Глава шестая

Клара

Когда я была чуть младше, то коллекционировала снежные шары. Я ставила их на полку в спальне и время от времени встряхивала все подряд, а затем садилась на кровать и наблюдала за кружением белых хлопьев и блесток под стеклом.

Конечно, буря утихала, и обитатели полок возвращались в привычное состояние.

Мне сувениры нравились, потому что напоминали саму жизнь. Иногда может казаться, что все пришло в движение и мир перевернулся с ног на голову, но стоит лишь немного подождать, и все успокаивается. Мне нравилось думать, что любой ураган рано или поздно кончается.

События предыдущей недели доказали, что этот шторм так просто не уляжется. Иногда повреждения слишком велики, чтобы от них можно было оправиться.

Последние пять дней с тех пор, как миссис Салливан забрала меня из школы и отвезла в больницу, я ощущаю себя словно внутри одного из снежных шаров, который кто-то хорошенько встряхнул, а затем и вовсе уронил на пол. Я чувствую, что жизнь разбилась на тысячу осколков и кусочки меня выпали на чей-то грязный деревянный пол.

Внутри меня что-то безнадежно сломалось.

И мне некого винить в произошедшем, кроме себя самой.

Есть что-то нечестное в том, как одно событие… одна секунда… могут потрясти твой мир до самого основания. Смести все на пути. Разрушить все счастливые моменты, которые привели к катастрофическому финалу.

Все вокруг ходят, будто воды в рот набрали. Горестно молчаливые.

Мама постоянно интересуется, в порядке ли я, но я могу лишь кивать в ответ. Если не считать этого дурацкого вопроса, она и сама постоянно молчит. Все вокруг кажется кошмарным сном, когда не можешь есть, пить или говорить. Кошмаром, от которого хочется кричать, но из пустой груди не доносится ни звука.

Я нечасто плачу. Думаю, этим я пошла в маму. В больнице мы не сдерживали слез, впрочем, как и Джонас с миссис Салливан. Но когда мы поехали в морг, мама превратилась в уравновешенную и собранную женщину, которую и хотели видеть люди. Она умеет держать лицо на публике, а рыдает уже в спальне. Я это знаю, потому что и сама такая.

Родители отца прилетели из Флориды три дня назад. Они остановились у нас. Бабушка помогает по дому, за что я ей очень признательна. Маме и так приходится нелегко с организацией похорон не только мужа, но и сестры.

Погребение тети Дженни состоялось вчера. Папу мы хороним сегодня.

Мама настояла на отдельных церемониях, что привело меня в ярость. Никто не хочет проходить через подобное дважды. Даже мертвые.

Не знаю, что выматывает больше – дни или ночи.

С момента аварии дверь в нашем доме просто не закрывается. Люди приносят еду, выражают соболезнования, заглядывают проведать. В основном это коллеги папы и тети Дженни из больницы.

Ночи же я провожу, уткнувшись лицом в заплаканную подушку.

Я знаю, мама хочет, чтобы все поскорее закончилось и дедушка с бабушкой вернулись домой.

Я сама хочу вернуться домой.

Во время службы я держу Элайджу. Я вообще практически не выпускаю его из рук. Не понимаю, почему. Может, новая жизнь приносит мне утешение среди всех этих смертей.

Он начинает беспокойно ерзать. Малыш точно не голоден – мама Джонатана недавно его покормила. И подгузник я поменяла прямо перед церемонией. Возможно, ребенку не нравится шум. Священник, проводящий службу, похоже, не знает, как держать микрофон. Он постоянно задевает его губами, а еще постоянно отходит к колонкам, отчего те издают противный звук.

Когда Элайджа начинает плакать в полный голос, я бросаю взгляд на пустое место Джонаса в конце прохода, хотя совсем недавно я его видела. К счастью, я сижу возле стены на самом краю скамьи, что дает мне возможность незаметно покинуть церковь без необходимости пробираться по центру зала. Похороны в любом случае уже подходят к концу. После речи священника все собравшиеся пройдут мимо гроба, и на этом церемония будет завершена.

Я и так уже виделась с большинством гостей на погребении тети Дженни. И снова принимать соболезнования мне совершенно не хочется. Отчасти поэтому я и настояла, что буду держать Элайджу. Занятые ребенком руки предоставили мне возможность избежать объятий.

