Людмила и Александр Белаш
МУХА
(Колониальный романс)
«Нас шестеро белых» — Киру не к месту вспомнился Киплинг.
Действительно, их было шесть офицеров в палатке, если считать белым раскосого унтер-лейтенанта Сан Сяо.
Пока что шестеро…
За парусиновой перегородкой шлёпали о стол карты, витал табачный дым, негромко звучала беседа, порой звякали стаканы с пальмовым вином. Над лагерем висела удушливая апрельская жара; ещё две-три недели — и хлынут дожди, превращая изжелта-красную землю в непролазную грязь. Конец сухому сезону, конец войне с чернокожими.
Господа офицеры коротали время за игрой. Изредка кто-нибудь вставал из-за стола, поручая соратникам играть вместо себя с «болваном», и уходил посидеть к Яшке Аокшину.
Нельзя же ему умирать в одиночестве. Вторые сутки он не узнавал никого и разговаривал с кем-то невидимым. Медленно сгорал изнутри. Кожа побурела, глаза ввалились, губы потрескались и запеклись. Денщику, игравшему роль сестры милосердия, вменялось в обязанность время от времени давать Яше воды.
Локшин шёпотом учил кого-то разбирать пулемёт, иногда путая языки. Что ни говори, он был отличным командиром пулемётной роты. Представьте, какое невезение: пройти невредимым побоище на Мюнсском выступе, где от полка рожки и ножки остались, избежать прилипчивой «испанки», год воевать с гвинейскими дикарями, и после всего — сдохнуть на брезентовой койке, всего за четыре месяца до окончания контракта!
Артиллерист Ван-дер-Гехт, царь и бог батареи 75-миллиметровых орудий, полагал, что Яша кончается от алкоголя. Ямсовый самогон, если добавить кас, жёлтую полынь — страшная вещь: мёртвого поднимет, а живого в гроб загонит. По мнению Сан Сяо, причина крылась в злых чёрных девках из племени малашиков. Дискуссия длилась по сию пору.
— Два месяца пьём — то сивуху, то джин. Скоро будем водкой умываться… — кручинился Толя Котельников, заволжский лось в образе человеческом. — Вот Яшка и не выдержал. Господа! доколе?..
— Для сильных возлияний у евреев не хватает печени, — кивал мясистый, плотный Ван-дер-Гехт. — Но что нам остаётся делать, как не пить? Глоток здешней воды — и надёжный кровавый понос… Лишь вино есть здоровый напиток.
— Болезнь от женщин. — Сан Сяо, тёмный и твёрдый от Солнца, словно копчёная рыба, блестел узкими кофейными глазами. — Европейс-наука не поймёт это явление. Мраком женская суть одолевает свет мужского естества.
— Почтенный Сяо, к свиньям вашу азиатчину. Чёрт бы драл всех духовидцев! — Железный гауптман Иевлев отмёл восточную мудрость с прямотой ландскнехта. — Загадочные флюиды мне надоели ещё у Блават-ской. Спиритизм, сны, гадания — гиль! Есть только Бог, спирт, патроны и триппер. Вам предстоит унаследовать роту Локшина — большая честь, готовьтесь!.. Шире плечи! скоро на них лягут новые погоны.
Сан Сяо привстал и поклонился:
— Буду много вам признателен, месьер гауптман. Поясните мне смысл слов «гиль» и «флюиды».
— Легко. Гиль — вздор, чушь, бессмыслица или нелепость. Флюид же — психический ток, человеком излучаемый. Так и запишите. Довольны?
— Благодарю. Очень сожалею, что мой ротный покидает нас. Он читал мне целую поэму: «Старцы в синагоге…» А как дальше? Там звучало много новых слов, но я был без блокнота… Якова не станет, у кого я спрошу? «Старцы в синагоге…»
— Это всё, о чём вы сожалеете? — Толя набычился. — Забыли бой у Габу?.. Яше спасибо, что вернётесь в свою фанзу!
— Не стремлюсь, — холодно ответил Сяо. — Вероятно, куплю прачечную в Манджале. Приличен портовый город…
— Мои разрывные тоже пригодились при Габу. — Положив карты на стол, артиллерист вновь раскурил погасшую трубочку.
— Напомнить диспозицию? — решительно предложил Иевлев. — Сяо, уступите карандаш. Сейчас нарисуем…
Котельникову не сиделось, не молчалось; его распирало на беседу:
— Прошу вас, оставим Габу в покое! Мы у смертного одра… Хоть бы Ремер зашёл, осмотрел!
— Я трижды посылал за доктором. — Ван-дер-Гехт окутался дымком. — Его клистирное величество застряло в лазарете. Поит дырявых солдат перманганатом калия. Ремер уверен, будто кое-кого вылечит. Лок-шин для него — пустая трата времени. «Эта зараза людям не передаётся», — вот как он сказал.
Иевлев только усмехнулся:
— Немец-лекарь, из-под Кузнецкого моста аптекарь… Сам же тут руками разводил: «И какая муха его укусила?»
— Положимся на медикуса. Ремер выслушал часть курса в университете, имеет понятие о дизентерии, ранах и ампутациях… Эй, бой! — зычно позвал Ван-дер-Гехт. — Бегом на кухню! Пусть ужин принесут сюда.
— Рите, вы способны забыть о еде?.. Помнится, вы спокойно лопали под обстрелом бошей, а они шпарили из тяжёлых гаубиц.
— Мой любезный Деметрий Николаевитш, матушка говорила мне: «Ритци, самое главное — вовремя кушать». Я исполняю золотой матушкин наказ.
Кир подумал: «Ритци, зачем мамаша не прочла тебе рацею о том, как вредно убивать своих любовниц? Тогда не пришлось бы драпать из Голландии».
— Я что хочу сказать — не подпускать близко. Сейчас начнётся, — бормотал Яша. — Вон оно, в поле скачет. Рядом, совсем рядом. Взвилось… Открыть огонь. Короткими очередями!
— Как он там? — крикнули из-за перегородки.
— Бредит! — ответил Кир, перебирая бумаги Локшина.
Опасаясь вездесущих термитов и тропической сырости, Яшка держал документы в плотно закрытом жестяном футляре.
Что тут? Паспорт с подписью русского консула, офицерский аттестат, справки о ранениях, об учёбе в университете, контракт о найме, потрёпанная записная книжка, письма из дома, фотографии… Надо сдать батальонному канцеляристу.
Извлёк две изжелта-белых полоски с каллиграфическими надписями; прописные буквы были золотыми. Должно быть, это и есть камеи — амулеты с текстами каббалы. Помял пальцами — кожа! вроде тонкой замши…
«Он их прятал, стеснялся. А я чем лучше? Ни постов, ни праздников… Только крест на шее да псалом «Живые помощи» в кармане».
Жирная муха синего цвета пожужжала и села на подушку. Яша заметался, задыхаясь:
— Вижу! Сволочь… Думаешь, взял?.. Не на того напал. Везде достану. Дай мне выйти, я тебя съем. В клочья порву.
Кир взмахнул рукой, метясь захлопнуть муху в кулаке и раздавить. Эх, промазал! Но хоть отогнал. Рано ей целоваться с Яшкой.
Среди бумаг нашлась рукописная инструкция о том, как следует хоронить оберлейтенанта Локшина. Яша настрочил её со здоровым цинизмом человека, досыта хлебнувшего войны, но за строками читалась искренняя забота о собственном погребении. Если ты воюешь, эта процедура может случиться когда угодно.
— Кир? Артанов, это ты? — Яша слепо искал лицом, едва приподняв голову от подушки. — Кто здесь?
— Я это, я… — Кир ласково разгладил ему волосы. Сердце сжалось: «Плохо дело. Бабушка-покойница тоже перед концом в разум пришла — словно проститься хотела».
— Я что хочу сказать — фрайнт, побудь со мной. Умру сейчас. Не подпускай никого… Мне собраться надо. Плохо вижу… Темно. Уже вечер?
— Почти. — Кир оглянулся на оконце в парусиновой стене. Солнечный свет багровел на глазах. В тропиках светило не садится, а буквально рушится с небес, а ночь не наползает медленно, как бывало дома, а вспыхивает мраком, погружая мир в чернильную тьму.
— Мухи, — прохрипел Яша, запрокидывая лицо. — Гони их к чёрту. Налетели, лезут… Кыш. Прочь. Дышать… Нечем… Где выход? Адонай инком дамо..
— К дождю, — глупо заметил Кир, озирая матерчатый потолок, под которым тёмными пятнышками вились вестницы смерти. — Они от дождя прячутся.
Яша только вздохнул в ответ — и всё.
Бросив взгляд на лежащего, Кир понял: пора приступать к выполнению инструкции. Здесь, вблизи от экватора, покойники тухнут с поразительной быстротой. Нездоровые места! Раны загнивают на глазах, вода в кожухе пулемёта вскипает через три минуты. Яшина просьба: «Заройте как можно скорее, в тот же день» — была весьма уместна.
— Готов! — громко известил товарищей Кир.
— Пресвятые дьяволы! — жизнерадостно выругался голландец, пуская в ход бубнового туза. — Господа, давайте доиграем кон.
— Он оставил записку, как и что делать, — доложил чуть позже Кир собравшимся у койки.
— Лишь бы дождь не зарядил, — молвил Иевлев, постукивая папиросой по сгибу пальца. — Не забуду, как Костю Нордштейна закапывали. Воды в яму налило — по пояс. Казалось, мы его вплавь по волнам пускаем. Я велел неграм вычёрпывать из могилы вёдрами. И всё равно гроб плюхнул, как в болото.
— По записке, следует похоронить без гроба. — Кир сверился с бумагой.
— Отлично! — возрадовался Ван-дер-Гехт. — Плотник не понадобится.
— Сперва обмыть. Требуются единоверцы.
— Где их взять?.. — Иевлев пустил дым в сторону лампы. — Мы тут все одной веры — солдатской. Считайте эту заповедь исполненной. Дальше.
— Нужен саван. Чем проще, тем лучше.
— Котельников, возьмите у чёрных тент. Он полотняный и довольно чистый.
— …и прочитать пару молитв. Тексты приведены по-русски.
— Яша знал, кому поручал. До неба дойдёт на любом языке. Артанов, возьмётесь? — спросил гауптман у Кира.
— Пожалуй, Дмитрий Николаевич.
Первую из молитв полагалось прочесть до выноса тела. Снаружи, вдали от палатки покрикивал командир туземных стрелков: «Р-р-разобрали лопаты! Па-а-астроились! Шаго-о-ом…»
Кир декламировал:
— О Боже, преисполненный милосердия, обитающий в заоблачных высях! Пусть вознесётся на крыльях Шхины, в полной безмятежности, к небесным высотам, где обитают святые и чистые, сияющие, как свет лазури, душа Яакова сына Йехуды, ушедшего в иной мир…
Сочувственно кивая, голландец заполнял магазин пистолета. Толя Котельников пытался прогнать назойливую муху, не без оснований полагая, что её укус может и его отправить в землю. Тут есть такие мошки — кладут наповал, что твоя пуля.
— Да покоится он с миром на своём ложе. И возгласим: омэйн.
— Аминь, — дружно откликнулись офицеры. Сан Сяо негромко бубнил что-то буддистское, зажав палисандровые чётки между ладоней.
Когда выносили — только мужчины, как строго предписал Яша, — на севере начало погромыхивать. Полнеба затмилось непроглядной грозовой тучей. Поднялся ветер; то и дело тучу озаряли голубовато-белые вспышки. Пулемётная рота следовала за Локшиным в полном составе, кроме лежавших в лазарете.
В сторонке чёрные опирались на заступы и курили кас, завёрнутый в сухие листья. Туземцы блаженствовали от дурмана; их мокрые улыбки то и дело сверкали оскалом.
Вот-вот должен был обрушиться ливень. Кто не бедовал под тропическим дождём, тот не поймёт, до чего хочется вовремя укрыться от потоков. Но Кир читал не торопясь. Обряд должен быть исполнен lege artis. Яша не заслужил того, чтобы его зарыли наспех.
Под тревожный шум деревьев Кир говорил навстречу ветру древние слова:
— Да будет благословенно, и восхвалено, и чествуемо, и возвеличено, и превознесено, и почтено, и возвышено, и прославляемо имя Пресвятого, благословен Он…
Защёлкали затворы; стволы поднялись к небосводу, полыхающему молниями. Командующий батальоном штандарт-гауптман отдал честь, все последовали его примеру. Белый свёрток на верёвках опустился в могилу; грянули выстрелы.
«Боже, — молился про себя Кир, нажимая на спусковой крючок «парабеллума», — только бы дослужить и сесть на пароход. Я пять лет не был дома, не слышал родных голосов. Я русский язык стал забывать. Я столько людей убил, что сердце шерстью обросло. Господи, дай мне вернуться домой!»
Шлем Локшина лежал посередине стола. Свет лампы отражался в латунной эмблеме — «лев с ошейником, цепью и мечом в правой передней лапе» — и буквах MFRL, означавших «Наёмный фузилёрный полк Лафора».
Потом шлем положат на могилу, по обычаю. Пока он обозначал того, кого нет — и больше никогда не будет за столом.
Рядом стоял стакан с белёсым, мутным самогоном, накрытый куском пресной лепёшки. «Бронф ун бройд, — сказал бы Яша, — вот и сказочке конец».
— Хлеба хочу, настоящего. — Котельников с ненавистью взирал на безвкусную выпечку. — Сил нет, надоела негритянская маца.
Дождь прошёл стороной, едва покрапав на лагерь наёмников. В воздухе скопилось тошнотворное удушье, которое Рите-артиллерист называл «липкая смерть». Чтобы стало ещё хуже, принесли две бутыли ямсового первача — их следовало выглушить, иначе это не поминки.
