Глава 26

Это была следующая ночь после праздника монашки. Туман стоял жуткий, что не было редкостью в это время года на Искье. Джованни ночевал в парокии, ему не спалось, а тут еще странный запах жженого защекотал ноздри. Он решил, что ему почудилось, и повернулся было на другой бок, но сон все не шел. Странное беспокойство овладело им. Поворочавшись еще немного, он накинул куртку и вышел на улицу.

Плотный тяжелый туман, казалось, можно было резать ножом. В воздухе висел запах гари. Джованни заволновался: а если что-то загорелось? Для огородных костров время еще не пришло. Он посмотрел на часы: ровно три часа ночи, он вытянул вперед руки и на ощупь пошел на запах.

Туман местами разрывался, и, останавливаясь в его прогалинах, Джованни медленно продвигался к кладбищу. В очередном промежутке между белыми клочьями он увидел кладбищенскую калитку и принюхался: ветерок приносил запах гари со стороны могил, но легкий стук насторожил его. Кто-то шел по вымощенной плиткой дорожке.

Джованни инстинктивно нырнул в молочную муть. Прижавшись к кирпичному столбу ограды, он затаился. Из белесой пелены вынырнула фигура. Человек, тяжело дыша, проскользнул совсем близко. Джованни сразу узнал его.

Боже мой! Зачем он приходил сюда ночью?.. Что могло понадобиться ему в это время суток на кладбище?! Джованни слишком хорошо разглядел человека, чтобы сомневаться в его личности. Фигура уже давно растворилась в ночной мгле, а Джованни все не мог сдвинуться с места.

Со стороны дороги послышался шум заводимого мотора. Так, значит, он тут и машину недалеко оставил, подумал Джованни. Конечно, в таком тумане, густом, как молоко, ее можно легко спрятать. Автомобиль прошуршал шинами по асфальту и удалился. Гарь еще чувствовалась, и Джованни, поколебавшись, скрипнул калиткой, войдя внутрь.

Медленно двигаясь, он шел на запах. Из рыхлой мути вырастали кресты, причудливые часовенки и старинные склепы; нечеткие огоньки лампад двоились и плыли. Ощутив под ногами мягкую почву, Джованни понял, что свернул с центральной дорожки. Почти на ощупь он обошел высокую мраморную доску и сразу наткнулся на выплывший из тумана крест. Он, который знал здесь каждую кочку, не понимал, в какой части кладбища сейчас находится: все предметы как будто обрели новую нереальную форму и, неожиданно появляясь из белой мглы, наводили на Джованни страх и тоску. Стояла пронзительная тишина, и только недавно вылезшая трава, уже скошенная им, шуршала под подошвами.

«Зачем я сюда пошел ночью? Надо было до утра подождать!»

Он чуть было не стукнулся о возникшую перед ним часовню и дотронулся рукой до покрытой изморосью стены. Ледяной холод и ужас пронзили его. «Где я?! В какой стороне?!» Он огляделся. Совершенно незнакомые очертания строений проглядывали сквозь ночной промозглый туман, настороженно подмигивали размытые язычки лампадок. Джованни сделал еще пару шагов. Лохмотья пелены расступились, и он оказался перед дверью крематория.

Джованни не понимал, что им двигало, но поднялся по ступенькам и дернул задвижку решетчатой двери. Издав пронзительный металлический визг и как будто царапнув его по сердцу, она открылась. Он толкнул следующую деревянную дверь. Закрыта, с облегчением констатировал он. Но все никак не решался уйти и надавил на нее рукой еще раз. Вдруг она поддалась и открыла черный проход. Он шагнул в печной зал и сразу почувствовал тепло.

На ощупь Джованни двинулся вперед и тут же больно ударился о тележку. Потрогал поверхность – слава богу, на ней ничего не лежало, она была сухой и гладкой. Пробрался к дверке печи, открыл глазок – среди черного пепла то там, то здесь вспыхивали красные тлеющие искорки.

На обдумывание происходящего сил уже не было. Вернувшись в парокию, так толком ничего и не поняв, Джованни мигом заснул.

