«…И виждь, и внемли…»

Я ведь как начинал? Да как все – очень легко научился читать, года в четыре, увлекся этим фокусом – складывать буквы в слова. Был самый угар нэпа, Ленинград (отец учился в институте), изобилие пестрых книжных обложек – на прилавках и развалах. Питер еще по инерции оставался столицей империи, да и вечный дух Пушкина витал и по сей день витает над каналами и набережными, над камнями этого города как бы Петра, а на самом деле – Александра Сергеевича Пушкина. Ведь и знаменитый Медный всадник – это памятник Пушкину. А чего стоит одно только слово – Мойка!

Разумеется, тогда мальчик ничего такого не знал, а из разноцветных книжек запоминал всякие рифмованные глупости:

 

Два проказника,

Два брата –

Макс и Мориц

Звали их…

 

или:

 

У сороконожки

Народились крошки…

 

Но, может быть, не так уж важно, от какой печки мы делаем свой первый шаг!

Писать я научился значительно позже, уже «грамотным» человеком, перед школой, с таких поэтических прописей, как «пять в четыре, а не в пять!» – шла Первая пятилетка, начало губительного для страны и ее народа сталинского светлого пути.

И еще не зная, что стихи записываются в столбец, с рифмой в конце, накатал я полтетради о герое тех дней пионере Павлике Морозове.

Потом были всякие рукописные журналы в школе первой ступени и восторг от первого чтения Чехова (Таганрог же!), а точнее – Антоши Чехонте. Писал, придумывал коротюсенькие рассказики, до прочтения «Палаты № 6» было еще далеко. Но тут приспели сказки Пушкина, такие недетские, с их легколетящим скорописным хореем, и показалось: Чеховым стать трудно, а Пушкиным – можно попробовать!

С тех пор и пробую, и, хоть тщета этих стараний давно ясна, пера из рук не выпускаю. А когда первые мои стихи появились в Москве в «Литературной газете» и других изданиях и снова показалось, что Пушкиным стать все-таки можно, пришло мне письмо из Литинститута с противоположным мнением о моих поэтических возможностях. Письмо казенное, обидное, заготовка, однако я жизнь употребил, чтобы доказать его несправедливость, – оно до сих пор возникает в сознании, когда я и сам недоволен своим сочинением, когда верх одерживает рука-владыка.

И вот уже за спиной первые сталинградские книжечки стихотворений – «Возвращение», с колесом от самосвала на обложке, оставляющим след в непролазной строительной грязи (эту глупость лично я навязал художнику), и сатирические басенки «Кляксы». Должен признаться, что я тогда уже понимал, что не открываю Америки, но тем не менее с легковесным своим багажом подался в Москву. Чай не мальчик уже, чтобы ждать милости от природы. Кормилец!

Гостеприимная Москва поначалу встретила искателя приключений как гостя – не хуже татарина, и пятого-десятого-пятнадцатого кое-где выдавали даже денежку за напечатанное. Но скоро все стало на свои места, и пришлось отвечать на поэтический самотек таким же соискателям славы в газете «Ленинское знамя», куда чьей-то милостью устроился нештатно. «Уважаемый товарищ! К сожалению…» Москва не торопилась освобождать для пришельца ни полместечка давно занятого другими художественного пространства вблизи от кассы.

И как-то вспомнилось, что мама дала мне телефон дочери давнего своего друга (подозреваю, что близкого!), которая в Москве – известный композитор, в интересах следствия назовем ее – Людмила Лядова. А не попробовать ли себя в песне?

Почему бы и нет? Звоню из автомата. Волнуюсь, почти заикаюсь.

– Людмила Алексеевна, я пишу стихи…

– Очень хорошо. И пишите на здоровье.

– Не согласитесь ли вы посмотреть их?

– Кто вам дал мой телефон?

И все. Это была первая, но по-спортивному третья попытка! Не стану же я мямлить что-то о непонятных отношениях моей мамы с ее родителем. Да и какое они вообще имеют отношение к ней, Людмиле Лядовой, автору популярных в стране (до сих пор не знаю ни одной!) песен?

Давно уже простил я в душе Людмилу Алексеевну и, может быть, сам, не подумав, точно так же обидел кого-то из почти ежедневно звонящих мне в поисках внимания молодых и немолодых авторов.

Областная партийная газета «Ленинское знамя», где я работал, помещалась этажом выше незнаменитого тогда еще «Московского комсомольца». Неудивительно, что на столе у его редактора Борисова оказалась гранка с набранным моим стихотворением «Текстильный городок». Поскольку наши родители не были знакомы, редактор не решился печатать стихи со словами:

 

Водят девки хоровод,

Речка лунная течет,

Вы, товарищ Малиновский,

Их возьмите на учет!

 

Товарищ Борисов – кто? А товарищ Малиновский – министр обороны с ядерной кнопкой в носовом платке.

Грустный, с завернутой почти с полосы гранкой, вышел я к друзьям в прокуренный коридор. Курить тогда разрешалось везде, еще, видимо, не было известно имя лошади, убитой одной каплей никотина. В коридоре курил свой «Беломор» в кругу моих приятелей высоченный симпатичный усач в тесном, не по росту, костюме. Познакомились. Он назвался – Ян Френкель. Оказалось – сама судьба позаботилась о нашей встрече. Злополучная гранка перекочевала к нему в пиджак. Он тоже был, если можно так сказать, в преддверии своей будущей славы.

Карточные долги, известность прекрасного аранжировщика, а также отличного переписчика нот, которые он не писал, а рисовал с понятием музыканта и художника, – вот и все, что было у него до нашей встречи в сизом от дыма коридоре. И еще комната в безразмерной коммуналке на Трубной, над бывшей «Кулинарией» – все помнят это место наискосок от писсуара.

Прокатное пианино Музфонда в углу и портрет Бетховена – на стене (вот откуда, простите мне этот домысел, мощная мелодия «Журавлей»). Сюда и был я зван на прослушивание моей первой песни – грустного и озорного вальса «Текстильный городок». Чеховское ружье таки выстрелило в третьем акте – песню запела огромная наша страна. То, что теперь называется хит, не имеет с этим ничего общего – нынешний хит знают триста человек.

А когда мы с Яном вскорости пришли ужинать в ресторан «Узбекистан», в летний садик, оркестр встал: Френкеля знали, он и сам не так давно играл на скрипке в ресторане «Якорь» на Тверской, – и так, стоя, сыграл ему его популярный «Текстильный городок». Признание!

В этот вечер я впервые узнал, что такое шашлык по-карски (это когда баранина подается с парой почек вдобавку) и как это сладко – иметь отношение хотя бы и к чужой славе.

Песня приводится полностью как окончание моей и Яна Френкеля затянувшейся безвестности.

 

Подмосковный городок,

Липы желтые – в рядок,

Подпевает электричке

Ткацкой фабрики гудок.

Городок наш – ничего,

Населенье таково:

Незамужние ткачихи

Составляют большинство.

В общежитии девчат

Фотокарточки висят,

Дремлют ленты на гитарах,

И будильники стучат.

А в хороший вечерок

Заглянул на огонек

В нашу комнату девичью

Бывший флотский паренек.

Вышло так оно само –

Написал он мне письмо,

И девчонки к новоселью

Подарили нам трюмо.

Мы на фабрику вдвоем

Утром рядышком идем,

То ли, может, он со мною,

То ли, может, я – при нем.

Фотографии висят,

И будильники стучат,

Но одной гитарой меньше

Стало в комнате девчат.

Ходят девочки в кино,

Знают девочки одно –

Уносить свои гитары

Им придется все равно!