5 февраля

Я хочу снова увидеть Ханну.

Кто-то записал все дорожки у реки Девять Миль, все мостики и глинистые заводи, деревья и даже обратную сторону листьев. Записи из университетской базы данных заполняют пробелы там, где не записывали люди, этот участок был важен для ученых-экологов, занимающихся долговременными эффектами в заброшенных промышленных зонах. Мы с Терезой гуляли здесь осенью, уже ближе к зиме, через несколько недель после выкидыша. Мы не ссорились, как некоторые знакомые пары, которые начинали пить и ругаться или с головой погружались в работу.

За все годы знакомства у нас было всего несколько значительных ссор, в основном по пустякам, вообще без причины, но однажды я обидел ее в этом парке и теперь не могу бродить здесь, не вспоминая боль, которую ей причинил. Тереза любила этот парк. Другие парки в городе тоже были прекрасны, но слишком вылизаны для любителей пробежек и семей с детьми в колясках. А у реки Девять Миль оставались неухоженные места, где можно сойти с тропы и найти цветы на залитых солнцем пятачках.

Несмотря на бесчисленные прогулки по этим дорожкам, память возвращает меня к единственному дню, когда я так постыдно ее обидел. Новый слой – журчание ручья неподалеку. Новый слой – пение птиц. Новый слой – прохлада тени и запах почвы. Ветер в листве. Я помню, на Терезе был кардиган цвета древесной коры, а ее волосы – цвета золотистой листвы, умирающей на ветвях. Мы держались за руки, ее пальцы были холодными. Она о чем-то задумалась, глядя через плечо на лес и собирающиеся там тени.

– Может… даже не знаю. Может, это и к лучшему, что мы ее потеряли, – сказал тогда я. – Может, лучше нам не иметь детей. Вся эта суматоха…

Она не закричала, а осела на землю, рухнула на тропу, как будто лишилась легких.

– Прости, – пробормотал я в попытке ее утешить, но ничего не вышло.

До сих пор не понимаю, зачем я произнес те слова, и каждый раз при воспоминаниях об этом в груди разливается тяжесть от чувства вины. Мимо без остановки пробежал человек, и я подождал, пока он скроется из вида, прежде чем снова заговорить.

– Ты как? – спросил я.

Она стояла на коленях, уронив голову на руки, и все твердила: «Нет, нет, нет», пока свет не угас, а сырость не проникла в ее одежду, словно пальцами мертвеца, тогда я помог Терезе подняться, и мы пошли дальше. Под переменчивым вечерним солнцем мы пошли дальше к ручью – полюбоваться, как затухающий свет рассыпал бриллианты на поверхности воды. В тот вечер мы были одни, примирившись с потерей и понимая, что выкидыши случаются ежедневно с тысячами других людей, но наш – совсем другое дело, потому что это была наша дочь, наш нерожденный ребенок.

Собирается ночь. Я оставил Терезу на тропе, и ее плач о потерянном ребенке заполнил промежутки между лесными шорохами.

Спускаясь по склону к ложу реки, я цепляюсь за низкие ветки. Время в Архиве переключается на конец апреля, чуть раньше семи вечера. Я нахожу Ханну наполовину погруженной в ил и смотрю на ее тело, пока не заходит солнце. Я корректирую световые фильтры и продолжаю смотреть.

* * *

Думай.

Я загружаю заметки к делу № 14502 и начинаю поиск с того места, где передал его Куценичу и «Стейт фарм», отслеживаю Ханну в ее последние часы перед тем, как сообщили о ее исчезновении, – она в университетском городке Карнеги-Меллона, за несколько недель до весенних экзаменов.

В то утро она проснулась поздно, а накануне дважды до хрипоты репетировала мюзикл «Спамалот» для весеннего карнавала. Ханна играла в нем Владычицу озера и в свои последние часы брела по припорошенным снегом улицам, напевая музыку из вчерашней репетиции, в полный голос, несмотря на ранний час. Через несколько недель труппа будет играть «Спамалот» без нее, посвятив спектакль Ханне, пропавшей девушке, и сцену завалят цветами.

В программках напечатают ее фото, снятое в старших классах, и написанное друзьями посвящение, а после каждого спектакля актеры будут принимать у растроганных зрителей пожертвования на продолжение поисков. Но этим утром Ханна, первокурсница факультета психологии, поет «Жалобу дивы», на ней ярко-розовые сапоги и пальто из верблюжьей шерсти, из-под вязаного берета выбиваются светлые локоны. Она надела бордовые спортивные штаны и клетчатую толстовку, собираясь позаниматься в библиотеке перед несколькими оставшимися лекциями. Прежде я уже следовал за ней.

