В начале лета 1921 года Ленин, долгое время героически тянувший воз государственного управления, дал слабину. Мучили головные боли и бессонница. 4 июня Политбюро обязало его взять месячный отпуск, и он уехал в Горки. Председательское кресло в ПБ занял Каменев. На следующий день Ленин писал Троцкому: «Я нахожусь вне города. Уехал в отпуск на несколько дней по нездоровью»²³⁸¹. Видимо, в это время у него впервые случился приступ, о котором он расскажет врачам: «Головокружение было сильное, ВИ не устоял на ногах и вынужден был, держась за кровать, опуститься на пол. Но сознания не терял. Тошноты не было. Головокружение продолжалось несколько минут и бесследно исчезло, поэтому ВИ не придал ему значения». Из Горок Ленин появился только на несколько заседаний III конгресса Коминтерна.

Судя по всему, именно после большого доклада на конгрессе у Ленина случился новый приступ головокружения: «На сей раз оно сопровождалось потерей сознания: ВИ очнулся на полу около стула, за который, падая, он, по-видимому, хотел удержаться. Сколько времени продолжалось бессознательное состояние, ВИ не смог указать, но, по его предположению, оно было непродолжительным – 2–3 минуты. Очнувшись, он чувствовал себя настолько хорошо, что приступил к своим обязанностям»²³⁸². На сей раз он обратился к доктору – основателю и главному врачу Солдатенковской больницы Федору Александровичу Гетье, который и снял эти «показания» пациента Ленина. Гетье тогда «не смог отметить никаких уклонений ни со стороны внутренних органов, ни со стороны нервной системы, и я объяснил себе происхождение головокружений большим переутомлением центральной нервной системы»²³⁸³.

Но вскоре, 8 июля, Ленин уже сам написал Молотову: «Прошу Оргбюро или Секретариат ЦК (с утверждением Политбюро по телефону) разрешить мне отпуск согласно заключению доктора Гетье на один месяц с приездом 2–3 раза в неделю на 2–3 часа в день на заседания Политбюро, СНК и СТО. Срок начала отпуска (на днях) я сообщу т. Молотову». На следующий день отпуск Ленину был предоставлен «на один месяц с правом бывать во время отпуска только на заседаниях Политбюро (но не СНК и СТО, кроме специальных случаев – по решению Секретариата ЦК»)²³⁸⁴. Куда там. 11-го Ленин совещается с коминтерновцами, 12-го председательствует на Политбюро, СНК и СТО, и только после написал ожидавшему приема Бронскому: «Болен! Уехал!». Уехал 13-го.

Тема болезни с тех пор не уходит из его переписки. «Скажите, что я болен», – Фотиевой. «Не могу по болезни исполнить это», – Рыкову в ответ на приглашение выступить на Международном профсоюзном конгрессе. «Мне нездоровится. Я быть не могу», – крестьянам Горок, звавших на праздник, к которому Ленин имел непосредственное отношение, – проведения в деревню электричества²³⁸⁵. Несмотря на это, отпуск провел на ногах, приезжая чуть ли не через день в Москву и явно игнорируя строгое решение ПБ. За этим последовало медицинское освидетельствование и предписание врачей: длительное воздержание от какой бы то ни было работы.

К работе приступил 3 августа. Но трудился опять недолго. 9 августа в присутствии Ленина Пленум ЦК принял постановление: «Обязать т. Ленина продолжать отпуск точно на то время и тех условиях, как будет указано врачами (проф. Гетье), с привлечением т. Ленина на заседания (советские и партийные), а равно на ту работу, на которую будет предварительное формальное согласие Секретариата ЦК»²³⁸⁶. Сам Ленин писал Горькому: «Я устал так, что ничегошеньки не могу». Луначарскому 26 августа: «Принять никак не могу, так как болен»²³⁸⁷.

Вернулся к работе, но по-прежнему плохо себя чувствовал: сильные головные боли, бессонница.

В октябре болезнь стала заявлять о себе потерями сознания.

«В конце ноября 1921 года, – писал Уншлихт, – чувствуя ухудшение состояния своего здоровья, решился немедленно уехать отдохнуть под Москвой. Лишь бы скорей и полная тишина. Такое место было тотчас же подыскано. Беленький и я его сопровождали. Был сильный мороз. Выпал глубокий снег. ВИ сел в автосани в тяжелом настроении и углубился в свои мысли. Мы соблюдали полную тишину. На полпути автосани застряли в снегу. Ленин и все мы вышли помогать шоферу… Приехали на место. Видно было, что ВИ нуждался в полном уединении, что нет у него желания разговаривать»²³⁸⁸.

