Письмо Мише Шейкину

Как мало осталось нас, вояк 168-го истребительно-противотанкового полка, в живых. Еще недавно мы собрались в Белгороде, где жил наш престарелый замполит, как бы вокруг него.

 

Вот и встретились,

Звенят на нас медали,

Сорок лет, считай,

Друг друга не видали!

Пахнут галстучки

С резинкой

Нафталином,

А расстались пацанами,

За Берлином.

– Ты-то – чей?

– А я – Рогозин!

Совпадает?

В разговоре буква «ё»

Преобладает.

Ну, по первой,

Ну, с прицепом

Опростали,

Сикось-накось

Всю войну перелистали.

Погудели, вспоминая,

Забывая –

Ведь война,

Она у каждого иная!

А вино, оно у нас

Как проявитель –

И уже не пиджачок

На мне, а китель.

Снова танки

Выползают из лощинки,

И опять у нас

Ни страха, ни морщинки.

Проявляет проявитель,

Проявляет,

Молодая моя армия

Гуляет!

 

Ну, в общем, все рассказано в этом как бы прозаическом стихотворении. И было нас – не вообще живых, а только приехавших на встречу – человек двадцать. Большинство не огневики, а шоферы, возившие наши пушки. Но куда возили? На самый передок, на огневые позиции, так что убивало нас и их одинаково, рядышком.

А как собрать со всего Союза однополчан? Должен кто-то проявить инициативу. И такой человек нашелся – сейчас отставной подполковник, а тогда рядовой фронтовой водитель «студебеккера» Михаил Михайлович Шейкин. Веселый, инициативный по характеру человек. По-английски такой человек называется «миксер», а по-русски такого в точности слова нет, но близко – заводила, душа общества, закоперщик.

Это ж сколько усилий надо приложить, почти термоядерной энергии – всех разыскать, списаться, ответить каждому, с кем-то даже съехаться-свидеться!

С тех пор стали приходить ко мне десятками письма-открыточки из разных мест. Главным образом поздравления с Днем Победы и другими праздниками. И почти каждое послание кончалось словами: «…И мирного неба над головой». Жена принесет почту из ящика и скажет: «А вот эти три письма «мирного неба над головой»«. Ей-то чудно это прилипчивое мышление, как под копирку.

А мне – воспоминания, и я не замечаю стандарта, живы, и слава Богу! Миша же Шейкин, любитель писать подробные письма, пишет мне и до сих пор регулярно, с перерывами на свои инфаркты, с подробными советами, как их надо преодолевать волей и силой духа. Как он увеличивает количество и расстояния своих проходок и пробежек. А потом – негодование на украинские власти, так жестко отделившие Украину от России: Миша живет в Чернигове. Когда-то, в войну, наша бригада формировалась неподалеку, в Черкассах. Вот так и стал моим однополчанином этот восемнадцатилетний паренек с шоферских скоростных курсов.

Но главное в Мишиных письмах – информация об ушедших друзьях. Похоронки. Нас все меньше и меньше остается на земле. Жалковато было смотреть на нас, одетых в одинаковые выданные штатские костюмы на параде в честь 55-летия Победы. Вот идем в беретах, вот – в кепочках, а когда пошли мы в шляпах, жена моя сказала: «Шпионы!» Смешно. И грустно.

Не имею права цитировать чужие письма, но не сочинять же мне за Мишу Шейкина. Его заветная мечта – попасть в передачу «Поле чудес» и рассказать по телику о Мишке Таниче – солдате и футболисте, как он его помнит, с большими преувеличениями.

Я думал всегда, получая эти письма: где мы разошлись в оценке событий и в самой стилистике («мирного неба») – ведь мы же стояли под одной пулей и миной рядом? Когда я начал думать по-иному? Ах, наверное, это было еще до того, как мы встретились на ратном поле, – слишком много поводов дала мне жизнь для сомнений и инакомыслия!

