Глава вторая

Бог и Царь

Понедельник – день, известно, тяжелый. Не составляло это исключения и для Валентина Григорьевича Арефьева, поэтому он старался никаких важных дел хотя бы в первой половине дня не начинать. Или не завершать – это уж как по распорядку получится. А распорядок он чтил свято.

Рас-порядок. Часть порядка. Часть его службы.

Когда он был курсантом, в этом слове ему слышалось нечто грозно-манящее, как прикосновение к оружию. Причем не украдкой, тайно. Нет. К своему. Табельному. Порядок – это оружие общества. А оружие всегда должно быть смазано и начищено. Перестанешь за ним следить – в нужный миг даст осечку. Не зря же их взводный говорил, что измена Родине начинается с незаправленной кровати. А взводный был «голова», с ним даже начальник училища за руку здоровался. Из того, чему учили, ничего не помнит, а вот эти слова запали в душу навсегда. И он любил их к месту вставить. Вот так-то.

Что и говорить, по жизни ему повезло. От неизбывного юношеского идеализма жизнь его избавила быстро и сравнительно легко. А ведь поначалу он действительно не мог взять в толк: отчего все идет наперекосяк, хотя он вроде и правильно поступает: строго по закону, с соблюдением порядка. Да еще и втык от руководства!

Все стало на свои места, когда он стал смотреть на реальную, настоящую жизнь. Ту, что в учебниках не описана и в протоколы не заносится, чтобы не портить отчетность. Чтобы порядок был. Вот тогда-то он и понял, что настоящий порядок – это не грозный вороненый блеск оружия и не лихие погони. Это только в кино для широких, как говорится, масс.

А настоящий порядок – когда все ровно и не придерешься. Как та самая курсантская кровать – заправлена, ни складки на одеяле и подушка треугольничком. Это главное. Идет дежурный офицер, и глаз радуется. И все в порядке.

А что там простынка нетабельная или в помине ее нет, или кто в постель мочится, так это частности, не имеющие к общему никакого отношения.

В жизни все абсолютно и совершенно так же. Как только он это понял, сразу стал по службе расти. Ну, понятное дело не ракетой, прыгая через людей и чины. Но все-таки, все-таки. Заметили, выделили, продвинули. Ну, кое-где, конечно, пришлось смазать колесики, чтобы лучше вращались. Но так это ж везде. А в целом, все сам. И теперь вот начальник отдела не последнего, скажем прямо, района столицы. Уважаемый, можно сказать, человек. Он знает, его знают. Если голова на плечах есть, то и пистолет не понадобится.

Да уж, пистолет. Будь он неладен.

В который раз он пробежал глазами бланк протокола. Нет, нет, нет… Незнайка, блин, на Луне! Глянул на часы – скоро одиннадцать. Понедельник. Ах ты, будь оно неладно! Когда же наступит тот день, когда его снова заметят и переведут повыше, на настоящую руководящую работу, туда, где нет этих дурацких протоколов про всяких проституток, карманников и бомжей! Каждый божий день, придя на работу и подправив на своем столе и без того лежащие в идеальном порядке вещи, он, затаив дыхание, раскрывал папку с надписью «Почта». У всех людей есть какой-нибудь бзик. Одни, например, любят ходить дома голыми. Другие – воровать в магазинах всякую ерунду. Третьи ждут нашествия инопланетян. А вот Валентин Григорьевич был уверен, что не за горами тот день, когда в его жизни грядут перемены, и что однажды, открыв свою папочку «Почта», он узнает о них. Но, увы, до сих пор эта папка его ничем особым не радовала. Ничего интересного в ней, кроме текущей ерунды, он ни разу еще не прочел. Вот и сегодня там сиротливо лежала лишь одна бумажка, на которой каракулями, словно курица лапой, было выведено несколько строк.

В правом, верхнем углу было написано:

Рай отделу.

копы: в пыры-куры-туру

в правазасчитник

в културны Европу

Ми приехаль в Расийски Фэдэрася штоби стать мнагацынальный народ Расийски Фэдэрася. И вот ми ходим город видим абявлени: «Урус семья снимит квартир-жильо».

«Здам квартир-жильо урус семья».

Вах, фашизм! Просим наказат.

