре которой излучало нечто мощное Веретено, словно магнит среди железных опилок.
Ночью Бану неожиданно позвонил тот самый яппи, с которым она познакомилась в баре. Он пригласил её в кафе, и Бану от отчаяния и безысходности согласилась. Они встретились на следующий день и пошли в то самое место, откуда роковым летним вечером сбросилась измученная напрасной надеждой Афсана. Бану сидела на том же стуле, что и её предшественница, и чувствовала странное неудобство, которое она принимала за естественное для первого в её жизни свидания смущение. Она помешивала ложечкой растаявшее мороженое в тарелке и слушала яппи, который обстоятельно разносил в пух и прах работу всех известных ему официантов и доказывал, что ни один из них не заслуживает оставленных чаевых. Бану прозрачным взором смотрела ему в область «третьего глаза» и думала: «Какие напрасные мучения». Мороженое в её тарелке превратилось в мерзкую несъедобную жижу. Покончив с официантами, яппи перешёл к критике ресторанной кухни, Бану межу тем разрывала под столом бумажную салфетку на мелкие кусочки и кивала головой, рассматривая его кожу, белизну которой она непременно оценила бы по достоинству, не стой у неё перед глазами образ Веретена с его кожей, походящей на полированную бронзу. Она понимала, что яппи позвал её на свидание не потому, что очень сильно хотел её увидеть, а потому, что ему, как и многим другим, надоело коротать редкие часы досуга в обществе представителей своего собственного пола.
Потом они долго гуляли по городу, обсуждая градостроительные преобразования, транспортные проблемы и тому подобные малозначимые вещи. Яппи иногда держал Бану за руку, но его прикосновения были такими безжизненными, что Бану, вспоминая прикосновения Веретена, нежные и в то же время очень уверенные, как движения ласкающейся к ногам кошки, даже не чувствовала, что хоть немного, да изменяет своему любимому. Она спросила яппи, где он живёт, и он ответил, что недалеко – возле бульвара. Тогда она спросила, видел ли он море и что он об этом думает.
– Море? Нет, не видел. А что с ним?
– Оно пересохло. Я хочу пойти и посмотреть, что там на дне.
– Не думаю, что что-то интересное.
Когда они распрощались у самого её подъезда, Бану чувствовала себя исполнившей какой-то не очень приятный долг. Ей было немного жаль своего незадачливого кавалера, который и сам не знал, что ему нужно, но гораздо большую жалость она испытывала к себе.
Сев на диван в гостиной, она взяла старинные карты, хранившиеся в специальном мешочке из коричневого бархата с золотой кисточкой, и начала раскладывать пасьянс на любовь Веретена. Пасьянс уже почти сошёлся, но тут её прервал какой-то подозрительный шум, доносившийся со стороны камина. Бану бросила карты и с опаской подошла к камину. Из дымохода сыпались сажа, кирпичная крошка и мелкий мусор. А затем, словно кто-то не без усилий столкнул их с дымового зуба, на пол камина вывалились пожелтевшие от времени и тепла газеты, целая стопка. Издания оказались двадцатилетней давности. Первую страницу занимала фотография, на которой шокированная Бану узнала молодое Веретено в национальном костюме: фотограф запечатлел его во время танца. От его широкой профессиональной улыбки у Бану затряслись поджилки. Она позвала родителей и долго их пытала, желая разузнать, кто же спрятал в дымоходе эти газеты, но они не смогли сказать ничего определенного. Когда делали ремонт, разломали старую печку и построили камин, никаких газет там не нашли. Как всё-таки газеты попали в печь, для всех так и осталось загадкой.
Половину ночи Бану провела за разбором газет. Она прочла статью о государственном ансамбле народных танцев. Навскидку Веретену на той фотографии было столько же лет, сколько ей сейчас. Он был стройнее, и морщины ещё не расчертили его лоб, но в остальном он выглядел точно так же. На других страницах содержались разные обыкновенные статьи и заметки: об изменении уровня моря, о введении новых государственных праздников, о закладке нового парка и прочая воодушевляющая чепуха. Около полуночи Бану закончила изучать свою находку и легла спать, оставив газеты на столе. В четыре часа ночи поднявшийся ветер влетел в приоткрытое окно и разбросал газетные листы по всей спальне, так что, проснувшись, Бану нос к носу встретилась со скалящим зубы Веретеном с фотографии.
Было прохладно. Ночной ветер прогнал духоту из города, и Бану решила, что сейчас самое подходящее время для того, чтобы совершить вылазку. Она натянула блестящие чёрные резиновые сапоги и отправилась исследовать морское дно.
Ранним утром в новой части бульвара было пустынно. К тому же с тех пор, как море ушло, вид обнажившегося дна и его запах отпугивал большинство людей, в том числе и тех, кто приходил сюда каждый день на протяжении десяти лет.
Бану осторожно перелезла через сияющий хромом бордюр, боясь, как бы её не увидели охранники. Впрочем, она зря беспокоилась – охранники справедливо считали, что никому не придёт в голову лезть в морскую впадину, и сидели в своих стеклянных чёрных будках, мрачные и недовольные, как никогда. По широким ступеням Бану спустилась к песчаному берегу, недавно бывшему дном, и остановилась.
Даже в деликатном, в пастельных тонах, предрассветном освещении морское дно выглядело ужасно – чёрный песок, в котором тонули бутылки, ржавая арматура, строительный мусор и ещё страшно представить что, трупы птиц, мёртвые водоросли, похожие издалека на тсантсы, дохлые бычки и кильки – повсюду царили смерть и разложение. Бану вспомнила детство, поездки на пляжи, которые тогда ещё не были жалкими пятидесятиметровыми отрезками, огороженными со всех сторон и приватизированными до последней ракушки, а простирались на многие километры, дикие, лишённые таких благ цивилизации, как пластмассовые шезлонги и окурки вместо песка. На тех пляжах росли загадочные синевато-серые «заячьи уши» и валялись остовы лодок. Тогда Бану с подружкой играли в утопленников, прыгали на волны, строили замки из песка и в нём же рыли ямы-ловушки, коварно закамуфлированные раздобытым на ближайшем болоте рогозом. Они вылавливали из воды маленьких прозрачных, словно стекло, медуз и смотрели, как те тают на солнце. Как печально, но теперь, думая о море, Бану могла представлять себе только Веретено, загорающее на берегу без какой-либо одежды!