Выйдя из часовни, я забираю в фойе коляску, кладу туда малыша и иду по дорожке. По иронии судьбы, день сегодня просто изумительный. Солнце согревает кожу, но это не приносит удовольствия. Ничто больше не радует меня. Папе нравилась такая погода. Однажды он позвонил на работу и притворился больным, а затем взял меня на рыбалку просто потому, что была замечательная погода.

– Он в порядке?

Я поворачиваю голову влево и вижу Джонаса, который стоит, опираясь на здание в тени. Он отталкивается от кирпичной кладки и подходит ближе. Мне кажется странным, что он не там, не внутри, ведь хоронят его лучшего друга. Почему он не на церемонии?

Обсуждать это совсем не хочется. В конце концов, я же тоже не в церкви.

– Элайджа плакал, поэтому решила с ним погулять.

Джонас кладет ладонь на головку сына и проводит пальцем по маленькому лобику.

– Если хочешь, можешь вернуться. Я отвезу его домой.

Я слегка завидую, что он собирается покинуть это место. Сама бы не отказалась так поступить.

Идти обратно нет никакого желания, поэтому я просто сажусь на скамью перед часовней и наблюдаю, как Элайджа с отцом удаляются на парковку. Поставив кресло с сыном в машину и погрузив коляску в багажник, Джонас машет мне на прощание рукой и забирается на водительское место.

Я машу в ответ, наверняка не сумев скрыть сочувственное выражение лица. Малышу и двух месяцев еще не исполнилось, а теперь моему несостоявшемуся дяде придется растить сына в одиночку.

И братик даже не будет помнить, какой была его мама.

Наверное, следует записать любимые воспоминания о тете Джении, прежде чем они начнут забываться.

Эта мысль вызывает новый приступ боли. Неужели я действительно однажды смогу забыть их? Конечно, это произойдет спустя время, но произойдет непременно. Воспоминания про то, как отец фальшиво насвистывал припевы песен Джона Денвера, подстригая газон, однажды поблекнут. Начнет стираться из памяти, как тетя Дженни подмигивала всякий раз, заслышав командные нотки в мамином голосе. Исчезнут кофейный запах отца и медовый – тети и, что хуже, звучание их голосов и черты их лиц.

На щеку падает одна слеза, затем другая. Я ложусь на скамью, прижимая ноги к груди. Затем закрываю глаза и стараюсь отогнать преследующее меня чувство вины. Но оно никуда не исчезает, лишь окутывает меня сильнее и высасывает последний воздух из легких. С той самой секунды, как я узнала об аварии, стало очевидно, кто стал ее причиной.

Я писала тете Дженни.

Сначала она отвечала, а потом… резко перестала. Больше я не получила от нее ни словечка, а спустя пару часов услышала про автокатастрофу.

Хотелось бы думать, что я здесь ни при чем, но тетя Дженни ясно дала понять, что находится за рулем, когда я отправила первое сообщение. Нужно было подумать, что ей не следует отвлекаться от дороги, но меня заботили только собственные проблемы.

Я задумываюсь: а знает ли мама, что именно я виновата в случившемся? Если бы я подождала, пока тетя не доберется до работы, матери не пришлось бы хоронить сестру и мужа. Ей бы не пришлось прощаться сразу с двумя самыми дорогими людьми.

Джонас не потерял бы Дженни, а Элайджа – свою маму.

А в моей жизни до сих пор присутствовал бы единственный мужчина, которого я когда-либо любила, – мой отец.

Интересно, полиция обнаружила тетин телефон? Установила, что она отвечала на сообщения за рулем? Если мама узнает о моем ужасном поступке, это еще сильнее ранит ее.

Понимание того, что все пролитые слезы – моя вина, и удерживает меня вдали от церемонии.

– Привет.

Я широко распахиваю глаза, услышав этот голос. Рядом стоит Миллер, засунув руки в карманы брюк. Я сажусь прямо и расправляю складки платья, чтобы прикрыть бедра. Не ожидала его здесь увидеть. Тем более – облаченного в костюм. Черный. Я ужасно себя чувствую оттого, что, даже испытывая глубокое горе, могу ощущать прилив возбуждения в его присутствии. Я утираю ладонью слезы.

– Привет.

– Хотел узнать, как у тебя дела. – Он оглядывается вокруг, поджав губы и явно чувствуя себя не в своей тарелке.

Дела у меня идут паршиво. Совсем паршиво. Я открываю рот, чтобы так и ответить, но вырываются совсем другие слова:

– Не хочу здесь находиться.

Я не пыталась заставить его забрать меня отсюда. Просто констатировала свои чувства в данный момент. Однако Миллер кивает в сторону парковки:

– Тогда пошли.

