Глава 30
Планы и сомнения

Так приятно смотреть в глупое смущенное лицо Клэр, когда она идет по городу с коляской. Приятнее только смотреть в еще более глупое лицо ее парня. Представляю, как они шепчутся, пытаясь понять, каким образом она забеременела, когда они только и делали, что терлись через одежду. Чертовы тупицы.

Несколько месяцев подряд, до рождения ребенка, я лежал ночами рядом с ней и смотрел, как растет, округляясь, живот. Поняв, наконец, в чем дело, она много плакала. Сначала думала, что просто поправилась, но когда ребенок зашевелился, отрицать правду стало труднее. Отложила выпускные экзамены, перестала ходить в школу. Я встречал ее в городе; иногда вместе с расстроенными и разочарованными родителями. Они тоже заметно напряжены. Наш малыш больше похож на Клэр, но и мои черты, конечно, есть. Конечно, ей и в голову никогда не придет, чей это ребенок. Она не подозревает, как хорошо я знаю ее тело. Знаю каждый сантиметр, каждый тайный изъян.

После школы навещаю Монику. Хочу, чтобы она тоже родила от меня ребенка. Приятно знать, что твоя частичка будет жить на земле. Наверное, в этом и заключается преимущество мужчины. Думаю, пока рано говорить Клэр, что я – отец, но хочу, чтобы когда-нибудь она обязательно об этом узнала. Может быть, даже удастся организовать опеку или что-нибудь подобное. Но, конечно, не сейчас. Слишком занят помощью папе, чтобы уделять время ребенку. Зато если Моника родит, смогу видеть малыша каждый день, и он будет знать, что я – папа.

После того, как Клэр забеременела, я занялся Моникой. Мне нравятся беременные девушки: сразу становятся как-то мягче. Некоторое время Моника носила моего ребенка, но пихала в себя слишком много всякой дряни и скоро потеряла его. Я даже не понял, что произошло: мы делали это, и вдруг она начала кричать. Пришлось позвать папиного друга, потому что вызывать к девушкам «Скорую помощь» запрещено. Увидел ярко-красную кровь и подумал, что сам виноват. Когда почувствовал на своих бедрах теплую жидкость, сначала решил, что она описалась, пока не посмотрел вниз. С тех пор не позволяю Монике ничего принимать. Колоться она перестала; правда, иногда ей становится совсем плохо. Но обещала в этот раз не подвести. Хотим попытаться сделать другого ребенка.

Сегодня у моей сестры день рождения. Тринадцать лет. Особый день, потому что она становится подростком – тинейджером, – а я скоро перестану им быть. Правда, приходится скрывать это от папы. Он больше даже не хочет на нее смотреть. Сестре приходится ложиться спать до его возвращения. Возможно, папа начинает испытывать вину за то, что произошло с моей настоящей сестрой. Но мы все знаем, что это был несчастный случай.

Хорошо бы мама чувствовала себя терпимо и смогла помочь устроить сестре праздник. Врачи говорят, что у нее болезнь Паркинсона, и выписывают всякие лекарства, только папа запрещает их принимать. Считает, что от лекарств состояние ухудшается. Вообще он против применения любой химии. Говорит, что видит, как вещества действуют на людей. Но я все равно каждый месяц обновляю рецепт и покупаю таблетки. Хочу выяснить, на что они способны. Думаю попробовать на Клэр.

В день рождения дарю сестре ожерелье; Моника помогла его выбрать. Это ангел с пурпурным аметистом, потому что сестра любит пурпурный цвет. Она улыбается и поднимает волосы, чтобы я смог застегнуть цепочку. Спрашиваю, как она хочет провести свой праздник, и она отвечает, что хочет одного: побыть со мной. Очень приятно. Знаю, что в последнее время уделяю ей мало внимания – из-за Клэр и Моники. Редко бываю дома. Наверное, сестре без меня одиноко. Мы достаем настольные игры и вместе играем. Вспоминаю тот день, когда она к нам попала, и вижу, насколько изменилась. Поддаюсь и позволяю ей выиграть, потому что она бурно переживает и поражение, и победу. Сестра радуется и щекочет меня. Почти ничего не чувствую, но притворяюсь, чтобы доставить ей удовольствие. Смотрю, как весело она хохочет, и спрашиваю себя, смеялся ли так хотя бы раз в жизни. Дарю кекс, который специально купил, – нормально готовить не умею, а иначе бы испек сам. С розовым основанием, белой глазурью и цветными каплями. В одном из ящиков нахожу свечу. Сестра счастлива и задувает свечу с первой попытки. Смотрю, как сосредоточенно загадывает желание, и пытаюсь понять, в чем оно состоит. Вместе наблюдаем, как светлый дымок поднимается в воздух и исчезает, и вдруг сестра спрашивает, сможем ли мы вместе посмотреть фильм. Даже не помню, когда в последний раз сидел и смотрел кино, а потому соглашаюсь. Смотрим боевик. Когда ей становится страшно, она утыкается носом мне в плечо и прячется за моей рукой. Хорошо проводить время с девушкой просто так. Единственные подруги, которые у меня были, – работающие у папы женщины. Они всегда говорят то, что я хочу услышать. Иногда несу полную чушь специально для того, чтобы узнать, что они будут делать, но всегда происходит одно и то же. От этого постоянно сомневаюсь в себе. А вот с сестрой точно знаю, что нравлюсь; она не притворяется.

