Потерянные, оторванные, выдранные с корнями. Мы были так далеко от побережья, насколько это вообще возможно в Англии. По гофрированной крыше бывшей бойни стучал дождь, а мы поставили палатку посередине комнаты и прижались друг к другу в ее привычном уюте. Мы растерялись: с трудом обретенное спокойствие быстро нас покидало.

Наши рюкзаки одиноко стояли в углу, подпирая отклеившийся лист пластика на стене. Хотя до нас здесь кто-то уже жил, помещение все равно казалось техническим. Дровяная печь стояла слишком близко к пластиковой стене, и та расплавилась и пошла волнами; в окнах рос мох; с открытых потолочных балок свисал изоляционный материал; на запятнанном потолке моргал длинный промышленный светильник. Но над головой была крыша, и за это мы были благодарны.

Полли обрадовалась, что мы приехали, она была рада нам помочь. Нет, арендная плата не нужна, но, если мы поможем закончить ремонт и будем выручать ее по хозяйству на ферме, то будем квиты. Может быть, Мот для начала обошьет домик гипсокартоном и покроет штукатуркой? Мы с Полли дружили еще со времен подростковых драм, поддерживали друг друга и во время взрослых кризисов. Она поможет нам, мы поможем ей – из этого может что-то получиться.

Вдоль живой изгороди я дошла до леса на вершине холма, потерявшись в незнакомом мне пейзаже центральной Англии. Над головой кружили вороны, взмывая вверх в холодном октябрьском воздухе. Мимо скользнул сарыч, следуя за воздушными потоками вниз; его жалобные крики разносились по всей долине. Крупные шишки с упавшей лиственницы усеивали землю, траву и крапиву, проросшую сквозь давно уже мертвые ветви. Из кустарника выпорхнул фазан, которого я вспугнула, и с тревожным криком улетел прочь, хлопая крыльями. Теперь я приходила сюда всегда, когда мне удавалось отлучиться с фермы Полли. Я была очень благодарна ей за крышу над головой, но внутри меня росла пустота. Моя жизнь была лишена всякой цели – день за днем мы занимались изнурительным физическим трудом, который для нас не имел никакого смысла, кроме как обеспечить себе сухой и теплый ночлег. Я была среди друзей, но одинока.

Став бездомной, я быстро поняла одну вещь: даже если люди очень сильно хотят тебе помочь, оказавшись у них в доме, ты стремительно превращаешься в кукушонка в чужом гнезде, в гостя, который злоупотребляет гостеприимством. Но здесь мы хотя бы приносили пользу, во всяком случае пока. Как только Мот снял со спины рюкзак и перестал целыми днями ходить, неврологическая боль усилилась, а скованность в суставах вернулась; каждую ночь он спал по двенадцать часов, а утром с трудом поднимался на ноги. Мы вернулись к врачу и рассказали, что Моту стало заметно лучше во время пешего похода, что его симптомы почти исчезли, пока он не начал мерзнуть.

– Вы только ухудшили ситуацию, ускорили течение болезни. Вам нужно отдыхать, иногда медленным шагом ходить на небольшие прогулки, и будьте осторожнее на ступеньках.

– Вы уверены, что постоянные физические нагрузки не могли пойти ему на пользу? Может быть, дополнительный кислород, который он прогонял сквозь организм, каким-то образом тормозил процесс, замедлял накопление тау-белка? Или запускал еще какую-то благотворную реакцию?

– Исключено. Вы просто проходите стадию отрицания – и это нормально, большинство людей ее проходят.

При первой возможности мы отправлялись гулять, но эти прогулки не оказывали такого же воздействия, как стабильные многочасовые нагрузки с тяжелым рюкзаком на плечах. Мы сходили в тренажерный зал, но после этого Мот несколько дней мучился от боли. Он попробовал сесть на велотренажер; монотонная, однообразная нагрузка несколько помогла, но недостаточно, и Мот понемногу начал сдаваться болезненной неповоротливости, к которой периодически добавлялась дрожь в руке.