Кто хочит квартир-жильо и пишит што: «Урус семья хочит квартир-жильо», таво селить на севенри лед.

Кто здает квартир-жильо и пишит што: «хочит урус семья» таво сказат штоби пустил в квартир-жильо мнагацынальный народ бес дэнег штоби талерантнасть.

А внизу этого текста закорючка – наверное, подпись.

Смешно. А где же главное? Где то, ради чего он каждое утро с ожиданием чего-то хорошего спешит на работу? Опять обман! Опять разочарование! Значит, светлое будущее в таком же светлом кабинете откладывается вновь, и его удел заниматься пока такими вот «пыры-куры-турами». Тьфу!

Подумав так, он со вздохом открыл папку с табличкой «Отчетность». Что ж поделаешь, если «наверх» его пока еще не зовут, нужно работать, чтобы хотя бы здесь удержаться. Особливо с отчетностью. А с ней, с этой отчетностью, порою сам черт себе ногу сломит. Ведь бывают же порою товарищи, которые к документообороту относятся без должного уважения.

Нет, сегодня все вроде бы в норме. Количество задержанных в изоляторе соответствует количеству записей и прочих документов. Скажете – мелочь. А приятно.

Так, что тут у нас: ага, девочки, Петрович и какой-то хмырь. А где ж любезный алкоголик? Замыкали? Что ж, разберемся, но не сейчас… Потом, когда к слову придется. Чтобы знали, что он как бог, знает все… А так, ничего интересного. Все как всегда, и это замечательно. Это и есть порядок.

Стоп.

Вчитался в упрямые, склоненные не вправо, а влево строчки. Ступицын, его почерк. Этот да, этот может приволочь… чего… ах, ствол?!.

Взяв в руки «…неизвестной системы пистолет, предположительно огнестрельный…», он только головой покачал. И дело было даже не в том, что невооруженным взглядом видно – работа старинная. Покачал пальцем курок, взвесил в руке – тяжелый. Впрочем, все это мелочи.

Если бы этот пистоль кто-то продать пытался, все ясно: откуда-то из частной коллекции его потянули, теперь хотят столкнуть.

Но взяли ствол-то этот (кстати, а музеи ничего такого не заявляли? Надо бы ориентировочки глянуть) у какой-то неруси, при этом лепетал он – Виктор Григорьевич прищурился, ища нужную строчку – ну да, «на русском и иностранном языке, предположительно французском». Одет как пугало, хотя чего сейчас не носят, за всем не уследишь.

Дальше – больше: черный-то он черный, а по-русски говорит чисто, без акцента, без фени. Какой-то весь пережаханный… Такие должны до дна колоться – что, кто, откуда пришел, а он в несознанку… Молчит, как Герасим… Да, дела.

Все это называется одним словом – непорядок. И не где-то, а на его территории – это как нож по сердцу.

И что теперь делать? Это вопрос.

Можно, конечно, передать его подальше, по инстанции. Документов нет, оружие… а оружие интересное, за такое немалые деньги можно поднять, особенно если с умом, без спеху… ну так вот, отправить его, а там пусть разбираются…

Так-то оно так. Но там такому «подарочку» не обрадуются и спасибо ему за ЭТО не скажут. А скажут, постарел, мол, Арефьев для своего поста, не тянет. С работой не справляется, на нас перекладывает. Пора его задвинуть…

И задвинут его куда-нибудь в Кукуево. И будет он такой, как сотни других. Потому что кукуевых много, а его район может быть один на всю столицу, и даже на всю страну.

Думай, голова, – шапку куплю.

Не давать делу ход? А пистолет-то знатный – сколько, интересно, за него дадут умные люди? Можно надавать по шеям, чтобы не шлялся, отобрать пистолет, чтобы дел не натворил, и послать куда подальше. За околицу района. А еще лучше за околицу Москвы. И все. Нету тела, как говорится, нету дела, с него взятки гладки.

Вариант? Вариант. Какой все-таки богатый по возможностям язык-то русский. Вот какая, к слову, может оказаться разница если послать по инстанции и послать подальше… В одном случае теряешь хлебное место, в другом получаешь барыш. Вот так-то.

