Часть четвертая. Жалкая горстка живых 1665–1666 гг.

Едва дождавшись остановки грохочущего по булыжнику хакни, Джек Эллин выпрыгнул на волю, словно отпущенный на праздники школьник. Подбросив вверх монету, ловко подхваченную кучером, он устремился к знакомому крыльцу, лавируя в толпе прохожих, среди лошадей и экипажей, текущих вдоль Ломбард-стрит рекой.

В переднем зале сидели два клерка, составлявших реестры товарам, хранившимся в прочих комнатах первого этажа. Некогда их было много больше, однако за время долгого изгнания короля богатство Энтони пришло почти в такой же упадок, как и здоровье. Да, дом он себе вернул, но прежнее положение – лишь отчасти. Кивнув в ответ на приветственные кивки, Джек прошел к лестнице, ведущей наверх, в жилые комнаты.

Наверху его встретил Бернетт, лакей.

– Сэр Энтони у себя? – спросил Джек.

– Да, доктор Эллин, но в скверном расположении духа. Полагаю, сегодня им получены дурные известия, а леди Уэйр в отъезде – навещает норфолкских родных.

Вот об этом-то Джек и забыл. Жалко, ах, жалко: Кэт всегда удавалось избавить Энтони от черной меланхолии, как никому другому.

«Что ж, придется мне постараться», – подумал Джек, сбрасывая плащ.

– Значит, ему необходимо отвлечься. Где он? В кабинете?

Энтони сидел за столом, склонившись над стопкой бумаг. По всей вероятности, дела городского совета: от парламентской жизни баронет отошел перед самой реставрацией монархии, но лондонской политики бросать и не думал. Прошлый год он провел в должности шерифа Сити, и Джек без раздумий поставил бы немалую сумму на то, что однажды его выберут в лорд-мэры.

Если, конечно, он прежде не доведет себя до могилы.

– Джек? Прошу простить мою рассеянность… меня отвлекли кое-какие дела.

Несомненно, те самые дурные известия, о коих поминал Бернетт.

– Вот как? Какие же?

– Смерть от чумы в моем округе. На Бербиндер-лейн.

Смерть от чумы? Это изрядно омрачило настроение Джека и вполне объяснило скверное расположение духа Энтони. Да, чума являла миру свой жуткий лик что ни год, но обнаружить ее под самым носом, в округе Лэнгборн… тревожные вести, тревожные.

Однако тревоги тут же уступили место профессиональному любопытству.

– О зачумленных предместьях – приходе Святого Жиля в Полях и ему подобных – мне известно, но здесь? Вы уверены?

– Да, искатели подтвердили. Но есть тут одно обстоятельство: умерший – иностранец, француз, лишь недавно переехавший из Сент-Джайлс в Лондон. Можно надеяться, здесь поветрие не распространится. – Энтони устало протер глаза. – Но ведь вы не ради того пришли. Судя по упругому шагу, у вас для меня имеются хорошие новости.

После разговора о чуме сии новости казались не столь уж радужными, но Джек улыбнулся как мог лучезарнее и отвесил Энтони театрально учтивый поклон.

– Так оно и есть. Перед вами, мой добрый сэр, новоиспеченный действительный член Королевского общества!

– Чудесно! Хотя тут бы мне вас и высмеять: неужто вам мало быть разом врачом и хирургом? Теперь вам еще и натурфилософию подавай?

Улыбка Джека сделалась вполне искренней. Повинуясь приглашающему жесту хозяина, он опустился в свободное кресло.

– Клянусь, моей единственной любовью навеки останется исцеление страждущих. Однако и натурфилософские теории здесь пригодятся. Взять хоть труд Гарвея о движении сердца и крови…

– Дражайший мой доктор Эллин, если вы намерены подвергнуть меня какой-нибудь мудреной лекции об анатомии, поберегите силы: я все равно ни аза не пойму.

На сие возражение Джек лишь махнул рукой.

– Ничего мудреного, обещаю. Все просто: как показал Гарвей, сердце есть нечто вроде насоса, что гонит кровь по всему телу. Разумеется, сие открытие не отменяет того факта, что, ежели в человеке проделать дыру, кровь из него вытечет без остатка, отчего он умрет. Но! Согласно наблюдениям Гарвея, в сердце кровь поступает только по венам, а исторгается из него – по артериям.

Судя по выражению лица, старый друг не находил в этом никакого смысла.

– Все зависит от того, куда человек ранен, – со вздохом пояснил Джек. – Что пострадало – артерия или вена? Будь идеи Гарвея шире распространены, мы могли бы значительно увеличить эффективность кровопусканий. Вот в этом-то и состоят цели Общества! Делиться новыми знаниями, испытывать их на практике, познавать мир посредством наблюдений и опытов, вместо того, чтоб целиком полагаться на один лишь авторитет древних!

Хмыкнув, Энтони вновь бросил взгляд на бумаги, расправил их и смахнул со стола обрезки свежеочиненного пера.

– Не сомневаюсь, вы с ними сдружитесь, как рука с перчаткой. Любознательности вам не занимать.

– Как и неуважения к авторитетам, однако вы слишком любезны, чтобы упоминать о сем вслух.

Не в силах сдержать возбуждения, Джек вскочил на ноги. Едва он примет присягу, его труды получат поддержку Общества, а Обществу покровительствует сам король. Чего только не сделаешь с подобным подспорьем!

– Идемте! Устроим праздничный ужин. Представление с Панчем в Ковент-Гарден посмотрим, а то – отправимся в Воксхолл-Гарденз. Жаль только, Кэт с нами нет.

Энтони разом помрачнел. Что ж не дает ему покоя? Тут дело явно не только в единственном случае чумы и даже в угрозе поветрия в Сент-Джайлс.

Обычное одиночество? Все его дети разлетелись, кто куда: Элис замужем, Робин в море, Генри почтительно держится в стороне – письма, нечастые визиты, и не более, а некогда процветавшая торговля ныне пришла в упадок. Да, доходов еще хватает, чтоб содержать душу и тело в приемлемом комфорте, однако особой радости баронету сие, по всей видимости, не приносит. Возможно, с отъездом Кэт в Норфолк он только и думает, что об опустевшем доме.

А может, тут что-то еще?

– Уж не поссорились ли вы с Кэт?

Энтони поднялся, подошел к окну, устремил взгляд наружу, в затянутое облаками небо – и таким образом спрятал от Джекова взора выражение лица. Долго стоял он так, упершись ладонями в подоконник… Джек уж решил было сдаться и сменить тему, но тут Энтони заговорил.

– Терпеть не могу хранить тайны.

Джек недоуменно моргнул.

– Ну, так и не храните.

Но старый друг покачал головой.

– Я и стараюсь – по мере возможности. Но есть в моей жизни нечто такое, о чем я никогда не смогу ей рассказать.

Все это значило, что раскрывать помянутых тайн не следует и перед Джеком, но это лишь распалило любопытство доктора. Однако расспросами тут ничего не добьешься…

– Чего же вы опасаетесь? – спросил Джек. – Как бы Кэт не отвернулась от вас? Энтони, жена вас любит! Спалите вы церковь с сотней приходских сирот заодно – она будет думать лишь о том, какие добрые побуждения толкнули вас к этому!

– Нет, дело в другом. – Энтони склонил голову, блеснув серою сединой в неярком свете серого дня. – Я просто не могу объяснить собственных действий даже самому себе. А уж кому другому – тем более.

Обычно не лезший за словом в карман, в эту минуту Джек просто не понимал, что тут сказать. Энтони был не из тех, что делятся с друзьями сердечными тайнами сердца, а Джек, при всех своих познаниях касательно циркуляции крови, в духовных, неосязаемых функциях сего органа тела разбирался неважно. Закусив губу, он поразмыслил и спросил:

– Вы сожалеете о содеянном?

Энтони замер.

– Нет.

– Тогда зачем объяснять свои поступки – хоть самому себе, хоть кому-либо другому?

Недолгая пауза, а после баронет скорбно рассмеялся.

– Пожалуй, и вправду ни к чему.

– Вот именно. Ну, а теперь идемте. – Шагнув вперед, Джек взял друга под руку. Энтони, как ни странно, не воспротивился. – Поужинаем, повеселимся на славу, а я между тем расскажу вам об одном чудаке, враче и химисте, что домогается признания Королевского общества!

Глядя, как ярко размалеванный актер шлепается на дощатые подмостки, публика ревела от смеха. Воздух в «Красном Быке» был жутко спертым и обоняния отнюдь не услаждал. Зловония не могли скрыть даже густые клубы табачного дыма, однако Луна смеялась вместе со всеми – с хрипотцой, грубовато, как и подобало той краснолицей смертной, чей облик она приняла. Карлина уговорила ее взглянуть на небывалое новшество, на женщин-актеров, а Луна, хоть и нашла леди из «Красного Быка» визгливыми и вообще слишком уж переигрывающими, возможности развлечься была рада.

Решение выйти в город далось ей нелегко. Этим вечером в театр отправились шестеро дивных, а это означало трату шести ломтиков хлеба – точнее, четырех ломтиков хлеба и двух глотков молока, а между тем последнее сделалось в Халцедоновом Чертоге невиданной редкостью. Да, со средствами ныне неважно: те смертные, кто пришел ко двору из Беркшира, частью со временем разбрелись прочь, частью бежали, услышав о разразившейся в лондонских предместьях чуме.

Однако Луна очень нуждалась в развлечении. Ее гонцы – или, вернее сказать, соглядатаи – снова вернулись в досаде, со сбитыми ногами, но без единой весточки о Видаре. Не знать, где он прячется… это весьма и весьма тревожило: Луне не верилось, будто сбежал он так далеко, что и не сыскать. Конечно, ее возможности ограничены, но, зная Видара, она помнила о его самомнении. Укрыться в Италии для него означало бы признать поражение, а на это он не пойдет ни за что.

Не удавалось отыскать его и Никневен. Не столь уж сие удивительно, так как возможности Гир-Карлин ограничены еще более… однако спокойнее на сердце от этого не становилось.

Ну, а театр «Красный Бык» предоставил ей необходимое развлечение с радостью и охотой. Правда, отчего человек на подмостках облачен лишь в деревянную кадку на голое тело, Луна даже не подозревала – объяснение, если таковое имелось, она пропустила, – но откровенная нелепость происходящего оказалась крайне заразительной.

Однако стоило Луне заметить человека, пробивавшегося к ней сквозь скопище завсегдатаев «Красного Быка», и все веселье сняло как рукой. Кому-кому, а Энтони здесь явно было не место. Шел он, всем видом выражая неодобрение, расталкиваемые провожали его возмущенным шипением, но баронет словно бы даже не слышал их.

С первого взгляда было ясно: его привело сюда некое неотложное дело. Коснувшись локтя Карлины, Луна пошептала ей на ухо и поднялась, дабы приветствовать Энтони.

– Не уделишь ли мне минутку? – негромко проговорил он.

– Разумеется.

Один из зрителей за спиной Луны уже принялся жаловаться, что та заслоняет ему сцену, и Луна поспешила отойти в сторону, споткнувшись о чью-то ногу, зацепившую подол юбок. «Да, здесь я – не королева, – с сарказмом подумала Луна. – Будь я смертной и христианкой, могла бы назвать сие уроком смирения».