Увязая ногами в рыхлом песке, Бану побрела по морскому дну. Вдалеке пробежала дикая собака, спасшаяся от собачьего ящика. Бану замерла; собака не заметила её и скрылась за эстакадой, похожей на огромное членистоногое со множеством лапок.
Она направлялась к крепости Сабаиль, сама не зная, что ей там понадобилось. Хотя, если подумать, что толку бродить по морскому дну совершенно без цели?
В цепочке сырых, разрушенных водой и солью и затянутых водорослями камней не было ничего интересного. Крепость размером с новую эстакаду, которую построили здесь же, совсем рядом, очертаниями напоминала ожерелье с пятнадцатью подвесками. От кладки сохранилась лишь пара рядов. Бану обнюхала, как ищейка, каждый камень, но всё, что здесь можно было найти интересного, уже вынесли и разложили по музеям. Носком сапога Бану поковыряла ил, но и под ним ничего не нашла. Побродив вокруг, Бану отыскала место, где идеальная гладь песка была нарушена причудливыми линиями, по стилю напоминавшими геоглифы пустыни Наска. После долгого пристального изучения Бану поняла, что линии изображают большого человека, окружённого хороводом человечков маленьких, едва ли достающих ему до пояса. Рисунок выглядел так, словно кто-то начертил его ногой. Для Бану это означало только одно: кто-то побывал здесь до неё и, возможно, этот кто-то до сих пор здесь.
Боковым зрением она уловила движение позади себя. Резко обернувшись с колотящимся сердцем, Бану увидела человека, который смотрел на неё так же испуганно, как и она на него.
– Это я нарисовал. – Он дёрнул головой, как курица, в сторону линий на песке.
– Ага, – промычала Бану, обходя его по дуге большего радиуса, чем было бы прилично: она одобряла сумасшествие, но только если оно не оказывалось слишком близко.
– Смешная вещь с морем произошла, а? – не унимался странный тип. Несмотря на летнюю жару, от которой даже птицам хотелось улететь на север, он закутался в плащ. Его голова напоминала одуванчик, с которого не сумели сдуть до конца все семена.
– По-моему, это не смешно, – отрезала Бану с приобретённой за последние месяцы резкостью.
– О, вы не понимаете! – Он попытался подойти к ней, но она попятилась, и расстояние между ними не сократилось. На его сморщенном личике мелькнуло что-то похожее на обиду, но он взял себя в руки и продолжал: – Вы не помните просто. Вас тогда не было. Сколько вам лет? Четырнадцать?
– Двадцать четыре. – Бану подошла к нему поближе.
– О! Вы, верно, шутите. Но, так или иначе, это уже случалось. Лет двадцать назад.
– Тогда берег был затоплен.
– Это позже. А до того море ушло. Той зимой я потерял друга.
– Он что, умер?
– Хуже. – Мужчина пренебрежительно махнул рукой. – Женился. Повесил ковёр на стену, все эти тряпки, подгузники… А потом он уехал в одну из стран Латинской Америки, запамятовал в какую. И вернулся оттуда уже другим. Зря я думал, что он мне друг. Оказалось, что он никому не друг. Никогда не дружите с теми, кто глупее вас. Утянут за собой в пучину глупости, и ваш мозг станет как сморщенный изюм. И вообще – уезжайте! Уезжайте из этой страны, пока молоды!
– Легко сказать.
– Вы пока молодая, можете. Что здесь делать? Тоска и уныние. Знаете, наше общество ведь не прогнило, нет. Оно оцепенело и погрузилось в спячку. Нам не хватает куража даже на то, чтобы как следует нагрешить. Иногда я скучаю по временам морального разложения Римской империи, все эти Нероны, Калигулы… Сейчас никто не высунет носа за пределы своего телефона. А вы знаете, что подстерегает нацию, которая пытается совместить в себе две противоположные по сути культуры? Вот посмотрите на меня. Апатрид. Вы, наверное, не знаете, что это. Это человек, который…
– Я знаю, что это, – с раздражением перебила его Бану. – А что стало с тем вашим другом?
Незнакомец пожевал собственные синюшные щёки и неожиданно спросил:
– Вы вот хотите замуж?
– Однозначно нет.
– Очень странно. А чего вы хотите?
– Написать книгу, – неожиданно для себя призналась Бану.
– Книгу? – человек фыркнул. – О чём?
– Понятия не имею. Это должна быть хорошая книга.
– Кто её будет читать?
– Все, наверное. Хорошую книгу будут читать все.
– То есть все те, кого вы с презрением называете «масса» или «толпа»?
– Откуда вам знать, кого и как я называю?
– О, я видел таких молодых людей, как вы. Они играют в интеллектуальные игры, пишут умные вещи в интернете, гуляют по одному и всех вокруг считают ничтожествами.
– Я тоже знаю таких. Но я не такая.
– Когда-то в молодости и я хотел написать книгу.
– Почему не написали?
– Не о чем было писать.
– А что случилось с морем? И с вашим другом?
– Они ушли.
Странный собеседник Бану начал бродить кругами, словно понурый старый слон по арене цирка.
– Вы могли бы написать книгу об этом.
Он, кажется, очень удивился.
– О моём друге? Что же о нём писать?
– А чем он занимался в Латинской Америке?
– О том мне не ведомо. Но, что бы там ни произошло, вернулся он Другим. Мне даже показалось, что я начал его бояться.
Бану забеспокоилась.
– Что значит – вернулся другим?
– Не знаю. Но иногда я замечал, что его взгляд стал не таким глупым и бессмысленным, как раньше. И вы, кстати, растоптали мой рисунок.
– Зачем вы его нарисовали?