Врачи предлагали отказаться от трудовой нагрузки. Ленин, до этого момента слушавший врачей, взбунтовался и добился уменьшения нагрузки, а не ее полной отмены. Эпизодически он продолжал появляться в Кремле. Но болезнь только ухудшалась. 6 декабря Ленин писал: «т. Молотов, уезжаю сегодня. Несмотря на уменьшение мной порции работы и увеличение порций отдыха, за последние дни бессонница чертовски усилилась. Боюсь, не смогу докладывать ни на партконференции, ни на съезде Советов. Перешлите членам Политбюро для осведомления их на всякий случай». В тот же день в письме Горькому: «Устал дьявольски. Бессонница. Еду лечиться».

Восьмого декабря ПБ постановляет: «Признать необходимым соблюдение абсолютного покоя для т. Ленина и запретить его секретариату посылку ему каких бы то ни было бумаг, с тем, чтобы т. Ленин смог выступить с короткой (хотя бы получасовой) речью на съезде Советов». Через 10 дней Старик просил Молотова провести решение Политбюро о продлении ему отпуска «согласно заключению врача на срок до 2-х недель (в зависимости от хода лечения). Я буду на пленуме ЦК, по крайней мере, по некоторым вопросам. На съезде Советов сделаю краткий доклад, согласно решению Политбюро»²³⁸⁹. Пленум 18 декабря утвердил Ленина докладчиком на съезде Советов. 21 декабря ПБ постановило: «Отпуск продлить до 2 недель». Сил выступить с докладом на IX съезде Советов – 23 декабря – хватило.

А потом, как замечал Данилкин, Ленин «куда-то запропастился – и про него ходили самые дикие слухи: что он умер, что убит савинковцами, что арестован, что у него выросли рога, что на одном из выступлений его стащили прямо со сцены, где он понес околесицу, и увезли в сумасшедший дом, что время от времени он достает из особого шкафчика прозрачный сосуд с заспиртованной головой Николая II – полюбоваться на плоды своей деятельности, что он поехал на Генуэзскую конференцию не то под видом инженера Владимирова, не то в пломбированном – видимо, привычное для него дело – контейнере»²³⁹⁰.

В действительности перед Новым 1922 годом ПБ официально отправило Ленина в шестинедельный отпуск с 1 января «с запрещением приезжать в Москву для работы без разрешения Секретариата ЦК» и ограничило время телефонных контактов «по наиболее важным вопросам» одним часом в день. Мария Ильинична замечала, что брат был «мрачный, утомленный… так плохо чувствовал себя, что было страшно за него»²³⁹¹. Она же подтверждала: «Уже в то время Ленин пришел к мысли, что у него будет паралич», и «говорил об этом со Сталиным, прося в этом случае дать ему яда, так как существование его будет тогда бесцельно. Сталин обещал ВИ исполнить его просьбу, если это будет нужно, отнесшись, кажется, довольно скептически к тому, что это может когда-либо произойти и, удивившись, откуда у ВИ могут быть такие мысли»²³⁹².

С этого времени начинается резкое снижение политической активности Ленина. Это может быть измерено его участием или неучастием в заседаниях Совнаркома. В 1920 году он присутствовал на каждом из 69 заседаний, в 1921-м – на 49 из 51, а в 1922 году на 7 из 83²³⁹³.

Почему-то принято считать, что последующие три месяца Ленин руководил из Горок – с помощью записок и телефонных звонков. «Т. Молотов, – писал он. – Если я буду Вам нужен, прошу, не стесняясь, вызвать. Есть телефон (знают и телефонистки коммутатора III этажа и Фотиева); можно послать бумаги через Фотиеву. Могу вполне и приехать: я езжу охотно, это менее часа»²³⁹⁴.

На самом деле он скрывался в деревне Костино, что на окраине подмосковных Подлипок, ныне Королева. В Горках же Ленин пробыл только первую неделю отпуска – с 6 по 13 января 1922 года. Причины отъезда оттуда в версии Данилкина: «Но там уже был второй офис, и он не мог избавиться от сугубо чиновничьей работы; видимо что-то там пошло не так и насторожило службу безопасности… Ровно поэтому же одновременно начинает распространяться информация, будто Ленин планирует уехать на отдых в Грузию, а наученная телефонистка, когда на телефонный узел большевиков поступал звонок из Москвы, отвечала на голубом глазу: “Горки слушают”»²³⁹⁵.