Наконец сестра засыпает, и я несу ее в спальню. Это нелегко, потому что приходится спускаться по лестнице в подвал, в комнату моей настоящей сестры. Укладываю ее в постель и закрываю дверь. В этот раз не запираю, просто оставляю дверь закрытой.

Иду в клуб и вижу, что папа и Моника уже там, разговаривают с одним из барменов. Я не гей или кто-то подобный, однако могу сказать, что этот парень очень красив. Красавцы иначе относятся к таким людям, как я. Моника меня не видит, поэтому наблюдаю, как она с ним беседует, и злюсь. Знаю, что она занимается сексом с другими мужчинами. Ей приходится, иначе папа от нее избавится, однако неприятно думать, что она может от этого получать удовольствие. Знаю, звучит ужасно, но просто говорю честно.

Папа и Болван выходят из кабинета крайне раздраженными. Так они всегда выглядят после разговора с дядей. В клубе сейчас многое изменилось: девушки там больше не работают; всех спрятали по домам в разных уголках графства. Дядя принял руководство потому, что полиция взяла папу на заметку, и позаботился, чтобы в клубе не осталось никаких нелегальных дел. Совсем никаких. Папе не нравится, когда ему приказывают, что и как делать. Поговаривает о переезде куда-нибудь подальше от осуждающего дядиного взгляда. Дядя – единственный человек, способный объяснить папе, как надо или не надо поступать. Думаю, несколько раз он спасал папу от тюрьмы.

Папа говорит, что нам нужно куда-то поехать вместе. Спрашиваю, можно ли взять с собой Монику, и он отвечает, что решать мне, но только если она поедет, то может больше не вернуться. Болван смеется. Не понимаю, что это значит, но решаю оставить ее здесь. Папа не разбрасывается пустыми угрозами и ничего не говорит просто так, ради эффекта. Садимся в его машину и едем за город – кажется, вечно, так что я даже ненадолго засыпаю. Понятия не имею, где мы, но никаких огней не видно до тех пор, пока не подъезжаем к неизвестному дому и не выходим из машины.

Дом большой, похожий на особняк из викторианских сериалов, которые постоянно смотрит мама. Окон много; кажется, что в каждом горит свеча. Здесь очень темно. Заходим внутрь и попадаем в зал, где мужчины пьют и разговаривают. Не меньше двадцати человек. Все они одеты во что-то коричневое и зеленое, похожее на те очень дорогие костюмы, которые носят шикарные фермеры. Есть здесь и другие люди – в униформе. Я стою рядом с папой. Он разговаривает с одним из них обо мне. Оказывается, у того есть пятнадцатилетняя дочь. Мне показывают фотографию и спрашивают, хорошенькая ли она. Девушка хорошенькая, а потому я отвечаю «да». Человек говорит, что хочет, чтобы я женился на его дочке, когда та повзрослеет. Папа смотрит на меня и подмигивает. Он уже предупреждал, что это должно случиться: когда люди увидят во мне мужчину, сразу начнут относиться с уважением и захотят стать частью моей жизни. Человек явно стремится получить папу в качестве делового партнера; для этого и старается сблизить наши семьи. Не знаю, что сказать, а потому ухожу, останавливаюсь в другом месте и слушаю, о чем говорят другие.