* * *

Он ведет старый голубой пикап, который я заметила тогда у его дома. Даже не знаю марки автомобиля, но его цвет напоминает оттенок неба над головой сейчас. Стекла в машине опущены, что подсказывает: кондиционер не работает. Либо просто хозяину нравится так ездить. Я собираю волосы в пучок, чтобы они не развевались на сквозняке и не лезли постоянно в лицо. Заправляю выбившиеся пряди за уши и кладу подбородок на руки, рассматривая проносящийся мимо пейзаж.

Я не спрашиваю, куда мы направляемся, потому что мне все равно. Просто чувствую, как с каждой милей напряжение в груди ослабевает.

Играет музыка, и я прошу Миллера прибавить звук. Никогда раньше не слышала эту песню, но она красивая и отвлекает от тяжелых мыслей. Голос певца мягкий и приятный, словно повязка на ране. Когда трек затихает, я прошу включить его снова.

– Не получится, – отвечает парень, – это радио. Пикап слишком старый, чтобы в нем был плеер.

– А что это была за песня?

– «Dark Four Door» Билли Раффула.

– Мне понравилась. – Я снова отворачиваюсь к окну, думая о песне. Мне нравятся музыкальные предпочтения Адамса. Хотелось бы проводить так все время. Целыми днями мчаться по дороге под звуки грустных аккордов с Миллером в качестве водителя. Не знаю почему, но печальные композиции заставляют чувствовать себя лучше. И чем надрывней мелодия, тем лучше я себя ощущаю. Есть что-то одурманивающее в душераздирающих нотах, сродни наркотикам, как мне кажется. По-настоящему вредные, но дающие возможность забыться.

Я не знаю, правильное ли подобрала сравнение, потому что никогда не была под кайфом. Сложно бунтовать, когда за тобой присматривают сразу двое чрезмерно опекающих родителей, которые стараются оградить тебя от их же собственных ошибок.

– Ты не голодна? – спрашивает Миллер. – Или, может, пить хочешь?

– Нет, – отвечаю я, поворачиваясь к нему. – Хотя, думаю, я хочу накуриться.

– Ну да, конечно, – слегка улыбается он, переводя на меня взгляд.

– Я серьезно! – настаиваю я, выпрямляясь. – Я никогда раньше не пробовала ничего подобного, а сейчас мне просто необходимо отвлечься. У тебя нет травки?

– Нет, – хмурится водитель. Я разочарованно оседаю. – Но знаю, где можно достать.

* * *

Спустя десять минут он сворачивает к кинотеатру и просит подождать в машине. Часть меня хочет его остановить и сказать, что это плохая затея. Но другой половине любопытно, поможет ли это справиться с горем. Сейчас я готова согласиться на что угодно, лишь бы унять боль.

Миллер заходит в здание буквально на минуту и почти сразу выходит вместе с парнем, выглядящим немногим старше нас. Лет двадцати максимум. Никогда раньше его не встречала. Они подходят к тачке незнакомца и производят быстрый обмен. Так просто? Эта внешняя простота заставляет нервничать. В Техасе марихуана не легализирована, да и моему спутнику только семнадцать. Не говоря уже о том, что в этом пикапе-развалюхе стоит новенький регистратор. Я почти уверена, что на записи не виден момент передачи наркотиков, но если нас арестуют, полицейские первым делом обыщут автомобиль, посмотрят видео и выяснят, что травка предназначена мне.

К тому моменту, как Миллер забирается на водительское место, меня уже трясет от страха.

Он паркуется на стоянке кинотеатра таким образом, чтобы нам было видно всех подъезжающих, и вытаскивает пакетик. В нем лежит несколько готовых самокруток.

Автомобиль настолько древний, что в нем до сих пор есть прикуриватель. Мой напарник по преступлению включает прибор и вручает мне косяк. Я лишь молча смотрю на протянутую сигарету, а затем на Миллера.

– А ты его не подожжешь?

– Я не курю, – пожимает плечами парень.

– Но… ты знаком с дилером.

– Его зовут Стивен, – со смехом поясняет Адамс. – И он всего лишь коллега, а не дилер. Просто всегда таскает с собой травку.

– Вот блин. Не думала, что придется делать это самой. Никогда даже обычную сигарету не закуривала. – Меня осеняет мысль, и я достаю телефон. Затем открываю YouTube и ищу ролик, как зажечь самокрутку.

– Там есть такое обучающее видео? – с ужасом и весельем интересуется Миллер.

