Геннадий Тищенко

ТОРЖЕСТВО ЖИЗНИ

Её звали Эль. Она была тонкой и хрупкой, как силиколловый цветок Антона, виденный мною на его выставке. Лишь увидев её, я понял, почему Антон назвал свою композицию так коротко и странно: «Эль».

Я в то время работал в «Марспроекте», проектировал северный район Ареограда. Работа была довольно скучной, поскольку приходилось думать, прежде всего, о функциональной стороне проекта. О создании действительно значительного произведения архитектуры приходилось лишь мечтать.

И вот однажды мне позвонил Антон. Я не знаю, откуда он узнал о моём увлечении монументализмом и голографией. До этого звонка мы с ним знакомы не были.

Просьба скульптора показалась мне странной, но на следующий день я дал согласие на своё участие в его необычном проекте.

Именно в этот день я познакомился с Эль…

Когда я пришёл к Антону, дома его не было. Личный андроид скульптора сверил мои антропометрические показатели с данными, заложенными в его оперативную память, и пригласил меня в мастерскую.

Признаться, в юности я тоже пытался лепить. И мои пластиковые скульптурки были даже премированы на общегородском конкурсе школьников. Но позднее, когда я побывал на Земле и увидел работы Фидия и Микеланджело, Родена и Майоля, Коненкова и Эрьзи, я понял, что могу быть лишь архитектором при скульпторе-творце.

Конечно, я и раньше видел стереоскопические ролики о шедеврах ваяния прошлого, но они всё-таки не передавали чего-то самого главного. В Центральном музее Ареограда я видел большие голографии Дискобола, Венеры Милосской и даже Давида, но они тоже не произвели на меня особого впечатления.

А вот работы Антона — произвели. Несмотря на то что они были нерукотворны. То есть они были созданы в чреве компьютера и лишь потом материализованы посредством 3D-принтера.

Я вовремя понял, что мне не хватало страстности и одержимости в моих скульптурных пробах. Я всегда руководствовался разумом, а не эмоциями, расчётом, а не интуицией. Короче, я сделал совершенно правильный выбор между ваянием и зодчеством. В конце концов, правильно организовать пространство для жилья и работы или, к примеру, вокруг монумента — это тоже не комар чихнул.

Некоторые работы Антона я понимал и принимал не сразу. Но они очаровывали и без понимания того, что ими хотел сказать скульптор. О чём, к примеру, говорит красивый морской ландшафт или горный водопад?.. Или почему нам нравятся олени, розы, лилии?..

Я уже собирался уходить от Антона и набирал шифр своего вездехода, когда из шлюзовой камеры послышалась тихая мелодия, словно зазвенели росинки на волшебных утренних цветах. Затем внутренняя дверь апартаментов Антона засияла нежным сиреневым светом и откатилась в сторону.

В проёме возвышался огромный дог лунной породы.

Я в ужасе отпрянул. Пёс показался мне воплощением ночных кошмаров. Прежде всего из-за размеров. Собака Баскервилей выглядела бы щенком рядом с ним.

Остановившись посреди мастерской, дог внимательно осмотрел меня и спросил приятным женским голосом:

— Антона ещё нет? — Вопросив, пёс уставился на входящего из другой двери Антона.

Лишь теперь я заметил на лбу дога крохотный телепередатчик и почти незаметный плоский динамик.

— Не только пришёл, но и дал согласие, — сказал Антон мгновенно потеплевшим голосом.

— Я тоже сейчас буду, — пропел голосок из передатчика. — А пока послушайте мою новую мелодию. Возможно, она нам пригодится…

Комната вновь наполнилась перезвоном невесомых хрустальных колокольчиков. Звуки были непередаваемо тонки и чисты. Не верилось, что раздавались они из электронной фичи, закреплённой на лбу огромного пса.

Постепенно хрустальный перезвон стих, и из завораживающей бесконечной дали полилась тихая печальная мелодия.