После долгого бесцельного шатания и молчаливого наблюдения становится скучно; решаю осмотреть дом. Почти все двери заперты, но из-за них доносится шум. Каждая комната звучит по-своему. Пытаюсь открыть пару дверей, но ничего не получается. Подхожу к следующей двери и поворачиваю ручку. Ручка поддается, и я медленно приоткрываю дверь – совсем немного, только чтобы можно было заглянуть. Не хочу, чтобы люди в комнате знали, что за ними наблюдают. К стулу привязана обнаженная девушка, а за ней стоит мужчина. Она о чем-то его умоляет. Просит снова и снова, пока он не надевает ей на голову хозяйственный пакет и не начинает душить. Когда девушка перестает сопротивляться, мужчина снимает пакет, и она безжизненно поникает. Кажется, что уже мертвая, но потом вдруг втягивает воздух и начинает смеяться. Процедура повторяется заново. Девушка умоляет, мужчина исполняет просьбу. Закрываю дверь. Не понимаю людей.

Спускаюсь в зал и вижу на папином лице странное выражение. Он улыбается, хотя ясно, что злится. Большинство присутствующих здесь людей считают себя лучше его, потому что учились в престижных университетах и так далее. Папа в университете не учился, а с пятнадцати лет работал, потому что должен был помогать семье. Он говорит, что те, кто долго учится, боятся настоящей жизни.

Звенит звонок. Слуга открывает французские окна, и все направляются на террасу. Входит человек в сопровождении молодых мужчин, и все они направляются к патио. Гости выстраиваются в ряд и смотрят поверх деревьев. Замечаю, что все одеты в охотничьи костюмы.

На краю лужайки, перед деревьями, останавливается фургон; из-за руля выходит водитель. Узнаю в нем того, у кого мы в доках брали Монику, и прежде чем он открывает фургон, уже знаю, что внутри. Смотрю на тех, кто стоит вокруг, – нормальных людей, которых можно встретить повсюду, и не понимаю, как они сюда попали. Как подобные темы возникают в разговоре? Как эти люди находят друг друга?

Человек открывает фургон и вытаскивает девушку. Совсем слабая; она падает на землю и плачет. Гости продолжают разговаривать между собой, как будто ее нет, как будто она ненастоящая. Водитель поднимает девушку на ноги, что-то шепчет, и та убегает в лес. Сцена повторяется несколько раз. Всего шесть девушек. Шесть пока еще живых существ, обреченных на смерть. Гости подходят к столу, похожему на десертную тележку в роскошном ресторане – вот только здесь на ней лежит различное оружие. Мужчины выбирают все, что нравится: одни предпочитают пистолеты, другие что-то еще. Например, ножи. Один даже вооружается топором. Это соревнование. Очень хочется вернуться домой, к сестре, но положено оставаться до конца. Спустя несколько минут мужчины отправляются в лес вслед за девушками, а вскоре раздаются выстрелы.

Иду вслед за папой и Болваном. Оба не отстают от одного из охотников. Тот приседает и прячется, как будто ищет большую кошку – тигра или что-то подобное. Краем глаза замечаю красное пятно и останавливаюсь, чтобы всмотреться. Вижу, что в кустах кто-то прячется. Иду туда, моля Бога, чтобы меня не подстрелили. Стараюсь держаться на открытых местах, чтобы не сойти за добычу. Когда, наконец, добираюсь до цели, вижу девушку. Заметив меня, она пугается. Видимо, пыталась спрятаться за листвой, но даже в полумраке бледная кожа с красными полосами светится, как маяк в темноте. Наверное, все равно понимает, что вечно прятаться не удастся, что рано или поздно наступит конец.

В кармане моего пиджака лежит маленькая фляжка с виски. Девушка рыдает; протягиваю ей фляжку. Прикладываю палец к губам, и она затихает. Вижу на коже красные полосы и понимаю, что она серьезно ранена. Должно быть, подстрелена. Бедро практически разорвано; кровотечение очень сильное. Не знаю, как ей удалось убежать, но хочу помочь. Девушка делает несколько глотков и кивает в знак благодарности. Наверное, не знает ни слова по-английски. Протягиваю руку и убираю листья от раны. Кровь по-прежнему струится ручьем. Срочно нужен доктор, но даже если среди этих мужчин есть врачи, вряд ли кто-то поспешит на помощь. Снимаю пиджак и накидываю на голые плечи. Она дрожит. Наверное, шок постепенно отступает или что-то в этом роде.