Закрыв глаза, Кир постарался представить семейный стол в Андреевке. Все рядом — Машутка, Лизанька, Дима и Евгеша. Отец спрашивает маму: «Ну-с, голубушка, чем нас сегодня попотчуют?» Запах горячего, свежего хлеба…
— Львы Лафора! — громко спугнул его грёзы гауптман. — Давайте нынче без чинов — перед костлявой все равны… Мы проводили нашего Яшу — тело в яму, душу в небо. Настоящий русский офицер. Я знал его с четырнадцатого года. Он любил Родину, водку и женщин. Помянем! Земля ему пухом.
Пойло хлестнуло в горло, опалило. Рот наполнился щиплющим кислым привкусом.
В душном, спёртом воздухе палатки зудели крупные мухи — величиной со шмеля. Противный звук вьющихся над головами насекомых понемногу выводил Кира из себя.
— Ма-ца… — Сяо задумчиво нахмурился. — Ведь название хлеба у малашиков другое.
«Спросите Яшу», — чуть не вырвалось у Кира. Он смолчал, подавленный внезапным осознанием того, что больше не встретит весёлого приятеля, не услышит его голоса, не увидит лица. Никогда.
Нет человека. Только холмик ржавой земли с пробковым шлемом наверху.
Батальон уйдёт на юг, к Гвинейскому заливу. Будет пёстрый и шумный Манджал, будет прощальный парад. Будет гудок парохода и тающий на горизонте порт, а Яшка останется навеки на чужбине.
Когда-нибудь малашики распашут могилы пришельцев. Ни следа.
«Со святыми упокой… — про себя мучительно и горько просил Кир, с усилием вспоминая слова. — Идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…»
Только не здесь умирать. Только не в эту землю. Хоть ногтями цепляясь, хоть тенью, но возвратиться домой!
— Интересно, а Пасху мы справим? — завёлся Котельников.
Кира нехорошо дёрнуло. Вспомнились камеи Лок-шина и потёртый на сгибах псалом — мамино благословение, её рукою переписанное.
Она хотела дать «Живые помощи» на пояске: «От зла оберегает». Он засмущался: «Маменька, это Европа! Как я буду выглядеть там… с пояском!»
— Да. Страусиным яйцом похристосуемся.
— Вечно ты язвишь, Артанов.
— Какая Пасха, Анатоль! Тут Африка, сюда Христос не дошёл. И время сдвинулось, ты понимаешь? Всё сдвинулось.
— Не приемлю календарь большевиков! Мы вернёмся и восстановим юлианский стиль. Железной рукой, Кир. В августе едем к адмиралу Колчаку, через Владивосток…
— Хватит, я устал от войны.
— Между прочим, о войне, — бесцеремонно вмешался Иевлев, похрустывая неизвестным африканским овощем. — Рите, твои тягачи исправны?
— Машины можно заводить хоть завтра утром.
— Завтра не завтра, а до ливней надо оттянуться к шляху, иначе завязнем с обозом и пушками. На себе тащить — ещё в Европе надоело. А малашики нам покоя не дадут, и не надейтесь. В сезон дождей им, голышам, раздолье. Сяо, сколько осталось копий у Обака?
Чёрная тень саванны — Обак, вождь малашиков, таился где-то рядом, засылал лазутчиков, ждал своего часа. Этот боевой зверь держал на сворке стаю хищников, чтобы в удобный миг бросить их на батальон.
— Полагаю, месьер гауптман, опытных бойцов до тысячи. — Китаёза через прицельную прорезь ловко определял численность противника. — Говорю о тех, кто не пойдёт на пулемёты. Остальных, мясо, он кинет в лобовую атаку. На марше мы будем уязвимы… Пожалуйста, уточните мне смысл слова «шлях».
— Тракт, большая дорога. Для нас — та, что ведёт к базе.
— Значит, опять через дефиле Габу, — вязко процедил побагровевший Рите.
Кир сидел мрачно, не участвуя в расчётах. До базы, а затем до порта ещё надо доползти, чтоб попасть хоть в Андреевку, хоть к Колчаку.
Лучше бош со штыком, чем чёрный с копьём. Тем более, Обак знает местность, как свою ладонь, а мирные малашики его боятся и волей-неволей помогают.
— Убыль личного состава большая. Едва не сотню схоронили. — Иевлев, рассуждая о служебных делах, пьянел, наливался темнотой. — Больных и раненых семь дюжин, это гиря на ноге. И мухи… кыш!
Мухи сгущались вместе с духотой, роем вились и жужжали под потолком, нагло садились на плечи и чуть не лезли в лицо. Котельников, зверея, бил их ладонью, от чего прыгали стаканы на столе. Чёрный бой, безутешный денщик Локшина, наливая офицерам, как-то скулил; бутыль тряслась в его руках. Кир присмотрелся — малый, южанин из племени кру, стал почти серым; глаза пугливо бегают, рот плаксивый.
— Эй, ты! поставь посуду, разобьёшь.
— Ах, месьера абир-летенанта, мой плохо! Мой боясь!
— Лихорадка, — бросил взгляд Сяо. — Ещё один штук для Ремера.
Рите, у которого от самогона даже белки глаз покраснели, глухим мычанием изображал мелодию. Сам себе патефон. Набивая свою носогрейку, он просыпал табак на колени, потом жестом потребовал огня и за-пыхал. Трудно сказать, что он воображал спьяну, ворочая непослушным языком:
— Не так уж сложно пройти к базе, гварим! Я объясню, как стрелять. Сан Сяо, ты молод командовать ротой. Но тебе таки придётся разворачивать расчёты на позиции…
— Уважаемый Рите, я справлюсь. Решение за командиром.
— Так-с, — сурово встал Иевлев, пошатнувшись. — Ты, заразный, марш в лазарет. Пить марганцовку.
— Мой здоров! — взмолился кру. — Мой не иди туда, там смертя, могилка! Всех могилка! Малашики — гад вонючий, у-у-у, враги!
Испуг парня выглядел забавно; офицеры рассмеялись. Ишь как ему здесь не нравится! У моря на юге тишь да гладь, власть белых месьеров. А с малаши-ками не уживёшься — не зарежут, так отравят, не убьют, так предадут.
— Трус ты, дурачина! — Иевлев сплюнул. — Нас батальон! Шесть станкачей, четыре пушки… Лезь под койку, отсидишься.
— Нет, нет!., месьера гауптмана, под койку нет! Мух, — робко указал вверх посеревший негр. — Это мух. Куси-куси. Они жраль месьера Локашина, сьель его мозги, сьель его душа.
— Крестись в нашу веру. — Котельников рыгнул. — Нам — не страшно!
— Мой крестилься у падре в Манджале, мой кристианина! — В доказательство кру торопливо вынул крест из-под рубахи и потряс им. Вместе с крестом на шнурке болтались перья, зубы и раковины каури. — Там Есус Кристус, тут малашики! Они дьяволь.
— Этот менч прав, — бурчал надутый самогоном Ван-дер-Гехт. — Я много убивал, как много!.. Вот расплата. Пусть он расскажет. Я хочу знать…
— Он дикарь. — Отмахнувшись, Иевлев взялся за стакан, заглянул сверху в жгучую опаловую жидкость. — Его надо ещё трижды крестить, розгами по филейным частям. Чёрт, что за отраву мы употребляем?.. Впрочем… За победу!
Кир машинально выпил. Лампы тускнели, в глазах туманилось, «липкая смерть» маслом стекала по коже. Крещёный кру всхлипывал, бормоча что-то. Но смысл ускользал от пьяного сознания, а гудение мух забивало уши. Давнее видение Андреевки гасло. Попытки удержать его оказывались тщетными: проступало задорное личико Машутки, потом лес в полутьме, слышались удары кузнеца — или барабанный ритм мала-шиков?..
Всё пространство под крышей заполонили мухи; их надсадное «жжжжж» свербело в ушах и мешало думать. Этот звук буквально отзывался болью в голове. Иногда Киру казалось опасным зевнуть — мухи столь густо сновали в воздухе, что так вот и влетят.
Он поднялся, оправляя форму. Краснорожий Рите враждебно смотрел на него в упор, затем жалобно вздохнул и потупил глаза, будто задремал. Зато Котельников затараторил бурно, шумно, дирижируя себе ручищами:
— Я что хочу сказать — надо поручить дело Ван-дер-Гехту! Выдвинуть пушки на позицию и расстрелять деревню, всё перемешать с землёй. Тут вопрос в другом — как верно выбрать цель. Ведь это может оказаться и не та деревня! Тогда мы впустую потратим снаряды…
— Котельников! — свирепо рявкнул гауптман. — Ты ошалел?! Боевые действия для батальона назначает командир, а ты — ротный. Поперёк батьки…
— Мою роту, фрайнт? Я подниму её. Но это дело не для роты! Такие дела решают лично. Белые люди не годятся, а кру — жалкий парень…
— По-моему, ямсовку квасили с касом, — высказался Кир как можно твёрже. — С первого стакана следовало понять — отрава. Мы сходим с ума; вы что, не чувствуете?
Исключая кру, здесь все с оружием. Кир решил тщательно следить, кто первый потянет руку к кобуре, чтобы вовремя выбить пистолет.
— …угробим мирных жителей, — нёс околесицу Котельников. — А я больше не хочу совершать грех. И так в крови сверх меры! Знаете, где я перешагнул черту? Когда вступил в полк Лафора. Надо было бежать, а не вербоваться! Забиться куда-нибудь, скрыться от всего этого ужаса. Встретить милую женщину, спать в её объятиях, мирно учить детей с чистыми глазами. А я учил убивать!
— Кто?! — Гауптман с горящими глазами навис над Толей. — Кто бы остановил немчуру, если бы все спрятались? От тебя, Анатоль, я таких слов не ждал! Вот поэтому! потому, что много слякоти! потому что мы врозь! поэтому пришли хамы! и завладели!..
Котельников обернулся к Киру, ожидая поддержки. Умоляющий взгляд его был красен, полон прилившей крови; это кровавое затмение вдруг сделалось злобным, пронзительным, как в миг штыковой атаки.
— Я что хочу сказать — Кир, ты… Почему ты так жесток?
— Кто? Я? — Кир растерялся. — Анатоль, не говори чепухи!..
— Мамочка, да? Она тебя любит! Но ты её не увидишь. Как и я свою момэ.
— …если ты не прекратишь сейчас же пораженческие разговоры, — рокотал Иевлев. — Где ты нахватался пропаганды? Никогда впредь! ты запомнил, Котельников? при мне — никогда!
— Ой, ой! — затанцевал от страха кру. — Месье-ри офицери, не убий друг друг! Нет! Это малашик хочет — вы убий себя! Тута кто-та лишний! Мух гони!
Схватив полотенце, он стал с неожиданной яростью махать им, а мушиное скопище, сорвавшись с брезента, закружилось с возмущённым гудением. Киру едва не стало дурно. Казалось — касание мухи могло оставить несмываемое, мерзкое пятно, уморить порчей…
Иевлев уже держал Толю за ворот, а этот лось по-детски плакал, утратив всю храбрость. Рите совершенно обмяк на стуле, зато вскинулся Сан Сяо. Самогон с касом проник в мозг азиата и устроил там бешеную большевистскую революцию.
— Я что хочу сказать, — залопотал маленький унтер-лейтенант, неожиданно расширив обычно узкие карие глаза, — мне ничего не видно! Это настоящая тюрьма! Надо найти причину. Она где-то рядом, я чувствую. О, как всё не ко времени!.. А письмо Циле я не написал. Как теперь я скажу ей, как?.. Может, кто-то из вас передаст… И ты, Кир, предаёшь меня своей жестокостью!
— Почтенный Сяо… Господа, позвольте решить за вас. — Кир без колебаний — иначе будет поздно! — достал «парабеллум» и, не целясь, влепил по пуле в окаянные бутыли. Посудины звонко обвалились, разливая лужи умопомрачительного самогона. Все замерли.
— Артанов, что за шутки? — вырвалось у Иевлева.
— Верно, — прошептал Сан Сяо, без сил опадая на стул.
— Спокойствие, господа. — Кир обвёл палатку стволом. — Никто не должен брать в руки оружие. Извините, Дмитрий Николаевич… вы тоже. Мы перепились, и если так продолжится, будет взаимное побоище. Бой! Займись наконец мухами, каналья!
— Да-да, — заворочавшись, Рите с усилием стал утверждаться на вялых ногах. — Мудрое решение, Кирил Алексейвитш. Пора в свои палатки, спать.
— Ну, Артанов… — Гауптман в недоумении покачал головой. — Извинение принято. Отбой!
Кир напряжённо выжидал — не сорвётся ли кто-нибудь на резкость? Но офицеры медленно и мирно отходили от стола. Даже странно.
— Ничего не будет, фрайнт, — проходя мимо, со смешком обронил Иевлев. — Все знают, как ты стреляешь.
— Дмитрий Николаевич, я бы не стал…
— Брось. Всё-таки ты жестокий человек.
— Возможно. — Кир старался держаться мягче, чтобы не вызвать вспышки гнева. — Это война. Я был студентом, стал пехотным офицером. Неожиданная карьера.
— Карьера впереди. — Сонливый Рите миновал Кира, тяжело передвигая ноги. — Масса перспектив! Можно стать регимент-гауптманом… даже генерал-аншефом. Или покойником. Или хуже того.
Последние мухи не уступали натиску кру и, казалось, нападали на него, но и они были вынуждены ретироваться. Правда, Кир слышал их даже снаружи, когда вышел из палатки. Две или три летуньи-невидимки реяли во тьме, как караульные у вверенного им объекта.
Удаляясь шаткою походкой в ночь, с меланхолическим надрывом распевал Котельников, возомнивший себя Шаляпиным. Среди мглы тропиков, густой и жаркой — продохнуть нельзя! — ему грезилась зима:
Из ночи и морозных вьюг
Кто в дверь стучится к нам?
И отчего немой испуг
На бледных лицах дам?
От палатки Ритса донёсся сдавленный протяжный рык. Голландца рвало.
Киру снился чёрный мурин-великан из сказок — полуголый, в юбке, с плетью и с цыганскими монистами. Мурин злобно дышал; уродливые карлики водили хоровод. Кир выстрелил. К удивлению своему, промазал, а мурин глумливо захохотал: «Не увидишь матери! Всех смертя, могилка! Die Durchsuchung! Вывернуть карманы!»
