Девятого января 1908 года Ленин писал Горькому: «Здесь устраиваемся кое-как, пока временно, поэтому все плохо». Настроение мрачное. 13 января – Луначарскому: «Грустно, черт побери, снова вернуться в проклятую Женеву, да ничего не поделаешь! После разгрома Финляндии ничего не осталось, как перенести “Пролетарий” за границу… Наводим пока справки, но я-то лично думаю, что Женева и Лондон – единственные места, где свободно. А Лондон дорог»⁵²³.

Вновь нужно было, как говорила Крупская, «привыкнуть к эмигрантской атмосферке»: «Целые дни ВИ просиживал в библиотеке, но по вечерам мы не знали, куда себя приткнуть. Сидеть в неуютной холодной комнате, которую мы себе наняли, было неохота, тянуло на людей, и мы каждый день ходили то в кино, то в театр, хотя редко досиживали до конца, а уходили обычно с половины спектакля бродить куда-нибудь, чаще всего к озеру».

К выбору в пользу Женевы склонило одно немаловажное обстоятельство, о котором писала Крупская: «К нашему удивлению, мы узнали, что в Женеве от прежнего времени у нас оставалась наборная машина, что сокращало расходы и упрощало дело. Объявился прежний наборщик, набиравший ранее в Женеве “Вперед”, – т. Владимиров… К февралю уже съехались в Женеву все товарищи, посланные из России ставить “Пролетарий”, т. е. ВИ, Богданов и Иннокентий (Дубровинский)»⁵²⁴. Ждали и Алексинского, который вместе с другими большевистскими депутатами Второй Думы был осужден на каторгу, но предпочел эмигрировать в Австро-Венгрию.

Горький, живший на Капри, звал к себе. 15 января Ленин отвечал: «Вы это хорошо расписали, что, ей-богу, соберусь непременно и жену постараюсь с собой вытащить… К весне же закатимся пить белое каприйское вино и смотреть Неаполь и болтать с Вами. Я кстати по-итальянски начал учиться…» Ленин приглашал к литературному сотрудничеству, и Горький вроде соглашался. Из письма 2 февраля: «Все налажено, на днях выпускаем анонс. В сотрудники ставим Вас. Черкните пару слов, могли ли бы Вы дать что-либо для первых номеров (в духе ли заметок о мещанства из “Новой Жизни” или отрывки из повести, которую пишете, и т. п.». И вновь 13 февраля: «Ваш план писать маленькие вещи для “Пролетария” (анонс Вам послан) меня очень и очень радует. Но, разумеется, раз есть большая работа, не отрывайтесь… Меки выпустили здесь анонс о ежемесячном “Голосе Социал-Демократа” за подписью Плеханова, Аксельрода, Дана, Мартова, Мартынова… Борьба может обостриться. А Троцкий хочет стоять “выше борющихся фракций”…»⁵²⁵.

И тут в Европе разразился грандиозный скандал с теми самыми 500-рублевыми купюрами, которые были «экспроприированы» Сталиным и Камо в Тбилиси. В начале 1908 года, испытывая финансовые трудности, большевики попытались разменять эти деньги сразу в нескольких европейских городах. В организации размена принимал участие и осведомитель спецслужб Житомирский, участники операции были задержаны: Литвинов в Париже, будущая жена Зиновьева Ольга Равич – в Стокгольме. В Женеве по этому делу был арестован Семашко. «Швейцарские обыватели были перепуганы насмерть, – свидетельствовала Крупская. – Только и разговоров было, что о русских экспроприаторах. Об этом с ужасом говорили за столом в том пансионе, куда мы с Ильичем ходили обедать»⁵²⁶. Ленин заступался за Семашко. Вскоре его выпустят за недостатком улик. Но дискуссия внутри партии вокруг допустимости эксов резко обострилась.

В разгар скандала с купюрами – в феврале – вышел первый женевский номер «Пролетария». В нем Ленин утверждал: «Нас недаром называли твердокаменными. Социал-демократы сложили пролетарскую партию, которая не падает духом от неудачи первого военного натиска, не увлечется авантюрами. Эта партия идет к социализму, не связывая себя и своей судьбы с исходом того или иного периода буржуазных революций… И эта пролетарская партия идет к победе»⁵²⁷.

