6

Брайди запирает на замок дверь гостевой комнаты и придвигает к ней сундук. Затем берет свой бесствольный револьвер, заряжает его и кладет под подушку. После медленно идет по периметру комнаты, простукивая стены и внимательно рассматривая стыки тисненых обоев.

Руби наблюдает за ней с насмешливым недоумением в лице.

– Брайди, вы что делаете?

– Ищу потайные двери, – бормочет она. – В библиотеке, как мы знаем, они есть.

– А баррикада зачем?

– Предосторожность, – объясняет Брайди, глянув на него. – В этом доме живет зло.

Руби садится на туалетный столик.

Сосуд, что Брайди прихватила из детской, накрыт тряпкой, и Руби благодарен ей за это. Ибо его содержимое способно перевернуть представления о реальности даже у мертвеца. Как и все жуткие диковинки, оно сначала повергает в шок, затем приводит в состояние гипнотической завороженности, потом вызывает дурноту. И так снова и снова: с одной стороны – глаз не оторвать, с другой – лучше бы вообще никогда этого не видеть.

Убедившись, что в комнате стены сплошные, Брайди придвигает стул к туалетному столику, садится рядом с Руби и сдергивает тряпку.

И вот оно. Отражается в зеркале туалетного столика, потрясая разум, взор и сердце.

Брайди наклоняется ближе к сосуду, кончиками пальцев трогая холодное стекло.

Заспиртованный ребенок! Подумать только!

Новорожденный младенец – само совершенство: со сложенными пальчиками и крошечными ноготочками, маленьким носом-пуговкой и миленькими изящными ушками, похожими на ракушки. Кожа в идеальной сохранности, на вид будто мраморная и в то же время пластичная, мягкая – человеческая. Это заметно по нежным пластинкам смеженных век младенца, по пухлому подбородку, по ямочкам на руках.

Младенец висит в жидкости на тонких проводах. Крепко спит в стеклянном чреве.

Брайди поворачивает сосуд, и картина меняется.

Сзади на головке, сразу же под невесомыми кудряшками на затылке – полоска чешуи. Поначалу едва заметная, она постепенно расширяется, образуя тонкий, как паутинка, спинной плавник, небольшой, но рельефный. Он тянется вдоль спинного хребта и заканчивается изогнутым хвостом. Хвост мускулистый, как у лосося: да, маленький, но сильный и гибкий. Есть в этом младенце что-то дьявольское: сразу же под подвздошной костью мягкий белый мрамор груди ребенка и живота обретает крапчатую зеленую окраску, которая ближе к хвостовой части темнеет и становится насыщенной и яркой, как нефрит. Плавники тонкие, как папиросная бумага, телесного цвета, на кончиках – малиновые.

Брайди снова поворачивает сосуд и сталкивается с существом лицом к лицу. Слава богу, его глаза плотно закрыты. Под веками проступает тень чернильных зрачков. Скулы заостренные, напоминают жабры. В открытом розовом ротике можно рассмотреть зубы – острые мелкие щеточки, как у щуки.

– Его называют Уинтеровой Русалкой.

– Он настоящий? – шепотом спрашивает Руби.

– Это проверить нельзя, – отвечает Брайди. – Согласно легенде, его сохранность зависит от того, насколько плотно запечатан сосуд.

– Давнишний? – любопытствует Руби.

– Ему, наверное, лет сто.

Русалка на плече Руби плывет мимо чернильного якоря к его запястью. Заглядывает в сосуд и резко отплывает, затем поднимается по его руке вверх и исчезает под мышкой.

– Я уже видела это существо, – натянуто улыбается Брайди. – Уникальный экземпляр.

– Расскажите, – просит Руби.

Она испускает вздох.

– Он принадлежал анатому и хирургу доктору Джону Имсу. Тогда я его и видела.

– Вы были знакомы с этим Джоном Имсом?

– Я была его ученицей. Меня продали ему за гинею, когда я была ребенком.

Руби ждет. Наблюдает за ней. Он догадывается, что с этим заспиртованным младенцем связана целая история, и знает, что Брайди пытается подобрать слова, чтобы поведать ее.

