Книга: Академонгородок
Назад: 1994. Фотография
Дальше: 2000. Пятно

1995. Неглиневское кладбище

1.
Директор Шатохин подписывал бумаги. Перед ним на столе лежала их целая стопка. Василий Трофимович брал верхний лист, читал его, держа в вытянутой руке, морщился каждый раз брезгливо, но все равно ставил подпись. Секретарша Александра Петровна ловко выхватывала подписанное и убирала с глаз долой — в папку.
Расправившись со стопкой, Шатохин снял очки, широкой ладонью потер лицо, зевнул.
— Все что ли? — спросил устало.
— На подпись — все, — секретарша пожала плечами, — а в приемной сидит один…
— Санкин, пенсионер? — встревожился директор.
— Да нет, молодой, — Александра Петровна глянула в бумажку,
— Окользин из КБ…
— По личному?
— Говорит, по производственному.
— Значит, опять склока в КБ! Как пауки в банке, честное слово. Ладно, зови этого, и хватит на сегодня.
Допущенный Александрой Петровной, в кабинете появился скромный молодой человек с рыжеватой и несколько встрепанной шевелюрой. Смущенно глядя на директора сквозь очки, он поздоровался и представился инженером Окользиным, Сергеем.
— А отчество? — тепло улыбнулся Шатохин.
— Юрьевич, — признался инженер.
— Так-так! — директор указал на стул и, не давая посетителю раскрыть рот, заговорил сам.
— Хорошо, что вы зашли, Сергей Юрьевич. Расскажите-ка мне, что там у вас делается, в КБ. Когда оснастку под семьсот двенадцатый надеетесь сдать?
Семьсот двенадцатый заказ был ахиллесовой пятой конструкторского бюро, и Шатохин нарочно упоминал его, разговаривая с конструкторами. Это заставляло их держаться в рамках.
На этот раз, однако, коронный вопрос не произвел ожидаемого эффекта.
— Скоро сдадим, — равнодушно пожал плечами посетитель, — Но я хотел поговорить не о КБ…
“По личному,” — подумал директор определенно.
— Я насчет грубельных печей, — продолжал инженер. — Случайно увидел проект… Мы что, собираемся строить участок в Неглинево?
— М-м… — Василий Трофимович помедлил, соображая, к чему бы такой вопрос. Проект был давно утвержден и передан строителям. — А что, собственно, вас беспокоит?
Окользин зябко поежился, глянув куда-то в окно.
— Нельзя этого делать, — тихо сказал он. — Это опасно. Я сам из Неглинево. И родился там, и в школе учился, и… Ну нельзя! Ей-богу, нельзя!
— Не волнуйтесь, Сергей Юрьевич, — Шатохин удивленно смотрел на инженера, — никто и не собирается устраивать площадку в самом селе. Она будет в трех километрах, и это совершенно не опасно. Ну не могу же я прямо в городе грубель обжигать, кто мне разрешит? А там болото, земля бросовая, совхоз от нее отказался…
— Да не бросовая! — перебил его Окользин. — А заповеданная. То есть, заказанная человеку, зареченная, понимаете? Испокон веков люди там не строили ничего, не сеяли, лес не рубили. Потому что это кладбище…
Шатохин озадаченно уставился на инженера. Про какое-то кладбище на месте будущей грубельной площадки он слышал впервые.
— И что же, — осторожно спросил он, — там и памятники есть? Надгробья какие-нибудь?
Окользин, неуютно сутулясь, смотрел в пол.
— Ничего там нет. Это очень старое кладбище.
— А каких, примерно, времен?
— Неизвестно. Нигде оно не упоминается, я специально смотрел архивы в краеведческом. Мне кажется, его и не хотели упоминать. Говорили просто — недоброе место, а кроме неглиневских никто и не знал, почему недоброе.
— Ага, — оживился директор. — Значит, упоминаний и документов никаких? Ну а сами вы как узнали про кладбище?
— Мне рассказывал дед Енукеев, а до этого еще — бабушка моя, Мария Денисовна. Когда я мальчишкой был, она предупреждала, чтоб не вздумал туда, на кладбище, ходить.
Василий Трофимович нетерпеливо отмахнулся.
— Что вы мне тут: бабушка, дедушка… Бабушка-то, небось, надвое сказала? И потом, откуда там взяться кладбищу? Болото да гнилой осинник. Весной я сам выезжал с комиссией.
— Не простой это осинник… — задумчиво произнес Окользин. — Это колья проросли…
Директор осекся.
— Чего-о?
Тут только в глаза ему бросился какой-то болезненно всклокоченный вид инженера. Вот и шнурок на левом ботинке не завязан…
— Колья, — повторил Сергей с мрачной убежденностью. — Когда-то в древности там закопали больше сотни этих… вурдалаков. И каждому в спину вогнали осиновый кол. Иначе от них не избавиться… Но ни в каких источниках не сказано, что будет, если вурдалака раскопать и кол у него из спины выдернуть.
“Э-э, — думал Василий Трофимович, согласно кивая инженеру, — паренек-то — того! Хорошо, если на бытовой почве или, скажем, наследственное заболевание… А ну как признают, что он на работе свихнулся? Вот тебе и производственная травма!”
— Во всяком случае, — продолжал Окользин, — строительные работы на месте кладбища представляют опасность, и поэтому я предлагаю вообще не строить площадку для обжига грубеля, а приобрести финскую экологически чистую технологию. Установку можно будет расположить здесь, на территории завода. Только понадобится валюта…
Сергей остановился и впервые поднял глаза на директора.
“И глаза бешеные,” — подумал Василий Трофимович.
— Скажите, Сергей Юрьевич, — осторожно спросил он, — а вы куда-нибудь еще обращались по этому вопросу?
— Нет. Куда же я мог обратиться?
— Ну, не знаю… в отдел культуры, там, в исполком, в облсофпроф, в поликлинику… то есть, пардон, я не то…
— Вы считаете меня сумасшедшим? — спросил Окользин.
— Да бросьте вы, другое я имел ввиду, — тон директора не допускал никаких сомнений в его искренности и глубоком сочувствии. Мне ведь мало, понимаете, одного вашего слова, чтобы отозвать проект. Меня и самого спросят: на каком основании? А? Чувствуете? Требуется официальное заключение. Чье? Учреждения, уполномоченного решать вопросы всякой там охраны памятников природы и общества. Справка нужна! А будет справка — мы с вами, конечно, тут же, без разговоров примем руководящее решение. Ощущаете?
— Д-да, — Окользин неуверенно кивнул и поднялся. — Значит, вы в принципе не возражаете против… э-э… доработки проекта?
— Ну конечно, не возражаю! Дорогой мой! Все мы должны бережно относиться к нашим кладбищам! Если они имеют место… Словом, желаю вам всяческих успехов и жду в ближайшее время у себя. С полной победой.
Так говорил Василий Трофимович, провожая Окользина за дверь. Но мысли у директора не были похожи на слова.
“Иди, иди! — думал он, — Пусть вурдалаками твоими да и тобой самим занимаются общественные организации. А у меня на психов времени нет, работы по горло… Ни черта с твоим Неглинево не сделается, туда уже стройматериалы завезли… ”
2.