Отмахавшись прикладом, Кир побежал по улице к морю. Сияла полная луна. Серебряная дорога вела по волнам в Андреевку, но путь преграждали корабли Кайзермарине, а даль была закрыта дымом. Сзади гикала и улюлюкала погоня. Мурин настиг его и обнял, будто женщина. Влажные руки проникли в грудь, сжали сердце, подобрались к горлу — Кир с ужасом ощутил, что язык не повинуется ему и говорит чужие, чуждые слова.
Он вскочил с бессвязным гортанным криком и сел на койке. Потная рубашка прилипла к телу. За матерчатой стенкой денщик храпел так жутко, будто сейчас задохнётся. Вот ленивая скотина! Принёс ли он воды, как было велено?..
От ковша в нос пахнуло хлоркой. Кир с мутной головы счёл это отрыжкой вчерашнего и отпил. Зря! Вода и впрямь оказалась крепко хлорирована.
Тотчас выплюнул, но следом — на «Ура!», как взвод за командиром, — рванулся поминальный ужин. Натуральное извержение; казалось, пятки через глотку вылезут.
Когда корчи отпустили Кира, он тем же ковшом стал отводить душу на денщике.
— Ай! А-яй! Аа-а!! Месьера, прощай!
— Ты, сссобака, что принёс? Что принёс? Где взял?!
— Кухня даль! Котёль вода! Доктора велела — сыпь вода, будь здоров…
— Этим выгребные ямы заливают — а ты мне для питья!.. Ннна! Ночью в караул пойдёшь, на внешнюю линию!
Денщик завыл. Изнеженные мирной жизнью побережья, южане тряслись при мысли, что придётся ходить во мраке с винтовкой — а кругом ползают головорезы Обака, будто змеи… или обернувшиеся змеями.
— Уберись в палатке!
Налив пальмового вина, Кир понял, что с первого глотка всё повторится. Фу! Водобоязнь какая-то…
Сбылись слова Котельникова — Кир умылся вином. Затем, одевшись, вышел на вольный воздух. Снаружи, по крайности, нет впечатления, что ты заживо зарыт.
Но лучше не стало — рот стянут вязкой сухотой, хлорный дух достаёт до мозга. В голове словно черти молотят, настолько боль трескучая. О спазмах желудка впору совсем не думать, но забыть их невозможно — там, в пустоте, будто ворочались три фунта гвоздей с мотком колючей проволоки в придачу.
Тучи развеялись, мерцали звёзды. До побудки ещё долго. Где-то перекликались караулы, в зарослях визгливо отзывались обезьяны. От деревни долетал собачий лай и задушенный хрип петухов.
Кир опустился на скамейку, врытую по приказу русских офицеров, и уронил чугунную голову. Кисти рук с дрожью сжимались в кулаки. Глаза ломило; пульсация боли в черепе казалось громкой, как бой барабанов. Тум-тум-тум. Тум-тум-тум.
«Где все? Не слышу… Где Анатоль, Яша?»
Яша.
С ужасающей ясностью Кир вспомнил — где. В рыжей земле, высохший как мумия.
Волной ударила и ослепила тоска.
«Как же так? Четыре месяца до срока, триста вёрст на юг — и всё, спаслись бы, вместе уехали!.. Нам так мало осталось ждать, что же ты сделал?..»
И некому оплакать оберлейтенанта. Перекинулись в картишки, отстрелялись в небо, опились — помянули! Нельзя так; нечестно, неправильно… Хоронят — чтобы дать покой, а это — не покой, не кладбище…
Хотелось закричать, заголосить тягуче, но — лишь зубы скрипнули, и выступили слёзы. Слабеешь, Артанов?
«Мы не доберёмся до базы, — холодом окатило сердце Киру. — Нас вырежут как курей. Без пополнения; треть состава — в лазарете и в могиле. Обак собирает новую орду. Габу нам не пройти».
В прошлый раз чёрная бестия атаковала на марше. Колонна — две версты; шлях давал крутой изгиб между холмов, поросших зонтичной акацией и шипастыми кустами. В высокотравной саванне бывают классические дефиле, судьбой назначенные для засад.
Сначала барабаны. Далёкий гул… тум-тум-тум, тум-тум-тум — перекличка слева, справа. Нестройный бой, переходящий в грохот. Тум-тум-тум! Колонна заколыхалась и сбилась с ноги; тягачи встали.
Ритм нарастал — да-да-да! да-да-да! Раздались вопли в зарослях, будто заголосили бабуины; ветви кустов задёргались. «Сто-о-ой! Штыки примкнуть! Втор-р-рая рота…» Командир батальона с Иевлевым были в авангарде, рота Яши в середине, Рите замыкал.
«Р-развернуться в цепь! К отр-ражению атаки… Заряжай!» Крик нарастал. Движение угольных тел. Выметнулись из редколесья, помчались. Страшно быстрый бег. Мысль: «Это не люди». Мелькание чёрных голеней — как шатуны паровоза. Перепрыгивают кусты, словно летят по воздуху. Ближе, ближе…
«Ложись!»
Тра-та-та-та — запел гимн цивилизации пулемёт Локшина. Как ждал! Вмиг расчехлил и повернул; затвор подхватил ленту, машинка смерти грянула, и горячие пули засвистали поверх шлемов. Чёрные тела покатились кубарем, скошенные секущей очередью.
Тра-та-та-та — ликовала душа, билось сердце. Котельников кричал: «Львы, на месте! Лежать, собаки!!»
Тра-та-та-та — эту песню можно слушать вечно. Ту-ту-тух — ожили в паре мест ручники.
Вдруг громовой стук станкача оборвался. Лишь тамтамы, вой и этот исступлённый бег. Кончилась лента? заклинил затвор?
«Целься!.. Залпом — огонь!» — орал Кир, не слыша себя. Трескотня от центра колонны до арьергарда. А чёрные неумолимо приближаются. Солдаты мажут. Безбожно мажут! промахи!.. «Необучены. Берём кого попало, сразу в рейд». Кир выбивал чёрных, но — если б все так метко…
«Целься! Пли!» — Ну, жидовин, заводи свою машину! Давай! быстро! мне что, в штыки их поднимать? это шпана! полягут! Ну, когда?!
Потеряв половину, звери Обака вмялись в роту Ана-толя. Ох. Где Железный гауптман? Бегом его сюда! Бежит. А третьей роте кишки выпускают. Мясорубка. Лезвия копий — как ланцет в полруки длиной. Чёрный с копьём хлеще казака с шашкой. Будто леопард, в секунду рассекает человека.
«На месте! — Кажется, лёгкие лопнут. — Сам застрелю, дерьмо, кто побежит! Огонь!» И стрелять, стрелять, ловить в прицел. Мелькают чёрные ноги. Чёрные руки, как крылья мельницы. Лезвия копий, как мясницкие ножи. Белые зубы. Кир ясно различал их лица. Пора. Умирать надо стоя.
«В штыки! Вперёд!» — А ведь могут не встать. Так их и приколют.
Тра-та-та-та — мерно, железно, механически застучал оживший пулемёт. Тра-та-та-та — присоединился второй. Застрекотали ручники на стороне Иевлева, вышедшего во фланг орде Обака. Радость! Косилки заработали, посыпались людишки. Они валились прямо перед цепью — вспоротые очередью, с перебитыми ногами, в крови.
Ах! Ах! — Рите, прикрытый ротой Кира, установил пушки. Опасаясь зацепить своих, он влепил разрывными по лесу, откуда валила орда. Акации срубало и подбрасывало в воздух с вихрем щепок, взлетали земляные кусты.
Чёрные дрогнули, заверещали, заметались, прянули назад и в стороны. Получив надёжную дистанцию, Рите перешёл на «косящий» огонь шрапнелью, а ближних причёсывал Яша. Нашлось дело и штыкам…
«Что ж ты телился, жук навозный? — с яростью благодарил Яшу Котельников. — Ещё бы чуть — четвертовали бы и засолили!»
«Напрасно ты насчёт жука, — укорил Кир наедине. — Нас, кадровых, и так осталось меньше пальцев на руке».
«Кто кадровый? — вытаращился Котельников. — Он местечковый! Пулемёты — не искусство, бойня! Вот когда сошлись — тут да! Я одного на штык, через себя — ииэх!.. Искусство!»
…Кир тупо разглядывал утоптанную землю. Пустая жестянка из-под сардин. Смятая папироса — Иевлев проходил. Значит, лёг не сразу или раньше всех встал. Верней всего — второе. А, вот и подтверждение! Тёмный от слюны окурок сигареты — это Бульон, итальянец, шеф-адъютант из отделения разведки. Значит, Железный гауптман вызвал и отправил его среди ночи. Куда?
«Впрочем, к чему это?.. Не стало искусника. Как мы пойдём назад? Эх, Яша…»
Вздохнул и сел рядом Котельников, мятый, бледный и опухший.
— Поздравляю, Анатоль.
— С чем? — простонал громада-ротный, согнувшись от недомогания.
— Я умылся вином. Согласно предсказанию.
— Бааа… Ни слова о жидкостях. — Котельников сипел. — Видеть, слышать — не могу! Особенно спиртное. Во рту — будто взвод кошек испражнялся… Воды бы, холодной воды… Капли нет, всю вылил на голову. Послал боя за кипячёной…
— Не вздумай пить. Ремер велел засыпать туда хлорки.
— Зачем он это совершил?! Из ненависти к человечеству?
— Напротив, голубчик, из самых благих побуждений — дабы никто не окочурился. У котлов нет крышек, ночью туда гадят мухи.
— Отравитель!.. — произнёс Котельников глубоким шёпотом провинциального трагика, который слышен даже на галёрке. — «И он кого-то хлору пить заставил и к прадедам здорового отправил».
— …или отец родной. А вы скворчали, что Ремер ко всем равнодушен. Оказалось, вовсе нет. Он помнит и заботится о нас.
— Теперь ясно, почему Генрих Карлович в поносном бараке скрывается…
— Должно быть, устал от наших комплиментов.
— Знаешь, вид у тебя — как с виселицы сорвался… и я не краше. Но ответь — где ты берёшь силы язвить?
— Сам удивляюсь. Нам ещё на построение идти…
— Не говорите мне о нём. Молчи, грусть… — Котельников со стоном взялся за голову. — Взводные справятся. Я отказываюсь… не могу!
— На штык и через «не могу».
— Генрих — добрый? Был бы добрый — кокаину бы прислал!
— И не жди. Он его носит в железном ларце, а ночью прячет под подушку.
— Кащей с яйцом! Скупой рыцарь… Артанов! Ведь у тебя, помнится, тоже был…
— Весь кончился, ещё в Манджале. Попробуй кас.
— Тьфу! Нашёл, что присоветовать!.. Отправь денщика к Ремеру. Вдруг разжалобится.
— Бой! — выкрикнул Кир. — Ко мне, бегом!..
— Когда же воду вскипятят?
— К завтраку. Если будут дрова. Что-то нет мала-шиков с вязанками… пора бы им появиться.
— Налей котелок, — наставлял Котельников битого слугу. — Побольше! Здесь нагреем. Встретишь моего — пусть бежит к тягачам и сольёт чуток горючего. Принесёт — десять талеров, нет — в морду. Предъяви свою — вот так и с ним будет.
— Мы правда похоронили Яшу или мне приснилось? — проговорил Кир, потерянно глядя вдаль. — Дурацкое состояние — кого-то ждём, а его нет и нет.
Командир третьей роты горестно подпёр свою большую голову широкими ладонями:
— Увы, Кир. Никогда мы Яшку не услышим.
— Я что хочу сказать… — раздалось рядом.
У лейтенантов на миг замерло дыхание. Толя размашисто перекрестился:
— Господи! Это Сяо. Прямо душа извернулась!..
Даже в предутренней тьме было видно — с похмелья китаец зелен, как недозрелый лимон; лицо страдальчески искажено. Он, словно опахалом, обмахивался заветным блокнотом.
— Всем не спится, — дружелюбно кивал Сяо. — Думал отвлечься занятиями! Стал читать и повторять, но ум не повинуется. Ощущаю только печень, её эмоция — гнев… Ветры и дурные соки инь ударили в мозг, заперли энергию ци по всем меридианам.
— Это что — география или теософия?.. Ещё один полуночник, — вновь обхватил голову Котельников. — Далась вам забота — язык учить!
— Я хочу говорить правильно. Вы меня поправьте, если я не прав! Надо ежедневно прорабатывать словарь… Эта фраза, как она грамотно звучит? «Я хочу сказать, что…»
Сын Поднебесной записывал иностранные слова. Он намеревался выжить и завести свою маленькую коммерцию, а для этого следует знать языки.
— Не сейчас, — отказался Кир. — Мысли разбегаются, всякий бред в голову лезет.
— Да — гиль. — Сяо примостился на скамейке.
— В точности! — горячо подтвердил Анатоль.
— Надеюсь, вы извините мою лишнюю назойливость?
Кир утешил его жестом безразличия:
— А, пустое… Говорите, что хотите. Когда молчишь, подступает безумие.
— Скажем, о том стихе. — Упрямый Сяо вернулся к нерешённому вопросу. — «Старцы в синагоге вскидывают руки…» Синагога — нечто вроде синематографа?
— Опой. Глубочайший опой, Кир. Гнусная ямсовка…
— Хорошо, Яша не слышит… Сяо, это молитвенный дом иудеев.
— Проснулся — и не понимаю: где я, кто я? Даже после джина…
— Молчи, несчастный. Ты со второго стакана такое понёс — Иевлев чуть душу из тебя не вытряс.
— И что же, с позволения спросить, я говорил?
— Что хочешь дезертировать, жить с доброй женщиной и обучать детей.
Котельников онемел, а Сяо поддержал Кира:
— Да-да, именно так! Детей с чистыми глазами! Я записал, весьма изысканная фраза: «Дети с чистыми глазами».