«Отдыхать» было не вариантом – мы отрабатывали крышу над головой физическим трудом. Медленно, мучительно Мот обшил гипсокартоном стены сарая, из-за этого плечи у него болели не переставая. Он положил на пол плитку. Он построил цементную стену в леденящем холоде. Больше четырех часов в день работать он не мог, и с каждым движением ему становилось все тяжелее.

Пришла суровая зима, температура упала ниже нуля: кусачий холод, мерзлая и твердая как камень земля, пятнадцать сантиметров снега. В такие моменты я была особенно благодарна, что мы не ночуем где-то на улице в палатке. У нас была крыша над головой и печка, которая нас согревала, даже если нам и приходилось самим рубить для нее дрова.

Рождество мы провели у брата Мота, в тепле и уюте, окруженные счастливыми семьями, пытаясь сделать вид, что ничего не произошло, что мы живем так же, как и прежде. В конце декабря мы вернулись в леса к Полли, пилить на части упавшие деревья, а потом рубить их на дрова. Целыми днями мы расчищали кустарник и подлесок, складывали древесину в большие кучи, а с наступлением темноты возвращались в сарай, где Мот ложился на пол, корчась от боли. Я починила плиту, чтобы поставить ее в сарае, снесла перегородку, обшила прихожую досками; кроме того, я убиралась в помещениях, которые Полли сдавала на лето, и работала в прачечной. За жилье мы не платили, только за электричество, но денег у нас не было. Мне нужно было найти работу, но я не могла оставить Мота: он обессилел и продолжал слабеть с каждым днем. Как бы благодарны мы ни были за помощь Полли, физическая цена, которую пришлось заплатить за нее Моту, оказалась слишком высокой.

– Так больше не может продолжаться, ты себя убьешь.

– Но у нас есть крыша над головой, и я благодарен за это.

Пришла весна, и леса вокруг нас ожили: целая полянка пролесок, которых мы раньше не видели, вдруг расцвела на вершине холма, увенчав его голубой короной. Мимо упавшей лиственницы проложила свой путь лань – стройные ноги легко переносили ее через ствол дерева, когда она выходила из леса, чтобы в сумерках попастись в поле. Мы незаметно наблюдали за ней, боясь, как бы она не окончила свои дни в морозилке. Она была одинокой, прекрасной, свободной. Она была нашей тайной.

С приходом весны начали ягниться овцы. Мы следили за сотнями овец в больших овчарнях, высматривая животных с признаками начала родов: беспокойных, которые пытались уединиться, рыли землю копытами, ложились на бок, напрягая шею, поднимая голову вверх. Затем на свет появлялась мокрая, трепыхающаяся новая жизнь. Это была волнующая пора, время надежды и новых начинаний. Но я не чувствовала себя вовлеченной в происходящее: я была лишь пустой оболочкой, которая механически выполняла свою работу. Я прыскала пупки новорожденных ягнят йодом, чтобы предотвратить инфекцию. Вычищала стойла после родов, застилала их свежей соломой. Знакомые действия из знакомой жизни, которая больше не была моей. Я не жила своей жизнью, я существовала в чьей-то чужой.

Всё, ради чего мы оба работали долгие годы, теперь исчезло. Наш первый дом, маленький таунхаус в викторианском стиле, выходивший на дорогу, за которой начинался лес. Каждый вечер мы возвращались туда с работы и допоздна занимались ремонтом. В воскресенье мы клеили полосатые обои, в два часа ночи расшивали швы на кирпичных трубах, мечтали о том, как купим домик с участком земли и навсегда освободимся от офисной работы. Затем мы продали этот дом и вложили все деньги в свою мечту. Даже воспоминания об этом потускнели и утратили свою ценность, потому что мы всё потеряли. Я была благодарна за ту жизнь, которой нам выпало пожить, – ведь многие люди стремятся к своей мечте безуспешно. Но мы слишком много сил вложили в осуществление своей – в эту пропасть кануло все наше время, энергия и амбиции. Ферма была для нас всем. Когда наши друзья отправлялись отдыхать за границу, мы перекладывали крышу гостевого домика. Дети ездили на пляж с семьями своих одноклассников, потому что мы в это время прокладывали водопровод. Мы отдали этому проекту все, что у нас было, а теперь этих тридцати лет как не бывало. И что дальше? Проклятье, что же дальше?