– Сама в шоке.

Видно, что эта мысль его забавляет. Он придвигается ближе, и мы смотрим инструкцию вместе.

– Ты уверена, что все еще хочешь этого? У тебя руки трясутся. – Мой сотовый плавно перекочевывает к нему.

– Будет невежливо передумать. Ты ведь уже заплатил.

Миллер продолжает держать телефон. Когда видео заканчивается, я вытаскиваю прикуриватель и неуверенно смотрю на него.

– Давай я попробую.

Я с облегчением передаю устройство парню, и он поджигает самокрутку, словно профессионал. Заставляет задуматься, не соврал ли он. Адамс делает одну затяжку и выдыхает дым в окно. Затем протягивает тлеющую сигарету мне, но меня сразу же одолевает приступ кашля. А еще я совершенно неизящно захлебываюсь слюной. Да, до Миллера мне далеко.

– Если ты никогда раньше не курил, почему у тебя так легко получилось?

– А я и не говорил, что вообще не пробовал, – ухмыляется он в ответ. – Просто никогда не поджигал косяки.

Я снова пытаюсь вдохнуть дым, но получается плохо.

– Просто отвратительно, – задыхаясь, прокашливаю я.

– Ага, съедобный вариант гораздо приятнее.

– Так почему ты не купил такой?

– У Стивена не было, и потом, наркотики – не моя тема.

Я держу сигарету между пальцев, поглядывая на нее и размышляя, каким образом я оказалась здесь, когда должна быть на отцовских похоронах. Наверное, травка и не моя тема тоже. Ощущения от нее неправильные.

– А что тогда – твое? – спрашиваю я у Миллера, глядя ему в глаза. Он откидывается на кресло, смеживает веки и обдумывает с минуту.

– Чай со льдом. И кукурузный хлеб. Да, люблю кукурузный хлеб.

Я заливаюсь смехом. Совсем не тот ответ, который ожидался. Я еще раз пытаюсь сделать затяжку. Если бы Лекси видела меня сейчас, то пришла бы в ужас.

Дерьмо… Лекси.

Я даже не предупредила, что ухожу с церемонии. Я опускаю взгляд на телефон, но посланий от подруги не было. Только одно от мамы, отправленное пятнадцать минут назад: «Ты где?»

Кладу мобильник экраном вниз. Если я не вижу сообщения, его не существует.

– А что насчет тебя? – интересуется Миллер. – Какая у тебя тема?

– Актерское мастерство. Но ты об этом уже знаешь.

– Когда ты спросила, то я думал, ты имеешь в виду что-то физическое, типа любимой еды, – состроил гримасу собеседник.

– Нет, я говорила в общем, – улыбаюсь я. – Что ты больше всего любишь? Без чего не представляешь свою жизнь? – Думаю, он сейчас скажет: «Шелби».

– Тогда фотография, – быстро выпаливает парень. – А еще видеосъемка и режиссура. Все, что подразумевает нахождение по другую сторону объектива. – Он вскидывает голову и ухмыляется. – Но ты об этом уже знаешь.

– Так вот зачем тебе регистратор, – указываю я на устройство. – Тебе всегда нужно снимать видео, даже во время вождения.

Он кивает.

– А еще у меня есть эта малышка. – Миллер открывает бардачок и достает GoPro. – У меня почти всегда есть какая-нибудь камера. На случай, если возникнет идеальный момент для съемки.

Думаю, он так же увлечен кино, как и я, только с другой точки зрения.

– Жаль, что твоя бывшая не позволит нам поработать над проектом. Из нас могла бы выйти отличная команда. – Я снова подношу самокрутку ко рту, хоть и ненавижу все это действо. – Долго еще ждать, пока все чувства погаснут?

– Эффект может выйти совсем другим. Может накрыть тревога или паранойя.

Я разочарованно смотрю на косяк.

– Вот блин! – Я оглядываю парковку в поисках места, где могу затушить окурок, но не обнаруживаю подходящего. – Что дальше делать? Мне совсем не понравилось.

Миллер забирает окурок и гасит кончиками пальцев. Затем выходит из машины, выбрасывает его в мусорный контейнер и возвращается на место.

Как галантно. Сначала он купил мне травку, а потом помог от нее избавиться.

Какой странный день. Эффекта от наркотиков я до сих пор не ощущаю. Пока по-прежнему больно дышать от накопившейся боли.

– Мы с Шелби снова вместе.

Я была не права, эффект есть. Начинаю чувствовать безразличие.

– Отстой, – комментирую я.