— Я… Я?! Это не я! Кир, не вздумай повторять — а то на дуэль вызову. Чтобы я!., чтоб с двух стаканов дезертировать!..
— Пьяным являются странные мысли, возникают небывалые намерения, — начал мудрствовать китаец, но Кир пресёк его на корню:
— И вы хороши были до изумления. От всех домогались — передать письмо какой-то Цы Ле. Кстати, адреса не назвали. Где эта особа живёт? в Манджале или в Сингапуре?
— А! да! верно! — Толя захлопал в ладоши. — Цы Ле, ясно помню! Сознайтесь, Сяо — что' за пассия у вас? Предъявили бы фотографическую карточку; грех таиться от соратников…
Сяо сжался, ощетинился и состроил лживую, враждебную улыбку:
— Я не знаю китаянки с таким именем. Это какая-то ошибка.
— Попались, попались, — ликовал Котельников. Он был донельзя доволен, что Кир перестал цитировать его пьяные бредни. — Измордую денщика — долго он там бродить будет?.. Ага!
К скамейке быстрым шагом двигалась неясная фигура. Походка не оставляла сомнений — Железный гауптман. Лейтенанты рефлекторно встали.
— Вольно, — унял их рвение Иевлев. Будто не было ночных поминок, лишь голос его звучал глуше, с хриплыми нотками. — Артанов, ваша догадка оказалась верной. Самогон, который нам подали — сомнительного происхождения. Я велел Бульону расследовать, откуда появились те бутыли.
— Значит, Дмитрий Николаевич, варево с касом…
— Или покрепче. Не знаю, как вы…
Котельников издал предсмертный стон.
— …а я провёл ночь неспокойно. Благодарение Богу, что до дна не осушили, а то б не проснулись.
— Дрова-а-а! — завопил издали бой. — Вода-а-а!
— Лечитесь, — посоветовал Иевлев, уходя.
— Когда ещё вскипит? Когда остынет?.. Кир, я не выдержу.
— Пить горячим! — энергично предложил китаец.
— Ну, уж нет! Лучше пулю в висок.
— Чай. — Глаза Сяо блеснули надеждой. — Немедленно доставлю.
Денщики, отыскавшие друг друга в ночном лагере, приволокли всё и даже больше. Нашли и брезентовое ведро, и дровосека-малашика с солидной вязанкой. Офицерам преподнесли облатки вощёной бумаги:
— Месьера доктора велела кланяйся и дай вам зелья.
— Кокаин! Неужели?! Есть Бог на свете!
— Нету кукаина, эта… — Бой сморщился, вспоминая имя снадобья. — Пера-мидона!
— Пирамидон… хинину ему в клизме, эскулапу нашему!.. Ну, давай, хоть что-нибудь. — Анатоль жадно вылизал порошок и скорчился, ожидая, когда медикамент проскочит. Слюна, подобная кислоте, копилась во рту.
— Горечью врачуют сердце и желудок, — наблюдал Сяо за его гримасами. — Как принято в Европе — подобное гони подобным. Какая болезнь, такая пилюля…
— Это великие воины белых? — осторожно спрашивал денщиков парень-дровосек, почти нагой, чёрный и лоснящийся, как нефть. Он сидел на корточках, опасаясь шевельнуться лишний раз в присутствии грозных месьеров. У-ух, страшны! У каждого смертельный пистолет… Топор у малашика отняли при входе в лагерь; безоружный, он боялся, что его сочтут лазутчиком Обака и застрелят. А как тогда жена с первенцем?..
— Да, мы у них служим, — важно дулся бой Котельникова. — Они очень злые, могучие люди. Месьер Анатоль силён, как слон, и лют, как леопард. Он кидает чёрного человека на штыке… будто сноп!
— А мой месьер стреляет дальше, чем летит копьё! Без промаха.
— О-о-о!
Малашик с трепетом смотрел на колдовство белых. Они варят пустую воду — зачем? Почему не кладут туда мясо или курицу?
— Глупая ты голова. Если дать тебе душистое мыло — ты его съешь, ха-ха-ха! Белые делают варёной водой омовение рук. Этому их научили духи. Иначе бесы войдут в утробу и съедят изнутри. Когда белый болеет, он пьёт синюю воду со вкусом железа. А потом всё равно умирает.
Сяо вытряс в кипяток строго отмеренное количество сухих листиков.
— Знаете, почтенный, ваш напиток не внушает мне доверия.
— Это не напиток, а лекарство, месьер Анатоль. Вся Хань спасается им от недугов. Тот чай, который вы пьёте в самоваре, — вообще не чай!
Вдали горнист сыграл побудку. Хризолитовый настой источал терпкий аромат. Котельников прихлёбывал, прихлёбывал, кривился, затем сладострастно вздохнул:
— Вроде отпустило! Кир, ты как?
— Хм. Честно сказать — недурственно. Бой, налей-ка ещё.
— Уфф! Хоть сердце правильно забилось. Пробирает ваш чаёк, дружище!
— Искренне рад вас удовольствовать. Можем ли мы вернуться к разговору о стихе?
— Бог мой, Сяо, за чай я вам обязан. Но зачем вспоминать эти вирши? Давайте лучше прочту из Лермонтова…
— В стихе были слова, я их не понял. А евреи — выдающиеся коммерсанты. Я хочу познать, как они говорят и думают.
— Тут даже Яша не помог бы. Он высмеивал этих — благочестивых из молельни. Молодой был!.. Эх…
— Да-да, в поэме едко сказано про старцев. Я записал по памяти: «Молодость смирилась под гнётом закона», «Так решили старцы — раввины, капланы…». Это от слова «каплуны»?
— С вами греха не оберёшься. Это… потомки храмовых жрецов? Анатоль, Яша читал тебе ектенью про старцев?
— Вроде бы. Там жандармы, австрияки, наваждение и помешательство…
— Наваждений нам своих хватает; взять хоть вчерашние поминки… О чём поэма-то была?
— Какой-то конфликт с полицией. А может, с инквизицией! Господа жиды её пять веков забыть не могут.
— Старцы нечто значили, — гнул своё Сяо. — Какое-то особое явление; оно мне было удивительно. Вот ещё строка: «Юный книжник Мойша с каббалой спознался».
— Ну, это мистика. Если позволит знание немецкого, прочтите «Голема» господина Майринка — эта книжонка есть у Ремера. Лихо закручено.
— Кир, ко мне вернулась бодрость! Пожалуй, я смогу построить роту и облаять её по всем матерям. Ну а ты? Глаз, рука не подведут?.. Проверим? — Котельников подобрал жестянку от сардин. — Готов?
— Смотри, малашик! — Бой толкнул деревенскогс негра. — Он ужасный воин.
Жестянка взлетела вверх и вправо, сверкнув в лучах восходящего Солнца. Чуть выждав, Кир вскинул «парабеллум». От выстрела молодой дровосек спрятал лицо в коленях и зажал уши.
Банка рывком сменила направление полёта и упала в стороне.
— Принеси-ка, бой.
— О-о, месьера, она пробитая! Она дырка!
— Подари этому, с дровами. Они любят собирать всякий хлам.
— На! держи, месьер тебе дарит.
— Нет, нет, — замахал руками малашик. — Она плохая! Дух пули, он убивает!
— Она пустой башка, она боясь!
— Завидую тебе, Артанов. Как ты берёшь прицел? открой секрет.
— Нет секрета. — Кир не спеша убрал пистолет в кобуру. — Когда-то я мечтал сбежать на корабле в Америку и выступать там в цирке, в роли Буффало Билла. Эти книжки — Виннету, Шеттерхэнд… Я готовился! Тайком собирал сухари, прокладывал маршрут и учился стрелять навскидку. А результат? — Кир обвёл рукой пробуждающийся лагерь. — Стоит захотеть — и ты в Африке: кругом буйволы, макаки и повстанцы с копьями. Мечтать надо осторожно. Мечтам свойственно сбываться. Никогда не знаешь, где окажешься. Почтенный Сяо — кажется, Будда советует ограничить желания?..
— Да. Они ведут к страданиям.
— Истинные слова!
— Что он говорит? — зашептал малашик.
— Месьер — колдун. Он подумал: «Окажусь-ка я в Анунде!» — и всё ему сбылось.
— Как же так? — Дровосек озадачился. — Воин — и колдун?..
— Твоя башка — пустой чайник! Месьер Кирил владеет силой. Я слышал, я знаю. У него есть мать, старая белая женщина…
Малашик представил себе белую-белую старуху, всю покрытую заговорённой глиной. Старая сидела на циновке и повелевала змеями.
— …она с поцелуем дала ему вещее слово. С тех пор месьера хранят духи. Всех убили, а его нет. Даже месьер Яш умер.
«Месьера Яша съели!» — вырвалось было у мала-шика, но он вовремя прикусил язык. Нельзя болтать лишнее в лагере белых. Иначе месьеры станут мучить чёрного, выпытывать — откуда знаешь? И убьют совсем. А кто защитит жену и сына?
— Я почти излечился, — полной грудью вдохнул Толя. — Кир! голубчик, утоли моя печали. Твой голос… ты так славно читал над Яшей! Прочти — Лермонтова, Тютчева, что вздумается. Душа стосковалась…
— О чарах толкуют, — переводил бой дровосеку. — Когда умер Яш-Пулемёт, месьер Кирил пел заклинания, чтоб дух ушёл за реку смерти.
— Лучше другое, — подумав, Кир бережно извлёк бумажник, из него — потёртый, несколько раз сложенный листок.
— Оно. — Бой опустился на колени. — Спрячь глаза!
— Что… зачем? — Малашик трепетал.
— Завет белой женщины. О-о, быть битве!.. Месьер не поёт по пустякам.
Дровосек с корточек гибко перешёл на четвереньки и зажмурился. Вот несчастье! Всего-то думал заработать пару талеров, а попал в самое пекло, на обряд белых. Сейчас месьер наколдует новое сражение… Может, убежать? Нет, пожалуй, кинутся в погоню.
— Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небес-наго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него.
Котельников прикрыл глаза ладонью, чтоб скрыть подступившую слезу.
— Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходяшия, от сряща, и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится…
Сан Сяо слушал внимательно и почтительно. Солнце, раскалившее небосклон, всходило как взрыв, зажигая своим сиянием акации.
— Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое.
— Аминь! — звучным баритоном возгласил Котельников, встав со скамейки и расправив плечи. — Ах, как славно, Кир! Будто вновь родился, право слово. Нет, зелёный чай я полюбил — а Будду не приемлю! Хочу мечтать, буду мечтать, хоть бы всё прахом шло. По вере моей обрету, что назначено!
— Ты в театре играть не пробовал?
— Да, представь себе! И получалось! В любительском, с самим Инсаровым — он тоже офицер. Каких людей я знал!.. Карсавина, Павлова, княгиня Орлова — их Серов портретировал. Идочку Рубинштейн он на коленях умолял, чтобы позволила себя изобразить…
— Видел Иду? Ты? — Басням про штык и «через себя» Кир не очень верил, но сейчас Анатоль коснулся святого искусства. Речь его дышала такой искренностью, что любое сердце распахнулось бы навстречу.
— Так же близко, как тебя. Представь — Летний сад, гуляния. И она шествует — бледная, истощённая, с приставными ресницами, в оранжевом тюрбане с перьями павлина. За ней толпы зевак. А я — стоял, как статуя, и думал: «Божество и вдохновение! Ей нет равных!»
— За такой миг ничего не жалко. Анатоль, ты счастливец.
— Месьер Анатоль видел бога, — переводил бой малашику. — На голове тюрбан огня и колдовские перья.
— Сцена в Петербурге — вот недостижимая мечта! Особенно теперь, — восклицал Толя, воздевая руки по направлению к солдатским палаткам. Оттуда лезли сонные и злые львы Лафора, изрыгая многоязыкую матерщину. — У меня фактура, фигура, голос! Всё пропало — Россия, жизнь, театр! Талант загублен… Где мы?.. Театр! Ида Рубинштейн! Богиня!.. Пойду обезьян дрессировать. А-а-а, мать вашу, сифилитики, продрали зенки? — взревел он. Рота издали почуяла: жив он, жив месьер Анатоль, крепки его кулачища, силён глас его, подобный трубам иерихонским!
В солнечном сиянии явился лейтенантам гауптман Иевлев, но добра его явление не предвещало. Лицо Железного гауптмана было сковано глубоко скрытой яростью, а папироса торчала как дымящееся орудие.
— Плохи дела, господа. Излагаю по пунктам — во-первых, младший провиантмейстер, который прислал нам отраву, сильно занемог. Кровавая дизентерия… При смерти, даже допросить толком нельзя.
— Вот так фокус. — Кир невольно коснулся кобуры.
— Второе — и того печальнее. Пропал наш Рите.
— Как?! — ошеломлённо взглянул Толя.
— Начисто, как мыши съели. С ним исчез его штатный пистолет, затем тот, что он купил для коллекции, патроны, фляжка джина… но главное — Рите.
— А денщик?.. Жив? Он видел, куда делся офицер? — Кир в гневе подался вперёд.
— Живёхонек! Он спал, видите ли! Или изменник, или редкостный лентяй.
— Чёрная свинья! Пороть шомполами! — зарычал Котельников. — Денщик! — вы! слушать меня! — должен не дышать, сидеть над офицером, мух сдувать! Особенно когда его благородие придёт с поминок!
— Не верю я в судьбу, которая косит офицеров с точностью опытного диверсанта, — продолжал Иевлев. — Вчера осиротели станкачи — к слову, Сан Сяо, в канцелярии вас ждёт приказ о назначении комротой, — сегодня орудия. И ладно бы болезнь, а то — исчезновение. Потерять командира батареи! Такой роскоши мы себе позволить не можем, впереди марш через Габу. Котельников, выделите людей на розыски Ван-дер-Гехта — два-три отделения с надёжными унтерами.