Это был голос Эль. Именно такой, с таким голосом я её и представлял по рассказу Антона. Не верилось, что одним голосом, одной лишь мелодией можно столько передать и без единого слова так выразить светлую печаль.

— Постарайтесь ничему не удивляться, — сказал Антон, когда мелодия стихла. — Эль вообще странная… Она всегда присылает Зевса, когда опаздывает.

Услышав своё имя, дог, дремавший посреди мастерской, открыл глаза и вопросительно посмотрел на Антона.

Скульптор хотел ещё что-то сказать, но в это время пёс повёл ушами, прислушиваясь к чему-то. Затем он вскочил на свои длинные лапы и, покачиваясь из стороны в сторону, побежал к двери.

И в это же мгновение в комнату вошла Эль…

Я провожал Эль через весь Ареоград.

Мы шли пешком, несмотря на то что приближалась морозная марсианская ночь и редкие прохожие торопились в свои тёплые дома.

Зевс бежал впереди нас, и его лохматые лапы, привыкшие на Луне и не к таким перепадам температур, оставляли глубокие следы в оранжевом песке, нанесённом на мостовую недавней пылевой бурей. Небо в тот памятный вечер было особенно розовым от ещё не осевших после бури песчинок.

По дороге я узнал, что Эль всего неделю назад прибыла с Весты и остановилась в отеле, близ космодрома.

Здесь, на Марсе, она ещё никого не знала, кроме Антона.

Когда мы добрались до космопорта, крохотное Солнце уже приближалось к близкому горизонту и на розовом небосклоне тускло сияли Фобос с Деймосом.

Сняв опостылевшие комбинезоны и кислородные маски, мы долго гуляли по центральной оранжерее космопорта. Откуда-то доносился плеск воды и смех купающихся в бассейне детей. Пение птиц, собранных здесь почти со всех земных континентов, навевало воспоминания о Земле.

Мы молча шли, пока не забрели в зону деревьев средней климатической зоны Земли. Здесь было прохладнее, чем в центре оранжереи, под палящими лучами светильников, имитирующих излучение земного Солнца. Опавшие лепестки цветов и прелые листья распространяли неповторимый аромат земной осени. Не хватало лишь курлыканья журавлей, летящих клином в жаркие страны, да голубизны земного неба с пушистыми облаками, чтобы окончательно забыть о том, что всё окружающее — лишь крошечный земной оазис, воссозданный в ледяной марсианской пустыне. Не верилось, что всего в нескольких метрах отсюда в это самое время свирепствует стоградусный марсианский мороз и завывает буря, по сравнению с которой любой земной тайфун показался бы лёгким ветерком.

Потом мы сидели на скамейке перед плакучей ивой, и Эль рассказывала о рождении своего замысла. Она говорила тихо, но я почти дословно запомнил её рассказ. Позднее я восстановил его с помощью мнемографа.

Вот эта запись…

…Однажды я увидела сон. Не удивляйтесь тому, что я расскажу, ведь во сне всякое может случиться.

Я шла по пустынному берегу моря, и душу мою сжимала печаль. Такая вселенская печаль может быть лишь, когда потеряешь самых близких людей.

Мне не хотелось жить, слёзы теснили волю к жизни…

И вдруг я увидела на берегу белого моря группу ребятишек. Не знаю, возможно, это было Белое море севера России, но оно и впрямь было белым от пенящихся волн, накатывающих на берег. К тому же над морем стелился белый туман, непроницаемый уже в каких-нибудь десяти метрах от берега.

Именно там, на границе видимой зоны и тумана, плавали огромные шары, вроде курортных снарядов, в которых бегают по волнам. С той лишь разницей, что диаметром эти шары были намного больше. К тому же они были не прозрачные, а белые. Я почему-то очень отчётливо запомнила каждую деталь окружающего меня странного пейзажа.

Неожиданно от играющих детей отделился маленький светловолосый мальчик. На вид ему было лет десять, но глаза у него были мудрые и усталые. Словно он прожил сотню лет. И ещё мне показалось, что волосы у него седые.