Путешествие в Костино чекисты организовали инкогнито и на дрезине. И оно Ленину, очевидно, не пришлось по душе. Он жаловался Уншлихту и Фомину: «Первый раз я ехал по железным дорогам не в качестве “сановника”, поднимающего на ноги все и вся десятками специальных телеграмм, а в качестве неизвестного, едущего при ВЧК, и впечатление мое – безнадежно угнетающее. Если таковы порядки особого маленького колесика в механизме, состоящего под особым надзором самого ВЧК, то могу себе представить, что же делается вообще в НКПС!»²³⁹⁶

В Костино он приехал 17 января и прожил там несколько недель – «по сути в подполье, на конспиративной квартире, скрываясь от внешних и внутренних врагов, а возможно, и от самого себя». Там была небольшая усадьба с липово-дубовым парком, которая когда-то принадлежала Долгоруковым, а с начала ХХ века – семье шоколадного фабриканта Крафта. Теперь же там располагалось нечто вроде подсобного хозяйства ВЧК.

Ленин в очередной раз перешел на подпольное положение. Cвидетельства об этом фрагменте жизни нашего героя оставил истопник Федор Михайлович Ефремов. Ленина определили в небольшом деревянном доме, где ему были отведены две комнаты. «В одной из них, передней, заставленной легкой плетеной мебелью, устроили кабинет, в другой помещалась спальня». Ленин рано вставал, после завтрака гулял. «Особенно он любил ходить к столетним дубам, которые росли метрах в 70 от домика, в котором он жил. В том году были большие снегопады… Он сам брал лопату, и надо было видеть, с каким удовольствием ВИ работал, прокладывая дорожки во все стороны. В такие минуты он был особенно оживлен и весел… Ленин работал очень много. Ежедневно к нему из Москвы доставляли толстую пачку газет, корреспонденций и разных бумаг»²³⁹⁷.

Ему ощутимо проще общаться с людьми письменно, не входя в прямой контакт: даже жена и сестра приезжали к нему только на вечер субботы и воскресенье: меньше поводов для депрессии, меньше раздражителей. Настроение у Ленина в Костино было не из лучших. Из письма Горькому: «Все у нас потонули в паршивом бюрократическом болоте “ведомств”… Ведомства – говно; декреты – говно. Искать людей. Проверять в работу – в этом все». Писал это творец ведомств и конечная инстанция по выпуску декретов.

Ленин в подмосковной тиши пришел к выводу о необходимости сдвига влево, прочь от ранненэповского «либерализма». Председателя СНК в начале 1922 года занимали всего несколько вопросов: предотвращение эксцессов свободного рынка, реконструкция репрессивного аппарата, развертывание антицерковной кампании, искоренение эсеро-меньшевистской оппозиции, меры по дисциплинированию интеллигенции, а также выход из международной изоляции без отказа от большевистских революционных принципов. Эти приоритеты хорошо просматривались из поступавших из Костино посланий, которые становились все более жесткими, раздраженными и безапелляционными.

В 20-х числах января Чичерин поинтересовался у Ленина, нельзя ли, если американцы будут сильно приставать с отсутствием в РСФСР представительных институтов, за приличную компенсацию внести в конституцию поправку о хотя бы теоретической возможности участия в Совете представителей разных классов. На письме наркома иностранных дел Ильич начертал: «сумасшествие!!» и отправил Молотову депешу: «Это и следующее письмо Чичерина явно доказывает, что он болен и сильно. Мы будем дураками, если тотчас и насильно не сошлем его в санаторий». Старик призвал к бдительности. Ленинские письма запестрели предложениями об ужесточении репрессий.

Ленин, похоже, все больше разочаровывался в нэпе. Рецепты, которые он в те месяцы предлагал, были связаны с ужесточением госрегулирования, наступлением на эксплуататоров, а также с укреплением монополии внешней торговли. «Обдуманы ли формы и способы ответственности членов правления трестов за неправильную отчетность и за убыточное ведение дела? – писал Ленин в феврале. – Тут нужен ряд образцовых процессов с применением жесточайших кар». И 3 марта Каменеву: «Я довольно долго размышлял о нашем разговоре (с Вами, Сталиным и Зиновьевым) насчет Внешторга и линии Красина и Сокольникова. Мой вывод – безусловно прав Красин. Нельзя нам дальше отступать от монополии внешней торговли… Иностранцы иначе скупят и вывезут все ценное… Величайшая ошибка думать, что НЭП положил конец террору. Мы еще вернемся к террору и к террору экономическому. Иностранцы уже теперь взятками скупают наших чиновников и “вывозят остатки России”. И вывезут. Монополия есть вежливое предупреждение: милые мои, следует момент, я вас за это буду вешать»²³⁹⁸.