Ее глаза прикованы к сосуду.

– Руби, он абсолютно такой же, каким я увидела его в первый раз. И такой же невероятный, как и тогда. – Брайди поднимает глаза на покойника. – Он изменил мою жизнь.

7

Май 1841 года

Господин снял с сосуда покрывало.

Брайди была слишком взрослой, чтобы разреветься, а гордость не позволяла ей закричать, хотя ей хотелось и плакать, и вопить одновременно.

Слишком взрослой? Сколько лет было Брайди?

Не больше десяти, не меньше восьми, говорил ее папаша. В любом случае маленькая, выглядела она не на свой возраст – гораздо младше.

Брайди глубоко вздохнула и приблизилась к сосуду. Хотя ноги подсказывали, что надо бежать, и голова с ними соглашалась.

– Посмотри внимательно, Бриджет, – велел ей господин. – И скажи, что ты об этом думаешь.

Брайди чувствовала на себе его взгляд. Он наблюдал за ней. Хотел увидеть, как она отреагирует на это – на закупоренный кошмар. И Брайди каким-то образом догадывалась, что от того, как она себя поведет, зависит ее будущее. Оно определится сейчас, здесь, с ним, в этом доме.

Брайди протянула руку к сосуду с намерением потрогать стекло, но, осознав, что ладонь у нее грязная, отдернула ее и спрятала в юбках. Чумазая донельзя, в этой восхитительной комнате она смотрелась еще более неуместно, чем та жуть, что заключал в себе стоявший перед ней сосуд. А комната воистину была восхитительна: застекленные шкафы, стол из полированного дерева, полки с книгами в кожаных переплетах. И в обрамлении окна – широкий газон, а за ним вдалеке – парусники. Но Брайди не видом любовалась, а смотрела на сосуд.

Она украдкой взглянула на господина.

У него были синие глаза, рыжеватые бакенбарды и русые волосы с проседью на висках. С вытянутого лица не сходило выражение, присущее печальной горделивой лошади. В глазах, которые, как вскоре предстояло убедиться Брайди, улыбались чаще, чем его губы, светилась серьезная улыбка. Довольно высокий, он имел правильные черты лица, хотя нос, пожалуй, был несколько островат, а губы излишне тонки. Говорил он спокойным тоном, был учтив со всеми (независимо от социального статуса человека, к которому он обращался), одевался элегантно, хотя и мрачновато.

Звали его доктор Джон Имс, и несколько часов назад он купил Брайди за гинею. Теперь он терпеливо ждал, желая посмотреть, что приобрел.

Брайди снова сосредоточила внимание на сосуде и его дьявольском содержимом.

Что посоветовал бы ей ее старый папаша Ган Мерфи?

Если сомневаешься, разбери на части, девочка.

Мертвые лягушки, птицы, крысы, кошки, а однажды даже несчастная собака, которую повесили уличные дети. Все они были аккуратно вскрыты и исследованы. Брайди часами изучала тайны их организмов, восхищаясь устройством конечностей и крыльев, дула в трахею мертвой птицы, возрождая звуки ее пения.

После Брайди собирала в кучку останки и бережно хоронила их – закапывала в коробке из-под табака или из-под чего-то еще. И никогда не забывала положить на могилку цветок или листик, а также произнести молитву. В знак почтения.

Если сомневаешься, разбери на части, девочка.

Брайди посмотрела на доктора. Он все так же терпеливо ждал.

Она как можно тщательнее вытерла ладони о юбки (такие же грязные, как и ее руки) и вытащила карманный нож.

Она вскроет сосуд, понюхает жидкость, извлечет это существо, словно уродливый соленый огурец, встряхнет его, положит на стол… Брайди приставила острие ножа к герметичному шву, соединяющему сосуд с крышкой.

– Не вздумай! – вскричал доктор Имс с нотками веселого изумления в голосе. – Герметичность нарушать нельзя. Спрячь нож, дитя.

Брайди повиновалась.

