19

Человеческое сердце перегоняет кровь через шестьдесят тысяч миль кровеносных сосудов.

За один день кровь пробегает в общей сложности двенадцать тысяч миль.

Каждый день сердце вырабатывает достаточно энергии, чтобы проехать на машине двадцать миль. Энергии, выработанной в течение всей жизни, хватило бы на полет до Луны и обратно.

Бег на две тысячи семьсот миль не вылечит разбитое сердце.

– Что ты пытаешься запомнить? – спрашивает Люк Мессенджер.

Он встает рано, вместе с ней. Придуманный Доун Селестой способ стирки и быстрой сушки одежды – складывая ее между двумя полотенцами и прессуя ногами, как давят виноград, – сработал на ура, и теперь Аннабель снова в своих коротких штанишках и сетчатой майке, а Люк испытывает в деле шелковые баскетбольные шорты. Он пытается бежать рядом с ней по сухому пустынному шоссе номер 12. Она догадывается, что он будет ее тормозить и ни за что не пробежит целых шестнадцать миль. Но на родине Доун Селесты каждый делает то, что хочет, и это означает, что он волен бежать, а Аннабель может бросить его в любой момент, когда сочтет нужным.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты держишь руку вот так. – Он демонстрирует, загибая по очереди пальцы, как будто считает до четырех. – Я иногда так делаю, чтобы не забыть, что надо купить в магазине.

Подловил.

– Ты тоже так делаешь? – Она хохочет. – Я пыталась запомнить кое-что из прочитанного, что не успела сохранить или записать.

– Что именно?

– Да ну, ты будешь смеяться.

– И не подумаю.

– Просто некоторые факты о сердце.

– О сердце как о душе или человеческом органе?

– И то и другое. Просто оно… живет внутри нас, а мы никогда об этом не задумываемся. Но если задуматься, понимаешь, какой это важный орган. Уму непостижимо, насколько мы зависим от этой мышцы размером с кулак.

Она сама не знает, с чего вдруг ее так прорвало. Наверное, потому что ее пробежки такие одинокие. В обычные дни она слышит только свой голос и голос Лоретты.

– Да, – произносит он. – Круто. – Он говорит серьезно, она в этом уверена. Похоже, он хочет еще что-то сказать, но не может. Дорога ровная, но он уже задыхается, как будто поднимается в гору. Смешной он все-таки в этих шортах – наверное, самый нелепый первый номер за всю историю баскетбола.

– Не знаю. Думаю, это то, что я хотела бы изучать, если будет такая возможность.

– Ух, – вырывается у него.

– Ты в порядке?

Лицо у него багровое. Он держится за сердце и вскоре останавливается, с трудом переводя дух. Он машет рукой, давая знак, чтобы дальше она бежала без него.

– Я умираю, – пищит он. – Не знаю, как ты это делаешь. У меня в груди все горит. Колики везде, где только может колоть.

– У тебя голос как у пони, если бы пони могли говорить.

– Ой, горю.

– Давай наперегонки!

– Жестоко. Ты садистка. – Он остается все дальше и дальше позади.

– Эй, ты прошел полмили, – бросает она через плечо.

Он сгибается пополам. Опять машет ей рукой, призывая продолжать путь без него. Хотя и в футболке с вдохновляющим логотипом Национальных парков Джона Мьюира, он выглядит побежденным.

Аннабель совестно оставлять его одного. Но она все еще пребывает в краях Доун Селесты, где каждый решает сам за себя.

Что будет, если она отбросит сразу все – не только мелкие угрызения совести и обязательства, но и замахнется на самые серьезные вызовы? Она вспоминает беседу с доктором Манн, которая задает тот же вопрос. Руки доктора Манн сложены на коленях, и она спокойно ждет ответа, как и умиротворяющий горный пейзаж на картине у нее за спиной. «Если ты отпустишь вину, что почувствуешь тогда?»

Пока Аннабель бежит по шоссе 12, вдоль растянувшихся на долгие мили заборов ранчо и мелькающих кое-где коровников и ферм, она включает воображение, пытаясь найти ответ на этот вопрос.