Мальчик подошёл ко мне и улыбнулся. Его серые глаза были полны печали, но он улыбнулся так светло, что я, глядя на эту улыбку, не могла не улыбнуться в ответ. И это несмотря на всю боль неведомой мне потери.

И после этой улыбки мне вдруг стало легко. Я смотрела на мальчика, и его глаза становились всё более живыми и весёлыми. Он уже не улыбался, а хохотал. Он смотрел на меня, и что-то во мне, видимо, так смешило его, что он, несмотря на всю несуразность этого, не мог удержаться от смеха.

И, глядя на него, я не могла не смеяться.

И постепенно боль моя ушла. Она растворилась в том странном тумане и в улыбке мальчика…

Помню, потом мы долго бродили по пустынному берегу и странный мальчик рассказывал мне свою необычную историю…

Это произошло незадолго до моего появления на этом пустынном берегу. Был ясный летний день, и дети играли на берегу спокойного лазурного моря. Поначалу они бегали и плескались друг в друга водой, а потом начали плавать на тех странных белых шарах, что я видела в море.

Я не представляю, как дети могли играть на этих шарах, как они вообще могли на них удержаться, но когда светлый мальчик рассказывал мне об этом, я ничему не удивлялась.

Некоторое время спустя ребята, и мой светлый мальчик в их числе, отплыли на белых шарах далеко от берега.

И в это время разразилась буря.

Дети, как могли, пытались приблизиться к берегу. Они звали на помощь, плакали, но поблизости никого не было, и их в конце концов унесло в бушующее море.

Бесконечно долго ураганные ветры носили шары с детьми по морю. Испуганные ребята, окоченевшие от холода, жались друг к другу, изо всех сил пытаясь удержаться на шарах.

Лишь много дней спустя один из шаров с детьми нашли у берегов Африки.

Только один шар. Тот самый, на котором находился светлый мальчик.

Дети были едва живы, и их с трудом удалось вылечить.

— Как же вам удалось перенести все эти испытания? — удивлённо спросила я, когда мальчик закончил свой рассказ.

Ведь я, та, что жила во сне, не знала, что всё происходит во сне. Поэтому моё удивление было вполне естественным.

В ответ на мой вопрос странный мальчик долго смотрел на меня, словно сомневаясь, стоит ли доверять мне тайну. Пойму ли… Видимо, я внушала ему доверие. Во всяком случае, он в конце концов вздохнул и сказал:

— Просто все эти дни, что мы были в море, я… смеялся…

Слова мальчика настолько потрясли меня, такой вес и смысл они имели во всём этом странном сне, что я проснулась…

Конечно, сейчас это может показаться странным и даже глупым, но этот сон тогда потряс меня и стал руководством к действию…

После этих слов Эль долго и внимательно разглядывала моё лицо и лишь вслед за длительной паузой, которую я так и не посмел прервать, продолжила свой рассказ.

Я, признаться, тоже был потрясён. Эль, видимо, обладала неким гипнотическим даром. Даже самые обыкновенные слова из её уст звучали воистину магически. Но скорее всего, имело место и невербальное воздействие. Может быть, поэтому я и воспринял рассказ Эль сразу и серьёзно.

Как и важнейший подтекст её сна…

— После этого сна я и задумала комплекс «Реквием», — продолжила Эль свой рассказ. — Я не успела поведать вам о причинах своего подавленного состояния. Дело в том, что я тогда потеряла сразу всех близких людей, и порою мне не хотелось жить. Мне казалось, что жизнь моя больше не имеет смысла и я… Впрочем не стоит об этом. Всё уже прошло… Этот сон дал мне понять, что даже из собственной боли человек может и должен выплавлять оптимизм и поддержку для окружающих. Сеять вокруг пессимизм, апатию и нытьё легче. Но это недостойно сильных. А я себя считала… — Эль на мгновение замолчала, потом упрямо вскинула подбородок и с вызовом посмотрела мне в глаза. — Я себя считаю сильным человеком! Поэтому я и задумала этот комплекс…

Прошло достаточно много времени прежде, чем я осознал всю глубину замысла Эль. Но ещё больше времени мне понадобилось, чтобы я понял истоки этого замысла и его значение в жизни самой Эль.