– Сам не знаю. Терпеть не могу ровных поверхностей.
– На них очень легко споткнуться и упасть, – усмехнулась Бану. Незнакомец не улыбнулся. Глубоко вздохнув, как певец, собравшийся взять самую сложную ноту, он вдруг начал вещать:
– На задворках Вселенной рождается белый карлик, но зрители в зале не видят этого: Мидзару закрывает им глаза! Каждый наш глаз – огромный подсолнух, в сердце которого сидит жадный спрут, и он поёт колыбельную чернил для всех, кто не может его слышать.
– Воистину так, – сказала Бану, попятившись.
– Если колокол бьёт по тебе – бей по колоколу! Он рассыплется в прах и покроет тебя серебристой пылью, как ночной мотылёк, если измазать им щёки. Вы, может быть, скажете, что всё это – ерунда и не стоит внимания, но я умею разжигать костры на воде, умею делать атом из пространства, умею делать из мухи – слона! Кто вы в сравнении со мной, если не жертвы несвоевременной контрацепции?! Все ненавидят красивых женщин, и они умирают от одиночества, как цветы однодомного растения в гетто, и из их прекрасных высохших тел делают мюсли. А вы едите на завтрак мюсли или пустые обещания? Я тоже много чего обещал в своё время, но лучшие письма никогда не доходят до адресата, а значит, если никто этого не видел – считайте, я ничего не обещал, и вообще, это моё личное дело – моё и Вселенной! Если встретите человека, у которого должен быть глупый взгляд и у которого он, вопреки ожиданиям, не глупый – бегите от него со всех ног! – закричал вдруг этот эксцентричный мужчина, и Бану отпрыгнула от него подальше, увязнув ногами в жидком песке.
– Как это? – задала она бессмысленный вопрос, чтобы занять его мозг, пока он не решил вдруг наброситься на неё.
– Потому что он уже не человек, а нечто иное! Бегите!!!
Тут Бану не выдержала и побежала. Она не знала, станет ли он преследовать её, но была уверена, что ему её не догнать: уж слишком хилым он казался и слишком лёгкой была она. Вскарабкавшись по острым валунам на цивилизованную часть берега, она остановилась и отдышалась. Затем, увидев, что охранник подозрительно смотрит в её сторону, Бану поспешила домой. Но слова странного незнакомца долго преследовали её: казалось, что он говорил о ком-то, кого Бану знала.
Вечером, придя на урок, ученики с удовольствием увидели гладь новых зеркал, сверкавших ярко, словно чистое озеро в солнечный день. Как объяснило им Веретено (явно почерпнувшее эти сведения из какого-то более умного источника), внезапное падение зеркал объяснялось дорожными работами, которые проводились неподалёку от школы. Действительно, вот уж несколько недель вокруг здания сверлили асфальт, и этот звук выводил всех из душевного равновесия, так что Лопе увеличивал звук музыки до предела: уж лучше оглохнуть, чем сойти с ума.
– Они ведь не закончили работу и не скоро закончат, зачем вы повесили новые зеркала? – задала Бану коварный вопрос. У Веретена сделалось озадаченное лицо, он пробормотал что-то невразумительное и убежал обниматься с Айшей, чей юный супруг одиноко стоял в уголке и почёсывал макушку.
– Это рожки режутся, скоро пройдёт, – ехидно сказала Бану, проходя мимо. И тут же удивилась сама себе: такой безжалостной и откровенной она была разве что в раннем детстве.
– Это было грубо, но мне понравилось, – сказала Лейла. Бану беспокойно повела плечами: ей показалось, что Веретено услышало её замечание. Но даже если это было и так, он не подал виду, и урок прошёл без особых происшествий.
– У нас остались пятнадцать минут. Руэда!
Ученики быстро расходятся парами по краям зала, становятся в вытянутый эллипс, заменяющий им круг. Веретено подхватывает одну из своих любимиц, и та стоит, в притворном смущении переминаясь с ноги на ногу и улыбаясь.
– Вспоминаем всё, что проходили! – трубит Веретено. Ладонь партнёра Бану – холодная и мокрая. Учитель подаёт знак – Лопе включает музыку. Цепочка людей начинает шевелиться, словно амёба, ожидая команды Учителя. Он поднимает руку, выкрикивает команду, никто не слышит. Но он показывает, что делать, и круг распадается на два. Круги движутся друг против друга. Партнёры меняются. Руки нового партнёра Бану – сухие и мозолистые. Она так вертит бёдрами, что вот-вот получит вывих. И всё равно ей кажется мало. Веретено машет рукой. Девушек крутят, и по залу гуляют маленькие вихри. Партнёры меняются. Два круга – мужской и женский – тасуются между собой, словно колода карт. Веретено меняет партнёров слишком медленно. Гремит музыка. Девушки трясут волосами. В зеркалах танцует тысяча человек. Голоса поют о любви. Бану не знает испанского, но уверена, что о любви. Руки её нового партнёра – жирные и пахнут дешёвым мылом. Веретено командует, танцующие круги подчиняются. От пола к потолку поднимается что-то хрупкое, но с каждым движением оно крепнет и обретает плоть. Веретено отдаёт приказ, и партнёры меняются. Трижды хлопают в ладоши. Руки нового партнёра Бану – тёплые, мягкие и нежные. Это – руки Веретена. Он не смотрит на неё. Не смотрит ни на кого вообще. Он смотрит в центр зала, где в круге пляшущих человечков поднимается от пола к потолку нечто. И Бану думает, что, когда оно обретёт силу, люди будут уже не нужны.
Веретено меняет партнёров слишком быстро.
Воздух в зале сгустился, и в нём слоями колышутся запахи разных людей – пота, дешёвых дезодорантов, жвачек и духов. У Бану кружится голова, ей становится плохо, среди этой какофонии звуков, движений и запахов, подобно бриллианту в куче отбросов, сияет Веретено, его мягкая танцующая фигура, его тёмный сладкий аромат.