– Бриджет, тебе доводилось видеть что-то подобное?

Брайди вспомнила, как вместе с Ганом они поздно вечером приходили в больницу – по делу. Вспомнила секционные столы, ведра с кровью и мокрые мешки – много чего видела. А что-то подобное? Ни разу.

– Не припомню, сэр.

Доктор Имс с любовью смотрел на младенца в сосуде.

– Это чудо природы или фокус?

– Фокус, сэр. У детей хвостов не бывает. – Потом ужасная мысль пришла ей на ум. – Ой, сэр, неужели младенца убили, чтобы поместить его в сосуд?

– Нет, Бриджет, – качает головой доктор Имс. – Это существо уже было мертво. Его поместили в стеклянный сосуд со специальной жидкостью для сохранности. Сочли, что это очень важный экземпляр, который нельзя потерять.

– Откуда вы знаете, что он был уже мертв?

– Я – врач, – улыбнулся доктор Имс.

Брайди его объяснения не убедили.

– Итак, Бриджет, – произнес доктор, – как мы называем это существо?

Брайди понятия не имела.

– Ребенок-рыба? – отважилась предположить она.

– Он зовется Уинтеровой Русалкой.

Чудесное имя, и слова чудесные.

Русалка, русалка, русалка.

Это слово Брайди нашептывала себе под нос снова и снова, пока ходила вокруг стола, рассматривая Уинтерову Русалку со всех сторон.

Наконец, подняв глаза от сосуда, она увидела в дверях молодую женщину.

– Элайза – наша экономка, – представил женщину доктор Имс, – она поможет тебе устроиться.

Элайза присела перед доктором Имсом и кивнула Брайди. На сосуд с русалкой она едва взглянула. Брайди еще не знала, что Элайза на все реагировала с полным самообладанием, ибо, работая на доктора Имса, она всякого насмотрелась.

Элайза Брайди очаровала. У нее были ореховые глаза и блестящие каштановые волосы. Одета она была в чистое опрятное платье.

Брайди еще сильнее устыдилась своего неряшливого вида. Ее непотребный облик шокировать мог любого. С ног до головы ее покрывала не только лондонская сажа, но еще и кровь, теперь уже потемневшая до отвратительного бурового цвета на руках и спекшаяся до черноты под ногтями. Весь перед платья тоже был измазан в засохшей крови; пропитавшиеся кровью юбки стояли колом. Башмаки облепляла вся самая омерзительная грязь Лондона. Брайди почувствовала, что у нее горят щеки. Казалось, в этой комнате, благоухавшей ароматами мыла и полирующих средств, свечного воска и свежесрезанных цветов, ее тело вопило: вот оно я, сплошь вонючие подмышки и потная задница, шея в броне коросты и сальные волосы, прелые ноги и тлетворное дыхание.

– Элайза, мисс Бриджет сегодня героически пыталась спасти жизнь человека, – сообщил доктор Имс, словно в оправдание ее вопиюще непристойного вида. – Это очень смелый поступок, верно?

– Да, сэр, мисс Бриджет производит впечатление очень смелой девочки.

Элайза улыбнулась изумленной Брайди, и у той радостно сжалось сердце.

Доктор Имс обошел стол. Он хотел потрепать Брайди по голове, но передумал и, положив руку ей на плечо, печально улыбнулся, глядя в глаза девочки.

– Ступай с Элайзой, она покажет тебе дом.

Брайди снова бросила взгляд на сосуд.

– Уинтерова Русалка будет здесь, Брайди, когда ты вернешься.

Элайза протянула ей руку. Брайди помедлила в нерешительности, но потом взяла ее, размышляя, как Элайзе удалось разглядеть ее характер под слоем грязи.

* * *

Горничные вскипятили целый котел воды и принялись раздевать Брайди. Снимая с нее очередную вещь, они в ужасе охали. В оловянной ванне трижды сменили воду, а мыло использовали самое едкое. Брайди тщательно вымыли голову, волосы расчесали. Те пряди, что распутать не удавалось, просто срезали. Слезящимися глазами она смотрела, как узелки – мохнатые рыжие паучки – падают на пол прачечной. Ее насухо вытерли и угостили вкуснейшим лакомством – засахаренным миндалем, и пообещали дать еще, когда она оденется.