Позднее я узнал, что во время катастрофы на спутнике Юпитера Амальтее погибли почти все сотрудники станции, то есть все люди, окружавшие Эль с самого рождения.

Да, Эль родилась на Амальтее, в условиях ничтожной гравитации. Это произошло из-за аварии и опоздания рейсового планетолёта, который должен был доставить мать Эль на Марс.

Почти всю жизнь Эль провела в системе Юпитера. Лишь один раз она была на Земле, но земное тяготение было для неё невыносимо. Даже на Марсе она с трудом выносила цепи его поля тяготения. Эль стала одной из тех, кто, родившись по разным причинам в условиях малой гравитации, оказались навечно оторванными от Земли.

Родители Эль ради дочери навсегда остались в системе Юпитера. Девочка была единственным ребёнком, растущим в этом суровом ещё необжитом мире, и неудивительно, что она стала объектом внимания и любви всех работников станции на Амальтее.

К пятнадцати годам Эль побывала на Ио, где любовалась самыми грандиозными в Солнечной системе извержениями вулканов, плавала подо льдами Европы. Один раз она побывала даже на спутнике Сатурна Титане и любовалась его горами, реками и озёрами, которые издали напоминали земные ландшафты.

Эль не представляла себе жизни вне этого мира. Она любила, конечно, и Землю, на которой побывала лишь раз, но родиной её была Амальтея с огромным диском Юпитера, вечно плывущего по чёрному небосклону. И небо без этого полосатого диска казалось ей чужим, как кажутся землянам чужими небеса иных планет.

И вот весь её мир исчез. Погибло всё её человечество. Эль сама чудом осталась живой. Всего из обитателей станции на Амальтее спаслось пятеро. Именно они и поддержали Эль в трудные дни.

Более трёх месяцев Эль странствовала в системе Юпитера, но вид полосатого гиганта теперь навевал слишком много воспоминаний.

Ещё три месяца заняли поиски новой родины по всей Солнечной системе, пока она не поселилась в поясе астероидов, на Весте. За это время Эль окрепла духом и задумала свой «Реквием».

Для реализации замысла она прибыла на Марс…

Мы втроём много говорили об идеологии будущего ритуального комплекса. И меня поражала глубина знаний Эль. Ведь ей было всего двадцать лет! Однако всё прочувствованное и передуманное ею за полгода, прошедшие после гибели близких, а главное — страшное знание неотвратимости собственной участи, ускорили взросление Эль.

На протяжении десятков веков уход человека из жизни сопровождался разными обрядами. Вера в загробную жизнь нужна была для оправдания серой и в большинстве своём рабской жизни. Терпи, раб, и на небесах тебе воздастся! Да, многие верили, что за все муки и терпение их ждёт награда в потустороннем мире. И эта вера, в какой-то мере, поддерживала их в трудные минуты. Но наука развеяла веру в рай и ад. Во всяком случае, в том примитивном изначальном понимании.

И слабые духом впали в отчаяние. Религиозные ортодоксы обвинили науку в том, что она источник пессимизма и опустошения людских душ. Верой в заслуженное воздаяние после смерти они подменяли веру в Человека. Но ведь именно эта вера в награду или наказание после смерти и являлась растлителем душ! Особенно растлевала возможность купить индульгенцию за свои грехи. Получалось, что можно грешить, а потом откупаться от наказания, после смерти! Человек низок по природе своей, внушали жрецы. Лишь боязнь наказания после смерти может спасти его от окончательного падения.

Таково, в общем-то, содержание всех основных религий.