Не будучи ни тем ни другим, особого вкуса к смирению Луна не питала и, выйдя наружу, на Сент-Джонс-стрит, с наслаждением вдохнула свежего воздуха. Оправив смятые юбки, она открыла было рот, дабы спросить, что за срочное дело помешало Энтони подождать ее возвращения каких-то пару часов.

Но Энтони заговорил прежде, чем ей удалось вымолвить хотя бы слово:

– Боже правый, ты понимаешь, что делаешь?

Резкость его вопроса немедля напомнила о чувстве вины: стоило ли тратить скудные припасы ради вечерних забав? Рассерженная, Луна приготовилась отстаивать собственный выбор:

– Я почти не бывала снаружи с самого возвращения из Беркшира, и…

Энтони оборвал ее энергичным взмахом руки.

– Этот театр должен быть закрыт. Как и все остальные, по приказанию короля и лорд-мэра. И что я вижу? Ты – здесь, среди публики, будто тебе законы не писаны!

Луна слегка втянула голову в плечи. Нет, притвориться, будто она ни о чем подобном не ведает, было бы невозможно. Короли приходят и уходят, но чумные указы остаются прежними: во времена поветрий любые публичные сборища запрещены, дабы предотвратить распространение заразы. Однако после того, как пуританской эпохе настал конец, жители Лондона, хоть смертные, хоть дивные, без оглядки, даже перед лицом опасности, предавались беспутствам – тем более, что тон в сем задавал сам король Карл Второй.

– Дивные хвори не подвержены, – отвечала она в тщетной попытке оправдаться. – Мы ею не заражаемся и не разносим ее, так что же плохого в моем появлении здесь?

– Хорошего тоже ничего.

Энтони сорвал шляпу, сминая поля в кулаке. Волосы Принца заметно поредели, сделались ломкими. Изгнание подточило его здоровье столь сильно, что окончательно Энтони так и не оправился, однако жизненных сил в нем еще хватало: в эту минуту он просто-таки кипел от гнева.

– Луна, чума наступает, разрастается с пугающей быстротой. Говорят, это кара Господня за наше распутство. Не знаю, судить не могу, однако подобное поведение уж точно ничему не поможет.

Луна растерянно развела руками. Все эти люди сошлись на представление отнюдь не по ее вине, и она искренне не понимала, отчего Энтони держится так, будто дело обстоит в точности наоборот.

– Что же ты мне предлагаешь? Прислать сюда Костоглода с дружками в истинном облике, чтоб распугали публику?

– Для начала сойдет. Но у меня на уме куда большее.

Луна удивленно заморгала.

– Например?

Энтони придвинулся ближе – настолько, что теперь их разделяла только тулья шляпы в его руках – и заговорил тише. Страсть его поугасла, сменившись иным, не столь очевидным чувством.

– В твоем распоряжении имеются не только чумные указы и снадобья.

Луна тоже понизила голос.

– Ты о волшебстве? Энтони… наши чары над этой хворью не властны.

– Совсем?

Поднятый на него взгляд был исполнен искреннего сожаления.

– Болезни нам незнакомы. Мы можем разве что немного ускорить заживление ран. Да, предания рассказывают и о других заклятиях, большей целительной силы, но… у нас ничего подобного нет. И, сколь мне известно, ничего, способного прогонять чуму, тоже.

Разочарование омрачило лицо Энтони пуще прежнего. Некогда о том же самом спрашивал и Девен: чума была в Лондоне частой гостьей. Луна ждала, что Энтони заведет о ней разговор во время ее последнего долгого визита, за несколько лет до войны. Возможно, в то время ему было бы легче смириться с правдой, ведь тогда его возраст еще не напоминал о неминуемой смерти.

Возможно… а может, и нет.

Отвернувшись в сторону, Принц с маху нахлобучил шляпу и сказал:

– Есть и другие возможности. Самые неприметные из твоих подданных могли бы следить за запертыми домами. Приставленных к ним стражников часто отсылают по другим делам, и люди бегут, а не то – открыто угрожают страже, отгоняя караульных шпагами и пистолетами, пока их родные уходят, неся с собою чуму.

– Энтони…

– А те, кто нравом помягче, могли бы нести утешение и заботу лишенным свободы, и, может быть, укреплять здравие еще не заболевших.

– Энтони!

Окрик заставил его на миг замолчать, и в этот-то миг невдалеке раздался звон колокола. И возвещал он отнюдь не начало нового часа (часы отбивали совсем недавно), но прозвонил шесть раз, что означало смерть женщины.

Возможно, не от чумы, но Луна-то знала: первым делом оба они подумали именно о ней.

Звон колокола волнами омывал тело, не причиняя никакого вреда.

– Сколь часто бьют эти колокола? – сказала Луна. – То и дело, а это небезопасно. Ты скажешь, что мне не стоило тратить хлеб ради театральных потех, и будешь прав. Но если бы даже не это… Энтони, мы не можем позволить себе подниматься на улицы, как ты того просишь. Вокруг непрестанно молятся об исцелении, на дверях болящих кресты…

– Мы договаривались оберегать Лондон, – резко, настойчиво перебил он. – Если не всю Англию, то хотя бы Сити. Луна, ты должна попытаться!

Беспросветное отчаяние сдавило грудь, затрудняя дыхание, натянув до отказа все нервы. Колокольный звон плыл и плыл над головой. Где-то рядом приходской служка тянул и тянул канат, отбивая возраст неизвестной покойницы и содрогаясь при мысли, что в скором времени кому-то другому придется звонить в этот колокол по нему самому.

– Я не могу, – проговорила Луна, едва шевеля непослушным языком. – Тут я бессильна. Прости, Энтони.

С этим она, не дожидаясь ответа, едва не бегом устремилась назад, к бесшабашному театральному легкомыслию.

– Вот те на, – вздохнула Розамунда, умудрившись вложить в сей вздох целую бездну тревог и разочарований.

Новый розовый куст, высаженный на задах постоялого двора «У ангела», разрастись еще не успел, однако домик внизу сделался лучше прежнего: отвоевав Халцедоновый Чертог, Луна чуть ли не первым делом пожаловала сестер помощью в его починке. Спальни расширили, в каждой сложили по очагу, и теперь здесь, внизу, царил дух небольшой, но роскошной гостиницы, волею случая устроенной под землей. С тех пор придворные окрестили ее «Домом Роз», чем ввергли Гертруду в непреходящую досаду.

Словно бы ей в угоду, обивка мягкого кресла, в котором сидел Энтони, была расшита маргаритками, а не бесконечными розами ее сестры. Обе сидели в собственных, маленьких креслицах и слушали его невеселый рассказ о споре с Луной. Угощения, расставленные перед ним на столе, так и остались нетронутыми: трудности, с коими пришлось столкнуться, начисто лишили Энтони аппетита.

Гертруда самоотверженно воздерживалась от замечаний по поводу этакого пренебрежения их кухней, но проводила отодвинутую в сторону тарелку неодобрительным взглядом.

– Боюсь, она права. Нет у нас таких чар, чтоб попросту прогнать хворь. Как только она в тело вцепится, с нею уж ничего не поделаешь, а мы ведь не из великих дивных, всего Лондонского Сити нам не благословить.

– Но я не об этом просил! – Вздохнув, Энтони стиснул кулаки. – Ну, хорошо, и об этом тоже, однако я понимаю, отчего такое вам не по силам. Но как насчет других моих предложений? Почему она над ними даже не задумалась? И, мало этого, едва ли не бегом от меня убежала?

Сестры переглянулись, и сегодня сия их давняя привычка только усилила бесплодную злость Энтони. Да, злился он не на них и даже, пожалуй, не на Луну, но поди тут успокойся, когда каждый новый день приносит вести о новых зачумленных приходах! А чем дальше расползается чума, тем меньше надежды ее одолеть…

Безмолвное совещание сестер завершилось тем, что отвечать выпало Гертруде.

– Она боится, – пояснила малютка-брауни.

– Ну да, церковных колоколов и крестов на дверях, но есть же против подобного защита…

– Да нет, не этого, – сказала Гертруда. – Смерти.

Энтони недоуменно поднял брови.

– Смерти? От чумы? Она сама сказала, что дивные ей не подвержены.

– Не в том дело, – негромко заговорила Розамунда. – Суть в самой смерти. Видеть людей в этаком положении – и не одного, не двух, а дюжины, сотни, тогда как остальные живут в постоянном страхе, чувствовать бренность жизни… Самых жестоких из гоблинов это забавляет, но Луну – ничуть.

– Да-да, – закивала Гертруда. – Съев столько хлеба и полюбив одного из вашего рода, она слишком уж близко прикоснулась к бренности бытия. И теперь понимает его как раз настолько, чтобы бояться смерти пуще большинства. Но, надо сказать, тех, кому бы пришлось по нраву оказаться среди мертвых и умирающих, вы среди дивных сыщете не много.

– Разумеется, такое не понравится никому, – прорычал Энтони, бросив на брауни хмурый взгляд. – Никому, в ком есть хоть искорка сострадания. Но это же не мешает заботе о страждущих!

Хотя… о чем это он? Мешает, да еще как! Те, кто мог себе это позволить, уже разъезжались из Лондона. Богатеи отправлялись по загородным имениям или навязывались на шею родне. Отъезд короля Энтони вполне понимал: рисковать его жизнью непозволительно, но ведь бежали и прочие – даже доктора, которым бы в первую очередь следовало остаться и помогать!

Однако люди бежали, опасаясь угрозы для собственной жизни. Но брауни говорили об ином – о страхе дивных перед суровой, всепроникающей, столь же непостижимой, как и любовь, смертью самой по себе.

Да, они способны и любить, и умирать. Но подобные случаи – редкость, и постичь любовь или смерть из дивных дано немногим.

Казалось бы, сие достойно сострадания, однако проникнуться к дивным сочувствием не удавалось никак. Сейчас у Энтони имелись иные, куда более серьезные заботы – где уж тут нянчиться с нежными чувствами бессмертных созданий, коим ничто не грозит! Однако, сочувствие или нет, а причину отказа королевы он теперь понимал. Понимал и другое: вздумай он искать помощи у ее придворных, дело кончится тем же самым.

Ничего не попишешь, придется думать, как побудить их преодолеть страхи.

А начать – прямо здесь, в Доме Роз.

– Согласитесь ли хоть вы помочь, чем сумеете?

– Мы-то всегда согласны, – смело отвечала Гертруда. – Вот только проку от нас, боюсь, будет маловато.

Энтони глубоко вздохнул.

– Думаю, никак не меньше, чем от простых смертных.

Кто же это повадился таскать у Иррит хлеб?

Обнаружив покражу, она здорово разозлилась, но тут же удивилась собственной злости. Бренный хлеб смертных был даром от королевы, и даже скорее, не даром, а чем-то вроде жалованья, полученного за годы службы в награду и ради дела – ведь Иррит нередко брала на себя роль гонца и отправлялась в Долину или к другим дивным владыкам. Несмотря на семь лет в Беркшире, где надобность в подобной защите возникала нечасто, Луна вскоре вернулась к прежнему убеждению: не оборонив себя бренною пищей, в мир смертных – ни ногой.