Она отбрасывает тот факт, что все произошло по ее вине. Вместо этого говорит себе: это вина Хищника, и только Хищника.

Это равносильно попытке убедить себя в любой ереси: что Солнце вращается вокруг Земли; что люди умеют летать; что в мире нет насилия и жестокости. И все же – допустим, это удается. Отпускаем чувство вины, и что приходит вместо него?

Горе. Невыразимое, сокрушительное горе.

И не только. Что там еще? «Подойди поближе и посмотри», – говорит она себе.

О боже: ярость. Неконтролируемая, взрывная ярость.

Господи.

Она не знает, достаточно ли сильна для этого. Чувство вины и стыд – уже знакомая территория по сравнению с глубиной скорби и широтой гнева. Стыд давно сидит в ее сердце мерзким едким комком. Но горе и ярость, которые придут на смену стыду, могут испепелить ее, как вчерашние молнии, гонявшие по равнине в поисках одиноко стоящей жертвы.

* * *

Похоже, она приближается к цели, потому что вдали виднеются ряды ветряных мельниц, тихо и деловито размахивающих белыми крыльями. Ничего себе, сколько их! Она пытается сосчитать. Восемнадцать, двадцать? Теперь она замечает дорожный знак «ОКРУГ УИТЛЕНД».

Она не знает, удастся ли ей повстречать гуттеритов, если фургон припаркован в самом дальнем уголке их земель. Ее распирает любопытство, хотя и немного боязно. Однако, когда она сворачивает на дорогу, ведущую к колонии, встречают ее вовсе не гуттериты и даже не дедушка Эд. Сегодня это Доун Селеста с бутылкой воды. Ее сарафан – настоящий фейерверк красок.

– Эд будет здесь через пару часов. Он решил заодно и фильтры поменять. Люк дома, ждет тебя, как и обед. Мы уже совершили экскурсию. Я уверена, Люк с удовольствием покажет тебе окрестности. Удивительно, как они тут живут – коммуной, все общее. Но сексистские религиозные штучки… это не по мне, Аннабель. Представь только: всем заправляют мужчины. Женщины покорно плетутся сзади. «Работа друг на друга – высшая заповедь любви». Работа друг на друга или на него, Мистера Бигмена, шагающего впереди? Равенство и уважение – вот высшая заповедь любви. Но места здесь – настоящее произведение искусства.

Доун Селеста права, в чем Аннабель очень скоро убеждается. Теперь, когда она может оглянуться вокруг, когда земля перестает быть лишь пересеченной местностью, у нее захватывает дух от бескрайних полей, простирающихся под огромным небом. Даже богатому воображению вряд ли под силу создать столь живописное полотно. Вдалеке она замечает длинные амбары гуттеритов и ряды построек, с виду напоминающих переносные домики.

– Я немного завелась от всей этой дури, – признается Доун Селеста. – Еще в молодости я была гордой суфражисткой, маршировала за равные права и до сих пор остаюсь такой. Не могу поверить, что сегодня, в нынешнем веке, мы вообще говорим о таких вещах. Но что я вижу? Ты ведь должна быть без сил! А по тебе не скажешь. Выглядишь так, будто пробежалась трусцой по парку.

Аннабель с благодарностью заглатывает воду из бутылки.

– Я в порядке. Сегодня вроде полегче было. Хотя, кажется, у меня случилась протечка. Мой пузырь с водой? В рюкзаке все мокрое, и вода закончилась на полпути.

– Мне ли не знать, – смеется Доун Селеста. – Мой пузырь тоже протекает, особенно когда я начинаю хохотать.

Аннабель тоже смеется.

– Нет проблем. У нас есть клейкая лента, так что все исправим.

Люк лежит пластом на койке с книгой в руке. Он отрывается от чтения.

– Ты меня ухайдокала. Я не могу пошевелиться. Мим приготовила тебе обед. Все в холодильнике.

– Что читаешь?