Когда всё наконец закончилось, Бану первая выбежала вон из зала, пока коридор ещё не утратил своей тишины и прохлады, не заполнился массой, которая никак не могла остановить своей судорожной пляски.
– Это позор, просто позор! – Лейла бежала вслед за ней. – Никак не разберусь с этой руэдой! Всё время путаюсь в ногах. Одна нога у меня, в общем, явно лишняя.
– Да всем плевать, – заметила Бану. – Никто на тебя не смотрит.
– Ну спасибо.
– Никто ни на кого тут не смотрит. Все смотрят только на Учителя.
– А как же у него тут поженились эти его легендарные тринадцать пар?
– Наверное, они увидели отражения друг друга в его глазах. – Произнеся это, Бану подумала, что на самом деле его глаза чаще ничего не отражают, они только забирают и ничего не отдают. Как абсолютно чёрное тело.
Кто-то шепнул её имя в самое ухо и добавил:
– Не оборачивайся.
Бану поняла, что это Кафар, играющий в какую-то свою непонятную игру, которой она потакает.
– Подожди меня в маленьком зале.
– Ладно, – отозвалась Бану.
– Что ладно? – спросила Лейла.
– Да я не тебе.
– А кому? – удивилась Лейла. Бану отправила подругу в раздевалку, а сама проскользнула в пустующий зал. Чувствуя себя донельзя глупо, словно она раньше, чем нужно, явилась на свидание, Бану решила скрыть своё замешательство за отработкой некоторых движений сальсы. Покачиваясь от слабости и теряя ощущение пространства, она кружилась до тех пор, пока не услышала деликатное покашливание у себя за спиной.
Кафар стоял, привалившись к стене, возле маленького окошка и смотрел на Бану, которая размахивала худющими руками, похожими на плети, перед зеркалом и кружилась, любуясь на то, как поднимается её юбка и развевается то, что осталось от её волос. Бану остановилась и поманила Кафара к себе рукой.
– Я и не заметила, как ты вошёл. Ну-ка встань рядом со мной. Тебе не кажется, что мы похожи? Как будто брат с сестрой.
Кафар пристально рассматривал их отражение. Они и правда казались неуловимо одинаковыми: тонкие тёмные брови, белые лица, бледные губы. Бану стала совсем худенькой, словно прозрачной. Отойдя в тень, Кафар непонятно зачем спросил:
– Ты боишься смерти?
– Нет, – спокойно ответила Бану. – Почему ты спрашиваешь?
– Ты умираешь, Бану.
– Мы все умираем.
– Но ты умираешь прямо сейчас. Тебе мало осталось.
– А ты откуда знаешь? Разве ты мойра?
– Что-что? – насторожился Кафар.
– Забудь. Что за странные предсказания? Почему я должна умереть скоро? Я всегда помню о смерти. И мне не очень-то хочется жить. Сам знаешь почему. Иногда я иду на красный свет и, знаешь, втайне надеюсь, что какая-нибудь машина собьёт меня. Или становлюсь над обрывом в Нагорном парке. И ветер толкает меня в спину. И мне не страшно – мне любопытно. Смерть следует по пятам за людьми, а я преследую смерть.
– Ты думаешь, что смерть избавит тебя от Него? – Кафар странно подвернул кисти рук и начал раскачиваться из стороны в сторону.
– А что, нет?
– Меня не избавила. – Он поднял на Бану свои грустные и прекрасные глаза.
– Что ты имеешь в виду?
– Тебя не удивляло, почему меня никто не видит, никто не знает, никто не помнит?
– Удивляло. – Нехорошие предчувствия начали покалывать Бану. – Я спросила о тебе Руслана, а он сказал, что парень по имени Кафар, похожий на тебя, ходил в школу десять лет назад, а потом перестал и больше не появлялся.
– Это и был я. – Стены и потолок вдруг начали странно кривиться и плыть в глазах Бану, словно она наелась мускатного ореха. – Но я не бросил танцы. Я не мог их бросить! Ты видела здесь хоть одного человека, который смог бросить сальсу?
– Но, – Бану попыталась воззвать к остаткам логики, – если они бросили, то, ясное дело, я не могла их тут увидеть.
– Тимур, у которого нет ног, продолжает ходить, – начал перечислять Кафар, не обратив на её слова внимания. – Мехти женился и всё равно целыми днями торчит здесь. Деля родила ребёнка и не смотрит за ним, ещё Нана, Алия, Джахангир…
– Кто все эти люди?
– Те, кому надо было уйти, но они все остались. А знаешь почему? Он не отпускает их.
– Он? – слабым голосом переспросила Бану, прекрасно понимая, о ком идет речь. Она посмотрела на свои руки, чтобы проверить, не спит ли она, не страшное ли сновидение окружает её, но пальцев оставалось десять, они не становились прозрачными, не укорачивались, не исчезали и не множились, а значит, реальность вокруг была самая реальная, даже эти странно плывущие стены и этот гул, нараставший у Бану в голове.
– Да, Он никогда не отдаёт то, что ему хочется иметь. Он никому не позволит предать себя, а уход от него, пусть даже не в другую школу, а так, в никуда, Он всё равно считает предательством.
– А что случилось с тобой?
– Я умер. – В мозгу у Бану словно набух и лопнул кровавый пузырь, в глазах потемнело, и она невольно ухватилась за Кафара, чтобы не упасть. Он поддержал её.
– Но ты же не…
– Я призрак.
– Но ты плотный!
– Да, немного. – Кафар задумался. – Знаешь, мне кажется, что я со временем становлюсь всё менее плотным. Ты и сейчас можешь засунуть в меня руку… Если захочешь.
Бану захихикала.
– В кого угодно можно засунуть руку, если очень захотеть.
Кафар посмотрел на неё с укоризной, а потом взял её за руку и приложил ладонь Бану к своей груди.
– Чувствуешь?
– Сердце не бьётся.
– Потому что его там нет. Проверь сама.