Потом ее стали облачать в одежду, которая принадлежала мисс Лидии, пока та была жива.

Наряд состоял из множества слоев. Каждый из слоев, к которым была привычна Брайди, дополнялся еще двумя. Сорочка, отделанные кружевом панталоны, нижние юбки, костяной корсет, бордовое платье из блестящей ткани, чепчик, чулки, туфли с пряжками, в которые набили бумагу, чтобы ноги не ерзали. С каждым слоем Брайди все больше утопала в одежде. С каждым слоем Брайди чувствовала себя все более непривычно; ей казалось, что она деревенеет. И когда она наконец-то сдвинулась с места, ощущение у нее было такое, будто она кукла, впервые пробующая шевелить руками и ногами. Потом горничные повели Брайди в детскую, которая находилась на верхнем этаже, и показали ей игрушки покойной мисс Лидии.

– А что случилось с мисс Лидией? – спросила Брайди. – Раз теперь я ношу ее одежду?

Но горничные лишь озадаченно покачали головами.

Брайди повторила вопрос, гораздо медленнее и с английским выговором.

Горничные дали Брайди еще один засахаренный орешек и позвали Элайзу. Та сообщила Брайди, что мисс Лидия, когда была ненамного старше Брайди, выпала из окна и разбилась насмерть.

– Она слишком далеко высунулась из окна, чтобы покормить черного дрозда, свившего на карнизе гнездо, – объяснила Элайза. – Так сказал Гидеон.

Горничные, складывавшие белье в углу комнаты, переглянулись.

– Кто такой Гидеон?

– Молодой хозяин, сын доктора Имса. Он сейчас в школе. – Элайза потрепала Брайди по руке. – И это к лучшему: Гидеон не всегда добр. Но он очень красив и умен, и в один прекрасный день станет великим врачом, как и его отец.

– А меня он тоже вытолкнет из окна? – спросила Брайди. – Как Лидию?

Одна из служанок в углу комнаты вскрикнула, вторая выронила груду нижних юбок.

Элайза наградила их холодным взглядом и снова переключила внимание на Брайди.

– Гидеон пальцем тебя не тронет, я не позволю. Ты будешь моим вторым ребенком.

– Значит, у вас есть первый ребенок?

– Есть. Только он еще маленький, и зовут его Эдгар Кемптон Джонс.

– Имя как у настоящего джентльмена! – заметила Брайди.

Одна из горничных в углу фыркнула. Вторая пихнула ее локтем.

Элайза сердито взглянула на смешливую горничную.

– Ты закончила, Доркас?

Более рослая из двух горничных, насупившись, сделала реверанс.

– Тогда иди и займись бельем миссис Имс, – строгим тоном распорядилась Элайза. – Мэри, помоги ей.

Горничные пошли вон из комнаты. Элайза проводила их взглядом и повернулась к Брайди.

– Глупые гусыни.

Брайди рассмеялась.

– Ту, что покрупнее, с хромой ногой, зовут Скверная Доркас. Доктор Имс взял ее из исправительного дома.

Брайди вытаращила глаза.

– Но я – экономка, поэтому они должны меня слушаться. – Элайза показала Брайди большую связку ключей, которую она носила на поясе, дабы прятать под замок все, что могла бы стащить Скверная Доркас.

– А почему доктор Имс привел сюда Скверную Доркас?

– Доктор Имс любит помогать несчастным.

– Вы тоже были в исправительном доме?

– Вовсе нет, – рассмеялась Элайза. – С доктором Имсом я познакомилась в больнице, и он предложил мне работу. До замужества я была служанкой. – Она помрачнела. – Но потом я оказалась одна, больной и нищей.

– И несчастной?

– В некотором роде.

– Но потом вы пришли сюда.

– И здесь родился Эдгар. – Лицо Элайзы просияло.

– И вы стали экономкой.