Над широкой квадратной прогалиной, появившейся в лесу на месте бывшего болота, поднимались разноцветные дымы. Сизый все еще шел от кострищ, оставленных лесорубами, черный колечками взлетал над глиняными кучами — там деловито покряхтывал бульдозер. У края прогалины приютилась избушка-времянка. Из ее трубы тоже валил дым, но темно-серый, угольный.
Дверь избушки отворилась, и на крыльцо вышел средних лет мужчина в телогрейке, засаленных брюках с клапанами и новых, не гнущихся еще кирзовых сапогах. Мужчина свернул за угол, постоял там с минуту, жмурясь на закат, а затем уже двинулся дальше — мимо штабелей осиновых хлыстов, по бульдозерной колее.
От болота осталась лишь мутная лужа, человек в новых сапогах брезгливо форсировал ее по осклизлой доске, взобрался на кучу щебня и помахал бульдозеристу: шабаш! Мощный двигатель сердито взревел в ответ и сразу поперхнулся. Из кабины высунулся молодой паренек-бульдозерист.
— Ну, Кругалев, оцени! — заорал он на весь лес, видно отвыкнув от тишины.
Кругалев окинул взглядом стройплощадку.
— Да-а… — сказал он без одобрения. — Наворотил… И куда же ты, Витек, все торопишься? Сгонял бы лучше в село, понюхал насчет левака. Я в прошлом году вот также недалеко от дачного кооператива котлованил. Так с одних погребов, веришь — нет, столько имел — все лето гулял, чуть в ЛТП меня не посадили. А котлован так под снег и ушел, недорытый…
Витек потупился. Зарабатывать он любил и желал, хоть бы и по левой, но хитрая наука пока не давалась в руки. За Кругалевым ему было не угнаться. Вот голова! Где копнет, там и бутылка. Денег куры не клюют. Картошку, сало ему прямо домой возят, как академику. Да он академик и есть, пить вот только сильно стал…
— Ну ладно! — Кругалев махнул рукой. — Слазь, пойдем, картохи намнем… да еще там кой-чего.
— А чего кой-чего? — опять прокричал Витек.
— Да не ори! Сдуреешь ты в этой кабине когда-нибудь… Микитыч же из города приехал. Старуха ему насовала разного, и пузырь он спроворил где-то. Все уже нолито-разложено, а этот все пашет, как Лев Толстой. Пошли, говорю!
— Так а машину-то? — спросил Витек. — Здесь что ли и на ночь оставить? Деревенские чего-нибудь свинтят…
— Деревенские сюда не ходят, успокоил Кругалев, — Который день сижу — ни одного не видал. Охота им была в такую даль переться за твоим железом.
Витек пожал плечами, прихватил в кабине телогрейку и спрыгнул на землю. Что-то округлое, гладкое тяжело выворотилось из глины под его ногой. Витек ругнулся было, но вдруг отпрянул испуганно.
— Ух ты! Кругалев, гляди-ка!
Возле гусеницы, зло уставившись пустыми глазницами в закат, лежал облепленный песком человеческий череп.
— Ну что там еще? — нетерпеливо обернулся напарник.
— Как что! Во! — Витек схватил череп и поднял его высоко над головой, — Черепушка!
— Тьфу ту, мать честная! — Кругалев болезненно сморщился. — Зачем же ты его в руки-то берешь? Брось, дурак! Вдруг заразный он?
— Не! — Витек смахнул песок, постучал в костяную плешь. — Окаменел давно, черный весь…
— Ну и на кой он тебе?
— Слушай, Кругалев… ты не помнишь, кто это говорил, будто здесь раньше кладбище было? Кто-то ведь говорил! В селе, что ли? Выходит, это правда…
— Да нам-то какое дело? Нам самое лучшее — зарыть эту штуку, и ни сном, ни духом, понял?
— Может он и не человеческий, а, Кругалев? Смотри, клыки какие! — Витек задумчиво вертел в руках череп и вдруг острым, как шило, клыком уколол себе палец.
— Ой!
— Чего ты? — вздрогнул Кругалев.
Витек с удивлением рассматривал кровяную бусину на пальце.
— Н-нет. Ничего… — он забросил череп под бульдозер. — Ладно, пошли. Завтра разберемся.
Кругалев с готовностью зашагал назад по гусеничному следу.
— Тут и разбираться нечего, — говорил он. — Соображение надо иметь, парень. Здесь село в двух шагах, магазин, огороды новые нарезают людям, арендаторы богатые, и каждому наша помощь позарез нужна. А узнают в Управлении про кладбище да и перекинут нас с тобой, чего доброго, куда-нибудь в степь голую — ни выпить, ни закусить, ни заработать. Надо оно тебе?
Незадачливый напарник молчал.
— Вот то-то! Просек теперь? Эй! Ты слышишь или нет?
Кругалев на ходу оглянулся и вдруг замер, словно врос ногами в податливый грунт. Витек быстро нагонял его, ступая совершенно бесшумно. Закатное пламя поигрывало в прищуренных, внимательных глазах паренька, и взгляд его больно ожег Кругалева.
— Вить, ты чего? — испугался он. — Ты в порядке, а? Ты что так смотришь?! — и воздуху не хватило спросить что-то еще, а дохнуть было страшно.
Витек, стремительно надвигаясь, вдруг широко оскалился, так что стали видны его длинные, влажно сверкнувшие клыки, а затем с голодной жадностью кинулся Кругалеву на горло…
3.
Сторож Осип Микитыч в который уже раз выглядывал в оконце, выходящее на стройплощадку. Иногда в сумраке за штабелями ему мерещилось какое-то движение, но время шло, а Витька с Кругалевым все не было.
— От бисовы диты! — в сердцах бормотал старик. — Де ж воны е? Кругалев насилу с хаты пийшов, як водку побачив — а и того нема!
Дед покачал головой, растерянно посмотрел на богатый, будто в праздник накрытый стол, прислушался.
— Вже и гвалдозера того не чуть… — сказал он задумчиво.
В дверь тихонько поскреблись.
— Га, хлопци! — оживился Микитыч. — Видчиняйте, видчиняйте, заходьте!
Дверь медленно распахнулась, но никто не вошел. Старик подковылял ближе и увидел на крыльце Витька. Тот стоял за порогом, в тени, словно боялся шагнуть в освещенную керосинкой комнату.
— Чого це ты? — удивился Микитыч.
— Кругалева трактором зацепило, — глухо проговорил Витек. — Пойдем…
— Ой, лишечко! — по-бабьи всплеснул руками Микитыч. — Хиба то ты ёго?!
Витек не ответил, повернулся и пошел в темноту. Старик, сдернув с гвоздя плащ, поспешил за ним.
Закат уже отгорел, но на улице еще было видно. Микитыч быстро семенил по гусеничному следу, ему и хотелось и боязно было расспрашивать Витька, а тот молча шел впереди и за всю дорогу ни разу даже не оглянулся.
Наконец, переправились через лужу. Тут-то и увидел старик вытянувшуюся поперек колеи тень. Кругалев лежал неподвижно лицом вниз.