Причины возращения Ленина к более жесткой линии можно обяснить консолидацией большевистской власти после подавления мятежей. Но велик соблазн найти объяснение в психике вождя, который впал в очередной «раж». Может, уже не просто очередной: с начала года большинство его лечащих врачей – отечественных и немецких – были невропатологами и психиатрами. Человек, чьим смыслом жизни были политические сражения, жаждал битвы, для которой ему были нужны очередные достойные враги.

В 1922 году речь шла о борьбе с врагами и опасностями не столько действительными, сколько – с потенциальными. «Не дать застать себя врасплох новым Кронштадтом или новым Тамбовом» – вот что стало лозунгом дня. Ленин, очевидно, опасался, как бы хозяйственные послабления не были восприняты как слабость режима и не спровоцировали скачкообразный рост оппозиции. А ожидания либерализации, свободы слова заметно вдохновляли оппозицию, в том числе и внутрипартийную. Нэп не нравился партии в принципе, и именно на его критике набирали себе очки разного рода фракционеры. В рядах партии поворот вызовет чувство близкое к восторгу.

Находясь в Костине, Ленин завершал начатую на IX партконференции реформу ВЧК. Уншлихт рассказывал, как 18 января послал Ленину «разработанный коллегией ВЧК проект нового положения о ВЧК. В этом проекте: 1) ограничиваем функции наши борьбой с контрреволюционными деяниями, 2) оставляем за ВЧК карательные функции, 3) оставляем старое название ВЧК, 4) оставляем ВЧК при Совнаркоме… Соглашаясь в этом письме на ряд уступок, я категорически настаиваю на оставлении за нами карательных функций. Ленин не соглашается с моими доводами и посылает мне ответ, в котором говорит, что мои предложения можно и должно осуществить не моим путем, а через проект комиссии ЦК, и дальше: Гласность ревтрибуналов – не всегда; состав их усилить вашими людьми, усилить их связь (всяческую) с ВЧК; усилить быстроту и силу их репрессий, усилить внимание ЦК к этому. Малейшее усиление бандитизма и т. п. должно влечь военное положение и расстрелы на месте”»²³⁹⁹. Ленин добился упразднения ВЧК и создания на его месте Главного политического управления (ГПУ) при наркомате юстиции. В отличие от ВЧК, оно было лишено права внесудебного преследования. «Впредь все дела о преступлениях, направленных против советского строя, …подлежат разрешению исключительно в судебном порядке революционными трибуналами или народными судами»²⁴⁰⁰, – подчеркивалось в декрете ВЦИК от 6 февраля.

Многие современники увидели в этом признаки известной политической либерализации. Однако это было не так. 20 февраля Ленин отправил наркому юстиции Курскому письмо (в копии Молотову для Политбюро) с припиской: «не размножать, только показывать под расписку, не дать разболтать, не проболтать перед врагами». В письме фактически содержалась программа действий на ближайшие месяцы: «Прежде боевыми органами Соввласти были главным образом Наркомвоен и ВЧК. Теперь особенно боевая роль выпадает на долю НКЮста… Усиление репрессии против политических врагов Соввласти и агентов буржуазии (в особенности меньшевиков и эсеров); проведение этой репрессии ревтрибуналом и нарсудами в наиболее быстром и революционно-целесообразном порядке; обязательная постановка ряда образцовых (по быстроте и силе репрессии; по разъяснению народным массам, через суд и через печать, значения их) процессов в Москве, Питере, Харькове и нескольких других важнейших центрах; воздействие на нарсудей и членов ревтрибуналов через партию в смысле улучшения деятельности судов и усиления репрессии; – все это должно вестись систематично, упорно, настойчиво, с обязательной отчетностью…

Ни к черту не годными коммунистами надо признать тех коммунистов, кои не поняли своей задачи ограничить, обуздать, контролировать, ловить на месте преступления, карать внушительно всякий капитализм, выходящий за рамки государственного капитализма, как мы понимаем понятие и задачи государства… А где шум по поводу образцовых процессов против мерзавцев, злоупотребляющих новой экономической политикой?!»