Однако раньше я хотел выяснить, погибла ли она от бомбы или до того, в рамках спора по страховке. Сейчас же мне нужно узнать, кто ее убил, убедиться, что ее убил Тимоти, найти связь между ними, если получится, или обнаружить ее убийцу. Сохранить доказательства где-нибудь в безопасном месте, куда у меня будет доступ, чтобы, если придется, я мог распространить эти факты, тем самым получив рычаг против Тимоти и обезопасив себя.

Ханна перехватила завтрак в университетском центре – кофе и булочку с корицей, – листая весенний выпуск Vanity Fair. Пока она ест, я проверяю университетский центр, нет ли поблизости кого-то подозрительного, однако никто не обращает на нее внимания, здесь только лица мертвых студентов и преподавателей, скорее всего, все они погибли при взрыве, когда вернулись на занятия в следующем семестре. Допив кофе, Ханна идет по университетскому городку, и ее постоянно останавливают друзья – другие актеры, девушки из сборной по легкой атлетике, однокурсники, соседи по общежитию, профессора, с которыми она на дружеской ноге. Вместо пяти минут она тратит сорок пять, чтобы добраться до аудитории, где читают лекцию по психологии. Там уже сидит человек восемьдесят первокурсников.

Я сажусь в заднем ряду, в нескольких рядах за Ханной, но мне ее видно. Я уже бывал на этой лекции вместе с ней, наблюдал, как она аккуратно ведет конспекты, как проверяет сообщения в телефоне, подавляет зевок, но все же не переключает внимания. Лектор в темно-сером пальто и клетчатом шарфе приходит с опозданием на несколько минут и бросает кожаный портфель на стол. Я уже несколько раз видел, как он входит в аудиторию, а студенты в его присутствии сразу затихают, но в этот раз при появлении профессора у меня внутри все переворачивается. Прежде я смотрел на профессора как на фон для жизни Ханны, но не узнавал его. Это Уэйверли.

Он выглядит по-другому – волосы черные с проседью и длиннее, чем теперешние, полностью седые. Расследуя дело Ханны для Куценича, я еще не знал, кто такой Уэйверли, для меня он ничего не значил, но сейчас я замечаю, как взгляд его ненасытных голубых глаз останавливается на Ханне, причем чуть дольше, чем на других студентах. Стареющий профессор заметил самую хорошенькую девушку в аудитории, ничего более, видимо, подумал тогда я. Он читает лекцию об искусственном интеллекте, о том как «Фокал нетворкс» имитирует человеческое распознавание, как создает алгоритмы, способные воспроизвести мысль человека и предсказать поведение, основываясь на моделях.

– Наш выбор на самом деле не вполне наш, – говорит Уэйверли. – Нас программируют биологические императивы. Лишь немногие люди приобретают достаточную мудрость, чтобы перебороть свои физические ограничения, но их число очень незначительно, и мой бизнес основан именно на том, что это число крайне незначительно. Знаете, когда я только начинал, примерно в вашем возрасте, еще студентом, я занимался исследованиями в надежде, что однажды эти технологии возьмут на вооружение больницы, и безличностная диагностика сменится на подлинно интерактивную, которую будут использовать и в странах третьего мира. Но первый миллион я заработал на последнем курсе, когда меня заметили производители секс-кукол. Творец создал нас подверженными похоти и голоду. Обладаем ли мы душой, способной преодолеть эту основу бытия? Возможно… Однако прибыль моя компания получает за счет того, что лишь немногие могут преодолеть свои импульсы, а я очень богатый человек.

Лекция заканчивается после полудня. Я уже наблюдал, как Ханна покидает аудиторию. Она задержалась на несколько минут, чтобы поговорить с профессором, но его обступили другие студенты, закидав вопросами. Я всегда предполагал, что Ханна ждала, чтобы тоже задать вопрос по теме лекции, но теперь задумался, а не было ли у них отношений, других причин, по которым она могла его дожидаться. В общем, Ханне надоедает ждать, и она уходит. Начинается последний час, когда ее видели живой.

В том году морозы длились почти весь апрель, и возможно, именно по этой причине ее закопали неглубоко, так что весенние дожди размыли могилу. Началась метель, клубится снежная крупа. Не знаю, почему Ханна срезала путь через университетский городок к стадиону, вместо того чтобы пойти в Морвуд к общежитию или в библиотеку, либо на другую лекцию, или даже обратно в университетский центр, пообедать. Но она огибает территорию и идет к парковке.