Я очень скучала по дому – по впечатлениям о нашей семейной жизни, по ощущению стабильности и защищенности, по тем временам, когда я твердо знала, где буду ночевать на следующей неделе, через год, через десять лет. Но теперь я скучала не только по этому. По ночам я просыпалась, чувствуя запах горячей, нагретой солнцем пыли, исходящий от тропы, или аромат соленого ливня на расплавленной земле, отдающий цитрусом. Я чувствовала, как во мне кипит жизнь, когда представляла, как следую за ястребом, проносящимся над молчаливым пестрым лесом в сторону открытых ветрам скалистых мысов, полная надежд на будущее, скрытое за следующей долиной. Я просыпалась в ночи, и мне чудились крики чаек в ветреном, бегущем небе, и вид, открытый до самого горизонта, поднимающий меня и зовущий в страну бесконечных возможностей. Но затем в темноте постепенно проступали контуры комнаты, а с ними возвращалось и осознание пустой реальности. Я жила чужой жизнью, а Мот медленно умирал. Время двигалось в обратном направлении, прошлое стало будущим, я предвкушала уже случившиеся события, воспоминания мчались ручьями, превращаясь в реки будущего. В темноте я начинала верить врачам и принимать, что я отрицала очевидное, понимать, что их слова, вероятно, справедливы. Сколько бы я ни боролась за него, он умрет, и мне придется как-то жить без него. Я падала в пропасть. Меня не утешало, что, согласно литературе, мое состояние считается нормальной фазой проживания горя. Меня преследовали призраки Мота, которые крались вслед за ним, еще живым. В пропасть.

Мы обыскали округу в поисках съемного жилья, но ничего не поменялось: из-за своего банкротства мы считались неблагонадежными плательщиками. Я искала работу, но в этой глуши я могла заработать максимум на бензин, чтобы ездить на работу и с работы. Да и кому нужна пятидесятилетняя женщина, которая последние двадцать лет работала сама на себя? Неважно, что я работала фермером, сантехником, строителем, электриком, садовником, дизайнером, декоратором, бухгалтером, арбористом и управляющей маленькой гостиницы. Чтобы доказать свой опыт, я не могла предъявить ни корочку, ни рекомендации бывшего начальника. Мне пришлось бы заново получать образование. Но даже если бы я пошла на это, кто в своем уме наймет на работу пятидесятилетнюю женщину, когда можно нанять двадцатитрехлетнюю с теми же формальными квалификациями? Без работы и дохода у нас не было никакого шанса найти независимое жилье. В пропасть, мы падали в пропасть.

Мот был сертифицированным специалистом-штукатуром. Штукатурить стены было для него привычным действием, умением, к которому он часто обращался в течение жизни, практически доведенным до автоматизма. Но сейчас его организм протестовал с такой силой, как будто он впервые держал в руках шпатель. Я не могла ему помочь: просто невозможно за несколько уроков обучиться класть штукатурку идеально ровно. По утрам ему стало еще тяжелее, чем прежде. Я поднимала его с кровати, помогая размять онемевшие конечности, и мало-помалу к обеду он готов был приступать к работе. Очень медленно, но он продвигался, постепенно превращая бывшую бойню в уютное жилое помещение. Оставалось только поменять трубы и покрасить стены, и домик был готов. Мы мечтали о той безопасности, которую сулила нам жизнь здесь, но в то же время нам нужно было нечто большее: будущее, которое мы могли бы хоть как-то контролировать.