— Есть!.. Вот это сюрприз. — Толя плотнее затянул ремень. — Если дальше так пойдёт, останемся здесь скитаться, вроде тени отца Гамлета. Представь, Кир, — тень русского офицера среди баобабов…
«Любопытно, я-то как буду умирать? — цинично спросил себя Кир. — «С свинцом в груди, в долине Дагестана…» Пли на койке у Ремера, опившись марганцовкой? Или шакалы обгложут в кустах?.. Предпочёл бы в бою. Лазарет не подходит. Ты ещё не умер, а запах такой, словно уже сгнил. Мухи слетелись, и опарыши кишат».
Топ! топ! топ! Башмаки солдат вздымали ржавую пыль саванны. В тени шлемов отсвечивали зубы и глаза, в пламени Солнца сверкали штыки. Поясной ремень с патронташами весит почти тонну. Ха! Поглядите на братцев-испанцев! Словно два мула, навьюченные ручником и барабанами к нему…
— Заткнись! — огрызнулся старший. — Выскочат малашики — узнаешь, что почём.
— Сам замолкни, кончай накликать!
Уныние, досада и усталость — зря ходили, Ритса не нашли. Лишь однажды в зарослях что-то заворошилось и кинулось наутёк — погнались, стреляя на бегу, но кабан-бородавочник удрал невредимым. Долго ругались: «Мясо ускакало!» Ротный раздал пару зуботычин: «Учил вас! учил! всё впустую».
Солнце опускалось к горизонту, но палящий жар не ослабевал. Даль колебалась в знойном мареве. От жажды першило в горле. Фляжки пусты, рты пересохли. Благо, до лагеря рукой подать.
— Э, там не Ритса треплют? Месьер обер!..
Котельников прижал к глазам обжигающие окуляры. Грязно-белые грифы с чёрной оторочкой крыльев хлопотали над падалью.
— Газель доедают. Ну-ка, ходи веселей! Что у вас, сопли вместо ног? Шире шаг! До Манджала полчаса, девчонки заждались…
Надо взбодрить удальцов! Напрасный день, бесплодные усилия.
Отряд глухо заржал, прибавляя к словам командира солёные шуточки. Ах, пьяный весёлый Манджал! Ах, певички босые, девки портовые! Где вы? Далеко!
Мухи кружили над взводом, как над стадом буйволов. Солдаты дёргали головами и отмахивались. У внешней караульной линии сомлел худой поляк — его повело вон из строя. Он вскинул голову, ахнул и заспешил на подгибающихся ногах. Нагоняя обер-лейтенанта, запнулся, повис на руках подоспевших товарищей. Впадая в забытье, он бредил сбивчиво и жарко:
— У пруда! Там ручей, звери пьют… Анатоль, помоги! Он плохо стреляет… Я нашёл, откуда зло! Между деревьями логово. Чует, поганец! Прячется. Ждёт кого-то… Живая кровь ему нужна! Кровь, кровь…
Жилы режет камнем. Из живого вынуть — чистые глаза, печень горячая… Ты что, не чувствуешь?! Я ночью проберусь. Ему надо есть и спать…
Поляк захлебнулся словами, обеспамятел; его подхватили и понесли.
— Живо, к Ремеру! Это удар от Солнца.
В лагере, отпустив солдат, Котельников дорвался до питья и тянул кипячёную с прихлёбом, с утробными вздохами. Подходя к нему, Кир заговорил издали:
— Я так понял — прогулка с потерями, но без трофеев.
— Войцех скопытился. — Толя еле оторвался от ковша, утёр губы. — Напекло малого, прямо ума лишился. Но как он узнал?.. Я, наверно, убью ходю! Застрелю. И кабана упустили, пять пудов свинины…
— Погоди; за что самосуд-то? По-моему, китайца не в чем упрекнуть.
— Не желаю слышать! Повсюду треплют эти «чистые глаза». Кто разболтал? Тут дело чести!..
— Ты перегрелся. Или отрава голову мутит.
— Своими ушами слышал — «из живого вынул чистые глаза»! Блокнот ходячий, стенографист чёртов! Записывать он за мной будет!..
— Толя, прошу тебя, уймись. Когда двое повторят одно и то же, это ничего не значит.
— С Войцехом — уже трое!
— Но первым был ты, как ни крути. И передать в роту никто не мог; Сяо — человек порядочный.
— Всеобщее безумие. — Котельников опять прильнул к ковшу. — Я скоро откажусь верить тому, что вижу и слышу! Ты ходил к медикам на лекции?
— По психиатрии?.. Да. Слушать про сумасшедших сбегались со всех факультетов.
— Тогда вспомни болезнь, при которой люди говорят, как под копирку!
— Любовь, — отшутился Кир. — «Ты моя прелесть», «Я тебя обожаю»…
Котельников перестал пить и задумался, озираясь как бы с удивлением.
— У пруда. Помнишь заводь на ручье? Верстах в пяти на запад?
— Где водопой?
— Между деревьями… Нет, я определённо не в себе. Войцех, когда бредил, лопотал про какое-то логово зла… Чушь. Просто солнечная горячка! Кровь приливает к мозгу, жар и болтовня неудержимая. И никто тебе не верит! Особенно если ты видишь не то, что есть, а больше, страшно больше… синее, словно туман под луной. Даже кабан становится понятен, и глаза у него ясные, прозрачные. Кабан сегодня, и кабан завтра. Он жареный, визжит, копьё у него в боку… Живая кровь.
Кир беспокойно пригляделся к нему.
— Знаешь, тебе и вправду следует сходить к Генриху. Обязательно. Не смей перечить, Котельников!.. Я провожу.
В госпитальной палатке долговязый и неторопливый Генрих Ремер покуривал трубку с длинным мундштуком. Рядом разведчик Бульон — окатистый, подвижный, смуглый, — смаковал обслюнявленную сигарету. Итальянец и немец из саратовской Сарепты беседовали по-французски, так как Бульон не мог понять реликтовый саксонский диалект XVIII века.
— Похоже, мсье Ремер, дело движется к тому, что вам пора сворачивать хозяйство и грузить в обоз.
— Надеюсь, вы исходите из достоверных фактов?
— Более чем. — Бульон красиво выдохнул вонючий дым. — Если сегодня в рейдах никого не припороли, как свинью к празднику, то лишь потому, что Обак выжидает. Одному дьяволу известно, в какой час он двинется на нас. Душой клянусь — вокруг лагеря шастает самое меньшее пять-шесть его следопытов.
— Не клянитесь душой, друг мой; это грех.
— В полку Лафора всё не так, как в церкви! Кто сюда записался, тот не рискует в рай попасть. Разве что по особому соизволению Господнему. Вот вы анабаптист, а пошли служить, хоть вам нельзя.
— Упрёк ваш справедлив. — Ремер хорошенько затянулся. — Согласно Martyrer-Psychologie, я должен был принять венец страданий и отправиться в тюремный замок или на расстрел за отказ повиноваться кайзеру. Но человек по природе своей слаб. В известном смысле должность у Лафора — это наказание. Однако брать в руки оружие я не намерен.
Измождённое лицо его с запавшими глазами напомнило Бульону образы мучеников. Сам Бульон, с сильными волосатыми руками, с бритой головой, с револьверами и широким ножом на поясе, всем своим видом демонстрировал решимость убивать.
— Я вас уважаю, мсье. Когда начнётся резня, попробую прикрыть ваш лазарет. Но дельце будет хлеще пекла. Штыков мало, парни неумелые, большая убыль в офицерах. Мсье Локшин, мсье Ван-дер-Гехт — какие потери!.. Ещё чуток — и взводные возглавят роты! Тогда нам точно крышка. Вдобавок… — Бульон пригнулся над столом. — Тссс! — в лагере измена. Пронесли отраву — рраз! пропал Ван-дер-Гехт — два! Хотя с последним не всё ясно. Он ушёл своими ножками, я нашёл следы. Приманили чёрной бабой? Вряд ли — ему белую подай, и баста. Заметим — он не забыл ни шлем, ни трубку, ни табак…
— Я бы добавил в список Якоба, — предложил Ремер. — Течение его болезни необычно, это не было похоже ни на одну известную тропическую лихорадку.
— Медленный яд? — сразу предположил итальянец.
— Если яд, то неизвестный.
— Арестую денщика и допрошу как следует.
— Бульон, в вашем арсенале не хватает милосердия.
— Мсье, мы на войне! Неполный батальон средь полчищ дикарей! Здесь некогда заниматься жалостью. Зайдите в лазарет — там тьма порезанных людьми Обака!..
— Не только, дорогой Бульон. Мне принесли боя, избитого шомполами — денщика Ван-дер-Гехта. Разве такое позволительно?
— Я б его вообще пристрелил. — Бульон загасил окурок в жестянке. — Проворонить хозяина!.. Единственно, почему его не вздёрнули — другого негде взять. Где среди малашиков найдёшь приличного слугу?
— Русские офицеры жестоки. — Ремер в расстройстве окутался облачком дыма.
— Они дьявольские парни! — причмокнул с восторгом Бульон. — Хотя бы мсье Артано — как он раскусил затею с ядом? Приговорил на месте две бутыли — с бедра, плюх-плюх, и вдребезги! А то б сегодня…
Занавесь на входе распахнулась. В палатку вошёл названный Артанов, а с ним верзила Котельников, хмурый и насупленный. Бульон радостно встал навытяжку, приветствуя офицеров.
— Вольно, Бульон. Можете идти. Генрих Карлович, моё почтение.
— Рад видеть вас живыми и здоровыми… Нужна моя помощь?
— Да! — буркнул Анатоль, убедившись, что разведчик их покинул.
Если б не зловещие симптомы, появившиеся после рейда — или раньше, во время попойки?.. — он бы нипочём не обратился к Ремеру. Но пришлось идти на поклон. Куда деться, если в своём рассудке усомнился?
Ремер с полвзгляда определил, кто из них больной. У Анатолия Семёновича вид подавленный, а Кирилл Алексеевич как бы конвоирует приятеля.
«Ну-с, милейший, как ваше лосиное здоровье?.. Под-вело-таки?»
Злорадствовать нехорошо, но порой очень хочется. Особенно имея на своём единоличном попечении без малого роту раненых, больных и разлагающихся заживо.
— На что жалуетесь?
— Зной, пыль, прогулка по зарослям. Генрих Карлович, моего солдата отливают в лазарете. А я просто-напросто измотан! Говорю — сам не пойму что… Кир… Кир посещал психиатрические лекции! Он уверяет, что я занимаюсь иноговорением! Каково, а?
— Ну а сами вы что чувствуете?
— Если искренне — желание помыться, закусить и выспаться.
Зная натуру Котельникова, Ремер заподозрил, что он утаивает нечто, даже упоминать не хочет. Но сам факт, что его привёл Артанов, свидетельствовал о многом. Анатоль серьёзно испуган, раз позволил затолкать себя к врачу в палатку.
— А кроме того?
— Стоит ли упоминать о всяких пустяках? — мялся Котельников.
— Анатоль, здесь Я командир, — твёрдо напомнил Генрих. — Извольте чётко отвечать на спрос. Итак?..
— Это от жары! Как бы абсанс… отсутствие… Нет-нет да накатит. Словно я обмер или заснул наяву. Всё кругом серое, синее, будто в тумане. И я говорю, руками шевелю…
Котельникову было до крайности стыдно, но его страшила возможность вновь оказаться в тумане абсанса.
— Полагаю, это пройдёт! Верно, Генрих Карлович? Отдохну — и пройдёт.
Ремер улыбнулся — быстрой и лукавой, вовсе не свойственной ему улыбкой.
— Может быть, Анатоль… Или нет. Если бы Кир не был так жесток…
Артанов, сам как во сне, потянулся к пистолету. Оружие — словно опора, чтоб сохранить самообладание. Но от наваждения не отстреляешься. Что за дичь? Толя, Сяо, Иевлев — теперь Генрих!.. Почему они по очереди повторяют: «Ты жесток»? У Кира ум смешался. Это невозможно, чтоб все сговорились. Остаётся одно — ты сам повредился умом. Всё происходящее — это твои галлюцинации, наложенные на действительность, как лист папиросной бумаги на рисунок.
«Иевлев прав — отрава была крепче каса! Всех затмила, да ещё как!»
Следом пришла другая мысль:
«Но ведь Генрих не пил с нами на поминках!..»
— Прошу извинить, фрайнт, но я не могу уделить вам должного внимания, — цедил Ремер, поигрывая трубкой. — Меня ждёт пациент… пациенты. Жаль. Всё так ужасно…
— Генрих Карлович, — тихо, с опаской произнёс Кир, — вы… здоровы?
— Что? — как бы недослышав, поднял лицо немец. — Я? Благодарю, вполне.
На просмолённых бечёвках висели давно вынутые глаза. Они походили на инжир, который растят магометане в Томбукту. Покрытый жиром череп держал в зубах кусок копчёной плоти, а глядел он горными камнями-хрусталями. Много, много драгоценного здесь было — естество мужей, пепел чёрных кур, сушёные обезьяны и змеи, посуда из глины, расписанная кровью и желчью.
Под плетёным потолком вился едкий сизый дымок. Огонь угас, багрово рдели угли. Жар светился над ними, озаряя бока кувшинов и бутылей-тыкв. На углях мёртво корчились чёрные стручья, обращаясь в седину летучей гари.
Пламень отражался в замерших, немигающих глазах. Дым проникал в ноздри, обволакивал душу, растворяя костный ларец черепа, делал тело жидким, льющимся. Резь насильно распахнутых глаз изливалась солёной водой по лицу. Слова оскаленного рта били по воздуху властно, как по наковальне. Я! Черепной отец! Извивающийся сын! Зубастый внук! Дед! Дважды дед! Трижды дед! Всем дед! Родил ночь! Родил ночных! Сам ночь! Руки! Ноги! Крылья! Прочь!
Угли исчезли в наплывающем мраке. Хижина заключала ночь в плетёных стенах. Последние сполохи трепетали в безумно расширенных зрачках, тлели в текущей по подбородку слюне.