Охотники уходят дальше в лес. Голоса стихают, и девушка немного успокаивается. Позволяю ей допить виски. Наверное, понимает, что пришел конец. Хочу хотя бы немного утешить. Спрашиваю, как ее зовут. Она, кажется, понимает и отвечает, что ее зовут Наташа. Склоняется ко мне. Я ее обнимаю и шепотом напеваю на ухо. То и дело вдалеке раздаются выстрелы, а потом вдруг стрельба прекращается и становится слышно, как возвращаются мужчины. Девушка смотрит на меня зелеными глазами, и я понимаю, что должен сделать. Она разрешает. Кладу руку на шею так, что горло оказывается зажатым в изгибе локтя. Она не сопротивляется, не борется, и через несколько мгновений тело обмякает в моих руках. Кладу голову к себе на колени, зажигаю сигарету и только после этого встаю и ухожу.

Убитых по одной приносят к дому и складывают на лужайке – пока все девушки не возвращаются. Солнце уже встало; в ярком свете тела выглядят потусторонними, а кровь – ярко-красной на фоне белой кожи и изумрудно-зеленой травы. Вижу Наташу. Она кажется ангелом; отличается от других. Лицо спокойное и безмятежное. Может быть, мне все-таки удалось помочь. Не хочу об этом забывать. Не хочу становиться таким, как отец, но не знаю, как от него избавиться.

Дома меня тошнит. Я в смятении, потому что считаю, что неправильно так обращаться с людьми, кем бы они ни были. Не знаю, понимает ли папа, что люди отличаются от животных. Судя по всему, нет.

Иногда думаю о Минди, о ее мертвом теле. По-настоящему думаю. Рад, что видел, как она умирает, потому что смерть от передозировки выглядит намного лучше того, что пришлось испытать этим девушкам. Потом вспоминаю Марго и спрашиваю себя, погибла ли она таким же образом. Наверное, да. После того, как вырвало, принимаю душ. Насухо вытираюсь и одеваюсь. Иду в комнату сестры и ложусь на кровать рядом с ней. Она все еще спит. Лежу к ней спиной и смотрю на стену. Пытаюсь увидеть на обоях лицо Бога, но больше не вижу. Шепчу слова, которые папа заставил выучить наизусть: «Пусть Земля станет свидетелем, и широкое Небо над головой, и медленные воды Стикса – пусть они увидят, что не замышляю тайных планов против тебя».

Чувствую, как подступают слезы, а в следующий миг уже плачу. Скучаю по сестре, по настоящей сестре. Жалею лежащую рядом девочку. Только сейчас понимаю, что нельзя было ее забирать; что следовало защитить ее от папы – так же, как следовало защитить другую, настоящую сестру. Не думаю, что папа хорошо к ней относится. Он жесток ко всем, но становится бесчеловечным, когда дело касается женщин, – как можно было так поступать с теми девушками?

Чувствую на волосах руку сестры. Она утешает меня точно так же, как я утешал ее, когда она плакала. Продолжаю плакать, а она все гладит, и постепенно я засыпаю. А когда просыпаюсь, сестра меня обнимает, и мне очень хорошо. В этот момент решаю, что не позволю отцу ее обидеть. Теперь она подросток, уже начинает выглядеть как взрослая женщина. Страшно, что папа заставит ее работать в одном из своих домов. Если бы дядя знал, то смог бы его остановить, хотя остановить папу трудно. У него есть друзья в полиции. Один давно дружит с папой, а работает в отделе организованной преступности или в каком-то подобном, так что может передавать папе всю необходимую информацию. Папа платит ему десять процентов прибыли. Говорит, все зовут его Хичкоком, чтобы сохранить в тайне настоящее имя. Эти люди берегут друг друга.

Замечаю, что сестра тихонько поет, но не узнаю песню. Спрашиваю, что это, и она отвечает, что так когда-то пела ее мама. С трудом сдерживаюсь, чтобы не сказать правду. О том, что мы забрали ее, а родители ничего не знали. Что они вовсе не отдали ее нам, чтобы защитить от плохих людей. Что искали дочку до тех пор, пока все журналисты на них не накинулись и они не оказались в тюрьме за ее убийство. Тогда я читал газеты: под кроватью нашли окровавленное платье, а родители сказали, что кровь текла из носа. Сначала люди им верили, но проблема заключалась в том, что никто ничего не видел, никто не заметил нас на улице. А потому обвинили родителей. Соседка сказала, что слышала, как мама ее ругала, – и газеты раздули историю. Изабел. Так ее звали до того, как мы дали новое имя. Даже не знаю, помнит ли она об этом.