Кости повсюду.

Они сложены штабелями, стены из скелетов поднимаются почти до самого свода. Из костей выложены узоры и формы – волна черепов на фундаменте из берцовых костей. Зловещие орнаменты, я вижу их повсюду. Со всех сторон таращатся пустые глазницы черепов с широко раскрытыми челюстями. Некоторые кости сломаны, другие, как ни странно, кажутся совсем новенькими. Если прищуриться, перестаешь различать отдельные косточки и видишь просто узоры из чего-то серого, бежевого и темно-коричневого – и можно представить, что они каменные, а не костяные.

На стенах пляшут наши тени, я снимаю кадр за кадром, зная, что камера выхватит только то, что правильно, что реально. Правда, реальность сейчас выглядит очень странно. Странно, немного пугающе и почти прекрасно.

– И кошмарно, – подсказывает Джейкоб, – не забудь вставить «кошмарно».

Мы заходим за угол, и вдруг, как по команде, измеритель ЭМП в руках у мамы начинает трещать, потом тоненько завывать. Его писк, будто чей-то зов, эхом проносится по туннелям.

Мама вздрагивает и поспешно выключает прибор.

– Ну вот, – ее голос немного дрожит. – Думаю, это говорит само за себя.

Я поеживаюсь, чувствую себя неуютно. Даже Полин выглядит встревоженной.

– С чего это она вдруг разволновалась? – саркастически замечает Джейкоб. – Потому что спустилась на пять этажей под землю? Или потому, что тут тесно, как в гробу? Или… О, неужели из-за того, что вокруг нас кости шести миллионов человек?

Шесть миллионов – так много, что просто не укладывается в голове.

Двести семьдесят тоже много, но все-таки это можно представить себе. Двести семьдесят – столько костей у человека, когда он рождается. Потом, по мере того, как мы растем, некоторые косточки срастаются, так что у взрослых в скелете двести шесть костей (спасибо, уроки естествознания!).

Итак, если в катакомбах хранятся больше шести миллионов мертвецов, сколько же здесь костей?

Шесть миллионов умножить на двести шесть, будет… Уф, много. Слишком много, так много, что не поместится в объектив камеры. Только представьте: этих костей хватило, чтобы сложить стену в пять футов высотой, которая тянется в каждом из извилистых туннелей, тянущихся под Парижем. Империя смерти огромна, ее жители безымянны и безвестны.

Джейкоб начинает издавать какие-то звуки, и мне требуется целых тридцать секунд, чтобы сообразить: мой друг поет.

«…У скелета кости, кости, кости-косточки везде, у скелета кости, кости, кости-косточки везде…»

– С ума сошел? – шиплю я.

Джейкоб всплескивает руками.

– Просто пытаюсь ко всему относиться с юмором.

Мы продолжаем петлять по туннелям. Хорошо еще, что боковые проходы закрыты железными воротами, и перед нами не лабиринт, а только одна дорога. Потеряться здесь проще простого, думаю я.

– Видите линию вон там, наверху? – папа задает этот вопрос, обращаясь к видеокамерам, но и к нам тоже.

Я поднимаю голову и вижу на потолке жирную черную полосу.

– Раньше, когда здесь не было ни ворот, ни электрического света, это был единственный ориентир, позволявший не заблудиться.

Пытаюсь представить себе, что брожу тут без света, только с масляной лампой или свечой. По коже бегут мурашки. Оказаться в этом дивном месте в темноте – вот, пожалуй, единственное, что может сделать его еще более жутким.

К видеокамере поворачивается мама.

– За прошедшие годы, – говорит она, – в эти туннели спускались многие, кто в поисках убежища, кто из любопытства, и многие терялись в бесчисленных переходах. Некоторые так и не нашли выход. По крайней мере, пока были живы.

Вуаль тяжело ложится мне на плечи, подгоняя, настаивая, чтобы я поскорее перешла, но мне удается удержаться на месте. Я чувствую себя стеклянным ящиком из сна, мир давит на меня со всех сторон. Но я не поддаюсь.

Джейкоб определенно становится сильнее.

Может быть, и я тоже.

– Вон там, – папины слова отдаются эхом: – Там, там, там…

Кое-где на костяных стенах висят каменные таблички, на которых вырезаны изречения о жизни и смерти. Перед одной такой табличкой папа останавливается, и мы с Полин отступаем назад, чтобы наши тени не попали в кадр.

Я поворачиваю голову и едва сдерживаюсь, чтобы не завопить: мне померещилось, что один из черепов на меня смотрит – его пустые глазницы оказались прямо напротив моих глаз. Не успев разобраться, я вскидываю руку, чтобы отмахнуться от светлой, словно отбеленной кости, и…

В то же мгновение Вуаль взлетает к моим пальцам. Как только она касается меня, я слышу приглушенный звук голосов с той стороны, щемяще-печальных, одиноких, растерянных. Кто-то кричит и как будто зовет, я даже почти различаю слова. Я тянусь навстречу.

– Ау! – зовет голос из тьмы. Такой потерянный и одинокий…

Я озираюсь, но, кажется, больше никто его не слышит. Родители идут дальше, Полин смотрит прямо перед собой.

– Кэссиди, – шипит Джейкоб. – Не надо.

Моя рука куда-то проваливается, но я все еще ощущаю Вуаль, она скользит между пальцами, как шелк.

– …s’il vous plaît… – просачивается сквозь тени другой голос. Этот говорит по-французски. Он едва слышен и как будто молит о чем-то.

– …никто не придет… – шепчет третий.

А потом четвертый:

– ПОМОГИТЕ!