Да, человек пока несовершенен, но всё худшее в нём постепенно отмирает и отомрёт окончательно рано или поздно. Такова, к счастью, реальность. Конечно, совершенствование человека и морально-нравственных основ общества медленный и трудный процесс. Но он идёт! И главное — этот процесс необратим. Иначе человечество просто не выживет! Изменение системы политического устройства общества, развитие наук, особенно гуманитарных, новый уровень воспитания личности — вот основы расцвета мира Человека!

В пору работы над «Реквиемом» Эль не раз повторяла нам слова Пришвина: «Самое удивительное в жизни, что не только человек, но и все животные и растения, обречённые на короткое, иногда до мгновения, существование, живут, не думая об этом, живут, как бессмертные боги, и это несомненный факт, а дальше идёт разделение мнений: одни понимают жизнь как обман, другие — как личное свидетельство бессмертия».

В молодости мы редко задумываемся над вопросом о неизбежности смерти. К чему? Ведь старость и смерть ещё так далеки! А в зрелые годы нам и вовсе некогда думать об этом, ведь всё время занимают работа, семья, дети… Лишь тяжёлая болезнь, а в ещё большей степени потеря близких заставляет нас вспоминать об общем для всех нас конце.

Это самые трудные минуты жизни. И надо иметь силу, чтобы пережить эти минуты и переплавить их горечь в веру. Но веру во что?! В красоту и высшую гармонию жизни? В важность самой борьбы за жизнь? Наверное, всё-таки так…

Целью погребальных обрядов и являлось укрепление веры в жизнь. Он, человек, умер, а мы, его близкие, сидим и поминаем его. И жизнь продолжается, наперекор всему! Вот главный смысл ритуала погребальных обрядов!..

Да, знание жестоко: нет загробной жизни и невозможно абсолютное личное бессмертие. Ведь всё имеет начало и конец. Возможно, в будущем удастся продлить жизнь человека на тысячи лет, но конец неизбежен, и никто не минует его. Во всяком случае, — в обозримом будущем.

И Эль, эта хрупкая девочка, оказалась сильной. Во время катастрофы на Амальтее она тоже была облучена. Она знала, что её смерть неизбежна, и отдала последние месяцы своей короткой жизни тому, чтобы в труднейшие минуты жизни слабые могли укрепиться духом.

А ведь слабость нередка, ибо лишь по контрасту с ней чувствуется сила.

Как по контрасту с невзгодами чувствуется счастье…

Как-то Эль спросила у меня, почему я стал архитектором.

Мы сидели у меня в мастерской, и я показывал ей свои проекты. За окнами розовел марсианский закат, окрасивший стены моей обители в сиреневый цвет, в камине неярко шелестел неяркий псевдоогонь, а я рассказывал Эль о Растрелли и Пашкове, Корбюзье и Леонидове…

Уверен: у каждого архитектора есть, хотя бы в задумке, нечто такое, что в его время ещё трудно, а часто просто невозможно реализовать. Проекты и прогнозы Корбюзье и Леонидова овладели умами зодчих лишь через десятки лет после их появления. Технологии первых лет двадцатого века просто не позволяли возводить среди нетронутого окружающего ландшафта километровые стеклянные небоскрёбы с междуэтажными садами.

Архитектор по природе своей должен быть футурологом, ведь он формирует будущий лик планет. Часто реализация проектов затягивается на годы и десятилетия, и нередко проекты, ещё даже не будучи претворены в жизнь, морально устаревают. А ведь технические возможности и эстетические воззрения меняются всё быстрее. На Земле выход был найден в мобильной, трансформирующейся архитектуре. Но то на Земле. На других планетах человечество пока не может позволить себе такой роскоши.

Вне Земли мы, архитекторы, вынуждены думать, прежде всего, об экономии и функциональности.

Здесь, на Марсе, к примеру, мы обязаны, прежде всего, обеспечить комфортные условия в условиях низкого давления, стоградусных морозов и смертоносного облучения космическими лучами. И всё это при ограниченных пока ещё технических возможностях и скудости сырьевых ресурсов. Потому нам и остаётся лишь художественно и функционально организовывать искусственную среду, созданную в марсианских кратерах и каньонах.

