Бляшки, бля…

Когда моя Лидочка впадает в свой пограничный характер и кричит, что на заре нашей любви я несколько лет не хотел на ней жениться, а уже было две дочери! (А еще я, помните, виновен в гибели парохода «Титаник»!) Она забывает, как сама выхаживала меня после операции и не спала ночами, когда мне, разрезанному, пришивали другие сосуды. Потому что мои прежние уже не пропускали кровь к сердцу из-за бляшек. Забывает, что мне противопоказаны тяжести и скандалы, главным образом скандалы смертельно противопоказаны.

Вот снова я в нехорошей тональности пишу о своей жене! Но мне не хотелось бы, чтобы тем пяти или десяти тысячам читателей этой книги, кому я, может быть, интересен, представлялась моя жизнь конфетным фантиком, на котором все красиво и ничего не понятно. Если наш с Лидой брак кому-то (да многим!) кажется образцовым, чуть ли не раем, то вернемся на землю – тогда праведникам надо искать другое место.

А бляшки – что это, откуда? Как я примитивно и даже невежественно понимаю – это кусочки отбивных котлет и бутербродов с салом, осевшие на внутренних стенках сосудов и затрудняющие кровоток.

 

Съем пельмень

Или авокадо,

Не говоря о барашке, –

У всех оно идет

Куда надо,

А у меня – в бляшки…

 

А со свиным салом познакомился я на фронте. До передовой продукты доходили плохо, нерегулярно по разным причинам – главная, конечно, военные действия. ПФС тоже работало плохо. ПФС – это по-армейски продовольственно-фуражное снабжение. Знакомое соединение! Мы уже знаем с вами о знаменитом вагоне-теплушке: «сорок человек, восемь лошадей». Отсюда на равных – фураж и продовольствие.

И наши хозяйственные солдатики, из сельских, забив чью-то приблудную свинку, быстренько превращали ее в соленое сало. И возили мы за собой пахнущий чесноком снарядный ящик, полный этого самого сала. Не скоро оно обернулось бляшками, и мы, доктор Акчурин и я, с помощью Господа Бога, пока с ними справляемся.

 

Снег сорок раз

Набрякнет и растает,

Весна ковер расстелет

Травяной,

А боль моя

Быльем не зарастает

И спать ложится

Рядышком со мной.

По лопухам пристрелянным,

Со стуком,

Я в тыл ползу.

А пули руки жгут!

За хлебушком, за куревом,

За супом

С ведром ползу,

Меня ребята ждут.

 

А чем я вообще в жизни питался – не от одного же фронтового сала бляшки! Что я люблю, не обжора ли я? Да нет, вроде даже малоежка по сравнению с другими мужиками, полжизни недоедал. Именно так, а не недопереедал! И не имею пристрастия к ресторанам, люблю принимать гостей дома (Лидочке – нож острый!).

Все же есть и приоритеты в еде, их аскетически мало: драники – еврейские оладьи из тертого на терке картофеля на подсолнечном масле. Вы скажете, не еврейские, а белорусские! Так и евреи-то белорусские, из местечек.

Еще пирожки из кислого теста с картошечкой, перченые, с лучком, горяченькие, опять же – белорусские!

А что еще? Домашний «наполеон» с заварным кремом с толченым грецким орехом и ванилью. Арбуз холодный, обязательно чтобы холодный, а вокруг жара на исходе лета. Вот и вся моя нехитрая «Елена Молоховец»!

Ну, вспоминай, вспоминай, покайся. Да как будто и все, мало ли чего было, а чтобы мечталось о чем, так нет. Правда, когда неделями на войне голодал и свинка на пути не попадалась…

 

Солдатом

Я мечтал о макаронах,

Поскольку был

Бесстыже молодым,

И милостью небес

Сквозь Крым и Рым

Шагал я

Между мин и похоронок.

Но очередь все ближе подходила,

Редела наша списочная рать,

И если бы в землянку угодило,

То не из кого было выбирать.

