Первый день прошел, пожалуй, не так уж плохо. Меня пару раз узнали, и в итоге мне пришлось одолжить у Джей-Джея бейсболку и надвинуть ее на глаза. Меня это расстраивало, поскольку я не любитель бейсболок и к тому же терпеть не могу людей, которые не снимают головные уборы, садясь за стол. Ужинали мы в ресторанчике для туристов на берегу моря, в котором было рыбное меню, а еда не очень вкусная. Я не стал жаловаться только потому, что Морин сияла от счастья: она была на седьмом небе от разогретой в микроволновке камбалы и теплого вина, и портить ей настроение было бы хамством.

Морин никогда нигде не была, а я ездил отдыхать буквально несколько месяцев назад. Спустя пару дней после моего освобождения из тюрьмы мы с Пенни отправились на Мальорку. Мы остановились в частном доме рядом с городком под названием Дейя, и я думал, что это будут самые лучшие дни в моей жизни, поскольку самые три худших месяца моей жизни были позади. Но, естественно, все было не так; говорить о времени, проведенном в тюрьме, как о трех худших месяцах в жизни — это все равно что говорить о страшной автокатастрофе как о десяти худших секундах в жизни. Звучит логично и понятно; на правду похоже. Но это неправда, поскольку самое худшее время — после, когда приходишь в себя в больнице, чтобы узнать, что твоя жена погибла или что тебе ампутировали ногу, так что самое страшное только началось. Я понимаю, что нельзя это сравнивать с недолгим отпуском на прекрасном острове в Средиземном море, но именно на Мальорке я понял, что самое ужасное еще не закончилось и, возможно, не закончится никогда. Тюрьма была унижением, кошмаром, там было страшно тоскливо, она уничтожала душу — причем слова здесь не могут всего передать. Вот вы знаете, что такое «викторина»? Я узнал об этом в первую же ночь. «Викторина» — это когда накачавшиеся наркотиками психи садятся за стол и закидывают друг друга вопросами о том, что бы им такого сделать с непопулярными и/или знаменитыми новичками. В первый же вечер я стал темой викторины; не стану утомлять вас перечислением даже самых оригинальных предложений — скажу лишь, что той ночью я плохо спал и впервые в жизни у меня в голове возникали очень жестокие картины мести. Я полностью сосредоточился на дне освобождения, и хотя, наступив, он принес мне облегчение, длилось оно не особенно долго.

Но «мотают срок» преступники, а я, при всем уважении к моим друзьям из корпуса «Б», не был настоящим преступником; я был телеведущим, который совершил ошибку, но который ни за что не станет «мотать срок». Это вопрос классовых различий, и, простите, бессмысленно притворяться, будто это не так. Понимаете, остальные заключенные, скорее всего, вернутся к своей прежней жизни, они будут воровать, торговать наркотиками — не важно, что они там будут делать, но они вернутся к тому, от чего их отвлекло тюремное заключение, которое для них не проблема — ни с социальной точки зрения, ни с профессиональной. Более того, их перспективы и социальный статус могут даже улучшиться.

Но нельзя вернуться к уютному существованию человека среднего класса после отсидки. Все кончено, тебе здесь не место. Ты не пойдешь к редактору утренних передач и не заявишь, что опять готов вести шоу. Не постучишься в дверь к старым знакомым, не скажешь им, что ты снова можешь заходить к ним на ужин. А уж на попытки уговорить бывшую жену позволить тебе видеться с детьми и время тратить не стоит. Сомневаюсь, что жена Большого Джо запретила бы мужу навещать детей, да и его друзья в пабе вряд ли толпились бы в углу, осуждающе поглядывая на него и что-то бурча под нос. Готов поспорить, они купили бы ему выпивки. Я долго и мучительно об этом думал и в итоге пришел к мысли о радикальном реформировании системы назначения наказаний: я решил, что любой человек, зарабатывающий, скажем, более семидесяти пяти тысяч фунтов в год, не может попасть в тюрьму ни при каких обстоятельствах, поскольку тогда наказание всегда будет более суровым, чем человек заслуживает. Можно приговорить его к принудительному посещению психоаналитика, или обязать жертвовать определенные суммы на благотворительность, или еще что-нибудь.

Оказавшись на отдыхе с Пенни, я впервые осознал всю серьезность своего положения — положения, из которого мне уже никогда не выбраться. Один из соседских домов принадлежал нашим знакомым — это супружеская пара, у которой была своя фирма, в которой они в старые добрые времена нам даже предлагали работать. Как-то раз мы встретились с ними в баре, но они сделали вид, будто нас не знают. Потом та женщина поймала Пенни в супермаркете и, отведя в сторонку, объяснила, что они беспокоились за свою дочь — весьма непривлекательную девицу четырнадцати лет от роду, у которой, честно говоря, было мало шансов потерять девственность в ближайшие годы, и уж в любом случае не со мной. Это были глупости, и мое отношение к ее дочери волновало ее не больше, чем мое отношение к ее косметичке. Она таким образом давала понять, что меня выгнали из Айлингтонского сада, и теперь я обречен вечно скитаться, обивая пороги вшивых кабельных каналов.

И после ужина в первый же день нашего пребывания в Тенерифе настроение у меня сильно испортилось. Это были не близкие мне люди. Это были люди, разговаривавшие со мной лишь потому, что мы все оказались в одной лодке, но радоваться тут было нечего — это была утлая, прохудившаяся лодчонка, и я вдруг увидел, как легко она может дать течь и затонуть. На ней можно разве что по озеру в лондонском парке кататься, а не плыть хрен знает сколько до Тенерифе. Нужно было быть последним идиотом, чтобы полагать, будто она еще долго продержится на плаву.