Теперь-то, поживши в Лондоне, Иррит ее поняла. Дивные Халцедонового Двора жили со ста девятью – ста девятью! – церквями над головой, а уж железа там, наверху, столько, что ни один разумный дивный на милю не подойдет. Но, выбравшись из города, в хлебе для продолжения пути Иррит больше не нуждалась, и потому запасец скопила изрядный. Порой расплачивалась ломтиком-другим за всевозможные одолжения, будто звонкой монетой, но чаще ела сама, чтоб безбоязненно погулять по столице.

Что, правду сказать, свидетельствовало о ее собственной неразумности. Вот только в последнее время она поднималась наверх нечасто: теперь, с приходом чумы Лондон сделался неприветлив. Настолько, что Иррит начала подумывать о возвращении в Беркшир, где об этаких ужасах и не слыхивали. Однако она точно знала: если и уйдет, то непременно вернется – ведь здешние смертные меняются день ото дня! Новые пьесы, новые уличные баллады, а мужские одежды в последнее время обросли уймой лент, точно яркие, цветастые грибы!.. Нет, упустить шанс поглазеть на них Иррит никак не могла.

Вот только без хлеба о Лондоне и думать нечего, а запас ее кто-то растаскивает.

Заметив это, Иррит подумала, не сообщить ли страже – не Халцедоновой Страже, хранившей покой королевы, а воинам рангом помельче, – но предпочла не тревожить их. Вместо сего однажды, получив от Луны положенное, Иррит покинула спальню, всем напоказ прошла через общие залы, где собирались придворные, а после, кружным, неприметным путем, вернулась назад.

Как бы ни тесно казалось внизу, среди камня, спальня, подысканная для Иррит Амадеей, ей нравилась. Стараясь хоть чем-то напомнить Иррит о родине, леди обер-гофмейстерина отвела ей покои с резными колоннами в виде берез: стволы из серебристого мрамора, изогнутые арками ветви, поддерживающие потолок, украшены зеленой агатовой листвой… В тени одной из этих колонн Иррит и спряталась, дабы подстеречь вора.

Созданием она была терпеливым – если это нужно для дела. Едят дивные, когда душа пожелает, и потому Иррит, в случае надобности, могла бы просидеть здесь не один день. И вполне к этому приготовилась.

К несчастью, ждать да терпеть – занятие не из веселых. Иррит даже не заметила, что задремала, пока не услышала стук – стук крышки ларца, в котором хранились запасы хлеба. Когда же она опомнилась и собралась с мыслями, дверь спальни затворилась за спиной незваного гостя.

Иррит немедля вскочила на ноги и бросилась к двери, но было поздно. Коридор за дверью оказался пуст – даже шагов не слыхать. Однако чары тишины – штука несложная. Окутавшись ими сама, Иррит быстрым, беззвучным шагом помчалась вперед.

И, заглянув за угол, как раз успела увидеть темную фигуру, скрывшуюся за следующим поворотом.

Иррит невольно усмехнулась.

«Что ж, ладно».

Конечно, здесь не Беркширские леса, и лука при ней, как ни жаль, не имелось, но охота везде одинакова. Сейчас она проследит за вором и выяснит, куда тот направляется.

Кем бы вор (пожалуй, этот смутный силуэт принадлежал мужчине) ни был, Халцедоновый Чертог он знал превосходно. Выбираемые им двери и повороты были знакомы Иррит лишь потому, что Луна шесть лет назад заставила вызубрить их назубок. Путь его лежал через безлюдные части дворца, в обход спален придворных и простых подданных. Мало-помалу Иррит оказалась невдалеке от выхода, ведущего в собор, откуда спускался в Чертог лорд Энтони, хотя лабиринт коридоров вокруг выводил в Биллингсгейт, неподалеку от Тауэра.

Однако Иррит подозревала, что вор нацелился вовсе не наружу. Стоило украдкой заглянуть за очередной поворот, и подозрения ее подтвердились: в коридоре не оказалось ни души.

Ни души… лишь дверь, ведущая Маб знает, куда. И каменный пол вокруг подозрительно чист – выметен либо каким-нибудь хобом, помешанным на порядке, либо тем, кто не хочет оставлять следов ног в пыли.

Поначалу Иррит решила, что вор – просто один из придворных, запасающий бренную пищу, чтоб навещать даму сердца в Сити или заручиться поддержкой в интригах против врагов. Подобное среди придворных – дело обычное.

Теперь она в сем сомневалась.

Вопреки всякому здравому смыслу, Иррит двинулась вперед, готовая броситься прочь, если вор вдруг появится, и приложила ухо к двери. Изнутри донеслось негромкое шарканье ног – значит, вор развеял чары – и глухой лязг, словно бы на стол опустили нечто тяжелое. Закусив губу, Иррит призадумалась: запомнила ли она путь к этой двери настолько, чтоб привести сюда кого-то еще?

Например, стражника, а лучше – троих.

Однако ответить на этот вопрос возможности ей не представилось. Внезапная волна тошноты свалила с ног. В следующий миг приступ прошел, и Иррит, точно дикий зверь, ринулась прочь, за угол, подальше от опасности, и только тут сумела собраться с мыслями.

«Железо».

Ее чары безмолвия рассеялись, обратились в ничто под напором холодной ауры. Железо, причем немало… Иррит сглотнула, избавляясь от остатков тошноты, затаила дух и вздрогнула: из-за угла донесся скрип отворяемой двери.

Изо всех сил стараясь ступать потише, Иррит вжалась в дверной проем по соседству. Волшебных огней, парящих по всему дворцу, здесь было не много, и ей удалось укрыться в густой тени.

Прошедший мимо держал перед собою ларец. Скверной от ларца не веяло, а дивный оказался вовсе не тем, за кем она шла следом. Но если он съел хлеб, чтоб защититься от холодного железа в той комнате, то мог и укрыться под чарами, коих никому из дивных так, запросто, не одолеть.

Ясно было одно: звать помощь времени нет. Придется следовать за ним… и всей душой надеяться, что это не выйдет ей боком.

Спальней, устроенной для него в Халцедоновом Чертоге, Энтони пользовался лишь изредка. Еще впервые попав сюда, он твердо решил, что дворцу никогда не стать ему домом. Его дом, его мир – там, наверху. К тому же, и Луна предупреждала, что долгое пребывание в дивных чертогах может повредить разуму. В других отведенных ему комнатах он бывал куда чаще – особенно в кабинете, ведь Принц должен зримо присутствовать при дворе.

Правда, теперь он приходил сюда реже и реже: слишком уж много времени поглощали дела наверху. Вот и сейчас от разложенных на столе бумаг явственно веяло жутью. То были приходские Реестры Умерших – причина смерти, рядом нею цифирь, и в каждом перечне новых смертей главенствовала чума. Каждая неделя уносила новые сотни жизней. В приходах за стенами начали рыть огромные ямы и сваливать трупы туда, грудами, не удостаивая покойных ни почестей, ни даже гробов.

Еще один реестр, в руках, самым наглядным образом свидетельствовал, сколь скудны его возможности. По его приказу Амадея примерно сочла количество имевшегося в Халцедоновом Чертоге хлеба. Запас оказался потрясающе мал. При дворе смертных почти не осталось, а что до горожан… кто ж из людей станет жертвовать хлеб дивным, когда в нем нуждаются собственные голодающие дети?

Вот в этом и состоял труд, поглощавший каждую минуту бодрствования – поддерживать Лондон на ногах. Ратуша наполовину опустела: кто побогаче, бежали от хвори, но Энтони с помощником, советниками и приходскими чиновниками (теми, кто не уехал) трудились, не покладая рук. Дивный Лондон – по крайней мере, пока – жил спокойно, бренный же Лондон смертных трещал по всем швам. Сироты и вдовы, лишившиеся кормильцев, купцы, оставшиеся без покупателей, упадок торговли и ремесел… и никакими великими подвигами беды не избыть – только работать, работать, работать, мелочь за мелочью, шажок за шажком облегчая жизнь страждущих по мере возможностей.

Каковых в распоряжении Энтони имелось прискорбно мало.

Стук в двери заставил вздрогнуть. В последнее время дивные выходили наверх неохотно, а значит, и просьб к смертному Принцу почти не имели. Да что там просители – у Энтони даже лакея не было! Сидя здесь, в одиночестве, в кругу, озаренном свечою, уютный свет коей неизменно предпочитал холодному сиянию волшебных огней, он даже не смог бы сказать, который теперь час. Утратить чувство времени здесь, внизу, было легче легкого: из-за свечей и темноты по углам постоянно казалось, будто на дворе поздний вечер.

Встряхнув головой, дабы избавиться от мрачных мыслей, Энтони поднялся и отпер двери.

За порогом стоял один из слуг Валентина Аспелла, хотя имени его Энтони не припоминал. Как ни мешал сему нелегкий груз в руках, он поклонился Принцу и заговорил:

– Милорд Принц, сделайте милость, уделите мне минутку времени.

Охваченный любопытством, Энтони жестом пригласил его внутрь. Невзрачный ларчик в руках слуги был сделан из простого, без полировки, боярышника, но для своих размеров казался весьма тяжелым.

– Полагаю, ты пришел ко мне ради этого?

Дивный кивнул. То был широкоплечий хоб, выше обычного, но столь же жуткий на вид, как и прочие хобы мужеска полу. Держался он на удивление скованно, прямо – хотя, возможно, причиной тому была лишь крайняя осторожность, с которой он опустил ларчик на стол, прикрыв им два Реестра Умерших.

– Простите великодушно, но… говорят, вы ищете способ помочь тем, кто наверху.

Вот тут Энтони разом забыл обо всем остальном.

– И ты что-то нашел?

– Точно так, в сокровищнице. Там разного много, про половину вещей и неизвестно, на что они годны, и потому милорд Валентин – он поначалу этот ларец отложил в сторонку. Но у меня есть кой-какая мысль…

С этими словами хоб снял с ларца крышку, поманил к себе Энтони, а стоило Принцу приблизиться, запустил руку внутрь и чем-то щелкнул. Из ларца явственно повеяло холодом, да таким, что волосы на затылке поднялись дыбом. Охваченный дрожью, Энтони склонился над столом, заглянул в ларец…

В ларце оказалась массивная, приземистая железная шкатулка с поднятой крышкой. Черная, глубокая изнутри противу всякого естества, она казалась дверью, ведущей прямиком в небытие.

Это зрелище потрясло Энтони настолько, что движения хоба он и не углядел. Вдобавок, он был стар и неповоротлив, тогда как дивные не стареют. Прежде, чем он успел понять, что происходит, хоб стальной хваткой стиснул его запястье и чиркнул кинжалом по ладони.

Пальцы рассекло болью, из раны выступила кровь. Немного – порез был неглубок, но одна капля канула в черную бездну, и нечто незримое, вцепившись в самую душу, повлекло, потянуло Энтони следом за ней.

Язык онемел, все тело сковал паралич. Попытавшись открыть рот, Энтони не смог издать ни звука – даже Христова имени произнести не сумел. Да и могло ли оно спасти от чар, заключенных в железе?

Тут с пальцев скользнула вниз еще одна капля. Как ни старался Энтони высвободиться, она тоже упала в шкатулку, и страшное притяжение усилилось.

Тем временем на ребре ладони набухла, повисла, готовясь упасть, третья капля…

Но вдруг сквозь рев в ушах пробился пронзительный визг, и хоб отлетел прочь. Третья капля крови Энтони звучно разбилась о дно ларца из боярышника. Освободившись от хватки хоба, он слепо зашарил по столу, нащупал снятую крышку, с грохотом захлопнул ларец – и тут же вновь обрел способность дышать, а переведя дух, сумел разглядеть, что происходит рядом.