Ленин давал инструкции руководству и сотрудникам наркомюста: «каждого деятеля этого ведомства надо бы оценивать по послужному списку, после справки: сколько коммунистов ты закатал в тюрьму, второе строже, чем беспартийных за те же проступки? скольких бюрократов ты закатал в тюрьму за бюрократизм и волокиту? скольких купцов за злоупотребление нэпо ты подвел под расстрел или под другое, не игрушечное (как в Москве, под носом у НКЮста обычно бывает) наказание?.. Отсюда – расширить применение государственного вмешательства в “частноправовые” отношения; расширить право государства отменять “частные” договоры, применять не corpus juris romani к “гражданским правоотношениям”, а наше революционное правосознание; показывать систематически, упорно, настойчиво на ряде образцовых процессов, как это надо делать с умом и энергией…»

Первого марта он наставлял Петерса: «Со взяткой и пр. и т. д. Государственное политическое управление может и должно бороться и карать расстрелом по суду. ГПУ должно войти в соглашение с Наркомюстом и через Политбюро провести соответствующую директиву и Наркомюсту и всем органам»²⁴⁰¹.

Все окончательно встало на свои места, когда в ПБ поступил от Уншлихта проект «Положения о Государственном политическом управлении». Функции ГПУ практически ничем не отличались от задач ВЧК. Оно могло осуществлять «осведомление, розыск, наблюдение, арест, выемку, обыск, дознание, предварительное следствие и регистрацию»²⁴⁰². ГПУ не могло только лишать жизни во внесудебном порядке. Но и это отличие вскоре исчезло. 27 апреля Политбюро предоставило ГПУ право «непосредственных расстрелов на месте» бандитских элементов.

Под руководством Ленина наркомат юстиции приступил к разработке нового Уголовного кодекса. «Суд должен не устранить террор, обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать, узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас, – наставлял Старик Курского. – Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого». Именно Ленину принадлежала идея ввести расстрел за антисоветскую агитацию и собственноручная редакция пресловутой «всеядной» статьи 57: «Пропаганда, или агитация, или участие в организации, или содействие организациям, действующие (пропаганда и агитация) в направлении помощи той части международной буржуазии, которая не признает равноправия приходящей на смену капитализму коммунистической системы собственности и стремится к насильственному ее свержению, путем ли интервенции, или блокады, или шпионажа, или финансирования прессы и т. под. средствами, карается высшей мерой наказания, с заменой, в случае смягчающих вину обстоятельств, лишением свободы или высылкой за границу»²⁴⁰³.

Именно Ленин резко расширил количество статей, по которым предусматривалась смертная казнь, добавил право замены расстрела высылкой за границу и расстрел за неразрешенное возвращение из-за границы.

В УК был заложен принцип, согласно которому преступное деяние определялось не только по формальным критериям – нарушение закона, – но и по тем потенциальным последствиям, которое это деяние и бездействие могли повлечь, что оставляло широкий простор для судебных интерпретаций. С чисто формальной точки зрения все последующие репрессии – при Ленине или Сталине – осуществлялись в полном соответствии с действовавшим законодательством.

Декретом ВЦИК 10 августа будет утверждена «Инструкция для органов ГПУ по применению административной высылки», дававшая право органам безопасности по своему усмотрению высылать за границу или в отдаленные местности России лиц, причастных к контрреволюционной деятельности. Внутренняя ссылка возрождала старую испытанную практику царских времен, но высылка за рубеж была новым изобретением. Впрочем, Ленин не доверил ГПУ самостоятельно ссылать видных людей, их списки он контролировал и утверждал сам.

Началась судебная реформа, закончившаяся в ноябре 1922 года принятием ВЦИКом Положений о судоустройстве РСФСР, которыми упразднялись революционные трибуналы и устанавливалась трехэтажная система – суды народные, губернские и Верховный суд. Органам управления запрещалось вмешиваться в судебные дела, были учреждены адвокатура, а также прокуратура, в функции которой входило наблюдение за исполнением закона. Однако эти нормы были вскоре подправлены партийными решениями. Все «назначения, перемещения и отзывы губернских прокуроров производятся прокурором Республики по согласованию с ЦК ВКП(б). Губкомы, не вмешиваясь в действия прокурора непосредственно, обращаются для разрешения спорных вопросов в ЦК ВКП(б)»²⁴⁰⁴. Судьи и прокуроры были членами партии со всеми вытекавшими из этого последствиями.