Бану слегка надавила, и внезапно её пальцы погрузились в то место, где у Кафара должна была располагаться грудная клетка, на несколько миллиметров, встречая некоторое сопротивление, словно она пыталась окунуть руку в мешок с сахарным песком. Она испуганно отскочила от Кафара.
– Чёрт, а мне так нравилось танцевать с тобой бачату. Это была самая бачатная из всех бачат, которые бывают на свете. – Кафар печально и вместе с тем самодовольно улыбнулся. – А почему я тебя вижу, а другие нет?
– Я не знаю.
– Так после смерти знание не приходит?
– Кто тебе сказал такую глупость? Ты думаешь, тот, кто может подглядывать исподтишка, всё знает?
– Нет. Как ты умер?
– А вот это самое интересное. Сядь и послушай.
Кафар пришёл на танцы одиннадцать лет назад. В то безоблачное время он учился в институте, а по вечерам бежал на сальсу, где царила атмосфера всеобщего братства. Ему очень нравилось там, он подружился со многими людьми, и особенно с Учителем, который вызывал у Кафара уважение, восхищение и желание походить на него, и они общались довольно-таки часто, так что Кафар, у которого дома говорили по-русски, даже начал допускать смешные ошибки в своей речи. Но его это не беспокоило, он списывал свои оговорки на рассеянность. Целый год продолжался круговорот плясок, вечеринок, поездок на море, в горы, походов по ресторанам и пивным, и Кафар уже чувствовал себя в школе лучше, чем в родном доме, и приходил на занятия всё раньше и раньше.
И вот однажды он пришёл настолько рано, что застал Учителя, который, как впоследствии выяснилось, всегда заезжал днём в школу на пару часов по своим тайным делам. Кафар выходил из туалета и едва успел увидеть Учителя, кравшегося в мужскую раздевалку, а тот его не заметил. Побуждаемый желанием поскорее поздороваться, Кафар тоже вошёл в раздевалку, но Учителя там не оказалось, а жёлтая занавеска была отодвинута и развевалась от сквозняка. Дверь за занавеской, всегда до того запертая на замок, была приоткрыта. Тут-то и взыграло, на беду Кафара, его любопытство, и он юркнул за дверь, чтобы посмотреть, что там есть и зачем туда понесло Учителя.
Он очутился в подобии тамбура и первым делом увидел окошко, то самое в маленьком зале, которое так интересовало Бану. Подняв глаза, Кафар рассмотрел большое железное колесо, а то, что он принял за обычную стену, на самом деле было платформой для гигантского загадочного механизма. Он двинулся дальше, и перед ним открылись просторные комнаты с высокими потолками, с которых краска сыпалась, как листья с деревьев осенью. Зажжённые лампочки, покрытые пылью, позволяли видеть, но ничего не освещали. Кафар шёл осторожно, инстинктивно стараясь не выдать своего присутствия. Пол был застелен досками и картоном, и эта тропинка показывала путь, который проделывал Учитель, в остальных местах этот настил отсутствовал, и там пол покрывало крошево осыпавшегося кафеля, штукатурки, битых стёкол. Когда Кафар приблизился к самому большому залу, освещённому лучше других благодаря открытому выходу во внутренний двор, ему показалось, что за ним мягко ступает кто-то невидимый, не имеющий никакой температуры тела. Он в страхе оглянулся, но за его спиной никого не было. Кафара тянуло, как магнитом, в этот зал, и, ступив в него, он сразу увидел Учителя, стоявшего перед стеной. Доска со стуком подпрыгнула под ногой Кафара, и Учитель обернулся. Кафар застыл, в прострации глядя не на Учителя даже, а на стену и на то, что её покрывало.
– Кафар, привет! Ты зачем за мной следишь? – возмущённо спросил Учитель, и его голос, рикошетом отскочив от влажных стен и каменных сводов, врезался в барабанные перепонки Кафара и запустил там какой-то губительный древний защитный процесс, заставивший его сорваться с места, когда Учитель начал идти к нему. Дорога была в его полном распоряжении, но страх лишил Кафара остатков разума, поэтому он побежал не в ту сторону. Учитель, пыхтя сзади, крикнул:
– Не иди туда! Я не буду ругаться!
Это обещание окончательно свело Кафара с ума, и он не смотрел под ноги. А посему с разбегу провалился в квадратный люк, крышка которого была утрачена много лет назад. На дне люка он ударился головой о какие-то трубы и умер.
Учитель подскочил к люку буквально через секунду. Увидев неподвижно лежавшего Кафара, он сразу всё понял и огорчённо воскликнул:
– Аллах, Аллах! – А затем, немного поразмыслив, добавил тихонько: – Как удачно получилось.
Он быстренько разыскал крышку, закрыл люк и навалил сверху пару досок и лист картона. За всем этим Кафар наблюдал, стоя рядом. Затем Учитель, склонившись над импровизированным надгробием, прошептал:
– Я надеюсь, тебя никто не будет искать.
Так оно и вышло: о существовании Кафара с того момента все словно забыли, даже его родители не поинтересовались, куда пропал их сын. И Кафар остался в школе, скитаясь по ней, одинокий, и в моменты отчаяния жалел, что ему не были выданы звенящие цепи для пущего эффекта. Никто не видел его и не слышал, даже Учитель, хотя, когда Кафар проходил рядом, он вздрагивал и становился печальным и беспокойным – минут на пять.
– И, знаешь, я совсем на него не злюсь, – с тоской заключил Кафар. – Всё равно я его люблю и уважаю. Хотя теперь и знаю почему.
– Почему? – севшим голосом спросила Бану. – Что было на той стене?
Кафар игриво пригрозил ей пальцем:
– Ты мне всё равно не поверишь!
– После того как я узнала, что ты привидение, ты ещё думаешь, что я в состоянии во что-то не поверить? Так что там было?
– Пойди и посмотри сама.
– Я разгадала твой хитрый план, – кокетливо сообщила Кафару Бану. – Ты хочешь, чтобы и я убилась, тогда мы с тобой могли бы день и ночь танцевать бачату.