Собравшись с силами, Иррит вновь прыгнула вперед, вцепилась в хоба, пустила в ход ногти и зубы. Тот пошатнулся, споткнулся о подставленную ею ногу и рухнул на пол, а беркширская дивная принялась потчевать отчаянно отбивавшегося противника пинками, пока ответный удар не сбил с ног и ее. Однако падение Иррит оказалось вполне целенаправленным: подогнутое колено столкнулось с вражьей головой, и хоб разом обмяк.

Вскочив на ноги, Иррит поспешно отпрянула подальше от стола, хотя ларчик из боярышника надежно защищал от спрятанного внутри железа. В борьбе они с хобом опрокинули подсвечник. Подняв его, Энтони сорвал шляпу и принялся шумно гасить ею вспыхнувшие бумаги.

И только после этого взглянул в сторону бесчувственного тела на полу.

Ифаррен Видар…

«Как мы могли не подумать об этом?»

Сей укор в собственный адрес не давал Луне покоя, однако… как предусмотришь невероятное? Кто мог бы вообразить, что Ифаррен Видар прячется под самым носом?

Между тем, в лабиринте коридоров, что вел к Биллингсгейтскому выходу, нашлось немало сему доказательств. Видар жил там, точно крыса в норе (как не без мстительного удовлетворения отметила Луна), но жил давно, очень давно. Возможно, не первый год. Ни в Шотландии, ни где-либо в Англии убежища ему было бы не сыскать, и потому он спрятался в единственном месте, где искать его и не подумают. Здесь, во дворце, Луна пыталась разыскивать его лишь по окончании битвы, а после не сочла нужным тратить силы и время, выясняя, кто проживает в стенах Халцедонового Чертога.

Выходит, вернуться он мог хоть на следующий же день, и, пользуясь общей неразберихой, выкрал из сокровищницы железную шкатулку в защитном ларце. Следовало бы уделить внимание сокровищам Короны много раньше, но слишком уж многие из них были подарены Инвидиане, а Луне до смерти не хотелось рыться в имуществе старой королевы. Судя по описанию Энтони, шкатулка со всей очевидностью являла собою тюрьму – узилище, способное удержать даже дивного.

– Думаю, мне он отвел роль искупительной жертвы для примирения с Никневен, – куда хладнокровнее, чем, на взгляд Луны, заслуживало положение, сказал Принц. – Она ведь, помнится, не раз грозила мне смертью.

– Возможно, – согласилась Луна, стараясь отвлечься от инстинктивного отвращения и старой раны в плече, вновь напомнившей о себе ноющей болью.

Неудивительно, что к тому времени, как несколько храбрецов прибежали взглянуть, откуда в покоях Принца взялось железо, Иррит просто-таки позеленела с лица. Беркширку пришлось уложить в постель и для поправки здоровья напоить неким снадобьем сестер Медовар, а когда она наберется сил, Луна твердо намеревалась удостоить ее рыцарского звания. Вполне вероятно, Иррит не найдет в этаком титуле особого смысла, однако ее мужество следовало вознаградить по заслугам.

– А может, Видар замышлял что-либо еще худшее.

Энтони побледнел: очевидно, близость смерти взволновала его куда сильнее, чем могло показаться на первый взгляд.

– Худшее?

Луна прошлась по комнате, глубоко вонзая каблуки туфель в турецкий ковер. В эту минуту ей отчаянно хотелось почувствовать под ногами камень – твердый удар, громкий звук…

– Ни для кого более не секрет, что ты – неотъемлемая часть моей связи с владениями. Что сталось бы, если бы нас разделило железо?

Самообладание – самообладанием, а на последнем слове ее голос явственно дрогнул.

Энтони молчал. Подобно Луне, на сей счет он мог лишь строить догадки – каждая новая страшнее прежней. Разумеется, Луна не думала, что от этого дворец немедленно рухнет, однако чары его могли серьезно ослабнуть, и тогда она – в лучшем случае! – останется беззащитной, лишившейся половины власти.

А ведь всего одна капля крови – и гадать бы уже не пришлось… Да, теперь-то Видар – в темнице под Тауэром, а ларец из боярышника вместе с ужасающим содержимым надежно заперт, однако слишком уж многие дивные знают о происшедшем, знают, что изменник найден.

Рано или поздно вести о сем дойдут и до Никневен.

Энтони понимал это не хуже Луны.

– Что ты теперь намерена делать? – спросил он, оставив вопрос о замыслах изменника в стороне.

Не менее угрожающий и ничуть не более обнадеживающий предмет для раздумий… Сама Луна в философии дивных была не сильна, но с несколькими философами об угрозе Никневен обиняками, исподволь побеседовала. Начиная с гибели английской монархии смертных – и вплоть до ее возрождения с восшествием на престол Карла Второго. Философы сочли все это весьма интересным, однако, стоило только спросить, что они думают о природе монархии дивных, их рассуждения приняли куда более неутешительный оборот.

Предчувствия Луны оказались верны. Если позволить Никневен добиться своего, грозя Халцедоновому Чертогу, если Луна, самодержавная владычица, склонится перед чужой волей – тем самым она отречется от королевства. Уступить угрозе – значит, признать Гир-Карлин властительницей превыше самой Луны, особой, с чьею волею ей не тягаться.

Поступив так, она перестанет быть королевой. А что за этим последует, не сумели сказать даже философы. Возможно, королевой дивного Лондона станет Никневен, возможно, ею не станет никто – ни того ни другого Луна принять не могла.

Всем этим она неохотно поделилась с Энтони, и даже втайне, в глубине души, начала надеяться, что Гир-Карлин отыщет Видара первой. Нет, дело было не в том, чтоб королева Файфа получила желаемое – главное, Никневен станет незачем угрожать королевству Луны, требуя его выдачи.

Однако покушение на Энтони и мужество Иррит, предотвратившей оное, выбора ей не оставили.

– Я должна казнить его, – сказала Луна.

– Так я и полагал, – кивнул Энтони. – Но речь о другом. Что ты намерена делать до этого?

Луна наморщила лоб.

– Созвать весь двор… кстати, как по-твоему, не послать ли гонца в Беркшир? Быть может, кто-нибудь из подданных Велунда тоже захочет присутствовать – тогда подождем их.

– Да, если хочешь. Позволь, я выражусь прямолинейнее: намерена ли отдать его под суд?

Вот этого Луна вовсе не ожидала – с тем же успехом Энтони мог бы заговорить по-французски.

– Под суд? Энтони, его вина очевидна. Будь даже прошлые его преступления под сомнением – ты сам видел, что он пытался проделать с тобой!

– Я ни в чем и не сомневаюсь, – отвечал Энтони, – однако доказать несомненное проще простого, так почему бы не сделать этого? Почему б не судить его, как подобает?

– Как подобает? – Мысль эта казалась такой нелепой, что Луна не смогла сдержать смеха. – Энтони, мы ведь не смертные!

Какой же резон побудил его предложить это столь серьезно?

– Верно, не смертные, – согласился Принц. – Но это же не означает, что вам нет дела до справедливости.

– Справедливость требует предать его смерти.

– Потому, что такова твоя воля?

Вопрос сей изумил Луну до утраты дара речи.

– Конечно, против прерогатив королевы возражать не приходится. Однако тебе известно, какого я мнения на сей счет – с годами оно не переменилось. Да, с Пимом я не соглашался по стольким вопросам, что и не счесть, я, как мог, противодействовал его бесконечным попыткам отнять власть у короля, передав ее в руки парламента, но в одном был с ним совершенно согласен – в неприятии прерогативы Карла самовластно выносить приговор. Приговор должен быть вынесен по закону, а не зависеть от прихотей одной-единственной особы.

– По-твоему, это прихоть?! – Сердце Луны сжалось от боли. – Энтони, измена карается смертью – и среди дивных, и среди людей.

И вновь Энтони согласно кивнул, но на сей раз в его согласии чувствовалась изрядная доля иронии.

– Понимаю. Именно потому ты и казнила смертью всех прочих изменников – например, сэра Пригурда.

Дюжина ответов, разом пришедших на ум, застряли в горле так основательно, что наружу не удалось вырваться ни одному. Тугодум Пригурд, пусть с запозданием, задним числом, но старался помочь; что же до остальных – предать смерти их всех было бы актом немыслимой кровожадности. В конце концов, у нее всякий раз были резоны… но именно об этом-то Энтони и говорил. Решения Луна принимала одна, по собственному усмотрению, не прибегая ни к каким меркам, кроме тех, что установила для себя сама.

– Самоуправство, произвол, – негромко, даже не помышляя об обвинениях, сказал Энтони, – отнюдь не становятся привлекательнее, если исходят от дивных.

Луна поникла головой.

– Понимаю, я огорчила тебя, разделавшись с Пригурдом в твое отсутствие. Во второй раз я сей ошибки не допущу. Да, Энтони, изгнание тебя едва не погубило, а виноват во всем Видар, и ты имеешь полное право сказать свое слово при вынесении приговора.

Энтони улыбнулся так, точно именно это и ожидал от нее услышать.

– Прекрасно. Тогда вот мое слово: прежде всего остального я требую суда над Ифарреном Видаром и доказательства его вины.

Луна в отчаянии смежила веки.

– От этого ты не отступишься, верно?

– В самом деле. Не отступлюсь.

– Но вина его будет доказана, – едва не скрипнув зубами, напомнила Луна.

– В этом я не сомневаюсь.

Тогда зачем же судить его? Дабы утвердить процедуру, превратить вынесение приговора изменнику в нечто упорядоченное. А еще, как подозревала Луна, дабы ее подданные тоже смогли сказать свое слово касательно участи изменника, принесшего им столько бед.

Похоже, идеи республиканцев Энтони куда ближе, чем полагает он сам.

– Что ж, будь по-твоему, – сквозь зубы процедила Луна. – Суд – значит, суд.

Случай пожалеть об этой уступке представился быстро, полумесяца не прошло. Пообещать судебное разбирательство – дело несложное, а вот решить, как его провести… И вот, пока Видар томился в темнице, столь основательно заложенной кирпичом, что пробраться внутрь, дабы проверить, на месте ли узник, удавалось лишь крохотным, не более стрекозы, сильфам, Луна ломала голову в раздумьях: с чего начать, на чем основать процедуру?

Загвоздка, которую Энтони, несомненно, предвидел загодя, состояла в том, что судебные разбирательства основаны на законах, тогда как у дивных таковых не имелось. Миром дивных правил лишь здравый смысл да прерогативы монарха: если королева сочла некое деяние преступным, значит, так и есть, а выносить приговор – также ее право. По-видимому, в глубине души Энтони надеялся, что дивные напишут себе настоящий, форменный свод законов, но откладывать казнь Видара настолько Луна уж точно не собиралась.

«В конце концов, мы – не люди», – думала она. Однако много ли в сем оправдании веса? Конечно, ее владения не столь обширны, подданные не столь многочисленны, а общество устроено много проще, чем наверху. Так ли уж нужны дивным созданиям суды и законы? И все же, пусть в том, что правит она куда лучше, справедливее старого Карла, Луна не сомневалась, дальновидность и практический ум подсказывали: обольщаться на сей счет не стоит. Королевская прерогатива есть королевская прерогатива, к добру или к худу ей пользуются, ибо особа Луны и справедливость – отнюдь не одно и то же.