– Иногда, Рэй, я просыпаюсь и не могу вспомнить, что я должен делать. Как будто мое тело понемногу забывает, как функционировать. Мне приходится говорить себе, что надо поесть, попить или сходить в туалет, потому что так надо, а не потому, что мне хочется. Это оно? Я умираю?

Был конец апреля, из дальних краев возвращались ласточки, на склонах крепли ягнята. В густом лесу за упавшей лиственницей я заметила нашу лань, но она была уже не одна: рядом с ней осторожно шагали четыре хрупкие ножки. Не желая покидать свое безопасное укрытие, она скользнула обратно в темноту. Хриплоголосые чайки кишели над поздно вспаханным полем, сбиваясь в стаи даже теснее, чем на побережье. Мои мысли уплывали в сторону юга – как всегда, когда мне удавалось побыть наедине с собой. Там сейчас чайки очень заняты: растят птенцов на скалах и крышах домов, рыскают по гаваням в ожидании пирожков.

Однажды ранним майским утром в сарай вбежала Полли.

– Я нашла тебе работу, если захочешь за нее взяться! – Разумеется, я хотела. – Команде стригалей нужен человек, чтобы скатывать руно. Как думаешь, ты справишься?

– Конечно!

Я понятия не имела, справлюсь я или нет. Скатывать шерсть с нескольких наших овец после стрижки – это одно. Скатывать руно для команды из трех стригалей-чемпионов, каждый из которых мог постричь овцу быстрее чем за четыре минуты, – совсем другое.

В шесть утра к сараю подъехал грузовичок, к которому был прицеплен грохочущий фургон, состоявший из непонятных кусков досок и металла. Я уселась на заднее сиденье рядом с горой инструментов, покрытыми жиром спецовками, бутербродами и черной собакой, высунувшей язык от жары. Заехав за остальными стригалями, мы отправились на ферму, нанявшую их, чтобы снять шерсть с восьмисот с лишним овец.

– Если все пойдет нормально, закончим за два дня.

Навстречу нам из ветхого домика вышла пожилая пара фермеров в драной одежде, хлопковых фартуках и брюках, которые удерживала на месте бечевка. Старик, ссутуленный и страдающий от артрита, повел нас со двора в овраг. Там мы увидели внушительное строение из гофрированного железа: новенький современный амбар, полный квадроциклов, тракторов и сельскохозяйственного оборудования. Я никогда раньше не видела, как выглядят восемьсот овец, собранных вместе. Стадо казалось бесконечным, оно занимало более половины амбара, а также весь огороженный двор и поле за ним. Гордон, главный в команде, задом загнал грузовичок в амбар и начал разворачивать приспособление из металла и досок. Оно состояло из рампы, по которой овцы должны были подниматься на верхнюю часть фургона, а затем попадать в тупичок полметра шириной. Из тупичка три двери вели на платформу, где стояли стригали; у каждого над дверью висел собственный набор инструментов. Стригальные машинки были длинными шнурами подключены к небольшим генераторам. Все стригали разулись и надели толстые кожаные мокасины, пропитанные темным ланолином. Я стояла под платформой, доходившей мне до пояса. За мной была металлическая рама, с которой свисал двухметровый плетеный пластиковый мешок, чтобы складывать туда шерсть. К восьми утра мы были готовы начинать работу.

Каждый стригаль открыл свою дверь, схватил овцу за шерсть и выкатил на платформу, сразу же захлопнув за ней дверь. Сначала овцу нужно было поставить на задние ноги и машинкой состричь шерсть с живота, затем с головы и шеи. Перевернув животное на бок, зажав его между ногами, в несколько ровных долгих движений нужно было снять шерсть с боков и спины, потом перевернуть овцу на другой бок и повторить. После этого овцу можно было отпускать, и она спрыгивала с платформы в загончик, построенный специально для остриженных овец: худых, белых, с огромными головами на голых телах.