Дунь. Дунь. Сыпь. Шшшипит прах. Жжжёт уголь. Жар воспрял. Пыл-пых-пших! Вспых! Жжжёт… жжжёт… Ладонь над углём, сыплет прах. Взлетают искры. Вверх. Ввысь. Быстрый, быстрый! Горячо ладони. Ааах!..
Хрусталь в хрусталь, лицо к лицу. Черепной отец рад. Жжжри! Слышишшь, ешшшь. Щщщупай. Ввысь! айиихааайии!
Чёрные пальцы — по потолку. Царап-царап-царап. Низа, верха — нет! Потолок? Пол! Пальцы скребли выпуклые твёрдые глаза. Тело свесило пустую голову. Вылитое тело, выпитый кувшин… Пальцы ног охоро-шили крылья. Веет теплом. Жжжёт! Жжж…
Муха сорвалась и вылетела в дырку дымохода.
Как ночь! Я — ночь!
Сквозь ветви, меж листьев, к тёплому дыханию, на зов огня. В оконце. Громадные тела сопят ноздрями. Поскуливает маленький детёныш. Живая кровь. Чистая плоть. О-о-о, вкусно! Жирно! Тельце пышет неистраченной, невинной силой. Щщщупай. Жжжри. Съешшшь.
— A-а, ма-а-а!
— Что ты? Что ты? Спи!
— Вззз! Тям.
— Проснись! Ты муж или камень?!
— Чего тебе, женщина? Чем ты недовольна?
— Муха тронула твоего сына! Достань топор, положи рядом!
Вззз, железо из огня. Остро почуяв металл и заточку, муха отлетела, стала чистить крылышки. Не сейчас. Жирный, сочный… Потом. Уже помечен.
Издали донёсся тяжкий порыв, будто вздох ветра перед грозой. Беззвучный, злобный и холодный зов. Муха прижала брюшко к стене. О-о-о, как близко! Идёт слепой. Идёт кувшин с кипящим варом. Крылья тонко задрожали. Как его съесть?.. Да! да! Только набрав силы. И скорее. Он мощен, он старых кровей — не уесть одним махом, как надеялось вначале.
Хижины ушли назад и вниз, навстречу бросились деревья. Муха стремительно буравила стоячий ночной воздух, прокладывая нить опасного пути навстречу врагу. А, вот он! Блуждает. Боясь подлететь, муха завертелась в высоте. Смутно мерцающая туша подобно слону ломилась через заросли, дыша угаром изнеможения. Чахни, чахни, приходи усталым.
«Засосать! — возрадовалась шестиногая своей догадке. — Выпить и сварить».
Упорно шедшая туша остановилась. Задрала к небу опухшее, щетинистое лицо и зарыскала тупым свирепым взглядом. Сознание мухи коснулось врага — и зрелище было кошмарным. Сквозь твердь костей, сквозь мясо плоти, сквозь зрачки глаз толчками пробивалась, прорывалась хищная злоба, мстительная суть, доселе скрытая в кувшине тела.
«Видит!» — Муха судорожно описала петлю. Разлаписто стоящее тело оттянуло ствол железного оружия и выбросило вверх руку.
Муха ощутила себя жутко мелкой, жалкой, зудящей точкой. Крылья дребезжали, силясь унести крошечную жизнь с пути свистящих духов смерти. Вот они!
Ток! ток! — бледно загорались огоньки на дульном срезе. Один за другим, завиваясь винтом, вылетали из железной трубки духи — тяжелые, свинцовые. Воя, разрезали они ночь, оставляя за собой шипящие следы. Муха виляла между прозрачными смерчами, ежесекундно ожидая — вот, попадёт! Отец Ночи, убереги! о! а!..
Смолкло. Бежать! В хижину! в тело!
Туша, обретшая зрение, вновь подняла руку. Как? Он вложил новых духов?
Ток! ток! ток! Вьющийся вихрь пробил ночь в длине пальца от мухи. Дух-убийца в железном панцире визгнул, пролетая: «Жди!»
Муха устремилась прочь, сколько хватало крыльев.
Проснулась женщина, лежавшая в поту на циновке. Боязливо застыла, вцепившись в мужчину. Опять захныкал ребёнок.
— Белые месьеры. Рядом!
Мужчина взволнованно облизнулся, вертя головой. Прислушался. Да, так стреляют одни белые — раз-раз-раз! У вождя Обака нет оружий с магазинами.
— Вдруг месьеры идут карать? — в страхе затормошила его жена.
— За что? Наша деревня не виновата!
— Месьеры карают, кого хотят. — Жена принялась всхлипывать.
Угли в хижине с плетёным потолком вконец остыли, дым ушёл. Муха полетала по кругу — ниже, ниже. Хрустали Отца Ночи были чёрными. Сила вышла через дымоход, крылья не держали. С последним «жжжж» муха упала на плечо недвижимо сидящего тела, подёргала лапками и свалилась.
Тело, почти окоченелое, вздохнуло. Спина распрямилась, открылись глаза, рот вдохнул: «А-ах!» Ударило сердце — раз, другой.
В памяти таяло увиденное — жирное тёплое тельце, грозно идущая туша и сверкающие пули.
Медлить нельзя.
— Это был он. Его оружие. — Бульон подбросил гильзу и поймал в ладонь. — Хотел бы я знать, в кого палил месьер Ван-дер-Гехт… Он рассадил пару магазинов. Но на расстоянии прицельного огня — ни трупов, ни следов крови. И я вам ручаюсь, месьер обер-лейтенант, что раненых не было. Если б их уволокли, остались бы следы.
— Выходит, он жив. — Кир из-под козырька шлема осматривал заросли. — По крайней мере, был жив минувшей ночью… Причём, отстрелявшись, ушёл сам.
— Так точно.
— Нервная горячка. Самогон с отравой, бессонная ночь — и безумие. Он сутки с лишним петляет в округе, как заведённый. В кого палит?.. В зелёных чёртиков — или что там видят опившиеся голландцы.
— Позволите высказать соображение, месьер обер-лейтенант?
— Давай.
Проворный — несмотря на упитанность — итальянец нравился Киру. На родине Бульон был минимум браконьером. Судя по навыкам, до войны он убивал не только дичь.
— Для белогорячего месьер Ван-дер-Гехт слишком умно себя ведёт. Ходит по ручьям, чтоб скрыть следы. Устроил лёжку на ночь. Крал еду у негров. Найти его непросто.
— Э, Бульон, да ты знаешь больше, чем до сих пор рассказывал!..
— Кто охотник, тот глазастый, — довольно ухмыльнулся разведчик.
— Командиру батальона или Иевлеву — доклады — вал? — для проформы спросил Кир. Ясно, что докладывал. Просто Бульон не болтает почём зря.
— Так точно. Но месьер штандарт-гауптман счёл, что нельзя выслать на поиск половину батальона. Оголится лагерь. Я вычислил, что Ван-дер-Гехт бродит в четверти дневного перехода от застав. Здесь он был шесть-семь часов назад. Отсюда мы можем начать прочёсывание. — Бульон выжидающе уставился на Кира — как распорядится Артано?
— Добро. Я проверю сектор в сторону деревни, а ты двигай вдоль ручья, развернув отделение цепью.
Сезон дождей начаться не спешил. Апрель на севере Анунды — царство жары. Такое в Ижеславской губернии можно увидеть только в засушливый, яростный год, предвещающий голод. Листья на акациях и кустарниках сворачивались и падали, настилая шуршащий изжелта-серый ковёр. Читать следы на сухом покрове — сущее удовольствие.
Отделение во главе с Киром двигалось по зарослям, под пылающим Солнцем. Свет почти придавливал к земле, заставлял склонять головы. Но почва, словно зеркало, коварно отражала свет снизу, и кожа покрывалась новым слоем жгучего загара.
«В Европе меня примут за мулата, — думал Кир. — И верно сделают. Я месяц-два буду болтать на смеси языка с туземным жаргоном, пока не войду в колею…»
Больше всего он сейчас хотел представить, что творится в голове Ритса.
Вчера Ремер ясно рассудил своей немецкой логикой: «Скорее всего, это действие яда. Малашикам известны свойства местных растений; они их используют для колдовства и лечения. Яд один; вызванные им видения похожи. Молочная диета и обильное питьё выведут яд из организма».
«Но почему я не подпал под его действие? — спросил Кир тогда. — Со мной абсансов не случалось».
«Люди различны, Кирилл Алексеевич».
«А вы? Разве после нашего прихода вы не…»
В усталых глазах Генриха мелькнул страх:
«Вам показалось».
«Мы наедине, Генрих Карлович. Будем откровенны. Я заметил — вы говорили иначе. Вы видели лунный синий туман? Или ощутили себя спящим? Даю слово, я не передам… Значит, было? Может, действующее начало таится в воде? Во фруктах?»
Но почему все одержимые повторяют одинаковые выражения? Почему то же самое говорил Войцех, теряя сознание?..
Лай собак. Подошли к деревне. Ну, здесь искать смысла нет — только пройти через неё.
— Па-астроиться! в колонну по два! Шаго-ом…
При подходе отряда стало заметно смятение в деревне — но не возникшее вдруг от испуга, а царившее и раньше. Громкая брань, причитания — общий скандал, что ли?.. Чёрные частенько ссорятся из-за малейших пустяков — то чья-то курица забрела в хижину, кто-то сказал обидное слово, а шума — словно на пожаре!.. Вряд ли они всполошились из-за солдат. Видно, что отряд малочисленный, деревню не оцепляет — значит, не карательная акция.
На пыльной, вытоптанной улице между глинобитных выбеленных хижин билась на земле полунагая малашка, заходясь в истошном крике — молоденькая, почти подросток. Она вопила, не переставая. Растирала по лицу пыль и слёзы, превращавшиеся в грязь. Красные глаза, рот обмётан слюной — типичная истерика. Кругом наперебой галдели её соплеменники. Толпа расступилась перед солдатами и офицером. Один остался рядом с бесновавшейся — серый от горя молодчик в набедренной повязке, с топором.
Он-то и бросился навстречу Киру. Солдаты вмиг выставили штыки. Что-то крикнул на туземном языке денщик. Негр остановился, бросил топор, пал на колени и принялся голосить не хуже бабы, отбивая поклоны лбом по земле.
— Что он орёт? — спросил Кир ефрейтора.
От представшей сцены африканских нравов его пробирала нервная дрожь. Потеряв силы, малашка рыдала и стонала. Можно хладнокровно колоть штыком, спокойно идти по трупам, но нельзя равнодушно видеть беспомощное, безысходное горе слабого создания.
— Эта дровосека быль вчера в лагерь. Он дикарь, месьера! Он верит в дух, в чёрт, в разный чушь.
— Переведи.
— У их пропаль сын, маленький. Он верит, что сына украль колдун, чтоб зарезать в жертву духам. Здесь так бывает!
Негр не унимался; подползла и плачущая малашка, чтобы кланяться с ним вместе.
— Эта его жён. Сын быль их первый дитяй, очень важный. Они молять месьера отнять сын.
— Вот не вовремя… Их здесь сорок мужиков, с мотыгами и с топорами — пусть пойдут и отнимут.
— Они боясь колдун! Он пошлёт мух кусить их ночью, съесть их душа, они мереть.
— Мух?.. — Кир вдруг до боли ярко вспомнил бдение у одра Яши. Мерзко жужжащее сонмище, причитания денщика: «Это мух. Куси-куси. Они жраль месьера Локашина, сьель его душа». Но… нет, это бред язычников!..
— Да, шарагуна — такой мух, злой волшебны мух.
— Шарагуна! Шарагуна! — закивал дровосек, а малашка завыла, расцарапывая себе лицо.
— Он сказаль, месьера, что вы — извиняйте меня! — большой колдун. Больше, чем чёрный. А ещё… — тут ефрейтор перекосился. Забыв про офицера, он стал препираться с негром, пока Кир не одёрнул:
— Хватит болтать!
Стоявшие вокруг, доселе бормотавшие, примолкли намертво.
— Он сказаль… он делает донос на тот колдун! Будто мятежник Обак заплатиль колдуну, чтоб тот губиль наш офицер. И что колдун послаль шарагуна съесть душа Яш-Пулемёт… ай, то исть месьера Локашина! Тот много убиль воин Обака через пулемёт.
— Так, так — говори! — весь обратившись в слух, Кир боялся упустить хоть слово из корявой речи ефрейтора. Малашик и его жена затихли, обнявшись. Муж гладил зарёванную молодку, утешая её ласковым шёпотом, а та хлюпала носом и неотрывно, с надеждой следила за Киром.
— …а колдуна быль неудача. Вот он краль их дитяй, чтоб добивать душа.
Кир на йоту не поверил этим россказням, но… Вдруг всё сразу прояснилось и представилось зримо, как на картине, освещённой Солнцем.
Быть не может. Так и есть. Слишком оно нелепо, чтобы оказалось ложью!
— Ну! — выкрикнул Кир, сжав кулак. — Взять его! Он поведёт. Спроси — где колдун?
Виляя меж кустов, растущих вдоль тропы, отряд бежал плотной цепью, держа винтовки наготове.
«Логово зла, логово зла, — на бегу повторял про себя Кир. — Как сказал Войцех? — логово среди деревьев… Да, конечно, — колдун живёт на отшибе. Душа! Добить душу… Как такое можно? Голоса, одни и те же… «Юный книжник Мойша с каббалой спознался»… как там дальше? Глупый стишок, вот привязался!.. Скорее, скорее».
Малашик — он упросил оставить ему топор, — бежал впереди, мелькая мускулистыми ногами. То и дело оглядывался — не сробел ли белый офицер? Не отступится ли?
И не жди, чернокожий! Кто ходил в штыковую под Мюнсом, тот на попятный не идёт.
— Он! говорить! дом рядом! — выдыхал ефрейтор вслед за словами дровосека.
Над почти опавшими акациями гордо возвышалось высокое, раскидистое дерево. Дровосек вёл прямиком к нему.
Где-то впереди, в зарослях, сухо щёлкнули два пистолетных выстрела. Бульон? Не похоже! Его револьверы бьют резче. Значит… Рите?
— Поднажми, ребята!