– Не сразу. Сначала я была простой служанкой, но я усердно трудилась, училась, чему могла.

Брайди кивнула. Элайза была вдова, мать и экономка, и при этом молода. Брайди видела, что за приветливой наружностью Элайзы кроются печаль и твердость духа – свидетельство того, что ей случалось терпеть куда более страшные вещи, чем презрительные насмешки прислуги.

– И все сложилось как нельзя лучше, Бриджет. – Элайза стиснула ее руку. – Завтра ты познакомишься с моим малышом Эдгаром, и мы покажем тебе дом. Здесь чудесно, есть сады и конюшня, река рядом. Чуть ли не Виндзорский замок видно!

– И королеву можно увидеть?

– Можно, – рассмеялась Элайза. – Когда она ест мороженое, прогуливаясь по зубчатым стенам с маленькими принцами и принцессами. – Экономка тепло улыбнулась Брайди. – Ты не так далеко от Лондона, хотя здесь все по-другому, да?

– Слишком тихо, – серьезно заметила Брайди.

Элайза снова рассмеялась и затем, поскольку у нее еще были дела по дому, покинула Брайди, дав ей детскую книжку, которая принадлежала покойной мисс Лидии.

Стемнело, и одна из глупых гусынь принесла свечи. Через какое-то время, когда стало еще темнее, в детскую пришла вторая глупая гусыня – Скверная Доркас. Она переодела Брайди в другой наряд и уложила ее спать.

Потом в детскую заглянула Элайза. Экономка поцеловала Брайди, пожелала ей спокойной ночи и сказала, что она, со своими рыжими волосами и кожей молочной белизны, ни дать ни взять настоящая ирландская принцесса. И задула свечи, зная, что Брайди не боится темноты.

Разумеется, темнота Брайди не пугала. Но она боялась Гидеона, ибо не хотела умереть, как Лидия.

Брайди лежала в постели с открытыми глазами, взглядом водя по квадратам на потолке, которые отбрасывало освещенное луной окно.

Она не плакала. В конце концов, разве это не лучше того, к чему она была привычна?

В другом мире, в Лондоне, ее старый папаша Ган сейчас наверняка баловал себя пинтой пива. Останься она там, теперь сидела бы под столом с трактирной кошкой, или тащилась бы по дороге в табачную лавку, или дралась бы с местными мальчишками.

Когда пришло бы время ложиться спать, они поднялись бы в свою комнату над лавкой судовых товаров, где Ган вытащил бы два соломенных тюфяка: один для себя, второй – для нее.

Потом Ган как следует откашлялся бы, сплюнул и лег бы, дымя трубкой. А Брайди стала бы молиться на ночь:

– Благослови, Господи, Гана, меня и трактирную кошку.

– Даруй, Господи, вечный покой маме, папе, Джеймсу, Джону, Терезе, Маргарет, Эллен и малышу Оуэну.

– Накажи, Господи, пинком под зад гнусного мерзавца Пэдди Фаддена и пошли ему и его банде смерть, медленную и ужасную.

– Прошу тебя, Господи, прибей к берегу еще несколько мертвецов, чтобы Ган мог заработать денег. И пусть они будут не очень разложившиеся, с головой, двумя руками и ногами, такие, что подойдут врачам. Но только если они уже умерли, а специально не убивай никого, если только Ты не хочешь, чтобы это были Пэдди Фадден и его банда. Тогда одним выстрелом были бы убиты сразу два зайца, и за это, Господи, сущий на небесах, я была бы премного Тебе благодарна.

Потом Брайди устроилась бы на соломенном тюфяке и лежала бы, прислушиваясь к дыханию Гана, к его приливам и отливам, клокоту и хрюканью, скрежету и сухому кашлю.

Сегодня, в большом доме, Брайди помолилась, как всегда, попросив Господа еще за Элайзу, Эдгара и покойную Лидию. Она могла бы попросить и за доктора Имса, если бы знала его лучше, а также за миссис Имс, если она добрая леди. Но за Гидеона и Скверную Доркас Брайди молиться ни за что не стала бы, разве что попросила бы Господа немного их покарать.