Будь проклят Энтони, вложивший ей в голову сии мысли! Теперь они гудели там, в голове, точно пчелиный рой, не давая Луне ни минуты покоя.

В конечном счете она подготовилась к суду, разделив двор на нечто вроде сословий: Халцедоновую Стражу, проживающих в Лондоне беркширцев, собственный тайный совет и так далее, с тем, чтобы каждые выбрали в коллегию присяжных по одному представителю. Всего таковых вышло девять, а не двенадцать, как заведено среди смертных, но это было неважно. Девять их или двенадцать – опасаться, что хоть один сочтет Видара невиновным, не приходилось.

Последняя трудность возникла, когда, обратившись к смертным, Луна обнаружила, сколь те немногочисленны. Да, она понимала, что чума проредила их ряды, одних погубив, других же заставив спасаться бегством, но, узнав, что людей при дворе, не считая Энтони, осталось лишь двое, была не на шутку встревожена.

Пока она занималась иными делами, жизненно важная часть подданных едва не сошла на нет.

«Это я непременно исправлю», – мысленно пообещала Луна. Однако пока со смертными, как и со многим другим, придется подождать.

Собравшись вместе, смертные посовещались и двумя голосами против одного избрали в присяжные Энтони.

– Это ведь дело дивных, – сказал он, услышав о сомнениях Луны. – Судьей будешь ты, а не я. Разумеется, лучше бы присяжным стал один из них, но я согласен.

В который уж раз он прибег к крючкотворству, утверждаясь в собственных полномочиях, если это ему на руку, и отрекаясь от них, если нет, но к тому времени терпение Луны истощилось настолько, что спорить она не стала. Сейчас ей хотелось лишь одного – покончить с этим судом, да поскорее.

И вот все собрались под восстановленными сводами потолков большого приемного зала. По обе стороны трона рядами расселись присяжные – четверо слева от Луны, пятеро справа. Кресло Энтони на время убрали, и он устроился на самом последнем месте в ряду, подальше от трона, сим лишний раз подчеркнув, что здесь, на суде, он не Принц. Перед ними стояло кресло, ожидавшее обвиняемого. Позади кресла молчаливой толпой собрались подданные.

– Слушается дело Ифаррена Видара, – заговорила Луна в полной тишине, – бывшего подданного сего королевства, некогда носившего титул лорда-хранителя, коего он был лишен, по воцарении нашем бежав в сопредельные земли. Вину же его установит коллегия из девяти присяжных, избранных из тех, кто более всех остальных пострадал от мятежей и вторжений, постигших владения наши в последнее время. Введите…

«Нет, изменником его называть нельзя. Рано».

– Введите обвиняемого.

Толпа расступилась, освобождая проход двум стражам-гоблинам, что вели к свободному креслу Видара. На запястьях его и лодыжках побрякивали рябиновые кандалы – те самые, которыми некогда сковывали Пригурда, хотя костлявые руки и ноги Видара вполне удержали бы и обычные цепи. Шествовал Видар надменно, словно бы не замечая ни кандалов, ни собравшихся в зале. Черные глаза его, не мигая, взирали только на Луну.

Ныне они поменялись местами – теперь на троне, с коего он возвестил о вторжении в королевство, сидела она. А когда-то сей трон принадлежал Инвидиане.

Уничтожить его Луна не дерзнула: огромная серебряная арка спинки заслоняла собою Лондонский камень, а раскрывать сию тайну было весьма и весьма опасно. Однако Видаров взгляд пробуждал неприятные воспоминания о прошлом этого трона, а заодно и короны, венчавшей голову Луны. Мало этого – подойдя ближе, Видар кивнул ей и слегка улыбнулся, будто бы одобряя ее достижения. Будто бы говоря: «Ты победила в игре, в которую, бывало, игрывал и я».

Но для нее все это никогда не было игрой. Она совсем не такова, как Видар.

Опустив взгляд, прервав безмолвную беседу, Видар элегантно раскинулся в приготовленном ему кресле, и Луна вновь заговорила, с великим тщанием подбирая слова:

– Ифаррен Видар! Ты обвиняешься в сговоре с двумя иноземными державами, целью имевшем низвержение нашей власти; в содействии стараниям покойного Кентигерна Нельта посеять смуту в рядах королевской стражи; в выдаче врагам сведений, что позволили оным подсылать во дворец убийц и иных покусителей на нашу особу; в учинении насилия супротив Принца Камня, и, наконец, в разрушении дворца, в стенах коего мы пребываем ныне. Кроме этого, ты обвиняешься в подстрекательстве лондонских смертных к мятежам и междоусобице, дабы сие породило разлад и смуту в наших подземных владениях. Чем ты ответишь на эти обвинения?

На белом, как кость, лице подсудимого не было видно ни пятнышка, черные одежды сияли безукоризненной чистотой. Кто-то – по всей вероятности, Энтони – снабдил его водой для умывания. Блюсти достоинство обвиняемого, несмотря ни на что – да, это вполне в духе Принца. Суд должен выглядеть – нет, не выглядеть, быть – справедливым.

Однако у дивных суды не в обычае. Насмешливая улыбка, расползшаяся по Видарову лицу, отнюдь не оказалась для Луны неожиданностью. Сколь бы ни презирал он смертных, сколько бы ни называл их пешками, но вовсе уж без внимания их не оставлял, а посему прекрасно знал, в какой фарс превратил Карл собственный судебный процесс, отказывая в законности суду, перед коим предстал. Однако Луна, не в пример лорду-председателю того суда, к подобному трюку приготовилась. Да, прерогативы королевы позволяют ей расправляться с изменниками, как душа пожелает, и если ей угодно вверить сию власть в чужие руки, она имеет на то полное право.

– Признанием вины, – отвечал Видар.

«Что?»

Видя ее изумление, он рассмеялся в голос.

– А что ж мне, сплясать ради твоей забавы? Настаивать на невиновности, когда ни одна дивная душа иначе, как виновным, меня не назовет? – Здесь он не преминул ядовито подчеркнуть слово «дивная», в знак безразличия к суждениям смертных. – Я мог бы выставить твой, так сказать, «суд» на посмешище, но дело вряд ли того стоит. Удивительно, как ты, при этакой-то любви к бренному миру, еще не позволила смертным окропить собственную голову святой водой: пускай-де и с меня смоют бессмертие!

Прежде, чем ответить, Луна медленно расправила грудь, выравнивая дыхание. В зале поднялся ропот, присяжные заерзали в креслах. Энтони был изумлен не меньше нее, однако взглянуть на него в поисках помощи она не могла – это лишь подтвердило бы правдивость Видаровых слов.

– Что ж, вину свою ты признал сам, – сказала Луна, изо всех сил постаравшись не выказывать ни удивления, ни недовольства. – Значит, в суде нужды нет.

Видар обнажил зубы в жуткой улыбке.

– В самом деле! Прими же, Луна, от меня сие одолжение. В конце концов, ты жаждала моей крови еще до того, как змеею вползла на тот самый трон, на котором сейчас сидишь. Я ведь твой враг, угроза твоей власти. Знакомо, не так ли? Скажи же это вслух! Вели предать меня смерти. Именно так и поступила бы Инвидиана.

Горло обожгло едкой желчью.

«Луна и Солнце…»

Скольких Инвидиана послала на смерть с этого самого трона? Под влиянием минутной прихоти, ради вечернего развлечения… нет, Луна была вовсе не такова. Однако забава для бывшей королевы всегда пребывала лишь на втором месте. Во главе угла неизменно стояла незыблемость собственной власти.

Инвидиана не всегда предавала смерти тех, кто являл собою угрозу. Тот, кто мог быть наказан иначе – обесчещен ли, изгнан, принужден к покаянию и, таким образом, использован в неких интригах размахом пошире, продолжал жить.

Тут в памяти вновь зазвучал голос Керенеля, принужденного Луною к той приснопамятной клятве, да так, что не заглушить…

Но если придворный оказывался бесполезен, или его опасность перевешивала возможные выгоды… в таком случае Инвидиана без раздумий втаптывала его в землю, дабы преподать урок остальным.

«Я не такова, как она».

Но, может, это неправда? Сколь часто она мечтала о смерти Видара, стремясь погубить его всеми доступными средствами? Да, мысль о смертоубийстве ей претила – но не в его случае. И вовсе не потому, что он прямо угрожал ее жизни, подобно Кентигерну в тот миг, когда они с Принцем обрушили на него потолок – Видар просто не мог служить иной цели, кроме угроз ее власти.

В зале царило молчание. Кое-кто даже дух затаил. Видар же с усмешкою ждал.

«Зачем ему это нужно? Признавая вину, он ничего не добьется, кроме собственной смерти!»

Однако смерть его была предрешена заранее. Шагнув ей навстречу, он мог одержать последнюю победу – причинить Луне боль, ударив в самое сердце ее уверенности в себе, вселив в ее душу сомнения.

К тому же, если предать Видара смерти, всякий дивный, заставший на троне Инвидиану, запомнит его слова навек.

Да, но и в живых его не оставить… Как же быть? Где выход из этой ловушки?

И тут на лице Луны засияла улыбка, порожденная злорадным, мстительным торжеством, переполнившим сердце. Видар задумал уязвить ее напоследок, однако этой победы ему не видать.

– Лорд Валентин! – окликнула Луна, не сводя глаз с Видара.

Зал изумленно ахнул.

– Лорд Валентин, нам нужна та вещица, что недавно была вверена твоему попечению.

– Тот ла… – Ответ лорда-хранителя оборвался на полуслове. – Ваше величество…

– Мы ждем, лорд Валентин.

Краем глаза Луна отметила, что тот поклонился и устремился к дверям, увлекая за собой одного из оставшихся смертных. По залу волной прокатился ропот: дивные наперебой гадали, что могла иметь в виду их королева.

– Молчать, – велела Луна.

Сошедшиеся послушно умолкли.

– Мы сочли нужным вверить суд над преступником присяжным, и посему просим коллегию вынести вердикт.

Скоро ли Валентин вернется? Наверняка, скрывшись из виду, он побежал со всех ног.

– Итак, во всех вышесказанных преступлениях Ифаррен Видар виновным себя признает. Признаете ли, подтверждаете ли его вину вы?

Пустая видимость, дабы придать великолепия скомканному суду и предоставить Валентину время для возвращения… Видар ожидал вердикта со спокойным самодовольством мученика, готового страдать за собственные убеждения. Поднявшись с мест, девять присяжных один за другим признали его виновным.

«Тут нельзя оставлять ни малейших сомнений».

– Чем посоветуете вы покарать сию измену? – спросила Луна, когда с этим было покончено.

Чаще всего дивные избегали убийств, но только не в этом случае. Каждая группа выбрала в представители того, кому более всех остальных хотелось приложить руку к наказанию главного пособника Никневен в долгом противоборстве Лондона с Файфом. Один за другим присяжные поднимались с мест и призывали казнить изменника смертью. Последним сказал свое слово Энтони.

Пожалуй, замысел Луны придется Принцу не по душе. Но, в конце концов, она – королева. Она может прислушаться к совету, но окончательное решение остается за ней – кому, как не Луне, решать, что лучше для ее королевства? К тому же, Энтони здесь не в качестве Принца, а о делах дивных судить вовсе не ему.