Конечно, каждый из нас мечтает об уникальных сооружениях, которые благодаря малой силе тяжести могли бы выглядеть весьма необычно, а главное — не походить на традиционную архитектуру Земли. Но обычно увы приходится заниматься текучкой.

Может быть, поэтому меня так заинтересовала задумка Эль…

Мы очень торопились, но всё равно работа над проектом заняла почти три месяца. В первые дни я, признаться, не верил, что за такой короткий срок можно создать что-то значительное. Скорее всего, мы с Антоном вовсе не справились бы с этой задачей, если бы не Эль. Она была нашей музой, катализатором и самым строгим критиком. Эль могла создавать атмосферу, в которой мы буквально фонтанировали идеями.

— Надо использовать все средства воздействия на человека, — говорила нам Эль. — Не только зодчество и ваяние, но и живопись, и музыку… и, может быть, даже литературу, стихи, прежде всего. Сам ритуал должен быть разработан с учётом знаний психологии и драматургии. Кроме того, можно применить голографию и 3D-моделирование… Короче, — все новейшие достижения! Ведь в этот час скорби мы должны показать человеку всё величие и бессмертие жизни, её преемственности, не умаляя при этом трагизма момента. Одним из главных средств воздействия должна быть музыка. Я уже подобрала кое-что из Моцарта, Баха и Бетховена, но я чувствую, что это не должно быть обычное воспроизведение записей их гениальных творений. Было бы замечательно, если бы это была цветомузыка, льющаяся с неба…

— Цветомузыка с неба… — задумчиво пробормотал Антон. — Сполохи, аналогичные полярным сияниям, и могучие аккорды органа из поднебесья…

— Жаль, что пока здесь ещё нет облаков, — сказала Эль. — На них можно было бы проецировать изображение лазерами…

— Старо. — Антон скептически ухмыльнулся. По его лицу было видно, что его вот-вот осенит гениальная идея.

— Будем размышлять вслух, — предложил я. — Итак, вариант под девизом «Полярное сияние»!..

— Именно! — перебил меня Антон. — Что такое полярное сияние?! Это свечение определённых слоёв атмосферы под влиянием частиц космического излучения…

— А любое излучение, к примеру, со спутника, можно модулировать, — подхватил я.

— Следовательно, можно модулировать и свечение небес. — Антон гордо обвёл взором притихшую аудиторию, то есть меня и Эль.

— А магнитное поле? — Эль насмешливо сощурила свои огромные глаза. — Ведь Марс не Земля…

— Именно! — воскликнул Антон. — Создать локальное электромагнитное поле для современной техники — пустяк! — Антон победоносно взглянул на меня. — По этому принципу можно генерировать и небесную музыку! У меня есть приятель-физик, он додумает детали…

— А ведь и правда, — проговорила Эль, — определённый слой атмосферы, взаимодействуя с модулированным излучением, может служить своего рода гигантской мембраной, преобразующей в акустические колебания пульсации силового поля!

— Вы представляете, что это такое?! — вопросил Антон зычным голосом. — Со спутников можно облучать атмосферу хоть всей планеты! И тогда небеса будут низвергать музыку Чайковского, Рахманинова, Скрябина… Цветомузыкальная симфония небес!..

Вот так примерно и рождались наши идеи. Конечно, иногда эмоции, сопровождавшие появление идей, во много раз превосходили ценность самих идей, но, как бы то ни было, почти половину наших замыслов реализовать удалось. Может быть, сыграло роль то, что мы оба были влюблены в Эль и форсировали работу своих нейронов до предела? Возможно. Но, в любом случае это была заслуга Эль…

И вот я вновь иду по дороге, высоко вознесённой над ржавой пустыней, к Реквиему.