С год назад Миша снова сообщил: нас осталось всего пятеро, и перечислил. Давно уже нет писем от Миши Шейкина, вот и с 55-м Днем не поздравил впервые. (Оказывается, поздравил, слава Богу, – я был в больнице.) И это число – пятеро – имеет горькую тенденцию сокращаться. Может быть, оно уже не есть правда. Живите подольше, пятеро, не сдавайтесь!

Пиши мне, дорогой Миша! Мы еще побываем на «Поле чудес». И какое значение могут иметь наши несовпадающие оценки и тем более слова!

Пиши – мы еще живы.

Короткое замыкание. Эпилог

Бессонница! Вот уж часы заполночь пробили два раза, потом три. Взял себя за волосы, как Мюнхгаузен, и усадил за письменный стол. Впервые в жизни пишу ночью.

На днях сгорел офис моего знакомого, Сережи Михайлова, в Доме туриста на Ленинском. Дотла сгорел вместе с электронной серьезной начинкой. Причина пожара – короткое замыкание. Короткое замыкание по-российски: точно в назначенное время. Ровно через двадцать минут после ухода последнего сотрудника, в девять часов вечера. Поджигателя, разумеется, не найдут или, в крайнем случае, дело развалится в суде. Нет Закона в нашем молодом государстве, нам и всего-то тысяча лет!

Сейчас горит в Москве Останкинская телевизионная башня, символ уходящего века в безбожной стране, слишком поздно спохватившейся о Боге.

А может, причина бессонницы – злосчастная рюмка водки в компании друзей, да под селедочку с картошечкой. Как тут удержаться? Слышите – под селедочку, а не под селедку! Слыхал где-то, что рюмка водки настолько полезна, насколько вредна сигарета. Себе в оправдание вспомнил.

Не спится. Возвращаюсь к своему двадцатому веку. Вот он снова навалился на меня всей несносной тяжестью, прогибает! Научившись ходить на исходе первой его четверти, я так и прошагал, прополз, промелькал по просторам остальных его трех четвертей. И вот он кончается. Он уже многажды кончался для меня. Кончается и сегодня. Горит Останкинская башня. Грустно, тревожно, символически.

Что-то вспомнилось, больше позабылось. Вот мы подались в длинное путешествие по экзотической Средней Азии. Три молодых сталинградских поэта: Федор Сухов, Валентин Леднев (оба уже члены Союза писателей) и литературный неофит, лирический герой этой книжки. За впечатлениями, без гроша в кармане, наудалую. Напечатаем в Баку по парочке стихотворений, выпросим гонорар сразу – и за море, в Красноводск!

На первом пароходике, открывающем навигацию, по Каспию в нефтяных разводах, с билетами без места. Один из нас, не я, прикорнул среди ночи на чем-то мягком, оказавшемся поутру шваброй, которой команда драит палубу. Хорошая подушечка! Не беда.

А зато дальше умываемся и чистим зубы уже в Азии, в Красноводске, на вокзале, соленой морской водой из-под крана – небывальщина, Красно-безводск! Потом поезд раскаляется в пустыне Каракум до сорока пяти по Цельсию по дороге в Ашхабад. И никаких тебе фотогеничных басмачей по дороге, одни пограничники. И – Ашхабад, с его арыками, папахами и какой-то по-райски красивой и прохладной, оккупированной партийными бонзами Фирюзой.

И снова стишки в молодежной газете, а далее – Ташкент с хлопковыми горами, после землетрясения, и Алма-Ата со следами недавнего селевого потока, все сокрушившего на своем спуске от катка Медео. Впечатления, впечатления, молодость! Хорошо еще, что многое улетучилось из памяти, а то не было бы конца у этой книжки.

В Ташкенте, проездом, на вокзале, вспомнил я, что здесь живет сосланный или сам себя сославший во искупление грехов любимый мой с войны поэт Константин Симонов. Вот познакомиться бы! Набираю просто так, безумный, ноль девять и спрашиваю у сонной телефонистки (время – четвертый час утра) телефон Симонова, Константина Михайловича.