“Готов, — подумал Микитыч, — Эх, хлопець, хлопець! Що ж ты наробыв?”
Он подошел к лежащему и перевернул его на спину. Лицо Кругалева было залеплено грязью, но сторож на лицо и не смотрел. Опустившись на колени, он с ужасом разглядывал его разорванное, в клочья растерзанное горло.
— Та чим же так зачепило?
Микитыч удивленно повернулся к Витьку и вдруг охнул тихо. Парень смотрел на него глазами, горящими ненавистью. Ничего человеческого не было в этом взгляде, а светилось в нем простое и ясное желание убить.
Старик попытался было подняться на ноги, но тут обнаружилось, что рука мертвого Кругалева крепко держит его за отворот плаща. Микитыч закричал, рванулся, пытаясь сбросить плащ, и упал. Подвела сторожа давняя армейская привычка застегиваться на все пуговицы. Спасения не было. Мертвец открыл глаза и, оскалив клыки, потянул слабеющего старика себе…
4.
На центральной (и единственной) площади Неглинева, прямо напротив двухэтажного белокаменного сельсовета, стоит и другое здание, отвечающее ему размером и белизной. Это столовая. Совсем недавно она была отремонтирована, заново отделана внутри, так что все проезжие шофера, уплетая суточные щи, теперь невольно дивились роскошному оформлению зала.
В тот вечер, однако, суточных щей не было, крахмальные скатерти покрывали столы, и роскошь, царящая на столах, затмила даже искусство неглиневских маляров. Опытный человек по одному только многолюдному оживлению в зале, или хотя бы по деду Енукееву, курившему на крыльце в белой рубашке и галстуке, мог сразу понять, что столовая закрыта на спецобслуживание, кое-где по-старинке еще называемое свадьбой.
Рядом с Енукеевым стояла его родная внучка Светлана. На деда она не глядела и не разговаривала с ним — сердилась за сегодняшнее. Раз в жизни доверила старому дурню откупорить бутылку шампанского! Один раз! Сегодня в сельсовете на регистрации. Так умудрился ей — свидетельнице! — залить все платье. Вместо того, чтобы кататься с женихом, невестой и свидетелем Вовкой Переходько на братана его машине, пришлось бежать домой, платье сбрасывать испорченное, а подшивать да наглаживать старое — еще школьное.
Теперь вот стой здесь, гадай, куда этих молодых черт понес. На дворе темно, гости сомлели ждать, повара столовские ругаются, а их все нет и нет. Конечно, если бы Светлана поехала с ними, она бы такого безобразия не допустила.
На крыльце появилась взмокшая от беспокойства мать невесты.
— Ну? — только и смогла вымолвить.
— Не, теть Валь — пожала плечами Светлана, — не видать.
— Должно, на пасеку поехали, — сказал, пуская дым, дед Енукеев.
На него Светлана не взглянула, а теть Валь сказала со значением:
— Вот я покажу пасеку! За дождями распутица такая — того и гляди застрянешь, нет ей вожжа под хвост — кататься!
— Ты, Валентина, не собачься, — дед добродушно заулыбался, — кончилась твоя над Веркой власть. Отрезанный она ломоть!
— Как же, дождутся! — начала было мать, но тут в конце улицы мелькнул свет, показались фары автомобиля.
Материнское сердце отозвалось безошибочно.
— Ой! Едут мои деточки-и! — тоненько заголосила Валентина и кинулась в зал. Дед поспешил за ней, чтобы надеть оставленный на стуле пиджак с медалями.
Свадебный “Москвич”, залепленный грязью по самые стекла, пересек площадь и, не останавливаясь, вломился в палисадник под столовскими окнами. Шофер невозмутимо развернул машину прямо на цветах и так остановился, чтобы ближе было идти. Широкий глиняный пласт отделился от кузова и шлепнулся оземь — открылась задняя дверь. Жених, а потом и невеста, хмуро поглядывая на встречающих, выбрались из машины. Вера зашагала к крыльцу, хрупкие розовые бутоны рассыпались под ее ногами.
Светлана, пребывавшая до сих пор в немом изумлении, не выдержала, наконец:
— По цветам-то, Верка! Да вы уже нарезались, что ли?
— Твои они, цветы? — огрызнулась Вера. — Булавку лучше дай воротник заколоть.
Светлана только теперь заметила, что туфельки невесты испачканы грязью, венок сбился набок, темное пятно расплылось по тонкому тюлю фаты, а кружевной воротник Вере приходилось придерживать рукой.
— Что с вами? — спросила Светлана. — Перевернулись?
— Застряли, — коротко бросил, проходя мимо нее, жених, или, вернее, молодой муж Валера.
Странно, подумала свидетельница. Вроде и не пьяные. Запаха нет, и глаза у них не соловые, а наоборот какие-то колючие, зоркие…
На крыльцо выскочила старая бабка по линии жениха и взвыла благим матом:
— А вот и молодой князь с княгинею! Просим милости пожаловать, за столы идти дубовыя, подымать меды медовыя, с отцом, с матушкой, со честные гости, во дом родный… Тьфу!
Бабка запнулась, отдышалась слегка и добавила уже обыкновенным голосом:
— Ну не в дом, а в эту, будь она неладна… в столову!
Бросив “Москвич” с распахнутыми настежь дверцами, подошли братья Переходько: Вовка — свидетель и Николай, владелец машины и “шóфер на свадьбе”.
— Где застряли-то, Коля? — спросила Светлана, но старший Переходько лишь скользнул по ней быстрым, жестким взглядом, словно сосчитал, и молча прошел мимо.
— Да что вы все, как неживые?! — обиделась Светлана, — Вовка! Ты можешь толком объяснить, где вас носило полдня?
— Где новая стройплощадка, знаешь? — буркнул Вовка. — Вот недалеко оттуда на дороге и врюхались. Хорошо, что там строители живут…
Он обернулся в сторону леса и добавил задумчиво:
— Трактором выдернули нас. Скоро подъедут, наверное. Мы их пригласили…
— А чего вас понесло на стройплощадку?
Вовка все глядел в темноту.
— М-м да. И чего нас туда понесло?..
Неожиданно в глазах его загорелись злые веселые огоньки. Он повернулся к Светлане.
— Уж больно ты любопытная, Светка! Гляди, невесту украдут, пока мы здесь. Пойдем лучше за стол.
И, склонившись к самому ее уху, прошептал:
— “Кисло” — то закричат, целоваться будешь, свидетельница? Положено…
Светлана попятилась от него, ей вдруг стало жутко. Сроду Вовка с ней так не разговаривал. В шепоте его слышалось жадное нетерпение, какая-то даже страсть, что ли… Псих, одним словом.
В столовой молодых наскоро встретили хлебом-солью — надо было дать невесте да и остальному кортежу почиститься и привести себя в порядок.
Наконец, уселись за “дубовыя”, на шатких паучьих ножках, столы и принялись гулять. Истомившиеся гости быстро наверстывали упущенное, в жаркой духоте зала напитки испарялись, закуски таяли на глазах.