Конечно, спад волны мятежей и начало контактов с Западом привели к уменьшению масштабов террора – с почти 36 тысяч осужденных за контрреволюционную деятельность в 1921 году до 6 тысяч – в 1922-м. Количество расстрелянных сократилось с 10 до 2 тысяч человек. Террор теперь применялся на законной основе и выборочно – против тех групп «эксплуататорских классов», которые Ленин определил в качестве наиболее опасных. А именно: духовенства, социалистов и интеллигенции.

Меньшевик Гурвич, сославшись на мысль Ленина о госкапитализме, в публичном докладе позволил себе сказать, что нэп означал возврат к капитализму. Троцкий нажаловался, и Ленин ему 21 января 1922 года отвечал: «Я не сомневаюсь, что меньшевики усиливают теперь и будут усиливать свою самую злостную агитацию. Думаю поэтому, что необходимо усиление и надзора и репрессий против них…»

Троцкий обращал внимание Сталина на то, что в связи с подготовкой к Генуэзской конференции в меньшевистских кругах активизировалась критика советской политики «оккупации» в Грузии: требовали признания ее независимости и меньшевистского правительства в изгнании. Ленин пишет 30 января Молотову для ПБ: «Репрессии против меньшевиков усилить и поручить нашим судам усилить их… Поручить Троцкому ускорить изо всех сил бешеную атаку на меньшевиков из-за Грузии»²⁴⁰⁵. На основании специального постановления Политбюро «О меньшевиках» в первые месяцы 1922 года их аресты и высылки приняли массовой характер, части из них было разрешено эмигрировать.

Однако главный удар наносился по эсерам. Ленин решил, что настало время для показательных судебных процессов – первых в Советской России. 28 февраля прозвучало оповещение президиума ГПУ о том, что лидеры правых эсеров предстанут перед Верховным революционным трибуналом при ВЦИК по обвинению в контрреволюционной деятельности, терроризме и вооруженной борьбе с правительством. «Для руководства подготовкой и постановкой процесса против с. р.» ПБ назначило комиссию в составе Дзержинского, Троцкого и Каменева²⁴⁰⁶. Ленина, похоже, больше всего заботила международная реакция, у эсеров было много друзей на Западе: «Всем товарищам, едущим за границу, Политбюро указывает, что данный момент требует самой большой сдержанности в заявлениях и разговорах о меньшевиках и эсерах, с одной стороны, а с другой стороны, самой беспощадной борьбы с ними и самого максимального недоверия к ним (как опаснейшим фактическим пособником белогвардейщины)»²⁴⁰⁷.

В начале 1922 года Москва готовила расширенный пленум Исполкома Коминтерна, который предстояло убедить в правильности нового курса на сотрудничество с социал-предателями. Вся надежда была на Ленина. Но тот 26 января поспешил разочаровать Зиновьева: «Если я Вас верно вчера понял, Вы ждете от меня к 5 февраля выступления на пленуме Исполкома с докладом о едином фронте. Должен сказать, что докладывать не смогу. Самое большее, если смогу приготовить тезисы по этому вопросу или дополнение к основным тезисам, которые, надеюсь, будут кем-либо изготовлены». Зиновьев забил тревогу: как же без него. Ленин настойчив: «Если я по телефону дал согласие, очевидно, не рассчитал времени выступления и срока лечения. Решительно должен согласие взять назад. Замените меня Бухариным, а если он уедет, то кем-либо другим… Прошу обсудить вопрос, не назначить ли докладчиком на пленуме ИККИ по вопросу о новой экономической политике т. Пятакова, если ни Троцкий, ни Каменев не согласятся». Зиновьев настаивает. Ленин не сдается: «К сожалению, моя болезнь не может с этим сообразоваться. Если вовремя не приготовите другого докладчика, то вина всецело будет на Вас».

Первый расширенный пленум Исполкома КИ прошел в Москве 21 февраля – 4 марта в отсутствие Ленина. Участвовали 105 делегатов из 36 стран. Зарубежных коммунистов, особенно французов – Даниэля Рену, Луи Селье, по-прежнему крайне взволновал нэп как путь к реставрации капитализма и ослабления мирового комдвижения. Успокаивали, как могли.