В постреволюционные годы российская эмиграция резко разрасталась, за границу бежали люди «с истрепанными, надорванными нервами, без перспектив впереди и без гроша денег, без какой-либо помощи из России… Склоки, свары было больше чем достаточно»⁵²⁸. Остававшимся в России революционерам тоже становилось все сложнее. Партия за время революции разрослась, в ней было немало случайных, да и совсем не случайных людей: власть активно наводняла оппозиционные организации своей агентурой. Провал шел за провалом. Собрания и конференции стали невозможны. В апреле – мае 1908 года были арестованы Каменев, Зиновьев, Рожков.

А Ленин вновь обнаружил главных врагов среди ближайших сподвижников, крайне негативно отреагировав на их теоретические изыски. В первую очередь – Богданова. Он был человеком неординарным и с необузданной фантазией. Так, его перу принадлежал роман «Красная Звезда», посвященный марсианам – с огромными головами и глазами и атрофировавшимися телами. Они испытывают нехватку ресурсов, но, имея высокую форму общественной организации – естественно, коммунистическую, – способны путешествовать в космосе с помощью этеронефов (космолетов) и подумывают о колонизации Земли. Они захватывают на баррикадах Красной Пресни – для консультаций – революционера, которого отвозят на Марс. И далее в том же духе.

А философские взгляды Богданова помещались в тома под названием «Эмпириомонизм». Ленин, ознакомившись с 3-м выпуском «Эмпириомонизма» еще в 1906 году, кипел, но сдерживал себя. «Прочитав, озлился и взбесился необычайно: для меня еще яснее стало, что он идет архиневерным путем, не марксистским, – объяснял Ленин Горькому. – Я написал ему тогда “объяснение в любви”, письмецо по философии в размере трех тетрадок»⁵²⁹. Послание, иронично самим Лениным названное «объяснением в любви», замечал Валентинов, «содержало так мало знания философии и столь много оскорбительных для Богданова слов, что последний возвратил его Ленину с указанием, что для сохранения с ним личных отношений следует письмецо считать “ненаписанным, неотправленным, непрочитанным”»⁵³⁰.

А тут еще вышли «Очерки по философии марксизма» – со статьями Богданова, Луначарского, Базарова, Суворова, Бермана, Юшкевича и Гельфонда, – вытерпеть которые Ленин уже не смог. «Я с каждой статьей прямо бесновался от негодования… Нет, это не марксизм! И лезут наши эмпириокритики, эмпириомонист и эмпириосимволист в болото. Уверять читателя, что “вера” в реальность внешнего мира есть “мистика” (Базаров), спутывать самым безобразным образом материализм и кантианство (Базаров и Богданов), проповедовать разновидность агностицизма (эмпириокритицизм) и идеализма (эмпириомонизм), – учить рабочих “религиозному атеизму” и “обожанию” высших человеческих потенций (Луначарский), – объявлять мистикой энгельсовское учение о диалектике (Берман), – черпать из вонючего источника каких-то французских “позитивистов” – агностиков и метафизиков, черт их поберет, с “символической теорией познания” (Юшкевич)… Я себя дам скорее четвертовать, чем соглашусь участвовать в органе или в коллегии, подобные вещи проповедующей»⁵³¹. И Богданов уже не был так нужен Ленину, как в 1904 году.

Отношения с Богдановым испортились до предела, хотя до конца марта Старик считал возможным отделять философию от политики. Потом все изменилось. А у Ленина – после спада революции – появилась масса свободного времени. Он занялся философией с фанатизмом неофита. Именно Богданов – все еще второй человек в партии – становился для Ленина воплощением всего зла мироздания, начинал существовать для него исключительно как мишень. «Товарищам-практикам, мало интересовавшимся философией, было не ясно, чего это так горячится Ленин, чего это он бешено так ругается, из-за чего рвет с недавними соратниками – Богдановым и К^о, чего ради блокируется он с Плехановым… Шла борьба за марксизм, за его основы»⁵³², – объясняла Крупская.

Раскол дошел до логического конца, переключившись с философии на политическую идеологию и тактику, на личные отношения. Богданов группировал около себя крайне опасных в глазах Ленина «отзовистов», призывавших отказаться от деятельности думской фракции эсдеков. Соломон, сам сторонник отзовизма, объяснял его логику: «Фракция качественно была очень слаба, и все ее выступления, по общему пониманию, были очень жалки… Однако, при всей своей качественной незначительности, фракция все время игнорировала указания Центрального комитета, обнаруживая крайнее самолюбие и основанную на невежестве “самостоятельность”… Сторонники лишения фракции мандата на партийном жаргоне именовались отзовистами». Соломон вспоминал свои споры с Лениным:

«– Как?! По-вашему, лучше остаться в Думе без наших представителей? – с возмущением прервал меня Ленин. – Так могут думать только политические кретины и идиоты мысли, вообще все скорбные главой…

Я долго старался не обращать внимания на эти обычные его выпады и вести разговор только по существу, лишь внутренне морщась…

– Ну, Владимир Ильич, легче на поворотах. Ведь если и я применю Вашу манеру оппонировать, то и я, следуя Вашей системе, могу обложить Вас всякими ругательствами, благо русский язык очень богат ими.