Подали горячее. Жених с невестой ничего не ели и не пили, но это никого особенно не удивляло, поскольку на свадьбе так и положено. А вот на свидетеля, отчего-то тоже потерявшего аппетит, здорово наседали. Для вида он подносил иногда рюмку ко рту и тыкал вилку в закуску, но каждый раз лицо его невольно выражало отвращение.
В разгар веселья с улицы вдруг послышалось кряхтение мощного двигателя, скрипучий гусеничный визг, и к крыльцу, уничтожив остатки палисадника, подвалил огромный бульдозер.
Трое, одетые далеко не празднично, да еще и в грязных сапожищах, ввалились в зал и остановились в дверях. Жених объяснил, что это и есть те самые спасители, которые выдернули из грязи свадебный “Москвич”. Народ к тому времени находился в прекрасном расположении духа, и объяснение совершенно удовлетворило всех.
Новым гостям отвели место, поднесли по полному фужеру с чем-то чистым, как слеза, многие тут же и чокнулись с ними.
Один из строителей, старик в застегнутом наглухо плаще, пригубив из фужера, вдруг крикнул:
— Кисло!
Как известно, по заведенной уже в новое время свадебной традиции, требовательный этот крик побуждает целоваться свидетелей, людей, как правило, друг другу чужих, а то и вовсе незнакомых, что особенно пикантно и приятно разнообразит целомудренный обряд бракосочетания.
Затея веселого старичка понравилась гостям, все дружно подхватили:
— Кисло! Кисло!
Светлана, пунцовая от смущения, но готовая, раз надо, на подвиг, поднялась со своего места. Вовка, улыбаясь, подошел к ней и сквозь общий гам тихо шепнул на ухо:
— Закрой глаза.
Она повиновалась, положила руки ему на плечи, замерла, стараясь унять внезапную дрожь. Гости перестали кричать и приготовились считать поцелуи. Они видели, как свидетель наклонился к свидетельнице… и вдруг, вместо того, чтобы поцеловать ее в губы, с глухим рычанием зубами вцепился ей в горло.
Кровь длинно брызнула из разорванной артерии, вызвав чей-то истошный крик. Сидевшие напротив отпрянули в ужасе.
Свидетель оставил растерзанную шею девушки и, сверкнув окровавленными клыками, повернулся к гостям. Его когтистая лапа потянулась за новой жертвой.
Неожиданно в зале погас свет, в темноте уже ничего нельзя было разглядеть, кроме одетой во все белое невесты, которая, совершив огромный прыжок через стол, бросилась на горло одному из гостей. Обезумевшие люди метались по залу, опрокидывали столы, пытались бежать через окна или дверь, но везде на их пути вставали вурдалаки — Кругалев, Витек, сторож Микитыч, Вера, братья Переходько, Валерий. Некоторое время спустя к ним присоединилась Светлана, вся в черных пятнах крови, а затем и другие, новые и новые, шум в столовой стал затихать, и к полуночи она была тиха и безмолвна, как склеп.
Еще через полчаса входная дверь тихо скрипнула. Одна за другой из зала выходили серые, неприметные фигуры и молча разбредались в разные стороны, исчезая в темноте ночных улиц села Неглинева…
5.
Сергей Окользин проснулся в холодном поту. Да, я болен, думал он, глядя в темноту. Один и тот же кошмар. Каждую ночь. Второй месяц подряд. Это болезнь, тут и разговаривать нечего. Пора, пора, наконец, успокоиться. Успокоиться и не мучиться, тем более, что толку от мук нет никакого.
Ни один человек не поверил Окользину за эти два месяца, ни одно учреждение не приняло его заявлений всерьез. Отмахивались, отписывались, переталкивали друг другу. И всякий раз тактично, словно бы мимоходом, советовали обратиться к врачу. Окользин уже и не обижался. Прекрасно он понимал, какие мысли у серьезных, занятых людей вызывают его истории про вурдалаков. Он сам бы, наверное, посчитал ненормальным человека, толкующего об опасном кладбище, если бы впервые услышал такое сейчас, а не в раннем детстве, если бы в селе, где он родился и вырос, не бытовало на этот счет особое мнение.
В село Окользин звонил, писал: и немногочисленной оставшейся там родне, и директору совхоза, но родня не ответила, может, разъехалась, может, забыла его, а директор, человек новый, приняв Сергея за активиста охраны природы, прислал какие-то таблицы, неразборчивые копии решений всяческих выборных органов и прочую пыльную ерунду в толстом пакете. Словом, никакой такой справки, которая бы позволила отозвать проект площадки грубельного обжига, у Окользина не было.
Пытаясь оттянуть хотя бы начало строительных работ, он снова ходил к Шатохину, но на прием так и не попал ввиду чрезвычайной занятости директора. День проходил за днем, Сергей растерянно бродил по инстанциям, понапрасну вызывая гневные гримасы на должностных лицах, пока однажды не обнаружил под воротами одного из цехов новый нарядный лозунг:
“Заводчане! Вступим в четвертый квартал с собственным грубельным производством!”
Окользин ахнул. Как в четвертый квартал?! С каким таким грубельным производством?! Неужели…
Он помчался к директору.
— Нету, — отрубила Александра Петровна. — Нету и не будет. Уехал на учебу руководителей. Трехдневный курс. Раньше чем послезавтра и ждать нечего…
Сергей упал на стул возле нее.
— Но почему? — простонал он. — Какая может быть учеба, когда такой плакат?! И написано — четвертый квартал… Ведь мы с ним говорили про Неглинево! Там что, уже строительство идет?
— Идет, — сухо ответила секретарша. Что надо, то и идет.
Пишущая машинка ударила оглушительной очередью, и Сергей, пригибаясь, выскочил из приемной.
Тут вдруг его озарило.
"Стоп! — подумал он. — Чего я, собственно говоря, паникую? Раз строительство уже идет, тревоги никто не поднимает, значит все там в порядке и никаких вурдалаков нет. И слава богу. Значит обошлось. Бабушкины сказки оказались бабушкиными сказками. Наплевать и забыть. И спокойно жить дальше. Ура?
Нет. Рано. Нужна полная уверенность, иначе не выйдет никакого «Ура». Не прогремит…"
Сергей остановился, пытаясь уловить мелькнувшую было, окатившую его волной страха мысль.
Черт, а ведь придется туда ехать…
Хоть и появилась у Окользина надежда избавиться от нелепых кошмаров, но легче ему не стало. Именно так, как в кошмарах и бывает, теперь нужно было отправиться в то самое место, которого он больше всего боялся.
Да нет там никаких вурдалаков!
Окользин раздраженно пнул подвернувшийся под ногу камешек.
И никогда не было. Только он, пуганый в детстве, тихий, невзрачный в юности, и вот теперь ненужный никому полусумасшедший холостяк, мог всерьез воспринимать сказки о вурдалаках. Но и ему пора взрослеть по-настоящему. Нужно ехать в Неглинево и самому убедиться, что вурдалаки — это бред. Убедиться, чтобы не сойти с ума окончательно…
6.
Автобус уехал, оставив Окользина у поворота на Неглинево. Отсюда до села оставалось еще около четырех километров, которые нужно было пройти пешком, если не попадется по дороге машина из совхоза. Но совхозные шофера предпочитали ездить по асфальту, через фермы, в само же село за все эти годы асфальт проложить как-то не собрались, и Сергей шагал теперь по знакомой с детства, извилистой, вдрызг разбитой грунтовке.