Как только первое руно падало на платформу, приступала к делу я. Мне нужно было скатать его, связать в тугой тюк и положить в мешок. Перевернуть руно чистой стороной вниз, к себе головой, завернуть ноги на спину, туго скатать в рулон, взять последнюю торчащую часть, срезанную с зада, и подсунуть ее в скатанный узел так, чтобы получился плотный шар. Сунуть в мешок. Плоской палкой смести с платформы мусор. Как только срезанное руно упало на платформу, стригаль уже повернулся, чтобы выпустить следующую овцу, так что сворачивать мне нужно было на маленьком пятачке сбоку от следующей овцы. Чуть не рассчитай дистанцию, и платформа превращалась в месиво из спутанной шерсти, в которой билась лягающаяся овца.

Первые несколько овец дались мне очень тяжело – все стригли примерно с одинаковой скоростью, и я бегала от одного стригаля к другому. Но постепенно их фазы разошлись, и я вошла в ритм работы. Набив мешок под завязку, я взяла из ведра длинную деревянную прищепку и прихватила ею отверстие. Еще три прищепки, и один из стригалей спрыгнул с платформы и помог мне оттащить мешок в сторону. Из дома я вышла в шесть утра, так что утро выдалось долгим – в половине одиннадцатого мы сделали перерыв на отдых, а потом в час прервались на обед. День показался мне еще дольше, чем утро: после перерыва в четыре часа мы продолжили работать до семи. В конце дня фермер вывел нам последнюю партию овец. Это были бараны. Мускулистые животные породы тексель. Сидя на задних ногах, они были ростом почти со стригалей. Разобравшись с ними, мы закончили сортировку овец: постриженные отправились в одно поле, а еще не постриженные – в другое. Затем мы поехали по домам. Я вошла в пластиковый сарай в восемь с небольшим.

– Ну как все прошло?

– Ничего, нормально. Никогда раньше столько не сворачивала, но все в порядке.

Стоя в душе, я смотрела, как зеленая ланолиновая слизь стекает с меня в слив. Потом я съела тарелку супа и уже в девять спала крепким сном. Среди ночи я проснулась от того, что руки у меня пульсируют от боли, встала, приняла пригоршню таблеток обезболивающего и снова уснула, лежа на спине и подложив под руки подушки. Будильник прозвенел в половине шестого, и все началось с начала.

Иногда мы работали на маленьких фермах, где три поколения одной семьи возделывали пару сотен акров, затерянных в вересковых пустошах. Иногда мы приезжали на устрашающие промышленные предприятия, где содержались тысячи овец. Стригали, давным-давно знакомые друг с другом, со мной почти не разговаривали, да и между собой обсуждали только профессиональное оборудование да породы овец. Впрочем, мне и не нужно было с ними разговаривать, – я наблюдала. Дни складывались в недели, выходные у нас бывали только в дождливые дни, а на улице стояло теплое и сухое начало лета. Мы сделали в сарае вытяжку и установили отремонтированную плиту, покрасили стены, повесили шторы. Я разговаривала с Полли, пытаясь хоть немного восстановить нашу юношескую дружбу – вернуть дни, когда наши отношения не омрачали время и события. Вернуть прошлое было уже нельзя. Теперь я была для Полли бесплатной работницей, арендатором, объектом ее филантропических усилий – я была благодарна, послушна и никогда не забывала о своем положении. Она же была землевладелицей, сдававшей помещение арендатору без денег, начальницей работницы, не получающей зарплаты, хозяйкой жизни, воплощающей все то, что потеряла ее подруга. Она была у руля. Изредка она приглашала меня в свой дом, и мы сидели в саду и смотрели на звезды. Большая Медведица по-прежнему была на севере, хотя все остальное вокруг поменялось.

– Сарай выглядит просто отлично, я на такое и не надеялась. Оставайтесь, сколько хотите, хоть насовсем.