Ханна заходит на закрытую парковку и исчезает – пробел в Архиве настолько велик, что даже «Стейт фарм» обратила на это внимание во время беглого анализа по страховому требованию. В тот день Ханна пропустила лекцию в три часа, а вечером пропустила репетицию «Спамолота», друзья пытались связаться с ней, но тщетно, они сообщили о ее исчезновении университетской службе безопасности и начали поиски, продлившиеся несколько недель, но прекратившиеся летом, когда все разъехались на каникулы по домам. В конце лета, когда все вернулись, накануне собственного смертного приговора в октябре, Ханна уже была призраком, почти забыта.

Я снова изучаю отчет об ошибках в коде, это долгое и утомительное занятие. Мне потребовались месяцы для обнаружения ее тела, но может понадобиться еще столько же для понимания, что на самом деле произошло.

Хотя сейчас нет необходимости прибегать к этому способу.

Я могу раскручивать события назад, словно решаю уравнение с известным результатом. Ханна сейчас с Тимоти или будет с ним. Я перезагружаю Город и запускаю Паук в поисках Тимоти, используя его старые изображения в качестве стартовой точки и ограничив поиск той парковкой. Паук выдает запись камеры безопасности, сделанную сразу после исчезновения Ханны: водитель «Форда Мустанг», стекла в машине тонированы, но он опустил стекло, чтобы махнуть кредиткой в воротах. Я приближаю изображение лица. Тимоти. Это он. Ворота поднимаются, и машина въезжает на парковку.

Я следую за ней.

Тимоти едет по Сквиррель-Хиллу, срезает через парк Шенли, потом вниз по Гринфилд-авеню до резкого поворота к шоссе. Останавливается он на Ран-стрит, идущей параллельно паркам, у бара «Здоровяк Джим», совсем недалеко от того дома с белой надписью со словами Христа. Несмотря на бороду и худобу, Тимоти нетрудно узнать, когда он выходит из машины, однако у Ханны наложено другое лицо – простейший трюк для обмана основных алгоритмов Паука. Это лицо Грейс Келли, но фигура осталась от Ханны, на ней та же одежда. Тимоти ведет ее в «Здоровяк Джим», и я следую за ними.

Запись внутри «Здоровяка Джима» – из камеры наблюдения, без звука и черно-белая. Тимоти и Ханна сидят в углу и едят спагетти. Я вышагиваю снаружи, в крови бурлит адреналин в предвкушении новой информации. Когда они выходят из бара, уже темнеет. В квартале тихо, уличные фонари светят на снег. Чуть дальше стоит греческая церковь Святого Иоанна Златоуста, чьи купола-луковицы сверкают в городских огнях, когда-то в ней молился Энди Уорхол.

Дома здесь стоят вплотную или разделены крохотными промежутками, они до сих пор покрыты копотью времен сталелитейной промышленности, хотя прошел почти целый век. Машина Тимоти припаркована все на том же месте. Они с Ханной пролезают через дыру в рабице и пересекают заросший сорняками пустырь, усеянный разбитыми бутылками и пивными банками. Сбоку от Дома Христа сияет прожектор, высвечивая белую цитату, чтобы ее было видно и днем, и ночью. Лужайку развезло, ступени крыльца давно прогнили, их заменили шлакобетонными блоками. Стонет гнилая древесина крыльца. Дверь открывается.

Тимоти отходит в сторону, пропуская Ханну первой. Он следует за ней и закрывает за собой дверь. Я пытаюсь проследить за ним внутри, но доступ в симуляторе закрыт. На двери зеленым шрифтом высвечивается: «Личный аккаунт».

– Открыть доступ, – говорю я, и в дверном проеме появляется клавиатура. Я ввожу пароль. Доступ запрещен.

Кажется, я помню пароль Куценича. Ввожу его, и барьер исчезает, как сдернутая вуаль, но стоит мне переступить порог, как я слышу механический гул. Не знаю, где источник огня, но я вижу, как он вспыхивает за дверью, оранжевые языки пламени перекатываются в воздухе словно жидкость. Через мгновение следует удар, меня отбрасывает, будто лягнула лошадь. Секунда полета, перед глазами вертится земля, и я врезаюсь в нее. Черт. Пытаюсь встать. Черт. Черт. Не могу перезагрузиться. В ушах звенит.

Мне не хватает воздуха, и легкие обжигает морозом. Бомба? Я прикусил язык, и изо рта течет кровь, заливая рубашку и простыни, когда меня на короткое время выкидывает из Архива. Однако я заставляю себя снова погрузиться, сосредоточиться на Городе. АйЛюкс удерживает меня там. Дом Христа горит. Пламя выплескивается из окон и струится сквозь щели в сайдинге. Огонь хлещет из двери и поглощает дом, отбрасывающий резкие угольно-черные тени.