В одном месте лес вдоль дороги сильно выгорел, из земли торчали обугленные стволы, еще пахло дымом, и даже дорожная пыль имела особый, пепельный оттенок. Картина была настолько мрачной, что Сергей стал оглядываться по сторонам. В этом бессмысленном уничтожении леса ощущалось что-то противоестественное, замогильное, чуждое природе живого существа. Впрочем, выводы делать было рано.
Гарь тянулась почти на километр, а там, где она кончалась, вся дорога была перепахана, перечеркнута следами гусениц.
Все-таки люди, подумал Окользин с некоторым облегчением. Боролись с огнем, не дали пожару беспрепятственно губить знаменитые неглиневские леса. Хоть это-то по-людски…
Деревья скоро расступились, и Сергей оказался у околицы села. Оно, как бывало и в детстве, открылось перед ним сразу во всю ширь, но выглядело теперь совсем по-другому. Детские воспоминания часто обманывают взрослого человека: в детстве дома казались огромными, дни — бесконечными, книжки с картинками — куда интереснее скучных томов.
Однако тут было другое. Село не уменьшилось, оно опустело и обветшало. Окользин шел мимо брошенных домов, заросших крапивой огородов, заглядывал в окна с выбитыми стеклами и не находил ни единой живой души.
Вот-вот, невесело подумалось ему. Живых душ нет, а кто вместо них? И все же ничего особенного он пока не заметил.
Кроме заброшенных попадались и другие дома, имевшие более или менее жилой вид и даже собаку на цепи, но сколько ни стучал Сергей в двери и окна, никто ему не открыл, возможно хозяева были на работе. Псы при виде Окользина сейчас же забивались глубоко в конуру, только пара светящихся пятен испуганно следила за ним из будочной темноты или из-под крыльца.
Вот это уже было странно. Заливистый лай никогда не утихал в Неглинево, без него село и впрямь казалось вымершим. Что могло так напугать собак? И где, черт возьми, люди?
Вслушиваясь в нехорошую, напряженную тишину, Сергей прошел почти всю улицу, когда со стороны площади вдруг раздался сиплый рев. К нему присоединился уж вовсе отчаянный вопль и, наконец, сразу несколько голосов сплелись в протяжно завывающем хоре.
Окользин замер, сразу облившись холодным потом, но уже в следующую минуту понял, что это всего-навсего мычат недоенные коровы. Он двинулся дальше, но гораздо медленнее, сердце его никак не могло успокоиться, и от его бешеного стука темнело в глазах.
Площадь имела странный вид. Часть ее была огорожена и превращена в загон, посреди которого стоял длинный, наспех сколоченный сарай. Из этого-то сарая, запертого на замок, и доносилось мычание, а лучше сказать плач измученных коров. И снова нигде ни души. По соседству с загоном располагался еще один большой сарай, тоже запертый, но безмолвный. Приблизившись к нему, Сергей едва не задохнулся от сложного запаха гниющего мяса.
Неожиданно откуда-то из-за угла сарая послышался стон. Вполне человеческий. Окользин кинулся туда и сразу наткнулся на лежащего у стены человека, грязного и оборванного до последней степени. К запаху помойной ямы добавился еще более сильный аромат сивушного перегара. Сергей наклонился и перевернул лежащего на спину. Тот сразу задвигался, замахал руками, принялся бормотать что-то бессвязное:
— Не надо! Не годный я, видите ведь! Зачем вам? Хоть денек еще дайте! Ну не годный же я сегодня, говорю!!
Он отчаянно лягался, порывался встать и снова падал, кричал все громче, захлебываясь выступившей на губах пеной.
Пришлось оставить его. Однако сколько не кружил после этого Окользин по площади, других людей ему обнаружить не удалось. Особенно тяжкое впечатление произвели на него пустые кабинеты сельсовета. Теперь можно было с уверенностью сказать, что в селе происходит нечто небывалое. Но что?!
Сергей решил отыскать старого своего знакомого, Федора Матвеевича Енукеева, который должен был хорошо его помнить. Еще совсем маленького Сережку брал он с собой в телегу, когда возил молоко с фермы на маслобойку, и даже давал подержать вожжи. Их дружба продолжалась до самого отъезда Окользиных в город.
Дом деда Енукеева находился неподалеку — возле водонапорной башни. Сергей свернул на знакомую улицу, плавно поднимающуюся от площади в гору. Здесь все было знакомо до камешка, до скворечника на дереве. Хотя сами деревья неузнаваемо разрослись. Сколько раз проносился он по этой улице на санках зимой! Во всем селе не было лучшей горки — гладкая, как зеркало, и длинная — от самой башни можно было катиться по прямой, пока не вылетишь на площадь. Иногда и взрослому человеку доводилось испытать это на себе, если он имел несчастье поскользнуться где-нибудь в верховьях улицы…
А вот и башня. Круглое строение из потемневшего кирпича возвышалось над окрестными крышами. Здесь должен быть и дом деда Енукеева. Где же он?
Сергей сделал еще несколько шагов и остановился. Лишь острые обгорелые жерди да печная труба поднимались на месте бывшего дома. Через широкий пролом в заборе пролегла гусеничная колея. Глубокие отпечатки траков были видны по всему огороду. Сергею вспомнилась такая же колея у лесной гари. Что это — следы пожарной техники?
Он шагнул было к пепелищу, как вдруг откуда-то сбоку послышался сдавленный шепот:
— Серега! Сюда!
Окользин испуганно оглянулся. Стебли крапивы, давно изломавшей фундамент водонапорной башни, раздвинулись, и в подвальном окошке показалась голова деда Енукеева..
7.
В глубине подвала, среди переплетения труб, нагромождения вентилей, ржавых электромоторов и прочего хлама стоял шаткий топчан, покрытый какой-то рваниной.
Федор Матвеевич усадил Сергея и, помолчав в темноте с минуту, заговорил:
— Здесь и живу. От самого, как вот дома лишился, так тут и обитаю.
— А почему? — неуверенно спросил Сергей. — Полно ведь домов пустых…
— Кхм! Это да, — старик опять надолго замолк.
— Ты когда приехал? — спросил он наконец.
— Только что.
— Так. А куда шел?
— К вам.
Дед Енукеев, наверное, хорошо видел в темноте или просто привык к ней, и теперь разглядывал Сергея, поэтому и молчал подолгу.
— Вырос ты, не узнать. Да… Вот ведь в какое время привел бог встретиться!
— Что тут у вас происходит? — спросил Окользин.
— А, — старик махнул рукой. — Долгая история. Понемногу разобъясню, конечно, только ты не торопи меня и сам не торопись. Сразу-то в такое не очень поверишь. Еще скажешь, тронулся, мол, дедушка Енукеев. Только вот что: по селу теперь просто так ходить нельзя. С опаской надо. Ты это запомни…
— Почему?
— Да ты слушай, не перебивай. Всех опасайся, хоть будь он брат твой или сват, а почему — поймешь потом.