Надо отдать ему справедливость, мой отпор подействовал на него. Он вскочил, стал хлопать меня по плечам, хихикая и все время повторяя “дорогой мой” и уверяя меня, что, увлеченный спором, забылся…»⁵³³. В лагере «отзовистов» оказались все революционно настроенные большевики, включая и двух ближайших соратников – Богданова и Красина. «Вместе с тайным триумвиратом распалась старая верхушка большевизма»⁵³⁴, – замечал Троцкий.

Крупская подтверждала, что «с каждым днем становилось яснее, что скоро большевистская фракция распадется. В это тяжелое время Ильич особенно сблизился с Иннокентием (Дубровинским)»⁵³⁵. Теперь именно Иосиф Федорович Дубровинский становился большевиком № 2. Борьба с недавними сподвижниками поглотила Ленина полностью. Он писал Горькому 16 марта: «Газету я забрасываю из-за своего философского запоя: сегодня прочту одного эмпириокритика и ругаюсь площадными словами, завтра – другого и матерными».

Призывы Горького приехать на Капри становились все более настойчивыми. Именно там нашли пристанище Богданов, Базаров, Луначарский, и пролетарский писатель не оставлял надежды помирить их с лидером большевиков. Горький просил не поднимать много шума из ничего. Ленин 24 марта отвечал: «Я бы не поднял шуму, если бы не убедился безусловно (и в этом убеждаюсь с каждым днем больше по мере ознакомления с первоисточниками мудрости Базарова, Богданова и К^о), что книга их – нелепая, вредная, филистерская, поповская вся, от начала до конца, от ветвей до корня, до Маха и Авенариуса… Какое уж тут “примирение” может быть, милый А.М.? Помилуйте, об этом смешно и заикаться. Бой абсолютно неизбежен». И вновь 16 апреля: «Ехать мне бесполезно и вредно: разговаривать с людьми, пустившимися проповедовать соединение научного социализма с религией, я не могу и не буду. Время тетрадок прошло. Спорить нельзя, трепать нервы глупо»⁵³⁶.

И вдруг… Ленин появился на Капри – на горьковской вилле Блезус. Лучше Горького об этом никто не расскажет: «Тут у меня осталось очень странное впечатление: как будто ВИ был на Капри два раза и в двух резко различных настроениях. Один Ильич, как только я встретил его на пристани, тотчас же решительно заявил мне:

– Я знаю, вы, Алексей Максимович, все-таки надеетесь на возможность моего примирения с махистами, хотя я вас предупредил в письме: это – невозможно! Так уж вы не делайте никаких попыток.

По дороге на квартиру ко мне и там я пробовал объяснить ему, что он не совсем прав: у меня не было и нет намерения примирять философские распри, кстати – не очень понятные мне… Затем я сказал ему, что А. А. Богданов, А. В. Луначарский, В. А. Базаров – в моих глазах крупные люди, отлично, всесторонне образованные, в партии я не встречал равных им.

– Допустим. Ну, и что же отсюда следует?

Здесь он был настроен спокойно, холодновато и насмешливо, сурово отталкивался от бесед на философские темы и вообще вел себя настороженно. А. А. Богданов, человек удивительно симпатичный, мягкий и влюбленный в Ленина, но немножко самолюбивый, принужден был выслушивать весьма острые и тяжелые слова:

– Шопенгауэр говорит: “Кто ясно мыслит – ясно излагает”, я думаю, что лучше этого он ничего не сказал. Вы, т. Богданов, излагаете неясно. Вы мне объясните в двух-трех фразах, что дает рабочему классу ваша “подстановка” и почему махизм – революционнее марксизма?

Богданов пробовал объяснить, но он говорил действительно неясно и многословно.

– Бросьте, – советовал Владимир Ильич. – Кто-то, кажется – Жорес, сказал: “Лучше говорить правду, чем быть министром”, я бы прибавил: и махистом.