Ну а если, Григорьич? Если что-то произойдет? И выплывет, что ЭТОТ здесь был, но его отпустили. Сами же отпустили. Виктор Григорьевич представил себе лицо своего начальника и вздрогнул: тут может круче получиться, чем переезд в другой район… М-да, надо же было такому случиться. Эх, знать бы, кто он… Так, чтобы наверняка.

Никакой, он, понятно, не террорист. По виду – псих настоящий. Пистолет? Увел у кого-то, не бабка же подарила…

Он еще раз вчитался в протокол. Хм, говорит, что ничего не помнит…

В его голове бродили всевозможные идеи насчет того, кем может оказаться загадочный «терпила» – от самых невероятных, вроде обучающегося в столице потерявшего память заморского принца (из какой-нибудь африканской страны), до самых прозаичных: псих или нарик. А как иначе объяснить эту самую потерю памяти? У нормальных людей память не исчезает, точнее, у них ничего не исчезает, даже кошелек.

Вариантов было много, были они один абсурднее другого, и было это все не то. Чего-то не хватало, чтобы все сложилось в единую, понятную картину мира.

Валентин Григорьевич на своем веку всякого повидал. И даже самое диковинное всегда укладывается в некоторую схему. И чем больше человеку лет, тем больше у него в закромах этих схем и образов. И называется это жизненный опыт.

А тревожно было Валентину Григорьевичу потому, что субъект из протокола совершенно не укладывался ни в один из образов, существующих в закромах его памяти.

Ближе всего был, конечно, сумасшедший. Ближе всего, но… Виктор Григорьевич еще раз взглянул на список задержанных прошлой ночью…

– Ты мне вот что скажи, – строго спросил у него начальник отделения, лишь только за дежурным закрылась дверь. – С каких это пор ты у нас историком заделался? Ты ж вроде всегда психиатром был?

Андрей Петрович молча кивнул.

– Ну?! Что стоишь, садись. Рассказывай. – Сердито боднув воздух, Виктор Григорьевич указал на стул.

Он присел, как и полагается, на самый краешек. Немного помолчал, вроде как осмысливая, что сказать, хотя все уже давно продумал. Выстроил, так сказать, линию поведения.

– Так история же не наука, а так, литературный жанр, ею всяк может заниматься в меру сил и возможностей, – просто сказал он.

– Ага, что-то навроде хобби, – кивнул Виктор Григорьевич и криво усмехнулся. – Ну тогда расскажи мне, историк, историю о нашем задержанном. Но такую, чтобы я поверил. Ты ж, небось, с ним всю ночь протрепался. С тобой, значит, он говорить смилостивился, а вот с властью вроде как и не клеится разговор. Ну, может, ты мне, – он специально сделал ударение на последнем слове, – расскажешь, чего он шлялся по столице без документов и с пушкою ворованной в руке, а?

– Правду говорить? – взглянув на Арефьева, спросил Андрей Петрович.

– Ну а как же, – кивнул тот.

– Если правду, то много сказать не смогу. Правда вообще бывает очень короткой. Это ложь любит многословные кружева. Поэтому скажу одно – он неопасный, – глядя Арефьеву в глаза, сказал Андрей Петрович.

– А пушка? Где ее он взял? – постукивая по столу карандашиком, спросил Виктор Григорьевич.

– Там, где берутся все пушки, – нашел. Только думаю, что она чистая. Нигде не числится, значится, никто из нее не стрелял. Да и жалко из такой стрелять – ручная работа. Знающие люди немалые деньги дадут, – будто размышляя, сказал Андрей Петрович.

– Так-таки и никто? – недоверчиво переспросил его Арефьев.

– Никто, – покачал головой Андрей Петрович.

– И все-то ты знаешь, – с ехидцей протянул Виктор Григорьевич, хотя по голосу было слышно, что он задумался, и крепко, – ну, допустим. Ствол – ладно, его отложим. А сам-то он кто, этот твой, – он вспомнил мудреное слово, – протеже?

– Известно кто, Пушкин, – просто ответил Андрей Петрович.

Арефьев откинулся на спинку стула и скептически хмыкнул:

– Это ты пошутил, ага. Тогда ты Моцарт, а я – Лев Толстой.