Одним из центральных стал вопрос об участии Коминтерна в возможной конференции трех Интернационалов – Второго (Социалистического), Третьего (Коммунистического) и т. н. «Двухсполовинного» (левые социалисты во главе с Фридрихом Адлером). Ленин решил участвовать.

Правя присланный ему Зиновьевым проект решения ПБ по этому вопросу, он писал: «Самое главное предлагаемое мною изменение состоит в том, чтобы вычеркнуть абзац, называющий вождей II и II½ Интернационалов пособниками всемирной буржуазии… Совершенно неразумно рисковать срывом громадной важности практического дела из-за того, чтобы доставить себе удовольствие лишний раз обругать мерзавцев, которых мы ругаем и будем ругать в другом месте 1000 раз»²⁴⁰⁸.

Но куда большее внимание Ленин, находясь в Костино, уделял подготовке Генуэзской конференции. Ее инициатором был Ллойд Джордж. Намереваясь решить сразу две главные мировые проблемы – русскую и германскую – путем возвращения Москвы и Берлина в мировую экономическую систему, он выдвинул идею созыва общеевропейской конференции с их участием по вопросам восстановления экономики Старого Света.

Успех конференции требовал заинтересованного участия не только Англии, но и США, и Франции. Однако администрация Гардинга, проводившая политику «карантина» Советской России, не желала никаких контактов с ней за пределами помощи голодающим. С Францией Ллойд Джорджу, казалось, удалось договориться: за игрой в гольф в Каннах (это событие вошло в историю как заседание Верховного совета Антанты) он убедил французского премьера и главу МИДа Аристида Бриана провести общеевропейскую конференцию в Генуе по экономическим и финансовым вопросам. Однако по возвращении в Париж Бриан вынужден был передать свой премьерский пост президенту Пуанкаре, а министерский – Жану-Луи Барту. Новые творцы французской внешней политики не были сторонниками диалога с Россией или Германией, что уже не предвещало Генуэзской конференции ничего хорошего.

Тем не менее, получив 7 января 1922 года от правительства Италии текст каннской резолюции (в которой Ленин усмотрел признание равноправия всех сторон, а значит, возможность вести переговоры на равных) и приглашение в Геную, российское руководство моментально ответило согласием. Не исключалось даже участие Ленина. Однако Красин и Берзин в этой связи телеграфировали Чичерину: «Приезд Ленина в Италию считаю недопустимым ввиду савинковцев, врангелевцев и фашистов. Более приемлемым был бы Лондон. Тут можно обставить надежно как приезд, например, в сопровождении Красина, так и проживание. Если не поедет Ленин, предлагать ли приезд Троцкого? Италия, конечно, тоже исключается». 12 января Ленин диктует телефонограмму Молотову для Политбюро: «Думаю, что указанная Красиным причина в числе других причин исключает возможность поездки в какую-либо страну как для меня, так и для Троцкого и Зиновьева»²⁴⁰⁹. При этом Ленин плотно держал руку на пульте подготовки Генуи.

Чичерин писал: «Хотя зимой 1921/22 года Владимир Ильич долгое время жил за городом, но вопросами, связанными с созывом Генуэзской конференции, он близко и горячо интересовался»²⁴¹⁰. Первые же директивы Ленина содержали предложения прибегнуть к конфиденциальным двусторонним переговорам и сыграть на противоречиях между ведущими державами. В письме для Политбюро 16 января он задается риторическими вопросами: «Не открыть ли тотчас только личные (без всякой бумажки) переговоры в Берлине и Москве с немцами о контакте нашем и ихнем в Генуе?… Не предложить ли тотчас секретно всем полпредам прозондировать почву у соответствующих правительств, не согласны ли они начать с нами неофициальные секретные переговоры о предварительном намечании линии в Генуе? Видимо, каких-то решительных указаний от Политбюро не последовало, поскольку через неделю Ленин опять отправляет секретное и без права снятия копии послание, в котором вновь предлагает зондировать почву у отдельных держав отдельно (я это раз предлагал: почему мое письменное предложение затерялось, не понимаю. Оно было послано Молотову). В этом же письме давались и инструкции по организации переговоров: (а) мы ни в коем случае не признаем никаких долгов, кроме обещанных Чичериным; (б) а эти долги признаем лишь при условии, что наши контрпретензии покрывают их; (в) гарантии даем (если нам дают заем) только леса на севере и т. под.; (г) защищаем Германию и Турцию и т. д.; (д) стараемся выделить Америку и вообще разделить державы…»

На специально созванной Чрезвычайной сессии ВЦИК 27 января была избрана делегация на Генуэзскую конференцию. Ее официально возглавил Ленин, но с пониманием, что главой делегации будет Чичерин.