Что происходит? Насколько мне известно, этот дом никогда не горел, вплоть до самого конца.

Я понимаю, что это спецэффект. Придумано умно – испепеляющая жара наложена слоем чувственного восприятия, она почти так же реальна, как кофе, который я пью в Архиве, или прикосновение к женщинам и их запах. Огонь такой яркий, что мне приходится зажмуриться, но все же я в полной безопасности. В безопасности. Я могу пройти через это пламя, войти в дом и по-прежнему наблюдать за Тимоти и Ханной, но когда я поднимаюсь, понимая, что у меня даже не сбилось дыхание, что все это – лишь ловкий трюк, кто-то с криком вываливается из двери. Я вижу обгоревшую до черноты фигуру, похожую на полыхающий кокон. Человек ковыляет ко мне, размахивая пылающими руками, а за ним вьется дорожка дыма, и мне хочется сбежать, но я парализован. Человек хватает меня за лацканы пальто и притягивает к своему горящему лицу. Я вдыхаю запах плавящейся кожи и ощущаю волны жара.

– Я сильно разочарован, что снова вижу тебя так скоро, – говорит он, и огонь струится из его рта извивающимися языками. – Теперь ты используешь фамилию Куценич.

Болван.

– Я же велел тебе оставить ее в покое, – говорит он.

– Не понимаю, – отвечаю я. – Я же бросил заниматься Альбион. Я сказал им, что бросил.

– Доминик, я действую в соответствии с Четвертой поправкой к Конституции Соединенных Штатов. Я считаю, что каждый имеет право на частную жизнь, то есть и на собственное изображение. Ты в курсе, что секс-туристы подсматривают в Архиве за чужими воспоминаниями? Извращенцы, как ты понимаешь. Тебя удивит, если я скажу, что некоторые люди погружаются в Питтсбург и проживают твои воспоминания о сексе с женой? Такое бывало, Доминик. Существует целая индустрия, разыскивающая в Архиве частные сексуальные воспоминания и продающая их. И ощущения тех пользователей так же чудесны, как и твои. Как тебе это понравится, Доминик? Разве не утешительно узнать, что кто-то вроде меня защищает твои воспоминания, образ твоей жены? Моя клиентка имеет право ограничивать доступ к своему изображению, и я намерен защитить это право.

– Твоя клиентка? А кто твоя клиентка?

– Ты просто тупоголовый юнец, – говорит Болван. – Твоя жена теперь мертва.

Система безопасности Начинки вспыхивает красным, засекая вирус, но индикатор загрузки заполняется слишком быстро, чтобы я успел даже подумать о защите.

– Это червь, – говорит Болван. – Рейсснера-Нордстрёма.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я.

– Ты сам заставил меня это сделать, потому что не отступился. Не послушался меня. Ты сам ее уничтожил. Я стер твою жену, но могу ее оживить. Помни об этом, Доминик. Будь паинькой, и время от времени я стану подкидывать тебе воспоминания в награду.

Болван мгновенно исчезает, пожар прекращается, и океанская тишина засыпанной снегом ночи давит до боли. Что он сделал с Терезой? Я прочесываю воспоминания в поисках Терезы, но ее нигде нет. Сквозь снег мерцают рождественские гирлянды на голых ветвях деревьев. Чайная «Спайс айленд». Новый слой – карри и восковая свеча. Это наш столик, но на стуле Терезы лишь неясное пятно, обман зрения.

– Тереза…

Она должна сказать, что сделала анализ крови. Она расскажет об улучшенном аминокислотном анализе, о нашей будущей девочке, но я слышу только невнятное бормотание с пустого стула, оно не имеет ничего общего с голосом Терезы. Ее больше нет, Болван ее удалил – все воспоминания о ней, все следы, каждый кусочек жизни, за который я цеплялся, превратился в бесформенную кляксу.

Наш дом. Турецкий ковер и стены с пятнами. Квартира двести восемь. Там ничего не осталось – пустая прихожая, кругом только тени.

– Тереза?

Мой голос отдается эхом в пустоте. В гостиной никого, в кухне тоже. Спальня пуста. Я ложусь на кровать и жду ее, жду, пока Тереза разденется в туск-лом свете из коридора и ляжет рядом. Я закрываю глаза, чтобы вспомнить, как она прижимается ко мне, хочу обнять ее. Тереза, боже мой, Тереза! Хочу ощутить ее мягкие движения, вытянуть руку и погладить ее, но, когда открываю глаза, я вижу только Чжоу.