— Вурдалаки? — испуганно спросил Сергей.
Глаза деда сверкнули удивлением.
— Ты откуда знаешь?
— Я видел проект грубельной площадки на плане…
— Какой такой площадки? — не понял Енукеев.
— Наш завод строит здесь участок обжига, — объяснил Сергей. — Прямо на месте старого кладбища. Вы же сами про него рассказывали!
— Это… постой-ка, какого же кладбища?… Ах! — старик подскочил, ударившись головой о трубу. — А ведь верно! Как же я сам не скумекал-то? Забыл ведь, начисто забыл про него! Сколько лет прошло. Ай-ай!
Потирая шишку, он принялся ходить взад-вперед по узкому пространству возле топчана.
— Ну так точно! Аккурат кладбище и разрыли. Потревожили, значит могилы — пожалуйста тебе! А я-то думал, пришлые какие-нибудь начали. Нет, наши упыри-то, неглиневские!
Сергей смотрел на него со страхом. Значит, все-таки упыри. Кошмары, преследовавшие его каждую ночь, сбылись. Беда небывалая, невообразимая, пролилась, как серный дождь на село.
— А какие они, что они делают?
Старик еще долго расхаживал из угла в угол, бормоча что-то и качая головой, потом сел рядом с Окользиным на топчане.
— Была бы мне крышка вместе со всеми, — начал он, — как пить дать, да! А что спасло? То спасло, что покурить я вышел. Вот подумай ты! Оно хоть и вредно, доктора говорили, а никак я не мог курить бросить, будто знал, что пригодится еще. И пригодилось…
Поначалу Сергей никак не мог понять, о чем дед толкует. Но тот, мало-помалу, перескакивая с одного на другое, стал рассказывать, какая беда случилась на свадьбе у дочки племянницы его, и о том, как сам он чудом спасся от вурдалаков, отлучившись потихоньку домой за табачком-самосадом.
— Всех загрызли до единого, я в окно подглядел. Электричество они там отключили, но на сельсовете-то прожектор горел еще, кой-чего видно… Эх! Светка! Внучка родная! Прямо еле узнал ее. Вся в крови перемазанная, во рту зубищи — во! — дед выставил мизинец. — И как бешенная — кинется на одного, хвать за кадык зубами — готов! Она на другого. Человек шесть на моих глазах так-то передавила. И другие тоже. А один — я ведь узнал его! — сторож со стройплощадки. Надо было мне тогда догадаться, откуда зараза-то идет!
Ну так вот, сторож этот. Тоже кидался на людей, а потом поворачивается к окну и на меня — зырк! Я, брат, всякого повидал, в жизни-то. Воевал, как-никак, помню разное. Но тут, веришь, перепугался, как в детстве. Да и нельзя не испугаться. Только что был человек — и нет его, а вместо того смотрит на тебя… не знаю, как и сказать. Зверь! Хуже зверя, тот хоть жив, а этот — видно, что мертвец. Камень оживший так не испугает!
Словом, пустился я бежать, да сгоряча-то в свою же хату и прибежал. Но те уж заметили меня и узнали. Вот о полночи слышу — тарахтит. А бульдозер-то я еще у столовой приметил, когда с куревом шел. Он меня и насторожил первым делом. Это, думаю, что еще за оккупант такой — въехал в самый палисад… Да. Так о чем, бишь я? А! Ну слышу, значит, бульдозер на улице. Я дожидаться его не стал, потихоньку со двора да и сюда. И что ты думаешь? Спалили дом-то, проклятые! Огород перерыли весь, стайку разломали, свиней, кур подавили…
Но потом, правда, ушли. Даже не искали меня особенно, видно, не до того им было. Так и остался я в этом подвале. Живой, как видишь. Расхрабрясь иной раз и на вылазку хожу. Поесть, покурить пока, слава богу, раздобываю. А больше все приглядываюсь. Поначалу много народу они погубили. Только и слышен был крик по улицам. А после утихло…
— Неужели все погибли?! — Сергей схватил деда за руку.
— Погоди ты! Погибли… Соображай-ка, зачем упырям всех убивать? Сами-то они чего станут жрать? Своих у них теперь достаточно. На телефонах сидят, машины, трактора охраняют, да беглых ловят. Из них-то кровушку и пьют. А кто смирно живет, тех не трогают до поры. А для пущей смирности приказано всю скотину, птицу свести вон там, на площади, и припасы все сдать. Ежедневно отдают каждому, сколько от них положено, не явился — значит беглец. Найдут и загрызут. Только им ведь тоже не резон лишних кровопийц плодить.
Так вот и живем, будто при новой власти. Уж у них и помощники свои есть из живых. Уполномоченные. Эти на раздаче больше. И все кричат, что, дескать, так справедливее, чем раньше, и что, наконец-то, мол, народ живет под началом своих лучших представителей. Это про упырей-то!
Ну а я вроде как в подполье, в партизанах, что ли. Правду сказать, не больно-то за мной и гоняются. Наплевать им на все. Скотины сколько переморили, склады гниют живьем. А упырям и горя нет. Днем, бывает, до единого уходят куда-то в леса, свои дела у них там, нежить ведь! Да и леса-то почти загубили вокруг, то зажгут неизвестно для чего, то бульдозерами поломают. Все напропасть!
— Так надо об этом в город сообщить! — сказал Окользин и почему-то сразу вспомнил, как встречали его в различных городских инстанциях с подобными сообщениями.
Дед Енукеев махнул рукой.
— Как сообщишь? По телефонам они сами с городом разговаривают, дескать все хорошо и полный порядок…
— А выбраться отсюда можно?
Старик покачал головой.
— На раздачах хвастаются, что еще ни один не ушел. Кто знает? Может и врут… Я-то сам не ходок. С войны еще кое-как, с осколком, ковыляю. Да ты помнишь, небось. Вот уже, думаю, кто-нибудь помоложе встретиться, тогда…
Сергей понял, на что намекает дед. Идти, конечно, придется ему. Да и то сказать, не сидеть же тут, в подвале, всю жизнь…
— Только дело это не простое, — сказал дед Енукеев, — надо хорошенько все обмозговать. Сегодня поздно уже, скоро по улицам шастать начнут, лучше нам не бубнить. Я тебя пока наверх отведу, отдыхай, спи, если сможешь, да только поглядывай, послушивай там…
По винтовой лесенке старинного чугунного литья они осторожно поднялись в верхнюю каморку, втиснутую между стенкой резервуара и наружной кирпичной стеной. В каморке было узкое окошко без стекла, а главное, на полу, под водомерными трубками немного свободного места.
— Затаись тут, — шептал дед, устраивая постель из телогрейки и зипуна. — Ночь надо пересидеть. А до утра я чего-нибудь сморокую, покурю вот только.
Он потрепал Сергея по плечу и, неловко выворачивая ногу, стал спускаться обратно в подвал. Окошек на лестнице не было, и Енукеев не боялся, что его заметят с улицы. Правда чугунные ступени басовито гудели у него под ногами, но старик был глуховат и не придал этому особое значение…
8.