Организационно Ленин предлагал построить работу следующим образом. «Каждый член делегации к совещанию 22.II (с Политбюро ЦК) должен подготовить самый краткий (2–3 страницы maximum; в телеграфном стиле) конспект своей программы взглядов и политики по всем важнейшим вопросам, как дипломатическим, так и финансовым». Очень строго предлагал подойти к отбору экспертов: «Ввиду многократно доказанного стремления наших спецов вообще и меньшевиствующих особенно надувать нас (и надувать очень часто успешно), превращая заграничные поездки в отдых и в орудие укрепления белогвардейских связей, ЦК предлагает ограничиться абсолютнейшим минимумом из наиболее надежных экспертов, с тем, чтобы каждый имел письменное ручательство от соответствующего наркома и от нескольких коммунистов».

Когда Троцкий дал распоряжение специалистам военного ведомства начать обсуждение в открытой печати размера ущерба России от иностранной интервенции и соответствующей суммы контрпретензий, Ленин направил проект постановления Политбюро, где первым пунктом значилось: «О размерах и категориях контрпретензий ни слова. Ленин хотел, чтобы российская делегация уже в самой Генуе поразила своих собеседников документом, подготовленным финансовыми экспертами, где сумма советских контрпретензий примерно вдвое превышала размер довоенных и военных долгов России.

Чичерин был уверен, что подобная позиция приведет к срыву переговоров. Ленин возражал: «Ни капли нам не страшен срыв: завтра мы получим еще лучшую конференцию. Изоляцией и блокадой нас теперь не запугаешь, интервенцией тоже… Ультиматумам не подчинимся. Если желаете только “торговать”, давайте, но кота в мешке мы не купим и, не подсчитав “претензий” до последней копейки, на сделку не пойдем. Вот и все. Надо приготовить и расставить все наши пушки, а решить, какие для демонстрации, из каких стрелять и когда стрелять, всегда успеем».

Еще одной неожиданностью, которую Ленин готовил организаторам конференции, стало выдвижение пацифистской программы – до тех пор всем было известно крайне негативное отношение к пацифизму большевиков, полагавших возможным надежное обеспечение мира только через революционную борьбу с империалистическими поджигателями войны. Более того, Ленин предложил выступить в Генуе с еще одной идеей, которую большевики до этого отвергали как опасную буржуазно-пацифистскую иллюзию – всеобщего сокращения вооружений. Чичерин пришел в оторопь: «Всю жизнь я ругал мелкобуржуазные иллюзии, и теперь на старости лет Политбюро заставляет меня сочинять мелкобуржуазные иллюзии. Никто из нас не умеет сочинять таких вещей, не знаем даже, на какие источники опираться. Не дадите ли более подробные указания?» Ленин успокаивал Чичерина: «Вы чрезмерно нервничаете… С пацифизмом и Вы и я боролись как с программой революционной пролетарской партии. Это ясно. Но где, кто, когда отрицал использование пацифистов этой партией для разложения врага, буржуазии?»

Ленин счел подготовительную работу законченной. И тут из Рима пришла телеграмма от министра иностранных дел Торретта, извещавшая о том, что вследствие министерского кризиса в Италии открытие конференции будет отсрочено. Ленина переполняли возмущение и язвительность. Он тут же надиктовал письмо Чичерину: «Ноту по поводу отсрочки Генуэзской конференции без указания срока следует составить в самом наглом и издевательском тоне, так, чтобы в Генуе почувствовали пощечину. Очевидно, что действительное впечатление можно произвести только сверхнаглостью. В частности, можно сказать, что в число наших контрпретензией мы включаем расходы, вызванные тем, что эти державы не исполнили своего первоначального обязательства – собрать конференцию в назначенный срок»²⁴¹¹.

Если учесть, что конференция в Генуе была посвящена восстановлению экономики и российская делегация ехала туда в надежде привлечь иностранные инвестиции, на серьезный успех при подобной жесткости рассчитывать не приходилось. Чичерин и его команда из 60 дипломатов и экспертов отправлялись в дорогу без особой надежды на успех.