Она прислушивалась к незнакомым звукам Олбери-Холла, раздававшимся в самом доме и извне. Где-то рядом охотились совы, в деревьях шелестел ветер, скрипели половицы. Где-то в доме закрылась одна дверь, потом другая, и затем наступила гробовая тишина.

Брайди повернулась на кровати, насколько это было возможно, ибо Элайза слишком туго укутала ее – не пошевелиться. Она утопала в постели, состоявшей из нескольких слоев простыней, пуховых одеял и стеганых покрывал, горы подушек и валиков. Возможно, Элайза догадывалась, что Брайди захочет сбежать. Возможно, Брайди и сбежала бы в ту первую ночь, если бы сумела выбраться из постели. И если бы знала, где искать свои старые башмаки, ведь в бархатных туфельках покойной мисс Лидии далеко не уйдешь: они совершенно не пригодны для долгого пешего путешествия.

Ну и еще ее удерживала Уинтерова Русалка, а также другие чудеса, которые мог показать ей доктор Имс: диковинки, которые она одновременно хотела и не хотела видеть.

Брайди смежила веки, пытаясь игнорировать сильный душистый запах, поднимавшийся от постели, – мыла и отглаженного белья, чистой шерсти и просушенных на солнце пуховых перин. Брайди сомневалась, что когда-нибудь сможет привыкнуть ко всему этому.

* * *

Доктора Имса Брайди видела несколько раз до того, как он купил ее за гинею. Встречала в пабе «Военная фортуна». Доктор Имс был хирургом, работал в больнице Св. Варфоломея. Он становился известным врачом, пользовался популярностью среди студентов. Человек он был спокойный, уравновешенный, не позер. И ее папаша был хорошо с ним знаком.

Ган был дока в своем ремесле и оставался верен ему, хотя деятельность лондонских «беркеров»  – Бишопа, Уильямса и Мэя (не вздумайте произносить их имена в стенах «Военной фортуны», а лучше вообще не вспоминайте о них!) – почти угробила весь бизнес. Их призраки поблекли, выдохлись, как несвежее пиво. Давно ли их повесили? Десятки лет назад – ужас! Констебль до сих пор наведывался в паб, но скорее так, для порядка. С принятием Анатомического акта  анатомические театры стали лучше снабжаться трупами: туда на совершенно законных основаниях поставляли тела умерших бедняков, не имевших родственников, заключенных и обитателей работных домов (хотя, конечно, количество трупов казненных существенно снизилось ). Теперь реже возникала нужда брать в оборот приезжих, не имевших в Лондоне ни знакомых, ни друзей. С принятием Анатомического акта «воскрешатели»  фактически остались не у дел, если только не появлялся заказ на труп с какими-то конкретными характеристиками. Хирурги, хоть они это и отрицали, по-прежнему пользовались услугами гробокопателей, которые успешно преодолевали даже такие препятствия, как мортсейфы , установленные на могилах родственниками усопших, и недельные дежурства на кладбищах у новых мест захоронений.

Доктор Джон Имс Гану нравился, потому что тот никогда не торговался. Взглянув на труп, он либо сразу платил запрошенную цену, либо надевал шляпу и шел прочь. Если покупал труп, то непременно пожимал Гану руку, называя его мистером Мерфи.

Чаще доктор Имс посылал за трупами своих ассистентов, но иногда приходил и сам. Рискуя надышаться смрадом реки Флит, он предпринимал небольшую пешую прогулку от больницы до паба, приподнимал шляпу перед «Золотым мальчиком» , что стоял в нише над входом в пивную, где он затем в одном из укромных уголков заключал сделку со своим агентом.

В тот день, о котором идет речь (когда доктор Имс приобрел еще и девочку в придачу), труп на продажу, как всегда, положили в подвале. У него были лоснящаяся смуглая кожа, большой живот и всего один ботинок. Ган сказал, что это испанец, и Брайди слово понравилось.

Испанец, испанец, испанец, шептала она себе под нос, пока ходила вокруг стола, внимательно осматривая мертвеца со всех сторон.