Дом, место, где можно жить, площадка, с которой можно восстановить свою жизнь. Неужели это может быть правдой? Получится ли из этого что-нибудь?

Возник переполох, когда все кинулись ловить овцу, готовую спрыгнуть с платформы. Такое происходило как минимум раз пять в день; овцы набивались в тупик так плотно, что когда одну из них вытаскивали через дверь, другие выскакивали вслед за ней, перепрыгивали через платформу и убегали в загон с уже постриженными животными. Это означало, что придется потратить бесценное время на попытки выловить их оттуда.

Крупные овцы, гибрид пород суффолк и лестер, отличались густой, длинной, рыхлой шерстью, которой помещалось в мешок в два раза меньше обычной. Гордон вытащил очередную овцу, и за ней выскочили еще две, втаптывая состриженное руно в зеленую жижу. Только не это! Одна из беглянок повернулась и прыгнула, взбрыкнув копытами прямо возле моей головы; инстинктивно я ухватила ее за шерсть и намертво вцепилась в нее. Пол в амбаре, по утрам сухой и чистый, сейчас был мокрым от ланолина и помета, и я скользила по нему за бешено несущейся овцой, пока мне не удалось зацепиться ногой за выбоину в бетоне и задержать ее бег; обе мы упали в зеленую лужу, вымазав в ней две головы и шесть ног.

– Эту ты будешь стричь, Гордон, я к ней и близко не подойду.

– Проклятье, кажется, пора сделать перерыв.

Перед тем как открыть свой термос с чаем, я вымыла руки и голову под колонкой.

– А ты держалась что надо.

Я не могла поверить, что Гордон со мной заговорил. Неужели, вымазавшись зеленой дрянью с ног да головы, я стала одной из них?

– И старый мясной сарай хорошо отделали, мне понравилось, пол понравился.

– Ты его видел?

– Да, Полли мне показывала – вы как раз вышли куда-то. Нет, мне он в самый раз.

– В самый раз?

– Мне больше и не нужно с тех пор, как жена ушла. Вернусь в холостяцкое логово. Денег она за него хочет многовато, но зато стоит он ровно там, где мне надо.

Я пила чай, Гордон рассказывал мне, как переедет жить в сарай, а в ушах у меня звенело: «Оставайтесь хоть насовсем».

– Он построен без разрешения, кстати говоря.

– Тем лучше – меньше налогов платить придется.

Когда я вернулась, Мот заканчивал штукатурить швы вокруг только что проведенной вытяжки над плитой, сиявшей хромом и белой эмалью.

– Почему это меня не удивляет? Наверное, они не могут упустить возможность подзаработать. Интересно, когда она собиралась нам об этом сообщить? Скорее всего, после окончания стрижки. Нам нужно составить план.

– Знаю, но какой? – Я смотрела, как сгорбленный Мот, едва передвигаясь, с трудом поднимая руки выше уровня плеч, орудует маленьким шпателем, стоя как можно ближе к стене. Какой еще план?

– Я много думал в те два месяца, что тебя не было дома. Очевидно, что я не смогу вернуться к физическому труду, но ведь я почти всю жизнь им занимался. Я столько всего умею, чему мог бы научить других. Может быть, я смогу преподавать. Что, если мне пойти в университет и получить диплом, а потом получить квалификацию преподавателя? Начать все с начала. Получим к тому же всякие студенческие скидки.

– Ты думаешь, тебе это под силу? А что, если тебе станет хуже? Тебе ведь уже сейчас намного хуже, чем когда мы сюда приехали. Я думала, это у меня проблемы с принятием действительности.

– А что, если не станет? Я полазил в интернете. Я мог бы поучиться в Корнуолле – там есть филиал Плимутского университета. А потом получил бы преподавательскую корочку в другом месте. Еще не поздно подать заявку на поступление, у них есть свободные места. Может быть, моему мозгу как раз нужен хороший пинок. Что, если я буду себя заставлять? Вспомни, насколько лучше я себя чувствовал, когда заставлял себя идти. Вдруг и с мозгами случится так же. Я должен попробовать.