Сочтя все это устроенным только затем, чтоб приглушить чувство вины в его смерти, Видар заулыбался шире прежнего. Но когда в зал сквозь боковую дверь вернулся Аспелл со спутником, а Луна велела присяжным покинуть тронное возвышение, на лице предателя отразилось некоторое замешательство.

Оглянувшись, собравшиеся дивные увидели в руках смертного ларчик из дерева боярышника.

Зал ахнул от ужаса так, что вокруг дрогнули стены. Забыв о торжественности церемонии, все опрометью бросились в стороны. Сопровождаемый смертным носильщиком, Валентин беспрепятственно подошел к трону.

Пока все взгляды были устремлены на них, Луна выудила из кармана ломтик хлеба и сунула его в рот. Теперь она – на всякий случай – всегда имела при себе жертвенный хлеб, и в эту минуту радовалась собственной предусмотрительности от всей души.

Валентин со смертным подошли к возвышению. Все остальные, кроме Луны, Видара и Ангризлы, силой удерживавшей изменника в кресле, отступили подальше. Повинуясь жесту Луны, смертный опустил ларец к ее ногам и с радостью удалился следом за Валентином.

– Ифаррен Видар! – заговорила Луна. – Твои преступления заслуживают смертной казни. Однако убийство дивных нам претит, и посему мы монаршей милостью смягчаем твой приговор. Мы приговариваем тебя к вечному заточению под охраною… нет, не ключа и замка, который можно и взломать, не караульных, которых можно и подкупить, но природных стихий, что удержат любого из дивных.

С этими словами она сняла с ларца крышку.

Шкатулка внутри была невелика, не шире пяди, но испускаемая ею аура холода намного превышала ее размеры. Холод пробирал до костей – даже сквозь защиту бренного хлеба. Вкусив плоти Луны, железо оставило скверну в ее крови, за линией обороны подношения смертных, а этого-то Луна и не ожидала. Поначалу она решила извлечь из ларца шкатулку собственноручно, но не могла заставить себя придвинуться к ней так близко. Пришлось вновь подозвать к себе смертного и велеть ему поставить шкатулку на снятую крышку ларца.

Теперь ее видели все: черные стенки ничем не украшены, на крышке – один только щит без герба. Однако она являла собою узилище, из которого не вырваться никому, пусть даже духу дивного, ну, а на случай, если кому-нибудь вздумается освободить его, кое-какие мысли у Луны имелись.

Все это Видар знал не хуже нее. Все его самодовольство исчезло без следа, сменившись неописуемым, паническим ужасом. Но именно такую судьбу он готовил для Энтони, и ярость, разбуженная этой мыслью, послужила Луне и броней, и стрекалом.

«Да, сие – отнюдь не милосердие, но милости он не заслуживает».

Неимоверным усилием Луна заставила себя поднять руку.

На ощупь железо казалось горячее любого огня, холоднее любой стужи. Полузажившая рана в плече откликнулась на прикосновение мучительной болью. Невдалеке, словно сквозь вату в ушах, послышалась возня, однако отвлечься на звук Луна не могла. Стиснув зубы так, что чудом не хрустнула челюсть, она подняла крышку шкатулки и в тот же миг отдернула руку.

Как оказалось, возню повлекла за собою попытка изменника к бегству. Теперь Видар лежал носом в пол в трех шагах от своего кресла, Ангризла же, оседлав его, заламывала ему руки за спину. Возможно, смерть его и не страшила, но такое…

Между тем, Луне хотелось лишь одного – избавиться от шкатулки, да поскорее.

– Добудьте мне крови изменника, – велела она.

Ангризла хищно осклабилась. Глаза ее пылали безумным огнем: по-видимому, устоять под напором ауры холодного железа маре удавалось на одной только силе воли. Костоглод – тот подходить и не думал, но просто толкнул к ней по гладкому полу кинжал. Подхватив оружие, Ангризла от души полоснула Видара по плечу и устремила яростный взгляд на смертного. Наконец тот, сообразив, что от него требуется, принял у мары кинжал и отнес его Луне.

Луна занесла оружие над черным зевом шкатулки.

– Сим исполняется вынесенный изменнику приговор, – сквозь тошноту и боль проговорила она.

Три удара кончиком пальца – и три капли крови канули в непроглядную тьму.

Видар истошно завыл, рванулся, что было сил, сбросив с себя Ангризлу, но тут же все тело его окоченело, словно скованное параличом, на лице застыла гримаса несказанного ужаса. Скорчившийся на полу, он казался чудовищной статуей, аллегорическим изображением страшнейшей на свете муки. Миг – и он начал таять, сделался полупрозрачным, словно призрак, и, наконец, исчез, не оставив на мраморе ни следа, кроме рябиновых кандалов.

Тем временем в железной шкатулке вспыхнул огонек – хищный, кроваво-алый, и Луна с лязгом захлопнула крышку. С украшавшего шкатулку щита, еще минуту назад девственно гладкого, на нее злобно взирал длинноногий паук. Передернувшись от отвращения, Луна жестом велела смертному отойти, и тот с видимым облегчением отступил от трона.

Кроме него, облегчения никто из собравшихся не испытывал, однако терпеть им оставалось недолго.

– Лорд Энтони, не будешь ли ты любезен присоединиться ко мне? Вместе с тобой мы поместим тюрьму Видара туда, где она не нарушит ничей покой.

Хмуря брови, Энтони подошел к ней. Пожалуй, глубокие морщины, пролегшие поперек его лба, означали, что замысел Луны он понимает, но сомневается, выйдет ли из сего толк.

«Надеюсь, да. Ничего лучшего мне на ум не приходит».

С этими мыслями Луна кивнула Принцу, и тот, подняв шкатулку, спрятал ее назад, в ларчик.

Огражденные от железа боярышником, собравшиеся перевели дух, но, потянувшись мыслью к Халцедоновому Чертогу, Луна почувствовала скверну даже сквозь дерево, точно отраву под слоем сахарной глазури. Или ей это лишь кажется?

Стоило ей взять Энтони за руку, тот негромко зашипел сквозь зубы, как будто почувствовал то же самое, однако Чертог откликнулся на их зов. Мраморный пол распахнулся, расступился, точно песок, и ларчик со страшным содержимым полетел вниз, в недра Чертога, в такие глубины, куда Луна прежде и не заглядывала, и, наконец, достиг неких неопределенных границ. Да, дворец простирался под Лондоном, но лишь в волшебном, мистическом смысле. С лопатою до него было бы не добраться, сколько ты ни копай, однако где-то там, далеко в глубине, Чертог вновь уступал место обычной земле – скалистому ложу, на коем покоился Лондон.

Там Луна с Энтони и оставили железную шкатулку, и сомкнули над нею камень.

Теперь все взгляды до одного были устремлены на пол, что поглотил тюрьму Видара, не оставив от нее и следа. Высвободив руку из пальцев Энтони, Луна искоса взглянула на него, а тот, догадываясь, что ее тревожит, слегка улыбнулся в ответ. Взгляд Принца оставался ясен, и держался он вполне бодро.

– Вот и конец, – объявила Луна. – Отныне да будет Ифаррен Видар всеми забыт.

Стук лошадиных копыт отскакивал гулким эхом от стен и нависших над головою верхних этажей домов вдоль Кеттон-стрит. Казалось, Энтони остался один на всем белом свете: вокруг – ни своеобычных лоточников, ни местных домохозяек. С тем же успехом Лондон мог бы в одночасье перенестись куда-нибудь в иной мир, оставив жителей на прежнем месте. В эти дни даже Халцедоновый Чертог казался местом куда более людным, чем большой город наверху.

Отчаянно потея под носовым платком, прикрывавшим ноздри и рот, Энтони только и думал, убережет ли ткань от вредоносных чумных испарений. Однако, сними он платок, лучше уж точно не станет, и посему Энтони стойко терпел жару, покачиваясь в седле вместо того, чтоб нанять хакни – ведь прежний пассажир вполне мог оказаться разносчиком чумы. Собственная его карета за отсутствием кучера пылилась без дела. Дом Энтони тоже обезлюдел: из всех домочадцев остались лишь он сам да Бернетт, а Бернетту хватало забот с хозяйским платьем и приготовлением пищи. Счастье, что лошадь удается сберечь, при этаком-то засилье конокрадов.

Узкий проулок меж церковью Святого Лаврентия в Еврейском квартале и Блэквелл-холлом наполовину перегораживала груда мусора – свидетельство стараний некоего лавочника во исполнение чумных указов вымести улицу перед домом. Однако мусора с улиц никто не вывозил, и законопослушный лавочник явно счел все старания тщетными, причем – не одну неделю назад. Направив лошадь туда, Энтони вскоре въехал в крохотный дворик Ратуши. В обычные дни двор кишел посетителями, явившимися по делам городского управления либо торговли, теперь же был безлюден и мертвенно тих. С крыльца Ратуши сурово, невозмутимо взирали на сие запустение каменные фигуры Христа и Добродетелей Христианских. Единственной живой душою поблизости был одинокий караульный, стоявший у дверей в «Три бочки», помеченных знакомым красным крестом с надписью «Господи помилуй».

Содрогаться при виде подобного Энтони давным-давно перестал. В Лондоне больше не сыщешь ни улицы, где не окажется хоть одного зачумленного дома.

В самой Ратуше царило то же запустение, что и снаружи. Лорд-мэр, Лоуренс, не созывал олдерменов уже которую неделю: половина совета покинула Лондон. Однако Энтони надеялся, что сегодня сие обстоятельство пойдет ему на пользу. В страхе перед чумой лондонцы сторонились публичных мест, а здесь собравшимся составят компанию лишь пауки, безмятежно плетущие тенета под потолком.

В Суде Старейшин Энтони зажег сальные свечи и смахнул пыль со своей скамьи. Сколько их соберется сегодня? Сэр Уильям Тернер явится наверняка: уж он-то понимает, сколь нужен Сити. Да и еще кое-кто отказался бежать. При помощи приходских властей они выполняли чумные указы, изданные Карлом перед отъездом из города вместе со всем двором, в увядающей день ото дня надежде, что все это каким-то чудом остановит моровое поветрие. Однако чума все разрастается… три тысячи умерших только на прошлой неделе, и конца-края этому не видать.

Мысли Луны были поглощены иными заботами: она выжидала, надеясь, что жуткая казнь, учиненная над Видаром, удовлетворит Никневен и предотвратит войну, но Энтони давным-давно махнул на бездействие дивных рукой. По ночам, лежа в холодной постели, он все чаще и чаще думал о том, что никакие старания – смертных ли, дивных – делу ничем не помогут.

Но затем, с приходом нового утра, поднимался и продолжал трудиться, несмотря ни на что.

Шаги за дверью! Энтони выпрямился, расправил плечи, однако при виде вошедшего Джека Эллина вновь разочарованно поник головой.

– Я надеялся, это кто-нибудь из олдерменов…

– Тогда мне еще более жаль – ведь я к вам с недоброй вестью.

Мрачность его тона заставила Энтони разом забыть об усталости. Озаренное пламенем свечей, окаменевшее лицо Джека было бледно, как полотно.

– Вы… не захворали?