– Я бы так не сказал.

– Зато я говорю. – Я поворачиваю голову и красноречиво на него смотрю. – Полный отстой. Зачем ты вообще об этом завел речь?

– Я и не заводил, – поясняет Миллер. – Просто ты назвала ее моей бывшей, и я решил прояснить ситуацию.

Даже не знаю, зачем он оправдывается. Я наклоняю голову к плечу и с подозрением сужаю глаза.

– Думаешь, я на тебя запала? Поэтому ты постоянно сообщаешь о своих отношениях, когда мы вместе?

– А ты резкая, – криво ухмыляется парень.

Я лишь смеюсь в ответ и быстро отворачиваюсь, опасаясь, как бы на смену веселью не пришли слезы. Это забавно. Грустно и смешно. Мама постоянно называла резким отца. Полагаю, яблочко недалеко упало от яблони.

Миллер, должно быть, думает, что обидел меня. Он наклоняется ближе, чтобы привлечь внимание.

– Я не имел в виду ничего плохого.

Взмахом руки я даю понять, что все в порядке.

– Ничего страшного. Ты прав – я резкая. Люблю спорить, даже когда знаю, что ошибаюсь. – Я поворачиваюсь к нему. – Хотя я работаю над собой. Начинаю понимать, что иногда нужно остановиться, чтобы победить. – Это мне однажды сказала тетя Дженни. Стараюсь вспоминать ее совет каждый раз, когда начинаю оправдываться.

Миллер тепло улыбается. От его доброты или под действием травки, но я чувствую, как головная боль из-за пятидневных слез начинает исчезать.

– Если вы с Шелби снова вместе, то почему ты утешаешь меня? Уверена, она бы против этого возражала.

– Если бы я тебя не навестил, то меня бы мучила совесть еще больше, чем сейчас. – Чувство вины теперь написано у него на лице. Он беспокойно кладет руки на руль и позволяет им соскользнуть.

Я собиралась поразмышлять над его комментарием, но тут наш разговор внезапно прервала приблизившаяся машина. Она остановилась совсем рядом с пикапом, и, бросив на нее взгляд, я сразу выпрямилась на сиденье.

– Вот дерьмо!

– Немедленно в машину, Клара! – произносит громко и отчетливо мама, хотя это может только так казаться из-за открытых окон и того, что она припарковалась очень близко. Даже не уверена, что смогу открыть дверцу.

– Твоя мама? – шепотом спрашивает Миллер.

– Ага. – Однако это обстоятельство не тревожит меня так, как должно бы. Наверное, это действует травка, потому что мне хочется рассмеяться при мысли, что мама здесь. – Я забыла про то мерзкое приложение, через которое она может меня отследить.

– Клара, – поторапливает она снова.

– Удачи тебе, – многозначительно приподнимает брови Миллер. Я натянуто ему улыбаюсь и открываю дверь. Конечно, я была права: вылезти не получается.

– Ты встала слишком близко, мама. – Она медленно вдыхает и затем отъезжает назад.

Уходя, я даже не оглядываюсь на парня. Я просто плетусь к машине матери и забираюсь внутрь. Мама молча выруливает с парковки кинотеатра.

– Кто это был? – спрашивает она.

– Миллер Адамс. – Я кожей чувствую ее неодобрение.

Спустя пару секунд она поворачивает ко мне голову и произносит:

– О боже, ты что, под кайфом?

– Что?

– Вы этим занимались на парковке?

– Нет, мы просто разговаривали, – нужно признать, что прозвучало неубедительно.

Мама издает недоверчивое фырканье и констатирует:

– Пахнешь травкой.

– Серьезно? – Я принюхиваюсь к платью и тут же понимаю, как сглупила. Ведь никто не будет нюхать свою одежду, если знает, что не курил.

Бросив взгляд на мать, я убеждаюсь в своей правоте: ее челюсть крепко сжата.

Интересно, где я прокололась? Я опускаю защитный козырек и вижу свои налитые кровью глаза. Ого, как быстро подействовало! Возвращаю козырек на место.

– Не могу поверить, что ты пропустила похороны отца для того, чтобы накуриться.

– Я просидела почти всю церемонию.

– Это же похороны твоего отца, Клара.

Я физически чувствую, как она зла. Поэтому только вздыхаю и смотрю в окно.

– Просто скажи, надолго ли я наказана.

Мама раздраженно выдыхает.

– Дам знать, когда поговорю с твоим па…

Она резко замолкает, когда понимает, что собиралась сказать.