Потом они сняли с него всю одежду, которую Брайди предстояло выстирать и повесить сушиться во дворе, а после выгладить, сложить, свернуть в аккуратный узел, отнести на Монмаут-стрит и продать по выгодной цене – все это входило в ее обязанности. Ган обтер труп тряпкой и накрыл его принадлежности старой газетой. Затем, насвистывая, взял свой гребень. Он готов был пойти на что угодно, лишь бы привести труп в товарный вид. Хозяин пивной, просунув в дверь голову, спросил, не намерен ли он побрить мертвеца.

Мертвеца заметили, когда он плыл вниз по реке. Выловить его не составило труда, да к тому же он оказался свеженьким. Ган с Брайди подтянули его к борту лодки, привязали к ней веревкой, вместе с трупом подгребли к берегу и выволокли его из воды.

Ган, как всегда, прибыл первым. Едва сгорбленная фигура испанца показалась на поверхности воды.

Худой и долговязый, Ган был похож на кашляющую палку с глазами, носом и ушами.

Если кто где умирал, Ган узнавал об этом немедленно.

Если кто-то сваливался в реку в районе Челси, Ган мог услышать это и в Воксхолле.

Если некий одинокий человек падал замертво на Холиуэлл-стрит (возможно, при падении ударившись головой о землю), Ган мог услышать это аж на Чансери-лейн.

Слышал он это своими ушами, огромными, как тарелки.

А глаза?

Глаза у него были такие, что свежевыкопанную могилу он способен был узреть за сто шагов, а ослабевшего человека – за пятьдесят. Если Ган Мерфи следовал за вами до дома, значит, вы были обречены.

А нос?

Один раз нюхнув труп, Ган определял его давность и причину смерти несчастного. Обычно он наклонялся к мертвецу и делал глубокий вдох. Он прекрасно знал устройство человеческого организма, ему не нужно было ничего вскрывать и разбирать на части. Опыт позволял.

– Этот, – Ган медленно вдохнул, – скончался меньше суток назад, упал в реку, спьяну. – Ган нажал на живот мертвеца, резко и сильно, и тот издал тихий «пук», выпуская газы. – Перед смертью он знатно выпил. Хороший был мужик.

Брайди подумала, что у трупа стыдливый вид. Она пригладила ему брови и потрепала его по руке.

Ган сунул в рот курительную трубку, в щель на месте отсутствующего зуба, раскурил ее и, пуская дым, почти не шевеля губами, распорядился:

– Не надо. Иди на улицу, девочка. Высматривай доктора.

А сам сел, вытянул свои длинные ноги и, тужась, постарался как следует откашляться.

Всем было известно, что Ган удрал из Дублина после того, как его задержали у тюрьмы Килмэнхем с полным карманом человеческих зубов. Однако немногие знали, что Ган был джентльменом, ученым и знаменитым хирургом, пока не запил и не спустил свое наследство за игорным столом. Все это могло быть правдой и неправдой. Сам Ган о себе ничего не рассказывал, предпочитал, чтобы его прошлое было окутано ореолом тайны. Но у Брайди имелись свои подозрения. Во-первых, Ган так красиво играл на пианино, что любого мог заставить прослезиться. Во-вторых, он мог потратить месячный заработок на бутылку лучшего вина, что можно найти в Лондоне, и затем медленно смаковать его, сидя в башмаках, снятых с мертвого бродяги.

В тот день, когда Джон Имс купил Брайди Дивайн за гинею, она сидела перед пабом, бросая камешки в сточную канаву. Она слышала, что в пивной разразилась драка, которая назревала, как позже сказал хозяин паба, уже несколько дней: два парня столкнулись лбами – из-за девушки, из-за долга, из-за неуважительного отношения и уничижительных намеков. Обмен оскорблениями, ударами. Кто-то кого-то толкнул, пихнул, сверкнул нож, и все было кончено.

До Брайди донеслись крики, улюлюканье, затем наступила тишина.

Тишина ее насторожила. Тишина всегда предвещала беду.