Затем он азартно играл с Богдановым в шахматы и, проигрывая, сердился, даже унывал, как-то по-детски… В другой раз он сказал:

– Луначарский вернется в партию, он – менее индивидуалист, чем те двое. На редкость богато одаренная натура. Я к нему “питаю слабость” – черт возьми, какие глупые слова: питать слабость!»⁵³⁷.

Спутница Горького актриса Андреева запомнила: «Ежедневная рыбная ловля на море ни того, ни другого не укачивала, давала им возможность беседовать друг с другом без помехи: на лодке с ними были только рыбаки-каприйцы да я… Горький с увлечением показывал Ленину Помпеи, Неаполитанский музей… Они ездили вместе на Везувий и по окрестностям Неаполя»⁵³⁸.

Через несколько лет Ленин напомнит Горькому их тогдашний разговор: «Помните, весной 1908 года на Капри наше “последнее свидание” с Богдановым, Базаровым и Луначарским? Помните, я сказал, что придется разойтись годика на 2–3, и тогда еще М.Ф., бывшая председателем, запротестовала бешено, призывая меня к порядку и т. п.!» Для примирения потребуется куда больший срок.

Первого июля Ленин писал Воровскому в Одессу: «Я не нервничаю, но положение у нас трудное. Надвигается раскол с Богдановым. Истинная причина – обида за резкую критику на рефератах (отнюдь не в редакции) его философических взглядов. Теперь Богданов выискивает всякие разногласия. Вытащил на свет божий бойкот вместе с Алексинским, который скандалит напропалую и с которым я вынужден был порвать все сношения. Они строят раскол на почве эмпириокритической-бойкотистской. Дело разразится быстро. Драка на ближайшей конференции неизбежна. Раскол весьма вероятен. Я выйду из фракции, как только линия “левого” и истинного “бойкотизма” возьмет верх». Впрочем, Ленин не унывал. «Обязательно устройте так, чтобы могли съездить за границу. Деньги вышлем на поездку всем большевикам… Убедительно просим писать для нашей газеты. Можем платить теперь за статьи и будем платить аккуратно»⁵³⁹.

Как видим, у Ленина появились деньги. Их успел завещать племянник Саввы Морозова Николай Павлович Шмидт, молодой большевик и бизнесмен, спонсор боевиков и «Новой жизни», умерший в тюрьме. Сестра его – через фиктивный брак с боевиком Игнатовым – тоже передала свою долю наследства большевикам. Это доля насчитывала ¾ миллиона франков, на что имеются ленинские расписки. Плюс акции, которые Ленин держал, в частности в Национальном учетном банке Парижа, и распоряжался ими⁵⁴⁰.

Ленин съездил в Лондон. «Ильичу надо было достать некоторые материалы, которых не было в Женеве, да и склочная эмигрантская атмосфера здорово мешала Ильичу работать, поэтому он поехал в Лондон, чтобы поработать там в Британском музее и докончить начатую работу». Теперь он был вооружен для критики эмпириокритиков. Вскоре по его возвращении, 24 июля, состоялся пленум ЦК. Было решено ускорить созыв партийной конференции. «Организовывать конференцию поехал в Россию Иннокентий, – писала Крупская. – К этому времени ярко уже стала выявляться и крепнуть линия ликвидаторства, охватившая широкие слои меньшевиков»⁵⁴¹.

«Ликвидаторством» большевики нарекли идеи правого, потресовского крыла, делавшего упор на легальную деятельность: публицистику, работу в профсоюзах, в Государственной думе, на превращение в социал-демократическую партию западноевропейского образца для отстаивания экономических интересов рабочего класса реформистскими методами. Ленин видел в этом исключительно стремление «уничтожить революционную партию нового типа». И требовал в своей газете «не допускать и духу господ потресовых и прочей швали».

Незначительная часть меньшевистской фракции во главе с Плехановым продолжала отстаивать идеи усиления борьбы с либерализмом, сохранения нелегальных структур, за что получила название меньшевиков-партийцев. С ними Ленин готов был сотрудничать. Впрочем, замечал он, «даже среди плехановцев нет обвинения более страшного, ужасного, нестерпимого, чем обвинение в “помощи большевикам” или в работе “на большевиков” и т. п.»⁵⁴². «Примиренцами» внутри меньшевистской партии выступали Мартов, Аксельрод, Дан, да и Троцкий, который с небольшой группой своих сторонников с 1908 по 1912 год издавал в Вене внефракционную газету «Правда». Именно за свое «примиренчество» он заслужил тогда от Ленина ярлык «Иудушки».