Эта, ныне столь очевидная, мысль пришла в голову Энтони прежде всего. Если же речь о Джеке, она становилась еще очевиднее: сей юный безумец предложил лекарские услуги приходу Святого Жиля, что в Криплгейте, одному из худших рассадников чумы. Более трех с половиною сотен умерших на прошлой неделе, и это лишь те, кто погиб от чумы по бумагам – то есть, даже не половина от общего числа! Цифры сложились в голове словно бы сами собой…

Но доктор покачал головой.

– Нет. Я – нет. А вот Бернетт – определенно.

Пожалуй, Энтони следовало бы огорчиться. Возможно, где-то в глубине души, под грудами усталости, что-то и вправду дрогнуло. Но сейчас то был лишь удар в бесчувственную плоть, толчок безо всякого прочего смысла.

– Откуда вы…

– С утра я заглянул к вам. Он отворил мне, весь в жару. – На скулах Джека, предвещая продолжение, заиграли тугие желваки. – Я осмотрел его и обнаружил… знаки.

Твердые красные пятна на коже, наподобие блошиных укусов. Вкупе с горячкой – верный признак чумы.

– Энтони…

Оклик лишь чудом достиг слуха, пробившись сквозь каменное оцепенение. Быстро приблизившись, Джек потянулся к нему, но тут же опомнился и отдернул руку. Несомненно, Бернетта доктор осматривал в перчатках и прочем положенном облачении, но даже стоять в такой близости было бы крайне опасным, если Джеку не посчастливилось вдохнуть чумных испарений. Долго ли он еще протянет, столь часто бывая среди зачумленных?

– Энтони, – негромко продолжал Джек, – его нужно отправить в чумной барак.

Энтони вздрогнул, но тут же взял себя в руки.

– Запереть Бернетта с умирающими? С тем же успехом я мог бы сам его пристрелить.

– Вероятнее всего, он в любом случае умрет, – пояснил Джек. Сей предмет разговора сделался столь привычен, что о такте никто и не помышлял. – Да, его шансов чумной барак не упрочит, зато очень даже упрочит ваши. Энтони, если его не отослать, ваш дом запрут. С вами внутри.

Спинной хребет всех стараний сдержать чуму… Человек мог разносить заразу, сам о том ни сном ни духом не ведая, и потому всем, живущим с ним под одним кровом, надлежало оставаться взаперти, пока время не покажет, что они не больны.

Или пока все внутри не умрут.

Энтони гулко сглотнул и отвел взгляд.

– Вы же сами говорили: чумные бараки переполнены.

Бараков городским властям удалось устроить три, дополнив ими пару оставшихся после последнего большого поветрия, но там едва могло разместиться две-три сотни человек – что уж говорить о тысячах захворавших!

Но увильнуть от разговора Джек ему не позволил.

– Если вы не отошлете его, то должны покинуть дом сами. Уезжайте сегодня же и оправляйтесь в деревню, к Кэт. Оказаться же запертым в доме вместе с Бернеттом… с тем же успехом можно приставить пистолет к собственному лбу.

Спор о сем велся уже далеко не впервые. Джек всей душой ненавидел этот указ и повсюду, где мог, ратовал за чумные бараки. Сегодняшний его совет был ничем иным, как сознательным нарушением закона. Если Энтони уже заражен, он понесет чуму с собой, за город, как и многие до него – та самая ситуация, коей чумные указы и должны всемерно препятствовать.

Однако сей довод Джеку – что с гуся вода, и потому Энтони заговорил о другом:

– Уехать я не могу. Сегодня у нас важная встреча, дабы облегчить жизнь горожан: мы отыскали способы переложить денежные сборы с неимущих приходов на плечи тех, что побогаче, и отсрочить выплаты кое-каких долгов. Джек, половина Лондона едва способна прокормиться, торговля и ремесла дышат на ладан. Неужто вы принудите меня бросить родной город на произвол голода и разрухи?

По губам Джека скользнула тень былой ироничной улыбки.

– Нет. Не настолько скверно я вас понимаю. Но и заниматься всем этим, сидя взаперти, за красным крестом на дверях, мягко говоря, затруднительно. А значит, Бернетта нужно отослать.

При одной мысли об этом сердце пронзило болью. Бернетт был верным слугой и вполне заслуживал ответной верности. Энтони с радостью оставил бы его в доме, наняв в сиделки какую-нибудь женщину из тех, что перенесли хворь. Это куда как лучше, чем заживо гнить в аду Святого Жиля в Криплгейт, где можно, вышвырнув труп за окно, угодить им прямехонько в яму чумного могильника…

Где Бернетт и умрет – один, всеми брошенный.

Вот только, оставив его у себя, Энтони лишится возможности помочь другим.

Снова шаги снаружи, и через порог шагнул сэр Уильям Тернер, а за ним показался кто-то еще. По крайней мере, двое олдерменов, а с Энтони – трое, а может, и кто из других подойдет. Возможно, сообща они удержат Лондон на ногах.

Непременно удержат. Должны.

В надежде спрятать за шепотом горечь стыда Энтони понизил голос.

– Что ж, будь по-вашему, Джек. Сделайте для него все, что сможете.

Доктор, забыв о риске, крепко стиснул его плечо.

– Господом Богом клянусь: я спасу его, если удастся.

Несмотря на безумный зной, Энтони, шедшего пешком вдоль Чипсайда, бил неудержимый озноб. На углу Олд Ченч до сих пор высилась груда обугленных поленьев, хотя внезапные ливни, что на прошлой неделе загасили костры, давно миновали, вновь уступив место ужасающей летней суши.

Во исполнение приказа короля, вместе с двором пребывавшего в Солсбери, по всему Сити три дня и три ночи жгли огромные уличные костры. Три дня жаркого пламени, дабы очистить воздух…

И семь тысяч, умерших только на той самой прошлой неделе.

Резко свернув влево, Энтони далеко обогнул тело, мешком привалившееся к стене таверны «Русалка». Мертвый ли, умирающий – разница невелика. Воздух насквозь пропитался зловонием смерти, груды трупов переполнили кладбища, несмотря на указ, что строго предписывал хоронить все тела без исключений на глубине не менее шести футов.

Сменив направление, Энтони оказался слишком близко к еще одному человеку, не преминувшему вытянуть костлявые руки и ухватить его за камзол на груди, смяв в кулаках пропотевшую ткань.

– Нам велят очищать тело снадобьями, – выдохнул приставала, обдав Энтони струей густой вони изо рта. – А воздух велят очищать огнем. Но очищаем ли мы наши души? Каемся ли в грехах, что навлекли на нас этот мор?

На миг окаменевший от изумления, Энтони что есть сил отпихнул незнакомца прочь. Тот разжал пальцы, но не раньше, чем пуговицы камзола брызнули во все стороны.

– Назад! Не смей ко мне приближаться!

Незнакомец расхохотался, обнажив почерневшие зубы, обломанные так, будто его не раз били в лицо.

– Тебе нечего опасаться, если ты – человек праведной жизни. Все это – воля Господа, кара Божия, постигшая народ, сбившийся с пути благочестия.

Будь проклят этот грязный пуританин! От ярости Энтони покраснел до самых корней поредевших волос.

– Господь Бог, – зарычал он в лицо незнакомца, – здесь не виноват! Болезнь? Всего лишь игра растреклятого случая! Причины ее повсюду – в нашей телесной нечистоте, в отбросах на улицах, в грязном воздухе, коим мы дышим, в зачумленных предместьях, по нашему упущению сгрудившихся за стеной! Бога здесь нет! Господь – там, наверху, смотрит, как мы умираем в воплях и муках, молим Его о милости, проклинаем Его имя, а Он-то совсем ни при чем!

Последний выкрик зазвенел в ушах, эхом отдавшись от закопченных стен лавок, что тянулись по обе стороны некогда великолепной улицы. Пуританин уже бежал от этакого святотатства во всю прыть и, едва не споткнувшись, свернул в Боу-лейн. Энтони шумно перевел дух. В голове болезненно загудело. Когда он в последний раз ел? Даже и не припомнить. Оставшись без Бернетта, канувшего в пасть чумного барака, а ныне уже, несомненно, покойного, он управлялся по хозяйству сам, как умел.

Дома должен был еще остаться холодный мясной пирог… а может, и он уже съеден? Этого Энтони тоже не помнил. Его могли бы покормить внизу, однако туда он не пойдет: уж больно невыносимо стало смотреть на дивных – здоровых, чистых, ухоженных, не подверженных бедствиям, творящимся наверху. Если зной не спадет, если чума не пойдет на убыль, то и немногие уцелевшие горожане, эта жалкая горстка живых, вскоре покинут сей мир, оставив Лондон призракам и дивным созданиям из тени.

Движимый, скорее, одной только силой привычки, чем хоть какими-то иными побуждениями, Энтони повернул в Ломбард-стрит и зашагал к знакомой двери. Нашарив в кармане пучок руты, он глубоко вдохнул ее пряный аромат в надежде избавиться от заразы, которую мог подхватить от уличного приставалы. Найдется ли в доме что-нибудь, избавляющее от головной боли? Гул в голове путал мысли, мешая припомнить и это.

Дверь отворилась. Изнутри тут же повеяло благословенной прохладой. Огня в очагах он не зажигал уже который день и теперь с наслаждением освободился от камзола с дублетом, оставшись в насквозь пропотевшей нижней рубахе. При мысли о еде желудок едва не вывернулся наизнанку. Уж лучше поесть попозже, немного передохнув. Бросив одежду на пол, Энтони доковылял до кровати, улегся и замер, снедаемый тревожными мыслями.

Когда, наконец, уймется этот озноб?

– Вся трудность, Ваше величество, – терпеливо напомнил Валентин Аспелл, – в том, что оно исчезает.

Едва сдержав яростный рык, Луна облекла гнев в иную форму – в холодную, резкую снисходительность.

– О природе золота фей, лорд Валентин, я осведомлена. Однако, с умом рассчитав время, мы вполне способны помочь лорду Энтони, не подвергаясь опасностям, что ждут наверху. Если уж мы ничего не в силах сделать для болящих, то можем, по крайней мере, оказать помощь тем, кто в добром здравии, снабдив их деньгами на покупку провизии и прочих нужных вещей.

Лорд-хранитель вел речь о том, что со временем золото фей вновь обращается в листья и черепки, а это может привлечь нежелательное внимание. Но, судя по рассказам Энтони, хаос наверху достиг таких высот, что вмешательство дивных может пройти незамеченным. Он даже назвал имена нескольких смертных, что станут вполне достойной добычей. Один из них похвалялся, будто весьма увеличил свое состояние, разъезжая по всему Лондону и Вестминстеру в поисках припасов для снабжения флота, воюющего с голландцами, а на облегчение страданий больных пожертвовал жалкие несколько фунтов.

– Сэмюэл Пипс, – предложила Луна Валентину. – Живет на Ситинг-лейн. Замени часть его золота золотом фей, а настоящее я передам Энтони – пусть делит между нуждающимися.

Лорд-хранитель почтительно склонил голову. Да, Луна знала: он просто не видит во всем этом смысла. По его мнению, чума являла собой лишь своевременную чистку, уборку грязных, битком набитых людьми улиц Лондона и его предместий. На его взгляд, людям не следовало жить, точно личинки мух, кишащие в гниющем трупе собственной земли и загрязняющие собственные жилища собственными же отбросами и печной копотью. Людского рода он не понимал и людским бедам ни в малой мере не сочувствовал.