Кусты поредели, показался покосившийся плетень, смутно забелела стена мазанки. Какие-то фигуры дёргались, метались за плетнём; за топотом отряда Кир услышал неразборчивые выкрики, женский визг.
— Окружай! Справа, слева заходи! Двое за мной!
Очутившись у ворот, связанных из кривых жердей, малашик перешёл на шаг и свернул в сторону, уступая дорогу белым. Кир ногой сшиб хлипкие ворота — они рухнули, словно соломенные.
Перед стоящей у подножья дерева выбеленной хижиной под тростниковой крышей — двор, усеянный куриным помётом, весь в трещинах от жары. Справа козий загон, слева — кувшины высотой по пояс, накрытые плетёнками из лозняка. В полосатой тени у загона под блеяние коз катались в пыли двое. Рите — грязный, всклокоченный, красно-бурый от жесточайшего загара, — и здоровенный негр с узорами рубцов на теле, в цветастой набедренной повязке и ярко-алом ожерелье. Они сцепились не на шутку и давили друг друга что есть сил. Пистолет Ритса и боевое копьё чернокожего валялись в разных сторонах, поодаль. Как один другого не прикончил, оказавшись рядом — не понять! Рите выворачивал могучую руку негра с зажатым в ней изогнутым ножом.
Ближе к дому самозабвенно выплясывал вокруг костра какой-то жилистый угрюмый малашик, увешанный костями и ракушками. Он пел бесконечное: «Ээй-аа-дайааа-оййаа!» Кроме ожерелий и браслетов, на нём ничего не было. Невдалеке стояла тыква-бутылка. Позади танцора — перевёрнутая корзина, увенчанная отрубленной собачьей головой. Эта оскаленная голова в крови была особенно страшна; от неё прямо-таки сердце леденело.
Из-за хижины, тонко и горестно крича, высовывались женщины — замызганные и затрушенные.
Солдаты вскинули винтовки и порывисто водили дулами, не решаясь стрелять без команды. Вроде плясун безоружен — его не за что валить! А негр с ножом весь переплёлся с офицером; ну как своего уложишь?.. Изгородь по сторонам затрещала в нескольких местах — в усадьбу колдуна лез весь отряд.
— Кир! — заревел Рите. — Бей воина, я отпускаю.
Внезапно обмякнув, как в обмороке, Ван-дер-Гехт всем весом навалился на противника. Тотчас смекнув, что враг без сил, негр в алом ожерелье змеёй выскользнул из-под него и сиганул через плетень к козам. Кир выстрелил — против режущего Солнца, — и как будто попал. Но раненый воин, пошатнувшись, устоял, не сбился с хода и вторым скачком перемахнул наружную ограду. Дали по выстрелу солдаты — мимо! Курчавая голова и алые бусы замелькали, запрыгали по зарослям, удаляясь с немыслимой, невозможной для человека быстротой.
— Вторые номера — в погоню! — махнул Кир. — Брать живьём!
Танцор, казалось, не заметил ни стрельбы, ни солдат. Он продолжал выделывать фигуры своей исступлённой пляски, закатив глаза. Но движения его становились всё более резкими, дёргающимися; голова размашисто моталась на шее. Протяжное бессловесное пение сменилось воплями ужаса и боли. Солдаты в растерянности наблюдали за ним, выставив штыки.
Дровосек подкрался, держа перед собой топор. На лице его разгорался бешеный, неистовый восторг. Он стал что-то выкрикивать, тыча топором в сторону танцора.
— Что он сказал? — обернулся Кир к ефрейтору. Того трясло мелкой дрожью.
— Эта колдун. Малашик говорит — так и надо, пусть его съесть дух. Сильный дух жрать его печёнь, его нутро. Он уже мёртвый.
Танцор в конвульсиях упал на землю. Нестерпимо было видеть его чудовищные гримасы — лицо колдуна теряло облик человеческий, превращаясь в уродливую маску с выпученными глазами, с пастью бабуина. Кровь потекла изо рта, из ушей… Он перестал кричать, лишь корчился. Его безмолвные судороги напоминали движения марионетки, которой издевательски руководит невидимый и беспощадный кукольник.
Солдаты склонились над лежащим Ритсом:
— Месьер обер-лейтенант! Он жив! Дышит… Только обгорел.
Колдун затих. За хижиной скулили женщины. Дровосек подбежал к перевёрнутой корзине, сбил наземь топором собачью голову. Под корзиной лежал малец, то ли спящий, то ли опоённый зельем. Малашик прижал ребёнка к себе, как сокровище.
— Ну, кончено, — вздохнул Кир, убирая «парабеллум». — Делайте носилки; надо доставить Ван-дер-Гехта в лагерь.
Из распахнутого рта мёртвого колдуна выбралась и стала прихорашиваться муха — большая, трупно-синяя, глянцевитая. Единственный заметивший её — малашик, — крепко обхватил сынишку и завопил:
— А-а-а, месьера-а-а! Шарагуна!
— Где? — резко повернулся Кир на опасное слово.
— О! о-о! — тыкал рукой дровосек. Муха сорвалась с губ мертвеца. Неловко прожужжала, то взмывая, то припадая в полёте к земле, и опустилась на белую стену хижины.
«Врёшь, не уйдёшь!»
Ударил одинокий выстрел.
Там, где сидела муха, в стене появилось круглое отверстие с лучиками тонких трещин. Кир быстро подошёл, пригляделся — на краях дырки, оставленной пулей «парабеллума», подрагивали две оторванные мушиные ножки.
Кир распрямился и поглядел на солдат. Те, не сговариваясь, отдали ему честь. Респект! В муху — с бедра — не целясь!.. Бульон умрёт от зависти.
Облитый водой, Рите кое-как пришёл в себя, тяжело дышал и постанывал. Видеть офицера, всегда опрятного и важного, в столь безобразном виде — горе. Круглая физиономия исхудала, обросла дикой щетиной. Веки отекли, отчего Рите стал похож на свинью. Воспалённая от Солнца кожа — в облезающей белёсой шелухе, в потёках пота, смешанного с пылью. Форма усеяна репьями и колючками, покрыта соляными разводьями…
— Дружище, мы тебя нашли. Теперь не убежишь! — пошутил Кир, стараясь скрыть тревогу. — Дайте ему воды… Скажи на милость, как ты умудрился сойтись врукопашную с этим Красным Ожерельем?
— Два… патрона… два… — выдавливал по слову Рите, сжимая набрякшие веки и еле ворочая опухшим языком. — Бац. Мимо. Бац. В лезвие. Вышиб. Ура. Ты… спас. Я тебя… ждал. Браво, Кир. Убил… душу. А то бы… он… меня всосал… в бутылку. И сварил. Спасибо… фрайнт. Не думай… о красном. Я его… догнал. Съел.
— Бредит, — предположил заботливый солдат, прикладывая ко лбу Ритса намоченный платок. Кир припал к самому уху голландца:
— Яша? Яшка…
— Опять без сознания!
Однако Рите перед укладкой на носилки ещё раз — ненадолго, — вынырнул из забытья:
— Я потерял трубку!.. Кир?., где мы? О, боже… откуда труп? Артанов, вы же не станете утверждать, что это моих рук дело?.. Мне плохо. Я не отвечаю за свои действия. Всё как в тумане…
— В ходе розыска обер-лейтенантом Артановым был выслежен и ранен племянник вождя Обака, — отчётливо рапортовал Иевлев. — Мятежник попытался скрыться, но уйти не смог. Шеф-адъютант Мадзини нашёл его мёртвым и опознал по шрамовым татуировкам. Судя по направлению, тот бежал в Кратерную долину.
— Благодарю за службу, господа. — Командир батальона воодушевлённо пошевелил усами. — Мадзини!
Бульон вытянулся, подобрав живот.
— Два дня на разведку подступов к долине и дислокации Обака. Мы должны закончить кампанию до начала ливней. Жаль, нет с нами Локшина!..
Кир слушал бодрые разговоры, прикидывал в уме, как пойдут боевые действия, а где-то в уголке его сознания сияла ледяная звезда страха.
«Всё ложь. Да, Дмитрий Николаевич доложил верно — формально верно, а на деле… Вовсе не я убил негра с ожерельем. И не лихорадка уложила Яшу, не дизентерия косила солдат. Мы со своим стреляющим железом, марганцовкой и хинином зашли за какой-то предел, где физика и химия теряют силу. Алхимия. Магия. Мы чертовски самоуверенны, самодовольны, а по сути — вслепую бредём в чёрном мраке. Ощетинившись штыками и стволами, мы не ведаем, откуда грянет смерть. Материализм не поможет… Поцелуй шарагуны — и ты покойник. Ты будто бы жив, весел и полон надежд, но уже обречён. Нельзя целиком полагаться на пушки. Надо вновь поверить в сны, слова и чувства — тогда увидим смысл сущего и узнаем, что нам делать, как спастись…»
Он украдкой посмотрел на соратников.
«Храбримся. Говорим на повышенных тонах. Штандарт-гауптман — будто Наполеон… К бою го-товсь! Штыки примкнуть! Пулемёты — огонь!.. Почему мы не признаёмся вслух, что происходящее — загадка? Почему делаем вид, что это — обычная и грязная война в тропиках? Даже кончаясь от колдовской порчи… как Яша… мы будем натужно верить — это малярия!»
Вспомнился рассказ Бульона: «Ума не приложу, с чего он сковырнулся! Здоровый детина, рана плёвая — скользнуло через мякоть… а его словно изнутри вывернуло. О, Мадонна!., я видел много мертвецов, но этакий кошмар — впервые!»
«Я его догнал. Съел», — говорил Рите.
«Я тебя съем. В клочья порву», — грозил кому-то Яша, умирая.
Оба бредили? Но почему — одинаково?..
— Все свободны! — Штандарт-гауптман распустил штабное совещание.
Кир вышел, унося в душе вопросы без ответов. Вернее, ответы рвались на язык, но стыд наёмника (засмеют!) и упрямые сомнения интеллигента (вдруг я ошибаюсь?) не давали им стать речью. А когда молчишь, подступает безумие.
Сан Сяо короткими хлёсткими командами руководил своей — теперь уже своей! — ротой. Расчёты бегом перетаскивали станкачи и устанавливали на позициях. Вторые номера вмиг подносили патронные коробки, и — тра-та-та-та-тах! — мишени скошены очередями. И так раз за разом.
За учениями пулемётчиков придирчиво и зорко наблюдали русские. Как-никак, в сражении именно Сяо будет расчищать путь пехоте.
— Неплохо, — сдержанно высказался Железный гауптман.
— Яшкина школа! — поспешил добавить Котельников, чтобы Железный часом не перехвалил китайца.
Иевлев напряжённо курил. Похоже, он сам набивал папироски — но, судя по запаху, не касом… и не табаком. Кир пытался понять, какое деревце сбросило эти хмельные листья. Что за оказия?.. Не иначе, Железного что-то гнетёт. Как и всех, кто пил на тех поминках.
— Азиатские порядки, — сварливо бубнил Толя. — Чересчур размеренно и механически. У них своё понятие о муштре. Он хочет управлять людьми как куклами. Конечно, солдат должен подчиняться, но всё рассчитать за него в бою — невозможно… А то задумаешься, даже страшно делается — вдруг у кукол пружину заест? Вот Яша был… виртуоз! Чувство ритма, чувство боя, умение поймать момент, выбрать позицию… Поэт! Поэт поля боя!
Со стороны лазарета приближался на длинных ногах Ремер. Смущаясь эскулапа, Толя отделился от компании. С недовольным бормотаньем: «Надо чувствовать дистанцию…» — затопал к своей роте.
Пососав старинную трубку, Генрих меланхолично отчитался:
— Месьер гауптман, за сутки в лазарете смертей не было. Принято двое заболевших. В целом состояние моих пациентов удовлетворительное. Перед походом будут освобождены до половины коек. Ритса выпишу завтра. Могу ли я высказать личное пожелание?
— Слушаю вас, Генрих Карлович.
— К вам, Кирилл Алексеевич, это равно относится… Если возможно, постарайтесь меньше потерять ранеными. Перевозить их после операций будет сложно. Э-ээ… Тряска в пути всегда утяжеляет шок.
Офицеры переглянулись. Эк загнул немец!..
— Вашими бы устами, Генрих Карлович… Уж как нам не хочется людей терять, — покачал головой Иевлев. — Счастье, что Ритса леопарды не сожрали! Но обошлось.
— Яше не обошлось, — с тёмным лицом промолвил Кир. — Сожрали. Считай, те же леопарды…
— Да, его болезнь была крайне тяжёлой. — Ремер понурился. — Если это не действие ядов… Нельзя исключить новую форму скоротечной малярии — дистрофия печени, стремительное истощение. Паразитические микроорганизмы как бы выедают тело изнутри. Но у меня нет микроскопа и красителей… Мне до горечи жаль! Мы с Якобом были дружны… как сказать? по сходству положения. Оба родились в России, но — оба чужие. Мы говорили с ним на своих языках, ибо идиш похож на немецкий. Правда, понимали плохо, но это неважно. Это неважно…
— Он вам читал стихотворение о старцах в синагоге? — вырвалось у Кира.
— Да, разумеется. Он же его и написал. Якоб гордился умением слагать стихи. Обожал Гейне. Хотя до Гейне ему было…
— Так он виршами увлекался? — Железный гауптман приподнял брови. — Я считал, что Яша славный командир и остроумный малый — но не стихоплёт!
— Вспомните этот стих, — попросил Кир. — Мы пытались, но никто не смог. Пожалуйста, Генрих Карлович! Это очень важно.
— Но почему? — Ремер удивился. — Думаю, я не оскорблю память Якоба, если скажу, что баллада весьма посредственная… у него бывали и лучше.
— Да, текст никудышный, путаный, но в нём что-то было. Зацепка.
— Не могу разделить вашего мнения, Кирилл Алексеевич. Это всего лишь стилизация под галицийскую балладу, на сюжет еврейских верований. Я помню начало — извольте, могу прочитать.