– Согласен, звучит непривычно, – сказал Андрей Петрович и взглянул собеседнику в глаза. – Но вы представьте на секунду, что это – правда. Что «наше все», случайно оказавшись в столице, просидело всю ночь у вас в КПЗ.

– Да ну тебя к лешему, ты что, совсем… – отмахнулся было от него Арефьев.

– Шума будет, не приведи Господь! Ну, а как, ведь Пушкина засадили! А кто засадил? Арефьев. Конечно, не сам лично, он-то Пушкина знает, но его оболдуи. Значит, плохо работает с личным составом, на Пушкина ведь ориентировка в любом учебнике литературы есть. Смотрит боком, руки на груди скрестив. Так что хлопот не оберетесь, – продолжал нагнетать Андрей Петрович.

– Не каркай, раскаркался тут, – вдруг осерчав, проговорил Валентин Григорьевич и потянулся за сигаретами (он уже полгода, как почти бросил, но в столе на всякий случай держал пачку), – да какой там, к чертям, Пушкин, он и не похож совсем…

– Да, что не похож, то не похож… – согласился Андрей Петрович, чиркнув своей зажигалкой, – а с другой стороны, вспомните, когда вы его в последний раз видели, я имею в виду – живого?

– Кого? – не понял поначалу Арефьев.

– Так Пушкина, – ответил Андрей Петрович.

– Ага, это ты опять пошутил, мне нужно, наверное, тут рассмеяться, ха-ха, – сказал Валентин Григорьевич, – так ты же сам говорил про ориентировки в учебниках, там портреты со скрещенными руками на груди и все такое…

– Так портреты-то не фотографии, это портреты и настоящие художники, а Пушкина-то рисовали именно они, передают не только и даже не столько внешний образ, сколько внутреннее содержание человека. Состояние его души. А какое, к черту, состояние души после ночи в «обезьяннике», хорошо, хоть в вашем, а в другом не то что на себя, на человека люди не бывают похожи после такой ночи! У вас же тот же Ступицын, интеллигентный человек, с ним у вас чувствуешь себя в Ницце, – полил бальзам на душу Арефьева Андрей Петрович.

– Где? – переспросил тот.

– В Ницце, это такой курорт, – пояснил Андрей Петрович и, перехватив вопросительный взгляд Арефьева, поспешил добавить: – Во Франции, хороший…

Арефьев задумался. Его сознание, судя по частым и глубоким затяжкам, металось между абсурдностью того, что он услышал, и крохотным, но могущественным «а если». И ведь, главное, как сходится с тем, о чем он сам только вот думал… Нет, никто в здравом уме… А если?!. Раз в год ведь и палка стреляет. Бред… Самый настоящий бред, но стоит только на мгновение себе представить… Бред, ставший реальностью, – это кошмар.

Андрей Петрович опустил глаза не столько из вежливости, сколько не желая отвлекать. Пусть покипит разум, коль встретились в нем Человек и Руководитель. И то, во что Человек, сиречь обыватель не поверит, Руководитель, лицо ответственное, обязанное думать наперед обо всем, непременно примет к сведению. Ведь неизвестно, как бы он сам отреагировал, будь на месте Арефьева…

Закашлявшись – тлел уже фильтр, Арефьев тщательно растер окурок в девственно чистой пепельнице. Решив про себя, что пора, Андрей Петрович спокойно, словно продолжая свою мысль, произнес:

– Парень крышей поехал. Явились его предки когда-то к нам по обмену, дружбе народов учиться, да он так увяз в нашей родной литературе, что возомнил себя Бог весть кем. Пошил себе одежу по старым лекалам и… Помешанный, но не буйный, я же знаю, что говорю.

– Тогда его в больницу надо, на опыты, – пробурчал Валентин Григорьевич. В горле все еще першило, голова стала тяжелой… и как он двадцать лет дымил как паровоз?!

– Так-то оно так, – мягко произнес Андрей Петрович, – да только такие случаи определить крайне тяжело. Если погружение в чью-то личность поверхностное, допустим, кто считает, что он, к примеру, Наполеон, его на чистую воду вывести несложно. Спроси у него что-нибудь по-французски, и всего делов…

– Ну? – неуверенно спросил Арефьев, не совсем понимая, к чему клонит его собеседник.