– Почему ты раньше не сказал?

– Потому что ты тут среди старых друзей – я думал, тебе тут хорошо.

– Правда, что ли? Ну да, в каком-то смысле было приятно оказаться среди людей, которых мы хорошо знаем. Но даже если бы мы могли остаться тут навсегда, трудно было бы найти способ построить здесь новую жизнь.

Мот подал заявку на поступление, прошел собеседование по «Скайпу», и его приняли. Мы подали заявку на финансовую помощь для студентов – к счастью, тут история с отобранной за долги фермой нам не помешала, и нам одобрили кредит. Вдвоем мы могли прожить на один кредит на обучение, пока я не найду работу; нам случалось жить и на меньшие деньги. Перед принятием окончательного решения мы договорились подождать и посмотреть, чем кончится история с нашим сараем. Отказаться от крыши над головой и безопасности и добровольно вернуться к бездомной жизни казалось нам все же неестественным поступком.

Лето постепенно согревалось, начался июль. Овцы, которых еще не успели постричь, начали страдать от заражения личинками. Мухи откладывают яйца в грязную овечью шерсть, обычно ближе к хвосту; из яиц вылупляются личинки, которые ползут сквозь шерсть к коже и вгрызаются в нее, вызывая болезненные, воспаленные болячки. Если долго ничего не предпринимать, личинки забираются под кожу, скапливаются в области позвоночника и рано или поздно овца погибает. Вынув грозди личинок из последнего руна этого сезона, я сбросила на пол последнюю зеленую пригоршню шерсти, кожи и рыболовной наживки. Два с половиной месяца работы закончились. Мы отправились в паб, и Гордон раздал нам заработанные деньги. Единственный платеж, но зато у меня в руках сразу оказалось полторы тысячи фунтов. Целое состояние по сравнению с тем днем в Буде, когда у нас на неделю было всего одиннадцать фунтов.

Мы спрятали их в жестяной банке под кроватью, и я продолжила работать в прачечной и убирать сдающиеся домики. У Мота так усилились боли, что он всерьез подумывал снова начать пить «Прегабалин». Не глупостью ли была наша идея поступать в университет? Казалось, он слабеет на глазах. Может быть, если мы еще немного подождем, Гордон передумает въезжать в сарай; может быть, он неправильно понял Полли? Мы ничего не говорили ей про поступление в университет, потому что были не уверены, что Моту под силу будет учиться. Пока однажды жарким днем на своей кухне Полли не призналась нам, волнуясь, сложив руки на груди, что ей отчаянно нужен дополнительный источник денег.

Я понимала ее; заработки на ферме в лучшем случае можно назвать ненадежными. Видя, что она не может подобрать нужные слова, я решила ей помочь. Время пришло. Если мы хотим еще раз попытаться устроить свою жизнь, то сейчас или никогда. Я набрала побольше воздуха в грудь и рассказала ей про поступление Мота в университет, мысленно прыгнув со скалы в пропасть, раскинув руки в свободном падении.

– Гордон говорил, что ты показывала ему помещение, так что если его арендная плата спасет положение, мы соберемся и уедем.

Мы упаковали свои пожитки, застраховали фургон, положили на счет в банке достаточно денег, чтобы хватило на месяц арендной платы и депозит, и вернули Полли ключи. Пока что мы не могли снять жилье, кредит на обучение был оформлен только на конец сентября. Впереди было два с лишним месяца неизвестности, и здоровье Мота было слабым как никогда. Мы загрузили вещи в фургон и попрощались, а в кармане у нас оставалось всего двести фунтов. Но я уже ощущала ветер в волосах.

Мы тронулись в путь – нас снова ждала жизнь на улице, но теперь мы знали, куда едем.