Чего же хотел сам Ленин? Он образно объяснит: «Мы научились во время революции “говорить по-французски”, т. е. вносить в движение максимум толкающих вперед лозунгов, поднимать энергию и размах непосредственной массовой борьбы. Мы должны теперь, во время застоя, реакции, распада, научиться “говорить по-немецки”, т. е. действовать медленно (иначе нельзя, пока не будет нового подъема)»⁵⁴³. Сочетание легальных и нелегальных методов – ключ к успеху.

Ленин закончил работу над «Материализмом и эмпириокритицизмом» в сентябре 1908 года (в книжном виде она выйдет только в мае 1909 года). «Поработал я много над махистами и думаю, что всех их (и «эмпириомонизма» тоже) невыразимые пошлости разобрал», – сообщал он сестре. Ленин ставил задачей разыскать, «на чем свихнулись люди, преподносящие под видом марксизма нечто невероятно сбивчивое, путаное и реакционное»⁵⁴⁴. Результатом стал самый необычный ленинский труд.

Ленин писал, что «за гносеологической схоластикой эмпириокритицизма нельзя не видеть борьбы партий в философии, борьбы, которая в последнем счете выражает тенденции и идеологию враждебных классов современного общества. Новейшая философия так же партийна, как и две тысячи лет тому назад. Борющимися партиями по сути дела, прикрываемой гелертерски-шарлатанскими новыми кличками или скудоумной беспартийностью, являются материализм и идеализм. Последний есть только утонченная, рафинированная форма фидеизма, который стоит во всеоружии, располагает громадными организациями и продолжает неуклонно воздействовать на массы, обращая на пользу себе малейшее шатание философской мысли. Объективная, классовая роль эмпириокритицизма всецело сводится к прислужничеству фидеистам в их борьбе против материализма вообще и против исторического материализма в частности»⁵⁴⁵.

Столпами советского материализма станут бессмертные ленинские мысли: «Материя есть то, что, действуя на наши органы чувств, производит ощущение; материя есть объективная реальность, данная нам в ощущении… Материя, природа, бытие, физическое есть первичное, а дух, сознание, ощущение, психическое – вторичное… Картина мира есть картина того, как материя движется и как “материя мыслит”… Мозг является органом мысли».

«Богданов утверждал, что по прочтении «Материализма и эмпириокритицизма» Плеханов сказал о его авторе: «Первоклассный философ. – И после паузы: – То есть еще в первом классе»⁵⁴⁶.

Рожков тоже был не в восторге: «Критические замечания и собственные взгляды автора в большинстве случаев надо признать совершенно неосновательными». Ленин «бессильно пытается соединить несоединимое – наивный реализм с научным материализмом»⁵⁴⁷. Лозовский писал, что «Богданов добивался, после выхода книги Ильича, публичной с ним дискуссии, на что Ильич отвечал: «О чем я с ним буду дискутировать? Не о чем. Пути разошлись настолько, что не стоит время зря тратить»⁵⁴⁸.

Ильичи, казалось, уже обустраивались в Женеве. Подтягивалась молодежь, которая занимала место в очередной ленинской команде. «Приехала моя мать, и мы устроились по-домашнему – наняли небольшую квартиру, завели хозяйство. Внешне жизнь как бы стала входить в колею. Приехала из России Мария Ильинична, стали приезжать и другие товарищи… Приехали из России Зиновьев и Лилина. У них родился сынишка, занялись они семейным устройством. Приехал Каменев с семьей. После Питера все тосковали по этой маленькой тихой мещанской заводи – Женеве».

Однако и в этой «заводи» Ленин и Крупская не задержались. «Хотелось перебраться в крупный центр куда-нибудь. Меньшевики, эсеры перебрались уже в Париж. Ильич колебался: в Женеве-де жить дешевле, лучше заниматься. Наконец, приехали из Парижа Лядов и Житомирский и стали уговаривать ехать в Париж. Приводились разные доводы: 1) можно будет принимать участие во французском движении, 2) Париж большой город – там будет меньше слежки. Последний аргумент убедил Ильича»⁵⁴⁹. По иронии судьбы этот аргумент прозвучал из уст известного нам Житомирского, работавшего на спецслужбы. Им, наоборот, было удобнее следить за руководством большевиков именно в Париже, где существовала более разветвленная агентурная сеть, чем в Женеве

В конце осени руководство большевиков потянулось в Париж.