– «Лидерство во льдах», Альфред Лансинг. Это про Эрнеста Шеклтона, исследователя. Он делает примерно то же, что и ты, но в Антарктике. И вместе с командой спасенных членов экипажа, на собачьих упряжках. Только не спрашивай про ездовых собак. – Он притворно передергивает плечами.

– О нет. Бургеры из собачатины?

– Именно. Я почти закончил. Последние страницы.

– Тогда не буду мешать.

– Эй! Тебе наверняка известно правило номер один. Ты же из тех, кто читает.

– Я думала, правило номер один: «Не рассказывай концовку».

– А вот и нет. Правило номер один: «Не вздумай смотреть киноверсию».

– Наверное, все наши правила под номером один. Мы так закоснеем в своей упертости.

– Всегда суди о человеке по его книжным полкам, загибает или не загибает он страницы.

Она смеется.

– Это точно.

– У меня есть друг, Джейсон, так он всегда говорит: «Кто сейчас читает, чувак?». На что я ему отвечаю: «Мне жаль тебя, старик».

– О, понимаю.

– Слушай, ты должна увидеть это место. Колония Мартинсдейла – это особая вселенная. Я познакомился с Кеном, одним из проповедников. Он сказал, чтобы мы приходили, когда ты будешь готова, и он проведет еще одну экскурсию.

– Здорово.

Он взмахивает книгой.

– Я должен узнать, выживут ли они.

* * *

– Никогда в жизни не видела столько индюшек, – говорит Аннабель.

– Их тут три тысячи. Мы продаем их по всей долине. Рэй – наш птичник, а его сын Чарльз – помощник птичника. Куриное яйцо мы поставляем в три магазина Walmart в Биллингсе и Лореле.

Колонисты говорят друг с другом по-немецки, и у проповедника Кена немецкий акцент, так что «Уолмарт» у него звучит как «Волмарт». Что же до самих индеек, то они звучат как… ну, как три тысячи дедушкиных полосканий горла «листерином». Боже, какие же они уродливые, со своими жирными белыми тушками, красными головами и свисающими под горлом ожерельями, напоминающими воспаленные мошонки, если честно. И не то чтобы она когда-либо видела воспаленную мошонку, но все же.

Проповедник Кен показывает им курятник, сортировку яиц, доильные установки, зернохранилища и общую кухню. По сути, это огромная рабочая ферма. Женщины носят голубые платья свободного кроя и косынки в горошек, закрывающие волосы; мужчины ходят в джинсах, клетчатых рубашках и ковбойских шляпах. Она замечает голубые пятна женских платьев и косынок, мелькающие на овощных грядках огорода, раскинувшегося на одиннадцати акрах.

Что больше всего привлекает Аннабель – так это здешний покой и порядок; ощущение, что безумный мир где-то там, но сюда не доберется. Колония спрятана от посторонних глаз. Она далеко.

– Если бы не эти заморочки с «церковной службой каждый день и дважды по воскресеньям…», – говорит Аннабель Люку, когда они бредут по гравийной дороге обратно к кемперу.

– Да, клевое местечко, но жить здесь – с тоски сдохнешь.

– К тому же мужчинам почему-то можно носить обычную одежду, а женщины должны закрывать голову и ходить в этих жутких балахонах.

– Чтобы прятать эти опасные тела, – ухмыляется Люк.

– Да, и это на полном серьезе. Но быть вдали от мира, вот так…

– Причем постоянно, не забывай! Я хочу сказать, что у меня академический отпуск, потому я и отправился с Мим в эту поездку, но вечно мотаться по стране мне неохота.

– А я бы не возражала.

– Выходит, мир дал тебе хорошего пинка под зад.

Верно подмечено. Никто еще так ясно и четко не выразился о том, что с ней произошло. И для нее это что-то значит. Значит потому, что им не придется начинать разговор, которого она так боится. Это просто констатация факта.

Он сказал, что думал, и она отвечает тем же:

– Не знаю, что с этим делать.

– Дать миру сдачи. Надрать ему задницу.

– Как?

Он смеется:

– Как? Это смешно.

Она корчит гримасу:

– Почему смешно?

– Да потому что как раз сейчас ты это и делаешь.