Вечер. Небо из розового стало тёмно-фиолетовым, и уже вовсю светят Фобос с Деймосом.

Когда мне трудно, я прихожу сюда. Это место скорби и душевной боли является для меня духовным чистилищем. Здесь я черпаю силы.

И не один я.

Перевалив через склоны «Кратера Бессмертия», дорога устремляется к чаше Крематория. Но это здание ещё не весь «Реквием», а лишь его материально-вещественная основа. Сам комплекс, фактически, виртуален, ведь его основная функция чисто духовная и возводить гигантские конструкции и обелиски из камня и бетона было необязательно. Видения «Реквиема» появляются автоматически, лишь с приходом в эту пустыню человека.

По широкой лестнице, выложенной плитами чёрного родонита, я поднимаюсь на гребень кратера, и постепенно впереди, из-за скал вырастают центральные голографические обелиски комплекса.

Я знаю, что это голография, включённая автоматами при моём приближении, но эмоциональное воздействие от этого знания нисколько не меньше.

Конечно, если бы не помощь компьютеров, на которых мы просчитали масштаб, композицию и все ракурсы комплекса, фальшь подмены чувствовал бы кто угодно.

Но надежды Эль оправдались: наша работа увенчалась успехом. И изваяния Антона, и мои архитектурные макеты, увеличившись в размерах в сотни раз, во много раз усилили и своё воздействие на всех приходящих сюда. Если бы мы с Антоном были скованы заботами об экономии материалов и трудовых затрат, мы никогда бы не смогли настолько раскрепостить своё воображение.

И в этом тоже заслуга Эль, ведь именно она предложила возвести из натуральных материалов лишь то, что будет чуть выше человеческого роста, а остальное создать средствами голографии.

Здесь на гребне кратера тихий внизу ветерок более ощутим. Возможно, это предвестник пылевой бури. Во всяком случае, когда я, сойдя с дороги начал спускаться по каменистому склону в глубь кратера, ветерок набрал силу и поднял в атмосферу столбы песка, невесомого здесь, на Марсе.

Рыжие клубы ярко вспыхивают в лучах лазеров, но я уже не замечаю ни хлещущего с всё большей силой ветра, ни поднятых к небу кристаллов льда и замёрзшего углекислого газа, поскольку всё небо начинает светиться, и в такт с мерцающим небосводом пульсируют далёкие звуковые каскады.

Постепенно возникает таинственная мелодия, она нарастает, становится торжественной, могучей, и вот уже волны красок и звуков, устремляющихся на меня с небес, возносят меня над болью тоски и утраты. Надежды и стремления, поражения и победы — всё есть в этой музыке, созданной и завещанной нам Эль.

Но разве можно пересказать или описать музыку?! А тем более — цветомузыку, заполнившую всё пространство от горизонта до горизонта!.. Словно весь мир заполнился скорбью, состраданием, надеждой и гордостью Человека.

Да, всё происходит именно так, как мы когда-то задумали. Возносящийся всё выше конус «Реквиема» олицетворяет мятущийся человеческий дух, устремлённый к новым высотам. Творения рук Человека, мир его мыслей и чувств, видения Земли и иных далёких миров возникают то ли наяву, то ли в потрясённом сознании моём.

Я возношусь к вершине конуса, к скульптуре женщины. Эль так и не суждено было стать матерью, но в лице женщины, созданной Антоном, я вижу Эль, породившую весь этот архитектурно-духовный комплекс, ставший овеществлённым гимном бессмертию человеческого духа…

Когда я возвращаюсь домой, меня встречает дочь.

По просьбе Эль, за несколько месяцев до смерти, у неё изъяли две яйцеклетки. И вскоре у нас с Антоном появились дочери, похожие на Эль. Рождённые в искусственных плацентах методом экстракорпорального оплодотворения девочки похожи не только на Эль, но и на нас. То есть моя дочь похожа на меня, а дочь Антона — на него.

Однако моя доченька, по-моему, всё-таки больше похожа на Эль…