– А здесь погружение полное – он не просто считает себя Пушкиным, он говорит и думает как Пушкин. Владеет французским, манеры, стихи наверняка пишет. Он словно оттуда. И совершенно ничего не смыслит в окружающем. Одно сознание полностью вытеснило другое.

– А… ага, понимаю, – медленно проговорил Виктор Григорьевич, нахмурив брови, – понимаю… Так, а если экспертизу провести… или как там это в медицине называется? – уцепился он за свою мысль.

Андрей Петрович вздохнул:

– Можно. Только тут такая кутерьма начнется… И потом – газеты… оно вам надо?

Арефьев только крякнул, чувствуя, как лоб покрывается бисеринками пота. Только этого ему недоставало. Он ведь сразу, как только пушку эту увидел, понял – жди неприятностей…

– Тут вот еще что… – Андрей Петрович специально выдержал паузу. – Случаи такие, конечно, редкие. Можно сказать, уникальные. Но что их всех объединяет, так это крайне нестабильное состояние психики.

– Ты ж говорил, он вроде не буйный, – удивленно посмотрел на него Виктор Григорьевич.

– Я и сейчас говорю, что не буйный. Пока. Но через какое-то время – когда неделя, когда месяц, обязательно победит человеческая природа. Его сознание, то, что было с ним от рождения, побеждает и находит его. И тогда человек возвращается, становится самим собой. Но процесс этот болезненный, сложный…

– Неделя, говоришь? – раздраженно перебил его Виктор Григорьевич. – И что ты прикажешь мне делать?

Андрей Петрович пожал плечами, мол, ваша проблема, вам и решать, и спокойно, не прося и даже не предлагая, а так, будто бы само сорвалось, сказал:

– Я бы, конечно, мог за ним приглядеть… памятуя ваше постоянное ко мне доброе расположение…

– Да?! – вскинув брови, посмотрел на него Виктор Григорьевич.

– А чего, – пожал плечами Андрей Петрович, – живу я одиноко, дел особенных у меня нет. И потом, мне это самому интересно. Как-никак я ведь в прошлом психиатр…

Виктор Григорьевич задумчиво барабанил пальцами по толстому стеклу, что лежало у него на столе.

А что, с каждой секундой это предложение ему нравилось все больше и больше. Очень даже… Как говорится: с глаз долой и из сердца вон… Протокол, запись в журнале – это решаемо. Личному составу можно сказать, что поймали они сыночка посла, малость перебравшего и поехавшего на теме театра, припугнуть международным скандалом, сами, как посоленные забегают: все заменят так, что комар носа не подточит. Как раз и Ступицыну будет повод втык сделать, давно искал, в профилактических целях.

Он вдруг поймал себя на мысли, что внутренне он уже согласился с предложением Андрея Петровича и даже был ему за это благодарен.

Ведь и в самом-то деле, а как иначе? У себя этого психа держать не годится и сдать его по инстанции тоже не вариант.

То, что предложил Петрович… тоже, в общем-то, было неидеальным. Но это был выход из непростой ситуации.

– Я одного не пойму, – прищурился по-начальственному Арефьев, хотя решение уже принял, – ты-то чего к нему так прикипел? В чем он, твой интерес?

– Да ни в чем, – пожал плечами Андрей Петрович, – просто похожи мы с ним. Оба мы потерялись – он во времени, а я в пространстве.

– Ох, мудришь ты, Петрович, мудришь, смотри, перемудришь, потом век не расхлебаешь, – покачал головой Арефьев и, властно хлопнув ладонью по столу, сказал:

– Ладно, решим, что с ним делать. Решим. Дежурный! – и углубился в свои бумаги.

В кабинет на крик тут же вошел дежурный. Поняв, что разговор закончен, Андрей Петрович встал и направился к двери. Но когда он уже выходил из комнаты, Арефьев, не поднимая головы, сказал:

– Да, вот еще что, ты там поаккуратнее со своими бомжами и лишний раз не лезь в бутылку. Я тебя, в случае чего, конечно, опять схороню, но тебе здесь не эта, как ее, Ницца.

– Спасибо, – сказал Андрей Петрович и вышел за дверь.

А Арефьев, тяжело вздохнув, закрыл папочку с табличкой «Отчетность», а вместе с ней реальную возможность занять кабинет намного круче…