Окользин остался один. Съежившись на полу под телогрейкой, он беспокойно косился на узенькую полоску неба за окном. Не могло быть и речи о том, чтобы выглянуть наружу, Сергей и так чувствовал себя совершенно беззащитным и словно бы выставленным напоказ высоко над селом. А вокруг уже, наверное, бродили вурдалаки. Одно неосторожное движение…
Окользин попытался унять дрожь.
Нельзя сейчас впадать в истерику. Ну страшно и страшно, и нечего об этом думать. Пусть сердце замирает сколько угодно, но голова должна заниматься своим делом — искать путь к спасению. Впрочем, этим занимается Енукеич. Старик велел пересидеть ночь, значит, нужно сидеть и ждать. Ему, конечно, виднее, но ведь так и с ума сойти можно. От перегрева на холостом ходу.
"А что, если я уже давно свихнулся? — с надеждой подумал Сергей. — Что если все это мне мерещится, и я лежу спокойненько в палате, привязанный к койке?"
На минуту узенькое окошко башни раздвоилось в его глазах и превратилось в широкие, светлые, забранные, правда, решеткой, окна больничной палаты. А вурдалаков никаких нет, с удовлетворением заключил Сергей, погружаясь в сон…
И вдруг стылый, протяжный волчий вой донесся с улицы. Окользин открыл глаза. За окном было почти совсем темно, лишь смутные тени облаков проносились через видимый участок неба. На улице было тихо, но Сергея не покидало впечатление, что эхо жуткого воя все еще висит в воздухе.
Да нет, подумал он, послушав с минуту. Приснилось…
И сейчас же вой повторился, на этот раз гораздо ближе, где-то у самого подножия башни. Словно кто-то зубами впился прямо в сердце, Сергей и дышать перестал, ему казалось, что он слышит шелест шагов под окнами. Звук то становился явственней, то вдруг оказывался обычным порывом ветра. Мучительно долго тянулись минуты, не прибавляя определенности, доводя нервное напряжение до того предела, за которым рождается отчаянная решимость.
"Нужно выглянуть, — билась в голове единственная мысль. — Выяснить, наконец, есть там кто-нибудь или нет. Посмотреть хоть одним глазком. Ведь это же нестерпимо!"
Медленно-медленно Сергей приподнялся на локте, глаза его были теперь вровень с краем окна. Еще немного…
Улица была пуста. Окользин долго всматривался в каждое подозрительное пятно в тени заборов. Никого. Он придвинулся ближе к окну, осторожно высунул голову, огляделся. Пусто.
Сергей вздохнул было облегченно, как вдруг легкое шуршание раздалось снова, совсем рядом, прямо-таки над ухом. Он скосил глаза и вдруг задохнулся, не в силах даже кричать. Возле самого окна, цепляясь когтями за кирпичи, висело жуткое человекоподобное существо с огромной остроухой головой, волчьей мордой и горящими по-кошачьи глазами.
На какое-то мгновенье оба замерли, глядя друг на друга. Чудовищу оставалось только протянуть лапу, чтобы схватить Сергея за горло, но оно медлило, опасаясь, видимо, не удержаться на гладкой стене.
Только это и спасло Окользина. Он рванулся, рассадив о раму висок, упал на пол и ползком кинулся к лестнице. Взвыли чугунные ступени, Сергей ссыпался вниз, но тут вдруг услышал доносящийся из подвала шум борьбы и жадное утробное урчание на разные голоса.
"Поздно!" — взорвалось в голове. Сергей остановился. Перед ним была входная дверь башни, как всегда, запертая снаружи на висячий замок.
Лестница снова загрохотала — сверху спускались. В подвале, судя по звуку, вовсе кишмя кишели. Выхода не было.
В отчаянии Окользин ударил ногой в тяжелую дверь. Прогнившая доска, на которой крепились петли, неожиданно рассыпалась в труху, а створка, схваченная крестом из металлических полос, широко распахнулась, открывая проход. Какая-то тонкая вертлявая фигура с воплем отлетела в темноту. Путь был свободен.
И Сергей побежал. Он бежал, не разбирая дороги, прошибая изгороди и перепрыгивая через заборы, не обращая внимание на перепуганных собак, выскакивающих из-под ног, и лишь прибавляя ходу каждый раз, когда бесшумная серая тень бросалась ему наперерез.
Село вдруг кончилось, в призрачном лунном свете замелькали стволы деревьев. И странное дело — куда бы не свернул Сергей — перед ним всюду открывалась освещенная луной дорожка, будто не было в этом лесу ни травы, ни листьев, ни хвои.
Ах, да, отрешенно подумал Окользин. Это же гарь…
Он уже стал выдыхаться, когда впереди мелькнули яркие электрические огни, и в просветах между деревьями стали видны очертания каких-то приземистых строений.
Сергей остановился. Шума погони не было слышно, возможно, его заглушал ритмичный гул, доносившийся со стороны неизвестного, но судя по всему, промышленного объекта.
"Куда же это меня занесло? — Окользин тщетно пытался сообразить, с какой стороны от села он находится. — Ферма какая-то, вроде бы… А гудит-то что?"
Он шагнул было вперед, но сразу же напоролся грудью на колючую проволоку.
Тьфу ты черт!
Пришлось идти вдоль. Изгородь привела его к дороге, ведущей от ворот объекта куда-то вглубь леса. За воротами виднелась охранная будка с крохотным темным окошком, по виду пустая. Боязливо озираясь, Сергей вышел на дорогу. Крупный щебень, плотно утрамбованный по колее, ближе к обочине был еще сыпучим, не сцементированным грязью, видимо дорога прокладывалась совсем недавно.
Окользин приблизился к воротам. Что-то вдруг хрустнуло у него под ногой. Дальние фонари отразились в мелких осколках стекла. Сергей наклонился и поднял тонкую металлическую оправу очков, искореженную, смятую, раздавленную. Страх гнал его дальше, прочь от погони, но что-то в то же время подсказывало, что нужно остаться здесь и разобраться с этим неизвестным объектом за колючей проволокой, с этим подземным гулом и даже с этими очками.
Наверное, их выронили из проходящей машины. Причем это надо ехать в кузове, да еще чтобы тряхнуло хорошенько. Ну тут-то ясно — как раз перед воротами канава поперек дороги. Непонятно, почему очки никто не подобрал. Оправа дорогая, настоящая «Сана», ради такой стоит притормозить. Если только…
Со стороны леса вдруг послышался рокот мотора. Окользин кинулся прочь с дороги и спрятался за дерево. Вот заиграл на обугленном глянце стволов свет фар, у ворот остановился грузовик. В кузове были люди. Они сидели на корточках, держась друг за друга и тревожно оглядываясь. Заливисто плакал ребенок. По углам кузова стояли, опираясь на длинные черенки не то лопат, не то вил, четверо несомненных охранников.
— Господи, — прошептал Окользин. — Опять они!