Об исчезновении Энцио тогда еще никто не заявлял, и, повинуясь чувству уважения к человеку, спасшему его когда-то из-под завала, Джованни помалкивал. Ощущение нехорошего осталось, но он уже свыкся и старался не думать об этом. Но когда по неаполитанскому телевидению он увидел объявление о пропаже Энцио и когда весь остров охватила лихорадка расследования, а Искью заполонили журналисты, только тогда он повесил замок на крематории и выбрал обет молчания.

Глава 27

– Привет! Отец дома? – вошедшие Боссети и Борго старались держаться непринужденно.

– Добрый день! Пап, к тебе пришли! – крикнула Франческа, не отходя от мойки, в которой ополаскивала чашки.

А она-то думала, что все закончилось! Ну что им опять надо?! Руки, державшие посуду, перестали слушаться, и девушка чуть было не выронила кофейную чашечку.

«Зря мы вдвоем приехали, – вдруг пожалел Мауро. – А если он сейчас через окно своей комнаты выпрыгнет?» Но начальник полиции держался совершенно уверенно, его спокойствие передалось и Борго.

Через минуту к ним вышел Лучано. Его лицо заметно осунулось и постарело, плечи опустились, походка стала шаркающей. Борго еле узнал его. Разве может человек так измениться за несколько дней?!

– Иди погуляй или к Грации сходи, – не здороваясь с пришедшими, обратился он к дочке.

– Но… – хотела возразить Франческа.

– Никаких «но»! У нас тут свои дела, – твердо сказал Лучано и сел за стол. – Оставь ты эту посуду в покое! – Он сложил тяжелые кисти в замок.

Глядя на его сильные усталые руки, лежащие на столе, Борго вспомнил, сколько людей ими спасено.

«Не верю! – опять пронеслось у него в голове. – Не могу поверить!»

Хлопнула входная дверь, Франческа ушла.

Эта история имеет далекие корни, когда Лучано, еще не обремененный заботами, бесшабашным пареньком носился по Искье, дружил с Карло и мечтал стать пожарным.

Лучано влюбился сразу и бесповоротно, вмиг осознав, что это навсегда. Как ни посмеивались над ним взрослые, утверждая, что это еще мальчишество и все сто раз поменяется, как ни ухмылялся Карло, говоря, что девчонок полно и есть и получше, он знал, что изменить ничего нельзя и это его единственная настоящая судьба и любовь.

Как он подстерегал Лауру, чтобы невзначай столкнуться с ней на повороте к рынку или в бакалейной лавке, куда ее часто посылала мать! Как заходилось его сердце, когда, наконец, дождавшись и выйдя навстречу, он говорил обычное «чао!» и видел, как щеки ее розовели, а темно-шоколадные глаза с толстыми прямыми ресницами, словно нарисованные искусным живописцем, распахивались еще шире, отпечатываясь тенью на веках! Как не хватало ему воздуха, когда он в конце концов поцеловал ее и сладость этих губ будто поселилась в нем! Его счастью не было предела, когда они объявили себя женихом и невестой! А горе стало нескончаемым, когда все это разом закончилось, обрушилось в один миг! Даже сейчас, когда взрослым мужчиной вспоминал то состояние, к нему приходило безмерное отчаянье и держало подолгу и крепко, не отпуская и не разжимая свою хватку.

– Ты что здесь сидишь?! Не знаешь, что случилось?! – В открытую дверь вбежал шестнадцатилетний Боссети. Он был моложе Лучано, но постоянно петушился, старался говорить срывающимся на фальцет басом и очень надеялся выглядеть старше.

– А что? – поднял голову Лучано.

– Так ты не знаешь, получается! – уже утвердительно повторил приятель и застыл, как будто засомневался.

– Да что там такое?! – Лучано отложил тетради.

– Вот черт! – Боссети не знал, как подобраться к главному. – Да Лауру твою Карло изнасиловал! – наконец выпалил он. – В полицию надо бы!

Земля разверзлась под ногами Лучано, и он, крутясь, полетел вниз, в ее бездонную, зияющую пасть; все предметы завращались вокруг него, и конца не было этому падению; сердце поднялось к самому горлу и застряло там, готовое выскочить наружу.

Он еле нашел в себе силы прервать этот жуткий полет, но, придя в себя, вдруг понял, что не знает, что делать. Первым его желанием было убить Карло, убить сразу же, ни о чем не спрашивая и не задавая ни одного вопроса! Вторым – бежать к Лауре, успокоить, узнать, как она.