Однако Луна сострадала людям от всего сердца. Разгул смертей наверху ввергал ее в ужас, вновь и вновь являл взору жуткий призрак бренности бытия; при одной мысли о прогулке по Лондону, среди наглухо запертых ставней, крестов на дверях и отчаянных мольб умирающих, все тело пробирал озноб, но этакая-то малость была ей вполне по силам. Да, Луна знала: Энтони полагает, будто она целиком поглощена делами дивных и, затаив дух, ждет следующего хода Никневен, однако еще немного – и ожидание сведет ее с ума. К тому же, и Энтони станет легче на душе, если он будет знать, что она тоже пытается чем-то помочь, пусть помощь не слишком-то велика. Когда Принц вернется, Луна устроит ему сюрприз – осыплет его золотом тех, кто набивает кубышки, в то время как другие умирают в голоде и нужде.

– Ты еще здесь? – спросила она Валентина, отчего тот слегка втянул голову в плечи. – Подыщи того, кто сможет это сделать, не то отправишься наверх сам.

– Слушаюсь, государыня, – пробормотал Валентин и поспешил прочь.

Энтони страшно хотелось пить. Нестерпимая жажда терзала его уже не первый час, иссушив и язык, и горло, и все остальное до самого нутра, в то время как тело истекало потом, да так, что мокрые простыни липли к коже. Было дело, он спускался в подвал за разбавленным водою вином… но сколь же давно? Нет, не упомнить. Опустевший кувшин лежал невдалеке на боку, но чтоб Энтони пил из него – тоже никак не припоминается. Вполне мог просто разлить.

– Бернетт…

Однако ослабший голос разнесся не дальше пределов кровати, а в следующий миг Энтони вспомнилось, что старый слуга покинул его. Отправлен в чумной барак. Теперь уж наверняка мертв.

Живот от самого паха пронзила острая боль; тело судорожно съежилось, сжалось, отчаянно протестуя против этакого насилия. Лекарство… Неужто в доме нет ничего против боли? И заодно от мигрени, что вот-вот расколет череп напополам. И этот туман в голове… Дело ясное: у него жар. Жар нужно унять – смоченною в холодной воде салфеткой на лоб. Этому горю поможет Кэт. У нее рука легкая…

Нет, и Кэт тоже нет рядом. Мертва? Упаси Господи… нет, нет, она все там же, в Норфолке. Вот только писать друг другу удается нечасто, ведь смельчаков, отваживающихся возить почту, по пальцам можно перечесть. Дай Боже, чтоб чума не настигла ее и там. Оборони ее от той беды, от коей Джек старался уберечь его самого.

Ступени лестницы протяжно заскрипели. Бернетт… ну, наконец-то! Должно быть, услышал зов. Нет, это вряд ли, ведь голос Энтони изменил, но Бернетт, верный слуга, идет проведать его по собственному почину…

«Господи, яви милосердие…»

Нет, то был вовсе не Бернетт. С трудом подняв отяжелевшие веки, Энтони словно бы сквозь туман сумел разглядеть лицо Джека Эллина и хрипло окликнул его: что, если перед ним – лишь еще один призрак, порожденный горячкой?

Ни рта, ни носа Джек ничем не прикрыл, а следовало бы повязать лицо платком, или надеть одну из тех несуразных клювастых масок, коими пользовались некоторые доктора, набивая клювы благовонными и целебными травами, дабы очистить вдыхаемый воздух. Ладони, коснувшиеся промокшего полотна рубашки, обожгли тело холодом, точно лед. Охваченный неудержимой дрожью, Энтони зашевелился, попытался отпихнуть руки доктора прочь, но тот легко увернулся, одним рывком расшнуровал ворот и повернул голову Энтони вправо-влево. Энтони едва не задохнулся от боли. Осмотрев его шею и подмышки, Джек потянул книзу панталоны, дабы проверить чресла, и боль вновь пронзила тело, точно копье.

Доктор негромко выругался, и сие сквернословие заставило Энтони осознать истину, в отрицании коей он упорствовал все это время. Убеждая себя, будто это – всего лишь жар. Всего лишь жар и мигрень. Которые непременно пройдут.

– Я умираю, – прошептал он.

Да, эту боль не спутать ни с чем иным. Скверная уже сейчас, со временем она будет только усиливаться, нарастать, пока он не повредится разумом и не начнет помышлять о самоубийстве, лишь бы покончить с муками. Чувствовал Энтони и вздутия в паху – не просто красные пятнышки, печати самой чумы…

– Нет, вы не умрете, – горячо сказал Джек, откидываясь назад, готовясь немедля взяться за дело и применить все свои познания в медицине, дабы спасти жизнь Энтони.

Но прежде, чем он успел встать, Энтони ухватил его за руку, что было сил вцепился в предплечье.

– Послушайте. Вы должны выполнить мою просьбу. Должны. Обязательно.

– Выкладывайте, – откликнулся Джек, накрыв его руку ладонью.

– Вы должны это сделать. Дайте слово. Клянитесь именем Господа сделать именно так, как я прошу. Сколь бы все это ни показалось странным. Что бы вы ни увидели.

На лице доктора отразилась нерешительность.

– Энтони… мне нужно сбегать за лекарствами, проколоть вздутия и…

– После, – прохрипел Энтони, сам не зная, отчего мокры его щеки – от пота или от слез. – Клянитесь!

Сглотнув, Джек согласно кивнул.

– Господь мне свидетель, я сделаю все, о чем вы попросите. Все, что пожелаете, лишь бы лечению не противились.

Вздох облегчения – и Энтони разом обмяк, опустил голову на подушку, дрожащие пальцы, сжимавшие руку Джека, ослабили хватку.

– Благодарю. Благослови вас Господь, Джон Эллин. Быть может, вы и впрямь спасете мне жизнь.

«Что я, дьявол меня раздери да нечистым гузном придави, тут делаю?»

Однако данную Энтони клятву требовалось исполнить. Каждый шаг лошади, несшей Джека на север, казался еще одним ремешком, вырезанным из его сердца: в эту минуту он должен быть там, на Ломбард-стрит, жечь негашеную известь и пряности, дабы очистить комнату, поить болящего опием и надеяться пропихнуть в него хоть немного съестного…

Но Энтони никак не желал успокаиваться, все повторял свой горячечный бред. Посему Джек и отправился сюда, к северу от Сити – во исполнение воли умирающего…

«Умирающего? Забудь это слово!»

Во исполнение воли тяжело захворавшего друга.

Чем скорей Джек исполнит долг, тем быстрее приступит к лечению. Некоторым пациентам оно помогло, в этом он не сомневался. Правда, все они были куда моложе, чем Энтони…

Негромким рыком изгнав из головы сию мысль, он спешился на задах постоялого двора «У ангела».

«Подойдите к розовому кусту и назовитесь», – так сказал Энтони.

Джек чувствовал себя полным ослом, но подозревал, что в его указаниях имеется некий тайный смысл. Он знал: с прошлых, до реставрации еще, времен, у Энтони осталось немало друзей и хитроумных способов обмена сведениями, и давно полагал, что некоторые из них с «Ангелом» как-то да связаны. Назваться розовому кусту – несомненно, условный знак. Вот только явную уверенность Энтони в том, что за кустом все еще наблюдают и весть получить готовы, Джек разделять не спешил.

Ну что ж, клятва есть клятва.

– Меня зовут доктор Джон Эллин, – заговорил Джек, склонившись над одним из иссохших, изголодавшихся по дождевой влаге цветков. – Сэр Энтони Уэйр просит передать, что захворал, заразившись чумой. Сейчас он у себя, в доме на Ломбард-стрит, и просит…

Более он ничего сказать не успел. Розовый куст дрогнул, пришел в движение, ветви его потянулись кверху и изогнулись изящною аркой. От неожиданности Джек отпрянул назад, споткнулся и с позором шлепнулся на мягкое место: под аркой, прямо перед ним, появилась женщина, и какая!

– Лорд Энтони? Захворал? О, нет…

И тут она, в свою очередь, оборвала фразу на полуслове. Над травянистой лужайкой разнесся знакомый звук – звон колокола ислингтонской церкви, возвещающий смерть одного из прихожан.

Странная женщина закатила глаза под лоб и рухнула наземь.

Джек, сидя в траве, таращился на нее во все глаза.

«Из розового куста вышла женщина трех футов ростом и упала без чувств к моим ногам. Уж не сон ли все это?»

Ответ не заставил себя ждать: из арочного проема с обеспокоенным видом, сжимая в ладони крохотную чашку, выступила вторая женщина столь же невеликого роста. Увидев лежащую на земле, она раздраженно хмыкнула.

– Сказать по совести, если б она послушала меня… а ведь я предупреждала: не ходи наружу, не приготовившись.

Привычка взяла свое. Опомнившись, Джек подполз ближе и приподнял с земли голову бесчувственной женщины… или девчонки? Нет, перед ним – женщина вполне зрелая, только карликового роста.

– Она… вдруг лишилась сознания, – пояснил Джек, помогая второй женщине влить в рот упавшей содержимое чашки – по всей видимости, глоток молока.

– Да, колокол. Я слышала, – откликнулась вторая женщина, сунув чашку под расшитый розами передник. – Давай же, Гертруда, подымайся. Вот и хорошо, вот и молодчина!

Ресницы пострадавшей затрепетали. Открыв медвяно-карие глаза, она дважды моргнула, сообразила, что лежит на Джековых коленях, и разом вскинулась.

– Энтони!

Джек поднялся, отступил на шаг и отряхнул панталоны от травы и пыли. Обе женщины были настолько схожи, что не могли оказаться никем иным, кроме как сестрами – если б не разные передники, их бы и не различить. Энтони же велел ему передать весточку «сестрам», а еще одну, особую – женщине, названной по имени. Если ту, что с маргаритками, звать Гертрудой, значит, вторая…

– Не вас ли зовут Луной?

Женщина с розами заморгала.

– Что? Нет, конечно же, нет. Луна вовсе и не здесь. А отчего вы…

– Я должен передать кое-что и ей.

Стоило сосредоточиться на поручении – и Джек окончательно пришел в себя. Не отвлекаясь от выполнения данного Энтони обещания, он сумеет сдержать и вторую часть оного: завершить дело, какие бы странности ни творились вокруг.

Между тем упавшая поднялась на ноги.

– Говорите, – сказала та, что звалась Гертрудой.

Обе выглядели не на шутку встревоженными. Кем они ни окажись, в их дружеских чувствах к Энтони Джек не сомневался, но сохранял присутствие духа только благодаря данной клятве.

– Нет. Эти слова предназначены только для Луны, и передам я их только ей.

– Молодой человек… – начала было женщина с розами, однако сестра оборвала ее.

– Розамунда, времени нет. Раз уж он прислан лордом Энтони, мы должны ему доверять. К тому же, королеве все равно нужно обо всем доложить.

Королеве? Екатерине Брагансской? Но ведь она – в Солсбери, с королем!

«Ладно. Неважно».

– Что ж, – сказала Розамунда, пронзив Джека взглядом, – ради лорда Энтони… Ступайте за нами и делайте, что велим, да без лишних вопросов.

В сем он уже давал клятву, но какой прок объяснять это ей? Джек согласно кивнул, и обе испустили вздох облегчения.