Крик раздается так неожиданно и громко, что я отшатываюсь. Нога соскальзывает с камня, и я взмахиваю руками, пытаясь удержаться. Вроде бы мне это удается, но рука касается стены – и проваливается, не встретив сопротивления, как будто стена не из костей, а из тонкой ткани.

Нет, нет, нет, мысленно кричу я, а Вуаль расступается, и я падаю куда-то.

Короткий, резкий удар.

Пронизывающий холод.

Вкус ледяной воды.

Я падаю на четвереньки на холодный каменный пол.

Ладони пронзает боль. На шее маятником раскачивается моя камера.

В туннеле темно, я моргаю, помогая глазам поскорее привыкнуть к темноте. Пока единственный свет, который я вижу, исходит из моей груди. Синевато-белая спиралька светит ярко, но освещает только мою рубашку. Так что не быть мне человеком-фонарем. Самое большое – человеком-светлячком.

Я поднимаюсь на ноги и вытаскиваю из заднего кармана зеркало.

– Джейкоб! – окликаю я, но ответа нет.

Когда глаза наконец привыкают, я замечаю, что здесь есть и другой свет, тусклый и красный. Его источник находится где-то за углом. Как в моей домашней фотолаборатории, когда я проявляю пленку.

Я направляюсь к свету, но вдруг слышу тихий звук, похожий на шаги по песку или камням, и красный свет начинает удаляться.

– Эй! – окликаю я и прибавляю шагу. Но когда заворачиваю за угол, алый огонек уже не виден. Вместо него я нахожу на земле старинный фонарь. От него исходит неровный желтый свет, бросающий тени на кости и черепа, и кажется, что они усмехаются. Гримасничают. Ужасаются.

Я вдруг замечаю, что в туннеле очень тихо и очень пусто.

Но я же слышала призраков, разве нет? Где же они?

За моей спиной в темноте что-то или кто-то бесшумно движется. Но я это чувствую. Пальцы крепче сжимают медальон, я собираюсь с духом, чтобы обернуться, и вдруг слышу голос:

– Кэссиди!

Это Джейкоб. Я вздыхаю с облегчением и оглядываюсь. И вижу злое, очень сердитое лицо.

– Мы вроде договорились этого не делать, – он стоит, широко расставив ноги и скрестив руки на груди.

– Я и не собиралась, клянусь.

– Ладно, – говорит он. – Тогда давай убираться отсюда, пока ничего…

Снова звук, будто по каменному полу мимо нас прокатился камешек.

– Ты это слышал? – спрашиваю я.

– Может быть, кости оседают, – предполагает Джейкоб, – или это ветер.

Но здесь нет ветра, и мы оба знаем, что это были не кости, особенно когда слышим еще один звук – шаги, кто-то идет. Здесь еще кто-то есть. Я шагаю вперед, но Джейкоб хватает меня за руку.

– У нас же нет карты, – напоминает он.

Он прав. Место здесь соответствует этому же месту в промежутке. Один шаг здесь – то же, что шаг по другую сторону. Если мы уйдем слишком далеко от родителей и телеоператоров, я могу потеряться и в реальном мире. Могу остаться навсегда в этом лабиринте.

Вдруг откуда-то издалека доносится веселый молодой голос, он считает по-французски:

– Un… deux… trois…

– Нет! – Джейкоб хватает меня за руку. Тащит меня назад, уже почти дотянулся до занавеса.

– Подожди, – я пытаюсь освободить руку, а тот голос раздается снова. Но Джейкоб не ослабляет хватку.

– Слушай, – говорит он, – я все понимаю. Ты не можешь с собой справиться. Такова твоя природа или предназначение – называй, как хочешь. Тебе обязательно нужно заглянуть под кровать. Открыть шкаф. Сунуть нос за занавеску. Но включи мозги, Кэсс. Должно же у тебя быть хоть немного здравого смысла. Мы под землей, на глубине больше пятидесяти футов, а вокруг кости и только вот этот фонарь. Я официально напоминаю тебе о двадцать первом правиле дружбы и требую, да, требую, чтобы мы немедленно отсюда убрались. Вместе.

– Окей, – киваю я. – Уходим.

Джейкоб вздыхает с облегчением и хватает занавес. Вуаль идет волнами, разделяется, я следую за ним. Но в последнюю секунду перед тем, как шагнуть за Вуаль, я оглядываюсь и – клянусь! – вижу, как вдоль стены туннеля движется тень, ее очертания светятся красным.

Вуаль исчезает, я падаю, ледяная вода в легких… а потом мир снова становится четким, а свет ярким. Я слышу, как съемочная группа убирает оборудование, по каменному полу цокают каблучки Полин… А вот и голоса родителей, они идут сюда.

Я все еще на коленях, и поспешно подношу к глазам видоискатель камеры. Делаю снимок – арка из черепов вокруг каменной плиты – в тот самый миг, когда из-за угла выбегает мама.

– Кэссиди, – выдыхает она и, обернувшись назад, кричит: – Я ее нашла!

Мне удается улыбнуться.

– Я поснимала тут немного, – мой голос подрагивает, ладони и колени в грязи. – Для шоу.

– Еще бы немного, Кэсс, и… – мрачно говорит Джейкоб. Он прислоняется к стене. Вернее, хочет прислониться. Но, едва коснувшись костей, отскакивает, вздрогнув от отвращения.

Мама внимательно смотрит на меня, потом кивает.

– Твоя увлеченность мне нравится, – она гладит меня по волосам, – но в следующий раз оставайся у нас на виду, ладно?

– Постараюсь, – говорю я, мама целует меня в макушку и помогает встать.

Идя за ней по туннелю, не могу удержаться, чтобы не оглядываться назад, в темноту. Мне все кажется, что я снова увижу там алый свет.