Шофер просигналил, и из темной будки выскользнула серая, почти незаметная фигура. Ворота заскрипели, распахиваясь, грузовик тряхнуло при переезде через канаву, а затем, набирая скорость, он побежал по дороге уже по ту сторону колючей проволоки. Впрочем, отъехал он недалеко. У ближайшего же приземистого строения процедура повторилась — грузовик прогудел, распахнулись широкие ворота, и к самому лесу протянулась по земле полоса света — сочные кровавые отблески пламени, бушевавшего где-то в глубине здания. Порыв ветра донес отчаянный одинокий крик, но грузовик уже въехал внутрь, ворота за ним закрылись, и больше ничего не было слышно.
Сергей прислонился к обгорелому стволу и закрыл глаза, у него дрожали колени. Он не понимал толком, что здесь происходило, но вся сцена с грузовиком была полна некоего зловещего смысла. Ни о чем таком старик Енукеев не рассказывал или даже не знал, а ведь тут, может быть, и творится самое страшное…
Что за огонь упрятан там, за колючей проволокой? Зачем они везут сюда людей?
Близкий шорох заставил Окользина вздрогнуть и открыть глаза. Только теперь он сообразил, что ворота объекта все еще распахнуты, и охранник не удалился в свою будку, а находится где-то неподалеку. Но где?!
Напрасно Сергей вертел головой, пытаясь разглядеть что-либо в темноте. Он видел только черные колонны, обступившие его со всех сторон. Снова накатил ужас, от которого хотелось кричать и бежать, не разбирая дороги. Вот сейчас сзади за плечо ухватит цепкая когтистая лапа…
В тяжелый гул, доносившийся из-за колючей проволоки, снова вплелся шум мотора. Еще один грузовик показался на дороге, простреливая лес светом фар. И Сергей увидел…
Вурдалак-охранник действительно был недалеко. Шагах в десяти всего к земле приникла серая тень с угольками вместо глаз. Медленно перебирая лапами, она нюхом шла по следу. По его, Сергея, следу! Мертвец настиг бы его в темноте, и все было бы именно так, как представлялось, но помешала машина. Ударивший по глазам свет вывел Сергея из оцепенения.
— Гады! — хрипло выкрикнул он и снова бросился бежать.
9.
Он окончательно потерял представление о направлении и времени. Гарь сменилась болотом, под ногами хлюпало. Потом пошли заросли ивняка и опять лес. Только выбравшись неожиданно на широкую асфальтированную трассу, он немного перевел дух, а затем снова пустился бежать навстречу встающему солнцу, а значит — в сторону города. От попутных и встречных машин он прятался в кустах…
10.
— Не принимает! Через десять минут селекторное совещ…
Александра Петровна взглянула на Окользина, и строгие колючие слова застряли у нее в горле.
Вошедший в приемную инженер был неузнаваем. Прежде всего сажа. Она покрывала его с ног до головы. Одежда была изорвана в клочья. Лицо расцарапано. И наконец — глаза! Человеку с такими глазами не о чем говорить с секретаршей. Окользин прошел прямо в кабинет директора…
— Так, так. Значит, говорите, вурдалаки? Ай-яй-яй! — Шатохин сокрушенно покачал головой, но Сергей видел, что он едва сдерживает смех. — Со старого кладбища? Да-а. Не доглядели… Что ж они, прямо из-под земли выкапывались?
— Не знаю, — мрачно произнес Окользин. — Может быть и не выкапывались. Достаточно ведь одного, первого укуса, и цепочка потянется…
— Вон что! — Шатохин понимающе откинулся в кресле. — И многих при вас покусали, Сергей Юрьевич?
— Нет. Сам я этого не видел. Мне рассказал дед Енукеев. У него так внучка погибла. И другие родственники…
— Енукеев, Енукеев… — директор потер подбородок. — Нет, не помню! Живет, говорите, в погребе каком-то?
— Вурдалаки сожгли его дом, он жил в подвале водонапорной башни, — терпеливо разъяснил Окользин. — Но сегодня, боюсь, загрызли и его…
Сергей вдруг вспомнил слышанное ночью радостное мычание насыщавшихся мертвецов.
— Вам нехорошо? — участливо спросил Шатохин.
Окользина трясло.
— Нет, нет. Уже все, — сказал он.
— Да. Так вот Енукев, — продолжал директор, бросив взгляд на часы. — Человек, как я понимаю, престарелый, одинокий. Живет в подвале. Больной наверняка. Можем ли мы безоглядно полагаться на его свидетельства? А вдруг он пьет запоем? Тут не только вурдалаки померещатся…
— Вы не верите мне? — устало спросил Сергей.
— Что вы! — воскликнул Василий Трофимович. — Как отцу родному! Только вы ведь ничего и не видели, уважаемый Сергей Юрьевич. Ну напугали вас какие-то хулиганы, вы и приняли их за мертвецов. Правду сказать, рожи такие иногда попадаются, что просто… Ну да что ж делать теперь? Мы с этим боремся.
— Причем здесь хулиганы? Вы поезжайте сами в Неглинево, посмотрите! На жилье человеческое село уже не похоже. Дома брошены, гарь эта ужасная вокруг…
— Извините! Лесные пожары имеют место по всей области, завод к ним не причастен. Это первое. Теперь брошенные дома… Это второе. Тут действуют объективные экономические законы. Не всякого сейчас заставишь пахать землю-матушку! Колхозы-то развалили, чего уж теперь жаловаться! Что, в одном Неглинево, что ли, брошенные дома? Да кругом! А мы, — директор простер руки к окну, — мы создаем в деревне дополнительные рабочие места, закрепляем кадры. Погодите, еще назад поедут! Вот мы наладим там подсобное хозяйство, обеспечим изобилие…
— Да какое изобилие?! — в отчаянии вскричал Окользин. — Там вурдалаки! Они все отобрали, кровь пьют!
— А! — отмахнулся Шатохин. — Местное руководство критиковать — большого ума не надо. А может быть у них социальный эксперимент? А потом, есть ведь и над ними начальство. В районе, в области, наконец. Если нужно будет, оно отреагирует. Или, по-вашему, там не знают, что делается у них в хозяйствах?
Сергей пожал плечами.
— Всякое может быть…
— Ну вот что, молодой человек! Вы здесь не на митинге. Идите на площадь и там обвиняйте, кого хотите, на свежем воздухе вреда не будет. А здесь у нас производство, давайте без этих штук.
Директор помолчал, мрачно глядя на Сергея.
— Ну хорошо, — сказал он, несколько смягчившись. — Хотите, я вам прямо сейчас докажу, что жизнь в Неглинево идет своим чередом, безо всяких эксцессов?
Сергей удивленно поднял на него глаза
— Пожалуйста! — Василий Трофимович сунул руку в ящик стола и вытащил горсть черных поблескивавших шариков, чуть больше горошины каждый.
— Узнаете? — спросил он победно. — Грубель! Первейшего сорта грубелек! Вот так-то, Сергей Юрьевич. Заработал участок-то в Неглинево! На полную мощность. Триста пятьдесят тонн дадим в этом квартале. В понедельник состоялся торжественный пуск, жаль, что вы не в курсе. Я сам и благословил, лично выезжал, из района были представители, пресса… Так что налаживается на селе жизнь, Сереженька!
И не в силах сдержать законной гордости, Василий Трофимович широко улыбнулся, обнажив длинные, острые клыки…
Назад: 1994. Фотография
Дальше: 2000. Пятно