– Один какой-то Симонов у нас есть, без инициалов.

– Давайте! – сказал я в надежде узнать у абонента телефон моего кумира, автора стихотворения «Жди меня». И набрал номер, как в рулетку. Трубка на том конце недовольно сказала: «Да!»

– Я тот самый Симонов, но какого черта вы звоните в такое странное время?

– Видите ли, мы здесь проездом и просто ну не можем не повидать вас! Наш поезд отходит в десять утра.

– Ладно, – сжалилась трубка. – Валяйте приходите в девять. Полиграфическая, сто тринадцать.

Господи, каким образом запомнился мне навсегда этот совершенно никчемушный адрес? И до утра мы брились и чистили перышки в вокзальном туалете – я в волнении от предстоящей встречи, а друзья мои как бы не возражая – им Константин Симонов был менее интересен. Вода на этот раз была сухопутная, пресная, настоящая.

«113» оказался коттеджем, разделенным на две двухуровневые квартиры. Веранда симоновской половины была уставлена цветами, в корзинах и россыпью, не иначе после какого-то торжественного дня в семье. Я рассказал поэту, как променял на его сборник сорок пятого года с портретиком подполковника Симонова толстенный том запрещенного тогда Аркадия Аверченко – его раздобыла и сберегла для меня мама в немецкой оккупации.

– Придется ради вас вернуться к стихам. Я ведь давно и насовсем ушел в прозу.

Потом друзья мои спросили неуклюже его мнение о книжке Кочетова, в которой Симонов выведен непристойно.

– Я Кочетова не читаю.

Не вспомню даже, угостил ли он нас чаем. Скорей всего, нет, но не может же это быть правдой!..

А когда я вернулся домой с гостинцами и остатком неистраченных заработков, опоздав на несколько дней к обещанному празднику – Дню Победы, моя распрекрасная жена Лидочка третий день голодала: никаких припасов в нашем доме не водилось, а те, что были, скончались в праздник. Голодала и записывала в дневник свои головокружения. Денег не было даже на хлеб! А одолжить сотню на пару дней у соседей – такое ей и в голову прийти не могло, легче умереть с голоду. Такой уж человек моя Зоя Космодемьянская, гордая до погибели!

Прости меня, любимая, за все-все-все неприятности, которые я причинил тебе! Я здесь прошу прощения и у Господа. Всей любовью к тебе, единственной, может быть, я искупил мои мелкие прегрешения.

Кончается двадцатый век, да что там – мы уже живем в двадцать первом! Ведь когда мальчику исполняется десять лет, ему уже в день рождения десять лет, а не девять. И христианскому человечеству уже две тысячи лет, ровно двадцать веков!

Горит Останкинская башня, передавшая миру столько вранья и трагических сообщений! Гибель двух атомных субмарин с экипажами. Череда смертей (одна за другой) кремлевских старцев, хозяев горящего останкинского эфира. Расстрел Белого Дома на глазах у любопытной толпы, просто Древний Рим какой-то! Чернобыль, траур всей Европы, один стоящий всех перечисленных печалей. Заказные убийства и фотороботы исполнителей, которые – все знают – никогда не будут пойманы. Чеченские (зачем?) похоронки, взрывы домов в Москве и Волгодонске. Разметанные фрагменты человеческих тел на Котляковском кладбище. Совсем недавняя диверсия в подземном переходе на Пушкинской площади… Хватит!

А из веселых новостей «раньшего» и вовсе карикатурного времени знаменитый бессонный комбайн, день и ночь молотивший по телевидению тучные сверхплановые колхозные нивы. А хлебушек-то все годы прикупали на Западе!

Смехотура или тоже трагедия?

Со страхом мы включаем в последние годы последние новости – что там еще?

Горит Останкинская телебашня: короткое замыкание. Кому оно выгодно? И пусть даже будут в пламени торчать уши злоумышленников – никого за эти уши не схватят. Короткое замыкание!

Мы продолжаем жить уже в XXI веке по моему летосчислению. С Божьей помощью.