Ремер возвёл глаза к небу, пошевелил губами и начал:
Старцы в синагоге вскидывают руки,
Отогнать пытаясь от себя диббука.
Юный книжник Мойша с каббалой спознался
И так начитался, что с телом расстался.
Среди полуденного зноя Кира обдало вьюжным холодом. Память стала разворачиваться, подобно освобождённой часовой пружине. Слова складывались в строки, обретая рифмы и пугающий, зловещий смысл. Он заговорил, перебивая Генриха:
Гвалт в местечке тихом! светопреставленье!
Ширится в округе злое наважденье —
То грудной младенец напасти пророчит,
То старик почтенный запоёт, как кочет.
Согласно кивнув, Ремер заметил:
— Вы пропустили две или три строфы. Там сказано о полтергейсте в доме у раввина.
— Что значит «диббук»? Яша объяснял вам?
— Это душа грешника — голая, несчастная. Она мается среди живых и входит…
Генрих умолк, очарованно уставившись на Кира.
— Смелее, Генрих Карлович. «Входит в них…»
— …и говорит их устами, — шёпотом закончил Ремер. — Ненаучно. Это сказки…
Иевлев, взирая на двух помешавшихся, процедил сквозь зубы:
— Господа, перестаньте. Стыдно слушать. Блуждающие души, голубой туман… Жара и отрава! И не дай Бог, чтобы вы побежали с книжечкой Яши сверяться!.. Самое время, чтоб распускать слухи о призраках! Книжечка… Вон, ещё один собиратель с книжечкой сюда движется, вам для компании.
— Голубой туман, Дмитрий Николаевич. Доводилось там бывать? Вы тоже меня называли «фрайнт» — помните? Как во сне… — внимательно глядел на него Кир.
Железный Иевлев смутился, хотя ни в чём — хоть убей! — даже не думал сознаваться.
— Артанов, при дурной погоде и отвратной выпивке бывает всякое.
— Но не со всеми подряд, включая старших офицеров, согласитесь!
— Уймитесь, Кирилл Алексеевич. На дворе двадцатый век, торжество прогресса, удушающие газы, радио, аэропланы — а вы мне бабушкины сказки, да притом еврейские!
Сан Сяо, дав расчётам передышку, подходил не торопясь. Прислушался к тихой беседе. Оказавшись вблизи, он с улыбкой — вовсе не с китайской открытой, а со злой, кривой, искажённой, — произнёс:
Однако недолго проказник резвился —
Из Львова суровый реб Хаим явился
И заклял диббука. Дух вернулся в тело,
Что за это время порядком истлело.
— Вы это хотели услышать, месьеры? Я угадал?
На офицеров и врача напал столбняк.
— Я что хочу сказать?.. Почему никто не вспоминает о делах? Я выучил китайца правильному русскому произношению. Обучил языкам боев, проиграл Киру двести талеров — но решительно никто об этом не упомянул, ни одним словом! Зато все с упорством, доводящим меня до отчаяния, беспрестанно повторяют стишата, которые настолько плохи — да, плохи! — что никто не запомнил больше двух строчек. Просто наказание какое-то!.. И что самое странное — раньше никто из вас эту корявую балладу слушать не хотел…
— Диббук, — выговорил Кир.
— Избавьте меня от баллад, — потребовал Иевлев. — Ремер! Вы можете дать научное толкование происходящему? Прямо сейчас. Срочно!
— Извините, господа. У меня голова разрывается. Такое пекло!.. — жалобно произнёс Сан Сяо, слегка пошатываясь.
— Бывали случаи, описаны в литературе. — Ремер вышел из оцепенения, но продолжал следить за Сяо, словно ждал нападения. — В пустынях, в горах и на морях в напряжённой обстановке происходят мозговые нарушения. Бредовые видения… Экипажи и целые экспедиции сходили с ума. Пустые корабли…
— Пустые головы! — оборвал Иевлев. — Эдак мы по очереди будем убегать в саванну, в голубой туман… а кому вести роты? Я ничему не верю, но вынужден считаться с фактами. Надо принять безотлагательные меры. Артанов?
— Я! — откликнулся Кир.
— Сделайте что-нибудь!
— Почему именно я?
— Вы хоть одну молитву помните, другие и того меньше. Опять-таки, псалом таскаете в кармане.
— Таскает, жестокий! — Сяо нехорошо сощурился.
— Он опять здесь… — краем рта предупредил Ремер.
— Вы же читали тогда над могилой! Воинским частям придаётся поп с крестом, а тут как быть? У вас бумажки сохранились?
— Должно быть, я не так читал или не на том языке. Что-то не сработало.
— Не упрямьтесь, Артанов. Попробуй ещё раз, фрайнт. Отпусти меня.
«Приехали! — панически мелькнуло у Кира. — Теперь Иевлев схвачен!..»
Он зажмурился, как в детстве. Иначе трудно вырваться из плена окружающего наваждения.
Андреевка. Зима. Поздним вечером, уложив спать Машутку…
Гадание. Свеча. Тарелочка. Тёплое дыхание на плече. Нинета касается тонкими пальцами, тарелочка тихо движется по картону.
«Дух, дух, ты здесь?»
Поворот стрелки по алфавиту.
«Да».
Чувство неловкости и смех. Лизанька надувает губки: «Вот, духа упустили. Лови его теперь». Нинета: «А прошлый раз мы дух Пушкина вызывали. А он такой ругатель… Мальчики, вы даже представить не можете, что он нам отвечал». Смех.
«Дух, дух, ты здесь?..» — упорно спрашивает Лизанька.
«Сегодня дух не в духе, — шутит Кир. — Чем Пушкина приманивали?»
«Романсом! Едва Нина пропела: «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты», как он тотчас и явился. Злой, будто конюх Кузьма спросонок. Бранился ужасно, все ответы невпопад… Еле-еле назад спровадили, а то бы в дом вселился и покою не давал. И подтвердить велели, что уходит — он стул опрокинул…»
«Ну, сестрицы, вы у нас прямо чародейки… Вообрази, Дима — мятежный дух обуздали! А зубки со страху не клацали?»
«Было немного, — созналась Лизанька. Её улыбка сияла гордостью. — Да не на тех камер-юнкер напал, мы догадливы… С чего начали, тем и закончили — допели: «И жизнь, и слёзы, и любовь», тут ему и аминь.
— «Разумей, кто умён — песенка допета…», — выговорил Кир, а мысли его блуждали в далёком прошлом. Затем он встряхнулся, возвращаясь из воспоминаний в жаркий день Анунды. — Господа, всех убедительно прошу — оставайтесь, где стоите!.. И вы, Дмитрий Николаевич, пожалуйста, тоже.
— В чём дело, Артанов?
— Он там, где мы вместе. Вьётся среди нас. Держится за нас. Не отпускайте его, ждите, пока я вернусь. Обещаете? Я знаю… надо попытаться, иначе он нас не оставит. Главное, не бойтесь, если он охватит… Он нам друг, но — ему здесь не место, мёртвому среди живых.
— Хорош друг — в ум впивается!.. — Иевлев озирался, держа руку на кобуре. — Куда вы собрались, если не секрет? Вдруг он вас оседлает?
— Меня?.. Нет, — решительно отверг Кир предположение гауптмана. Вслед за давней сценой в Андреевке ему открывались новые истины. — На мне псалом. Бож-же мой, как всё наивно… Наверное, надо стать ребёнком, позабыть науки и поверить, чтобы понять…
— «Живые помощи»? — Иевлев замер, как хищник перед броском.
— А я чуть не краснел, когда матушка… — Кир осёкся, почувствовав на себе немигающий, режущий взгляд Ремера — или уже не Ремера?.. — Ждите меня. Хоть за руки возьмитесь — только удержите его!
— Я не уйду, — изменившимся голосом проговорил немец. — Слишком много крови, слишком она липкая.
— Злой дух между нами, — прошептал Сяо, сжавшись. — Мне холодно. Будьте добры, торопитесь…
Возвратившись бегом с записной книжкой Локши-на, Кир застал офицеров такими же, какими их покинул — стоящими вкруг. А посередине, в пустом месте, невидимо реял диббук — незримый, раскалённый, будто воздух над пустыней. Дрожащий от гнева и боли, горький от слёз, звенящий от тоски.
— Слушай. — Кир разомкнул латунную застёжку. Отыскал в мелких скорописных строках балладу и поймал последнюю строфу, до которой не дочитал никто, кроме поэта:
Схоронили Мойшу под Пшемыслем, в яме,
Завалили сверху большими камнями,
Чтоб не баламутил стоячую воду,
Не творил бесчинства на беду народу.
— Яков, ты мёртв, ты погребён, ты отомщён. Иди с миром — и дай знак, что уходишь. Прощай.
Как вздох, пронёсся слабый порыв ветра — и, словно сбитый им, с головы Иевлева упал наземь пробковый шлем.
Тревожно сжатый воздух стал ясным как стекло и лёгким.
— Спокойно, господа, — быстро подобрав шлем, проговорил вполголоса Железный гауптман. — Выждем. Кто-нибудь чувствует его?..
— Я слышал свист и дуновение холода, — признался Сан Сяо. — Это бывает, когда…
— Объяснения — к чёрту. Знать не желаю. Мне хочется, чтобы спиритизм закончился раз и навсегда, на этом месте. Артанов, ваше слово?..
— Мне всегда будет не хватать его, — молвил Кир устало, защёлкнув застёжку. Биение пульса в висках, пыл чтения, похожего на заклинание — схлынули, оставив ощущение щемящей пустоты.
— Дайте сюда блокнот, — велел Иевлев. — Надо зарыть его в могилу Яши. Прах к праху. Всем следить за собой и друг за другом! Чуть что не так — сразу докладывать. Нам ещё до Манджала идти, как бы не с боями — не время и не место для назойливых фантомов…
— По обычаю, Дмитрий Николаевич, все его вещи следует вернуть родным. Яшина семья после войны покинула Россию — я смогу их найти. Есть адрес, старое гетто в Маэне — а в городе штаб наёмной дивизии, я там неизбежно окажусь. Всё одно к одному… Сдаётся мне — с книжечкой как-то надёжнее, — заметил Кир, убирая блокнот в карман кителя. — Нелишне будет довести до сведения малашиков, что с нами — песня, которой вызывают дух Яш-Пулемёта. Пусть знают. Если Обак нападёт — я прочту её с первой строки…
— Не вздумайте! — У Иевлева прямо глаза оледенели. — Ну… будь по-вашему, Артанов. Но для верности — сходите в канцелярию и опечатайте Яшины вещички… и крест к сургучу приложите, — добавил он тише. — А остальным, — он провёл взглядом по лицам Ремера и Сяо, — я приказываю ни-ког-да эту балладу не цитировать, ни полстрочки, ни одного слова. У кого хоть что-то из неё записано — Сан Сяо, слышите? — вырвать и сжечь.
— Будет исполнено, месьер гауптман, — торопливо откозырял китаец.
Вновь застучали пулемёты — рота продолжала учения, грохотом смертоносных машин напоминая чёрным, кто здесь сильнее всех. Этот звук показался Киру глотком бодрости. Спина выпрямляется, плечи расправляются, когда чувствуешь на своей стороне мощь оружия. Исчезло наваждение, вернулась уверенность.
— Ремер, приложите все усилия. Как можно скорее вернуть в строй больных и раненых, — чётко распоряжался Иевлев. — Сан Сяо, берегите патроны — они ещё пригодятся. А всё-таки, Артанов, вы жестокий человек, — обратился он к Киру.
Тот обомлел — опять?..
— Бульон просил передать. — Гауптман протянул алые коралловые бусы. — На память.
Голос Иевлева, глаза Иевлева… Кира отпустило — всё в порядке. Осталась лишь печаль — Яша ушёл, больше ничто не напомнит о нём.
Врач и командир пулемётчиков отправились по своим делам, но Железный гауптман не спешил расстаться с Киром — щёлкал крышкой часов, оглядывал лагерь.
— Знаете, Кирилл Алексеевич, сколько времени прошло с момента, когда к нам подошёл Ремер?.. Полчаса, как одна минута. А мне казалось — ужасу конца не будет… Скверное ощущение — словно земля уходит из-под ног. Сквозь тебя проходит нечто чуждое, холодное, и тело повинуется ему. Я бы дорого дал, чтобы забыть это. Иначе верить в себя перестанешь… Пожалуй, раздумий до конца жизни хватит. Слушайте, неужели и мы станем такими… тенями? В детстве — даже в гимназии! — я верил, что дух — нечто светлое, воздушное…
— Какой человек, такой дух, Дмитрий Николаевич. Много убиваем… То-то Яша переживал, что покосил столько народу.
— Ведь может оказаться, что и ад есть, как на иконе? Мы сказкам про чертей смеялись, а теперь мне что-то не смешно.
— Говорят, каждому воздастся по его вере. Уж не знаю, куда Яша отправился… У них — шеол, нечто вроде чистилища. Он для всех един.
— Мрачно.
— Напротив, мне отчего-то свободней дышать. Представьте — страх пропал.
— Вот как?
— Да! — Кир улыбнулся. — Как бы отвратительно ни было вокруг, в нас есть то, что не исчезает — можно смело на это рассчитывать. Оно сильнее тела, смерти… всего! Можно ходить по воде, можно — понимаете?
— Но пароход оно не отменяет?
— О, чёрный пароход, билет в Европу!.. — мечтательно вздохнул Кир. — Но если что-нибудь случится — я дойду и по воде.
* * *
20 августа 1919 года обер-лейтенант Артанов, прощаясь с наёмным полком, лихо провёл свою роту церемониальным маршем. Присутствовавший на параде бригаден-генерал буркнул в усы:
— И таких парней вы отпускаете?
Его реплику мало кто расслышал, поскольку рота Кира горланила французскую песню:
В путь, в путь, кончен день забав, в поход пора.
Целься в грудь, маленький зуав, кричи «Ура»!
Много дней, веря в чудеса, Сюзанна ждёт.
У неё синие глаза и алый рот.