– Я хотел бы танцевать с тобой день и ночь, но я не хочу, чтобы ты умерла, именно поэтому я рассказал тебе правду, – с горечью ответил Кафар.
– Тогда скажи, что там было.
– Не могу. Это не моя тайна. Но если хочешь узнать и если у тебя хватит смелости – могу достать для тебя ключ от той двери.
Бану сразу же согласилась; в таких ситуациях храбрость обычно не подводила её.
– Прямо сейчас? – Она возбуждённо заплясала на месте.
– Да нет, ты что. Сейчас куча народу придёт, как потом в мужской раздевалке появишься?
– Женщина в мужской раздевалке производит совсем иной эффект, чем мужчина – в женской. Но ты прав. Так когда?
– В пятницу приходи пораньше. Я заранее открою дверь, чтобы ты не возилась с ключом.
Бану была уверена, что не сможет заснуть этой ночью после того, что узнала. Она долго думала о том, каково Кафару жить в виде призрака, которого никто не видит и не слышит. Ему должно быть очень одиноко, хотя саму Бану одиночество и смерть не пугали. Единственное, чего она боялась, – так это после смерти обнаружить себя снова в утробе какой-нибудь женщины и осознать, что всё начнётся по новому кругу. Может, младенцы, которые умерли, не родившись, – это те, кто сумел уговорить Вселенную избавить их от продления наказания в виде бесконечно повторяющейся жизни. Вот бы кто-нибудь смог утешить её, сказать ей, что реинкарнации не существует, подумала Бану, погружаясь в сон. Удивительно, но ей удалось отследить момент засыпания, и поэтому, идя по совершенно незнакомой улице, она точно знала, что всё вокруг – лишь плод её воображения. Периодически посматривая на свои руки, чтобы не терять контроль, Бану шла вперёд. Руки были полупрозрачными и серыми, пальцы то отрастали, то укорачивались и напоминали таинственных морских червей, растущих из песка. Улица вокруг тоже неуловимо менялась. Она состояла сплошь из маленьких домиков, примыкавших друг к другу вплотную, земля была вымощена булыжником. На первых этажах теснились магазинчики, и буквы на их вывесках всё время менялись, а иногда и вовсе превращались в непонятные иероглифы. Бану заприметила в конце улицы заброшенный дом, облицованный красным поливным кирпичом: точь-в-точь такой стоял на одной из маленьких улиц в Баку. Ноги сами понесли Бану в этот дом, потому что к заброшенным зданиям она всегда была неравнодушна.
Подъезд был расписан пасторальными сценами, но краски от времени потемнели и растрескались. Роскошные кованые перила, местами продавленные, извивались, как клубок змей, а ступеньки оказались щербатыми, словно по ним скатилось чугунное ядро. В здании было темнее, чем должно было быть в это время суток. Бану стало страшно, но нездоровое любопытство гнало её дальше. Поднявшись на второй этаж, она пошла по длинному коридору. Старые доски так и прыгали у неё под ногами, но шума не издавали. Несколько раз Бану напомнила себе, что это всего лишь сон. Из-за приоткрытой двери в конце коридора падала косая полоса света, тусклого и умирающего в пыли. По своей недавно приобретённой привычке Бану остановилась у двери, чтобы подслушать. Она услышала мужской голос, несомненно, принадлежавший Веретену:
– Хочется быть птичкой и прилететь к тебе.
– Моё окно всегда для вас открыто, – отозвался женский голос, на редкость противный, как показалось Бану.
– Это сон. Это несчастный жалкий сон, я сама всё придумала, – прошептала Бану, чувствуя, как изнутри какие-то сухие щупальца впиваются ей в горло. Она едва подавила рыдания. Вслушиваясь в воркование, доносящееся из-за двери, Бану нащупала на стоявшем рядом разваливающемся комоде железный лом, покрепче сжала его в руке и взялась за дверную ручку.
– И ради меня ты оставишь домашний очаг? Уйдёшь куда глаза глядят?
– Очага у меня нет. Скорее пепелище.
«Никто, кроме меня самой, не может так разговаривать, – подумала Бану. – Там нет никого, кроме меня».
С воинственным криком и ломом на изготовку она впрыгнула в комнату и не увидела в ней ни единой живой души.
– Так этот противный голос исходил от меня, – с раздражением сказала Бану вслух. – Где ты, Веретено?!
Комната была уставлена пыльной мебелью, некогда роскошной, резной деревянной мебелью, которую насквозь проели жуки. Оставаться здесь одной Бану не захотелось. На несколько секунд она забыла имя Веретена, потом взяла себя в руки, вспомнила и позвала так громко, что ей показалось, будто она закричала не только во сне, но и наяву. Он появился позади Бану. Его лицо непрерывно менялось, и с такой скоростью, что у неё зарябило в глазах.
– Да-да, – ехидно сказала она, наблюдая за тем, как его личины следуют одна за другой, – очень жизненно. В этом вы весь.
Она схватила его за шиворот и изо всех сил встряхнула. И тут вдруг Веретено стало самим собой. Сколько ни вглядывалась Бану в его лицо, оно оставалось таким же, как наяву. От его тела даже исходило тепло, а подавшись вперёд, Бану уловила его запах.
И тогда он впился в неё каким-то диким, людоедским поцелуем. Бану мгновенно утратила осознание: в этот миг ей не хотелось знать, что всё происходящее – лишь сон. Веретено обнимало её так сильно, что ноги Бану отрывались от пола. В суматохе они ударялись о мебель, Веретено протащило Бану по клавишам пыльного расстроенного пианино, огласившего пустой дом своим рёвом. Он куда-то повлёк её, и Бану было всё равно куда.
Она почувствовала спиной пустоту. Её тело висело над шахтой лифта. «Зачем здесь лифт?!» – запаниковала Бану и взглянула на Веретено. Оно снова менялось, превращаясь в отвратительную тварь с влажными фиолетовыми губами, похожими на плотоядный тропический цветок. Мерзко улыбнувшись, он швырнул её вниз, в темноту.