А ночью

Чарли Чаплин ел спагетти,

Вертелось черно-белое кино,

И сны гастрономические эти

Мне с запахами снились

Несмешно.

И снова начиналась перестрелка,

И смерть у нас была

Со всех сторон,

А мир я видел плоским,

Как тарелка,

Как полная тарелка

Макарон.

 

Володя Соловьев, известный телеведущий, был толстяком. Тем, что у мальчишек называется жиртрест. А потом вдруг опомнился, взял да похудел на 40 килограммов. Не знаю, от какой отметки, но в любом случае минус сорок – это маленький подвиг личного масштаба.

Каким образом? – спросил я его как-то, когда он пригласил меня в передачу.

Он взял листок и быстро написал довольно недлинный список. Список назывался: «Низ-зя!» «Мучное, всякие там макарошки, сладкое, даже соки, животные жиры, картофель, рис, бананы. Фрукты – только через час после еды. Все!»

Зачем я привел это табу? А должна же быть и какая-то польза от моей книжки, не только праздное любопытство. Вдруг кто и воспользуется предостережением Володи Соловьева. Это не означает, что, воспользовавшись, сразу станет обаятельным телеведущим.

Так что же, Володя? Думаешь, что я теперь перейду на травку, ведь жить-то охота? Нет, отвечает он мне, не отвечая на мой риторический вопрос. Есть большой выбор вкусного, оставшегося за пределами «Низ-зя»: золотая рыбка-семга, яйца с печенью трески и молодым зеленым луком, постная телятина, те же рижские шпроты. А грибы, а соленья! Да и фруктами, той же черешней объешься. Но – через час после яичницы-глазуньи.

А на траве, продолжает он как бы мне отвечать, сам знаю, не проживешь. Мы же хищники! Волки, они на траве только спят, если вообще они когда-нибудь спят. А питаются исключительно бляшками, предпочитая жирную говядину.

А я развожу руками и думаю: а чем я вообще питался каждый день, а иногда и три раза в день всю жизнь? Не помню. Поверьте, не помню!

В детстве у нас была домработница Миля, не Мила, а Миля, наверное, Меланья. Я прекрасно помню ее, миловидную, молодую, деревенскую, а может быть, пригородную хохотушку. Кто острил в нашем доме, не скажу, но Миля всегда хохотала. Миля готовила хорошо. Вот только не скажу что. Пирожки вышеупомянутые доставала из казана с кипящим маслом мама, а вышеупомянутые драники лично, от начала и до обеда, готовил и жарил папа.

И я этому обучился. Преферансу – нет, а драники – пожалуйста!

В доме, в недействующей ванной комнате висели балычки – это же Таганрог, рыбное Азовское море. Погреб был забит картофелем и соленьями. Иногда родители устраивали приемы, заказывали огромные, величиной в стол, торты, вертели банки с домашним мороженым, желтым, с убийственным ароматом ванили.

Но что мы ели каждый день, убей – не упомню. Помню, родители отца на еврейскую пасху заготавливали мацу, и русская девушка Миля мережила раскатанные листы теста специальным старинным колесиком. Фрагмент.

Балыки, да, всегда висели, но нет в памяти ни одного случая, чтобы я их ел. А что же все-таки я ел? Иногда, летом, холодные щавелевые щи или такой же свекольник, из погреба, со сметаной. Не поправишься.

И убегал с утра гонять мяч по пустырям. Пустыри и противники менялись, но не помню, чтобы я в перерывах бегал домой подзаправиться.

А потом, когда мы остались с мамой вдвоем, я сам варил, ожидая ее с работы, рисовую кашу на молоке, если удавалось не прозевать прибытие молочной цистерны. Помню, что кашу варил приторно сладкую. Ну не может же быть бляшек от рисовой каши!

А еще потом, уже в прозябающей и безденежной своей семье, опять же я изготавливал такое спецжаркое: макароны (макарошки!) с баклажанной икрой – ее всегда было полно в магазинах на юге.

Вот и вся моя еда, за жизнь вся! Другой не помню.

Так откуда же бляшки? Бля…