Она бросилась в паб и увидела, как один из драчунов с недоуменным выражением лица сползает по стене.

Второй таращился на нож в своей руке, потом перевел взгляд на упавшего противника, снова посмотрел на нож. Словно пытался разрешить головоломку, пытался понять, какая тут взаимосвязь.

Брайди крикнула, чтобы дали тряпок и спиртного. Кто-то послал в подвал за Ганом, хотя все прекрасно знали, что Ган с места не сдвинется, если он курит и кашляет.

Девочка опустилась на колени рядом с раненым. Рана была смертельной, и несчастный, Брайди видела по его глазам, понимал, что умирает.

– Лежи смирно, парень, лежи смирно, – велела она.

Раненый закатил глаза, сверкая белками, словно загнанный зверь. Он и фыркал, как загнанный зверь.

– Лежи смирно, – повторила Брайди. – Слышишь?

Раненый кивнул.

Обеими руками она зажимала рану на его груди, будто не давая ему развалиться на части. Но кровотечение остановить не удавалось, и вскоре Брайди была в его крови с ног до головы. Потом, одной рукой поддерживая его за подбородок, другой она стала лить виски ему в рот. У него стучали зубы, он давился и захлебывался, глотая виски вместе с собственной кровью. Сложив губы, будто птенец, вытянувший клюв, он взглядом снова стал искать стакан, пока изо рта его пеной не пошла кровь.

Наконец он испустил последний вздох и завалился на бок, суча ногами. Брайди держала его голову, чтобы он не размозжил ее о плиты.

– Ну все, будет, будет, – приговаривала она.

Когда он затих, она поднялась с пола, вытерла бутылку о юбку и поставила ее на барную стойку.

Все, кто был в пабе, склонили головы. Убийца заплакал.

Доктор Джон Имс сидел в углу пивной, держа на коленях шляпу. Изумлению его не было предела. Но удивила его не внезапная жестокая смерть, ибо подобное он каждый день наблюдал в больнице Св. Варфоломея. Его поразила эта маленькая девочка, руки которой были по локоть в крови, а лицо полнилось неистовым состраданием.

* * *

В тот день, когда Ган Мерфи продал Брайди Дивайн, его первый и последний раз видели плачущим, ибо эта маленькая девочка была ему как родная.

Ган, разумеется, наговорил о ней всяких небылиц. С самым серьезным видом он сообщил доктору Имсу, что Брайди в пять лет уже умела ампутировать ноги (не без помощи взрослых, конечно: одной ей было трудно управляться с пилой), а в семь – искусно удалять желчные камни. Ибо разве она не была последним представителем знаменитой династии дублинских хирургов? Прославленных врачей, которые некогда жили на площади Меррион, владели экипажами и художественными полотнами, а потом обнищали – не по своей вине. Когда все родные Брайди умерли от нужды (и, как следствие, от болезней и невзгод), Ган, считавший себя последним другом семьи, привез девочку в Англию и в Лондоне стал искать заработок, чтобы прокормить их обоих. С той поры он заботился о Брайди, содержа ее за свой счет. Доктор Имс кивал, но слушал его лишь краем уха. Он не мог оторвать взгляд от Брайди. Она сидела в углу в окровавленном платье, сложив ладошки на коленях.

Деньги были уплачены, мужчины обменялись рукопожатием. Зарезанный парень лежал на полу, остекленевшим взглядом приклеившись к некоей точке за стойкой бара. Верхняя губа у него была оттопырена, как у принюхивающейся лошади. Несколько человек снесли его вниз и положили рядом с выловленным из реки трупом испанца. К тому времени, когда в паб придет констебль, в подвале останется только один труп. Мальчик, прислуживавший в пивной, принес древесные опилки и подмел пол, так что в помещении теперь стоял запах, как в мясницкой лавке.

Ган со слезами на глазах велел Брайди идти с доктором Имсом.

– Тебе больше не придется «воскрешать» трупы, Брайди, – сказал он, рукавом отирая лицо. – Отныне ты ученица благородного доктора.