На несколько секунд падения у Бану захватило дух, и она решила, что сейчас проснётся, но сон почему-то не отпустил её. Она приземлилась во что-то мягкое, похожее на большие резиновые трубки. При более пристальном рассмотрении трубки оказались телами людей. Они были мертвы, но шевелились, смотрели на Бану белыми глазами и издавали стоны. Бану не испугалась. Их лица показались ей знакомыми: кажется, всех их Бану видела на уроках сальсы. Она попыталась ползти вверх по стене, но шахта была покрыта изнутри скользкой слизью, и чем больше усилий прикладывала Бану, тем быстрее она срывалась вниз. Наверху, в квадратике света, показалась тёмная голова. Человек чиркнул спичкой, и на мгновение пламя осветило чёрные провалы глаз под надломленными бровями. Веретено позволило спичке упасть в шахту, и, несмотря на долгий полёт, она не погасла, но разгорелась ещё сильнее. Трупы вспыхнули, и Бану почувствовала, как огонь срывает с неё плоть, и в считаные секунды от неё остались лишь обугленные кости. Она начала задыхаться и проснулась.
Сон не оставил по себе никаких неприятных ощущений: настолько Бану упорствовала в своей любви, что ей запомнилась лишь первая его часть, а шахту лифта она запихала далеко в подсознание, где затем эта информация удалилась за ненадобностью.
Новому дню исполнилось лишь четыре часа. Заснуть Бану уже не могла, и, когда ей надоело ворочаться с боку на бок, она включила ноутбук и отправилась в рейд по странице школы. Раньше ей никак не хватало терпения посмотреть все фотографии, но сейчас она не могла думать ни о чём другом. Кропотливо продиралась она через летописи истории школы и вот уже добралась до фотографий с пляжной вечеринки.
Они были странными. Сначала Бану не могла понять, что с ними не так, но в них было нечто жутковатое, как в обращённом видеоряде. Обычные люди, немного голые, правда, танцуют толпой на пляже. Все в одинаковых позах. Видимо, они повторяют движения за кем-то, кто стоит на помосте. У всех одинаковые восторженные улыбки на лицах. Их руки воздеты, как будто они в экстазе молятся. «Они молятся Веретену. Да они же секта!» – с ужасом поняла Бану и щёлкнула по следующей фотографии. На ней все стояли на коленях, всё так же протягивая к Учителю руки и не сводя с него глаз, полных восторженного обожания. «Чума на оба ваши дома, – сказала себе Бану, всегда цитировавшая Шекспира на нервной почве, – надеюсь, я так со стороны не выгляжу». Бану внезапно стало очень холодно, и она натянула ночную рубашку на колени.
Весь день от страха у неё болел живот, и впервые за всё время она пожелала, чтобы Веретена в школе не было. Но он, как всегда, сделал всё наоборот. Он не только пришёл раньше, чем обычно, но ещё и преследовал Бану по пятам.
– Иди сюда, – вопило Веретено и тянуло к Бану свои бронзовые руки. Бану делала вид, что убегает. Он поймал её и ухватил за талию, измеряя её пальцами. Талия оказалась такой тонкой, что у Веретена даже не нашлось слов, чтобы прокомментировать это: он просто скорчил потрясённую рожу. Бану вспомнила фрагмент своего сна, покраснела и убежала в раздевалку.
Там её поджидал Кафар, более бледный, чем обычно, и, может, это было всего лишь воображение Бану, но ей показалось, что он слегка просвечивает.
– Готова?
– Он в коридоре.
– Так. Я его отвлеку, а ты быстро беги в мужскую раздевалку. – Кафар выскользнул в коридор. Скоро со стороны кабинета послышался грохот, как будто там кидались мебелью. Бану высунула голову из-за двери и увидела, что Веретено побежало на шум. Тогда она, не замеченная никем, прошмыгнула в мужскую раздевалку.
Здесь было немного неуютно и пахло мужицким потом от одежды, разбросанной по стульям. Бану быстро пересекла комнату и остановилась у противоположной стены, в мощной толще которой зиял проём.
Зазывно вздувалась замызганная жёлтая занавеска, при особенно сильных порывах сквозняка мягко касаясь лица Бану. За занавеской скрипела приоткрытая железная дверь, из-за которой тянуло сыростью. Внезапно за спиной Бану возник Кафар, напугав её до полусмерти.
– Ну, что, пойдём, – нетерпеливо позвал он и исчез в темноте. Бану решительно шагнула вслед за ним. Стоило ей оказаться за дверью, как вокруг воцарилась тишина, словно школа танцев с её весёлым возбуждением и гомоном голосов, пытающихся перекричать друг друга, осталась на несколько километров позади. Постояв с минуту, Бану привыкла к полумраку и ступила на зыбкий пол, где кто-то постелил доски. Они шатались под её каблуками, что-то хрустело при каждом её шаге, а она вдруг уловила в холодном заплесневелом воздухе ноту дурманящего аромата и поняла – Веретено прошло здесь недавно.
Прямо перед дверью темнела чёрная махина какого-то механизма с огромным колесом, словно Бану очутилась внутри гигантских часов. На вершину платформы, поддерживающей колесо, можно было бы вскарабкаться по железной лестнице с искорёженными ступенями. «Кафар не солгал», – подумала Бану отрешённо и пошла дальше. Помещение разветвлялось. Бану ушла направо – стены, покрытые обсыпавшимся кафелем, стекло хрустит под ногами. Здесь явно когда-то располагался туалет. Пройдя несколько маленьких комнат и коридор, она дошла до последней, где в стене был заложенный кирпичом арочный проём, из-за которого доносились голоса – проём вёл прямиком в зал. Бану стояла там, затаив дыхание и слушая жизнь школы, её музыку и её смех. Бану слегка трясло от мысли, что она находится в запретной зоне, в тайном логове, о котором никто не знает.