Боссети наблюдал, ожидая решительных действий.

– Карло в Неаполь уже смотался с папочкой! – сказал он на опережение мыслей Лучано.

«Тогда к Лауре, – подумал Лучано и вдруг почувствовал, что не может сдвинуться с места. – О чем я спрошу ее? Как начну разговор?»

Он мгновенно представил всю сцену изнасилования: как Карло наваливается на девушку, как держит руки, коленями раздвигая ноги, дышит хрипло, как загнанный жеребец, и, наконец, дернувшись, удовлетворенно отваливается. Лучано с ужасом осознал, что боится и не хочет видеть Лауру.

– Ну что, пошли? – вывел его из ступора Боссети.

– А как это произошло? – Лучано тянул время, ноги как будто приросли к полу.

– Да как обычно!

– Что значит «как обычно»? Ты что мелешь?! – взъярился тот.

– Ну ты же Карло лучше меня знаешь! Он вчера вызвался твою Лауру проводить, ну и проводил, значит… Да и не поздно было совсем! Ее еще удерживали все, куда, мол, идешь, десяти еще нет. Кстати, а ты-то где был?

– К экзаменам готовился, вот где!

– Она вчера, видно, в свою комнату прошмыгнула, и не заметил никто. А сегодня мать ее нашла заплаканную, с ссадинами, одежда порвана… Ну и догадалась, что к чему. Давай Лауру в полицию тащить, а та уперлась – не пойду, мол. Ну соседка и услышала шум-гам. Ты же догадываешься, как у нас: когда кто-то что-то узнает – конец; считай, весь остров через пять минут в курсе. – Боссети открыл дверь. – Ну что, пошли?

«Господи, ну за что мне такое?!.» Жалость к самому себе, а вовсе не к униженной и раздавленной Лауре поднималась откуда-то снизу и, перекрыв дыхание, приводила его в полное оцепенение. Он ничего не мог поменять в этот момент и ничего не мог поделать. Он ненавидел себя, но это ничего не меняло.

Лучано оторвал пудовые ноги от пола и шагнул к выходу. Дойти до дома Лауры оказалось целым испытанием, хотя они и жили на одной улице. Народ, уже наслышанный о происшедшем, высыпал из домов и обсуждал случившееся, ожидая продолжения.

– Так это он жених Лауры?! – шептались ему вслед и добавляли что-то уже совсем тихо, неразличимо.

– Они к этой девушке пошли, да? А почему не к Карло? Ведь это он ее…

– А Карло уже и след простыл!

– А может, случилось все по согласию, кто знает!

– Запросто! Карло парень видный, кто же ему откажет!

Лучано передвигал чугунные ноги и внутренне вздрагивал от каждой брошенной фразы, как от удара. Подойдя к дому невесты, он почувствовал жуткую усталость, как будто поднялся на высоченную гору. Обида прожигала ему душу, и, ощущая себя окончательно опустошенным, он не понимал, что делать дальше.

Увидев Лауру, он почувствовал себя еще хуже и схватился за выступ буфета. Она, видимо, только что приняла душ, потому что кончики ее волос, как показалось Лучано, были еще мокрыми. Но что поразило его, так это ее совершенно чистая кожа! Никаких царапин и синяков, как ни старался, он не заметил. Она была всего лишь грустна и смотрела на Лучано настороженно. Как ни заставлял он себя, так и не смог подойти и хотя бы обнять девушку. Так и стоял столбом у самого входа.

– Как ты? – выдавил он из себя.

– Нормально, – тихо ответила Лаура, чем поставила Лучано в полный тупик. Молчание затянулось, он не знал, что сказать.

Наверное, она что-то заметила и поняла. Отбросив волосы с потемневших глаз, она внимательно посмотрела на жениха. Он все так же мялся у порога и, чувствуя себя отвратительно, не знал, как поступить.

– Надо в полицию заявить! – вступил Боссети. – Разве можно таким гадам это с рук спускать!

– А нечего заявлять, – внятно произнесла Лаура, и Лучано похолодел.

«Вот оно что! Вот почему никаких царапин и синяков! Значит, права была та бабка из толпы!»

– Как «нечего»?! – удивился непонятливый Боссети.

– А так! Я за Карло замуж выхожу!