Слева были две просторные комнаты, большая из них перекрыта крестовыми сводами и имела один неф, отделённый рядом колонн. Пол под высокими полукруглыми арками затопило водой, в которую с унылой ритмичностью падали капли. На потолке в меньшей комнате сохранились облезлые остатки гипсовой лепнины, из розетки свешивался остов люстры, в котором надрывалась, мигая, одинокая тусклая лампочка. Бану исследовала эту комнату: здесь в двух стенах чернели провалы, похожие на кладовки, но их истинную глубину Бану не смогла оценить, потому что зайти внутрь она не посмела. У стены в сводчатом зале каменная лестница вела к двустворчатой решётке. Бану осторожно поднялась по неровным ступенькам и выяснила, что решётка не заперта. Вынув кусок арматуры, вставленный в проушины, она вышла во двор, заросший сорняками и молодыми, но уже высокими и крепкими «вонючками». Затем, испугавшись вдруг, что её увидят жильцы соседних домов, она вернулась в подвал и снова закрепила решётку, а потом повернулась, и взгляд её наткнулся на противоположную стену, которая была освещена падавшим из дверного проёма светом. И тут Бану словно приросла к ступеньке.
Вся стена была густо увешана чем-то, что в первую секунду напомнило Бану уже хорошо сформировавшихся абортированных младенцев. Или корни женьшеня с отскоблённой шкуркой. Бану боялась пошевелиться, боялась сделать шаг в ту сторону, а Кафар, как назло, исчез. «Ну же, смелее, – сказала она себе, – я ведь и так уже знаю, кто он такой».
И она пошла. Шаг за шагом стена приближалась, и всё чётче Бану видела пучки волос, маленькие глазки, безвольно повисшие ручки. Сколько же их было? Несколько сотен. Все разные, и у всех удивленные, испуганные лица, на некоторых пришпилены фотографии, взятые прямиком из социальных сетей, кое-кто уже покрылся плесенью. Маленькие восковые куколки, вылепленные его руками, такими горячими, что в них плавится не только воск, но и человеческие тела. Бану медленно брела вдоль скорбных рядов, и ей казалось, что она даже узнаёт лица. Вот эта куколка, из которой выдернули все волосы, – Джафар, который облысел в юном возрасте без видимых причин, зато ни один волосок не упал с тех пор с головы Учителя. Это несчастное существо с паклей на голове – Эсмеральда, добрая старая дева, иглами пронзено её лоно, и не может она хотеть ни одного мужчину, кроме Веретена. Все эти люди, что увивались вокруг него, как спутники вокруг Юпитера, увлечённые силой его непреодолимого притяжения. Одинокие, неудавшиеся, никому не нужные, они с горящими глазами и застывшими лицами снова и снова приходили на уроки танцев, и Учитель согревал их теплом своего тела, зализывал их гноящиеся раны своим медоточивым языком, ласковым своим участием он создавал для них иллюзию их важности. Он словно говорил им: «Смотрите, вы можете быть прекрасными, даже если вы некрасивы, совсем как я!» И они верили ему. Мужчины перенимали его манеры, повторяли его плоские шутки. Но в их исполнении все эти щипки за щёчки, тычки под рёбра выглядели грубыми деревенскими заигрываниями, а в их устах его шутки начинали в полную силу искриться своей невообразимой тупостью. Он, ничего не скрывая, продолжал оставаться недосягаемым идеалом, к которому стремились мужчины и к которому страстно льнули женщины. Все подчинены, все околдованы, у всех марево перед глазами. Страшная догадка заколола у Бану в голове, и ноги сами понесли её быстрее – где я, где я, где я? Она металась от фигурки к фигурке, вглядываясь в потёкшие личики, пытаясь найти себя, узнать, и боялась найти себя, боялась узнать себя в уродливом чучеле, в какой-нибудь кошмарной восковой пародии, и боялась не узнать себя, ведь она считала себя такой хорошенькой! «Где я, где я, где я?!» – Все куклы слиплись в один огромный ком, и этот ком выл, гримасничал и смеялся над ней. От тёмного колдовства у Бану закружилась голова, и её швырнуло к стене, в липкие, жирные, колючие объятия её знакомых и незнакомых. Уколы привели Бану в чувство, и она отпрянула.
– Теперь ты знаешь! – воскликнул неожиданно появившийся Кафар.
– Да, – хрипло ответила Бану. Кафар легко вздохнул.
– Со мной происходит что-то странное, – прошептал он. Бану взглянула на него и увидела, что он становится всё прозрачнее. – Я исчезаю! – Он посмотрел на Бану огромными испуганными глазами и протянул к ней руки. Она рванулась ему навстречу, но не успела: её пальцы поймали лишь воздух, ставший очень холодным в том месте, где Кафар только что стоял. Бану застыла на месте и попыталась проанализировать исчезновение духа, чтобы оттянуть момент, когда придётся снова повернуться лицом к той стене. Мёртвые остаются в этом мире для того, чтобы исполнить какую-то миссию. Наверное, предназначением Кафара была передача его знания кому-то из живых. Теперь она, Бану, знает правду, и Кафар больше не нужен.
Откуда-то с потолка вдруг с грохотом сорвался поток воды. Частично вода осталась на полу, частично ушла через зарешеченный сток. Бану машинально заглянула в него: из черноты веяло холодом подземелий. Она снова посмотрела на стену с куколками. «Я никогда не найду здесь себя», – обречённо подумала она и рванула прочь из этого места. У двери остановилась. Осторожно взявшись за занавеску, отодвинула её на несколько сантиметров и увидела, что раздевалка не пуста. Там был мальчик, один из безликих, он переодевался к уроку. Некоторое время Бану следила за ним, потом он наконец вышел. Бану выскочила из своего укрытия и выбежала из раздевалки, даже не заботясь о том, что её могут увидеть.
В женской раздевалке, на её счастье, никого не было. Бану поглядела на себя в зеркало: зрачки расширены, губы белые, капли пота на лбу. Всё как всегда, её обычный чокнутый вид. Веретено вряд ли заметит разницу. У неё возникло искушение покинуть это проклятое место, но тогда она не смогла бы уже никогда вернуться за своей куклой и навеки осталась бы рабой колдуна.