И правда, когда Карло вернулся из Неаполя, они с Лаурой очень быстро объявили о свадьбе. На время этого торжества Лучано уехал с Искьи. Выше его сил было видеть Лауру в подвенечном платье рядом с бывшим другом! Ненависть и боль не давали Лучано спать по ночам, сжирали его живьем. И чтобы хоть как-то забыться, он волонтером ездил во все точки Италии, где требовалась помощь после землетрясений и наводнений. Он рисковал жизнью, спасая людей, и этот риск спасал его самого и уводил от тяжелых дум.

Рождение сына у Карло и Лауры принесло ему очередные мучения, но, закаленный несчастьями и смертями, происходящими на его глазах во время спасательных операций, он почти смирился и загнал свою боль глубоко в подвалы души, привалив ее камнем выдержки и силы воли.

Получив профессию, о которой он мечтал, Лучано даже женился, но, видимо, жена, как и любая женщина, инстинктивно почувствовав его холодность и поняв, что он лишь пытается скрыться от самого себя и найти утешение в семейной жизни, сбежала с заезжим предпринимателем, оставив мужу малолетнюю дочку. Это совсем не расстроило Лучано, а скорее наоборот – указало цель жизни.

Оставшись вдвоем с Франческой, он стал налаживать быт, и это отнимало много сил, помогало забыться и не оставляло времени на все еще болезненные воспоминания. Безграничная ненависть вернулась, когда Лаура погибла в автомобильной катастрофе, спровоцированной нетрезвым вождением Карло, которому к тому же удалось избежать наказания!

Разве он, Лучано, допустил бы смерть Лауры, если бы был ее мужем?! Разве позволил бы себе сесть пьяным за руль?! Этого он не мог ни забыть, ни простить! Рукоятка отвертки под названием «Лаура», торчащая из сердца Лучано, с хрустом повернулась и открыла, уже навсегда, бездонную, истекающую кровью рану.

Не помогло даже то, что островитяне объявили молчаливый бойкот Карло Бротто. С тех пор Лучано отпустил свои мысли о мести и все пытался представить, что бы случилось, если бы в тот злополучный день он не стоял на пороге, оглушенный известием об изнасиловании, а бросился к Лауре, обнял, крепко прижал к себе, нашел силы поцеловать ее.

А тут еще Энцио с его темно-шоколадными глазенками, доставшимися ему от матери, и с замашками самого Карло! Лучано всегда старался обходить этого мальчугана стороной, такую неприязнь вызывали у него эти встречи, а когда тот подрос, неприязнь удвоилась. Нахальство в обращении с женщинами, хамство в отношении к старшим и незатухающая любовь к собственной персоне были отличительными чертами характера Энцио. «Достойный сын своего отца!» – думал Лучано и переходил на противоположную сторону улицы, чтобы не видеть его наглых глаз.

Как-то раз он услышал смех Энцио и не узнал его, прислушался, подошел поближе. Парень смеялся заливисто, как ребенок, лицо стало необыкновенно добрым, глаза искрились обезоруживающим весельем. «Надо же, – подумал Лучано, – совсем как я в молодости!» Но тут же разозлился на самого себя: «Ведь Энцио мог быть и моим сыном! Почему, почему все так несправедливо?!» Заглохшее было желание отомстить вспыхнуло с новой силой и, превратившись в еле сдерживаемую кипящую лаву, готовую в любой момент вырваться наружу, заполнило его целиком. Только безграничная любовь к дочери спасала Лучано. Он был для Франчески не только «самым лучшим папой на свете», но и защитником, другом и даже героем. Он делал все, чтобы остаться таким навсегда.

Когда он увидел, что его девочка заглядывается на Энцио, то не спал всю ночь, поражаясь превратностям судьбы, и поклялся себе во что бы то ни стало помешать ей окончательно влюбиться. Зная характер дочери, Лучано был уверен, что это будет непросто. А самое главное – ей нельзя было запрещать ничего напрямую, чтобы не вызвать чувство противоречия и не разрушить то доверие, которое установилось между ними давно.

В ночь праздника монашки Лучано вернулся с дежурства поздно и застал дочку испуганной и заплаканной. Дав ей выговориться, он успокоил Франческу, как мог. Он уже знал, что на самом деле случилось на пятачке перед кладбищем.