Мальчик из нашего города

Пессимисты ошибаются – есть ещё мальчики в русских селеньях. И в армии служить они готовы. Просто потому, что из всех многократно скомпрометированных ценностей верят только в долг, честь и осознанную необходимость.

Она позвонила во «Времечко», когда речь шла об очередном бегстве новобранцев из армии – кажется, целым отделением. Звонили три категории населения, и все три негодовали. Интенсивнее всех реагировали призывники. Они не понимали, зачем им идти в армию, в которой всё так очевидно плохо. «Это фактически на два года арест ни за что, – сказала одна девочка, которая как раз собиралась в ноябре этого года на позицию провожать бойца. – И за два фактически года может ещё неизвестно что как бы случиться». Видно было, что она не очень уверена в себе, в своих фактически как бы чувствах, и её бойца было особенно жаль. Вторая категория негодующих была из числа военкоматских сотрудников, главным образом отставных. Наконец, третья группа респондентов утверждала, что мы всё врём. То есть солдаты не бегут.

И тут позвонила медсестра Галина Ивановна из города Иванова, сказавшая просто и ясно:

– А я очень хочу, чтобы мои дети служили в армии. У меня двое сыновей, одному уже тридцать, и он отслужил. А другому в конце декабря будет восемнадцать, и я надеюсь, что он пойдёт служить. Кто-то же должен, – сказала она без тени экзальтации.

Это меня потрясло. В былое время, лет двадцать назад, когда я сам очень боялся армии (хотя все равно в конце концов её не избежал), я бы лично удавил любого журналиста, сочиняющего положительный очерк о положительном юноше, идущем в положительную часть. Таких очерков в годы моей юности было очень много. Главной проблемой солдат в этих идеальных частях было то, что они слишком быстро толстели от невероятно вкусных каш, на которые их повара были великими мастерами.

Сам я отслужил, и даже сравнительно нормально. Мне повезло попасть в хорошую часть, в хороший город Питер. Со многими тогдашними друзьями я встречаюсь до сих пор. Кошмары о том, что меня призывают снова, потому что служба при советской власти теперь не в счёт, я тоже до сих пор вижу. И увидеть мальчика, которого до того достал родной город, что ему невыносимо приспичило в армию накануне Нового года, я захотел всей душой.

Медсестра с младшим сыном живёт на окраине Иванова. Называть фамилию они мне запретили и просили их не фотографировать.

– Понимаете, если вы напишете, что Саша хочет служить, к нему в армии будет другое отношение. Подумают, что он хочет выделиться. А это нам ни к чему.

Меня кормили обедом из щей и котлет, своих, непокупных. Медсестра Галина Ивановна работает в двух местах – в поликлинике и больнице. Саша после школы хотел поступить в медицинский институт в Москве, не поступил, весь год готовился к армии и вот теперь пойдёт туда, потому что ничем, кроме медицины, он заниматься не хочет, а откашивать от армии ему показалось безнравственным.

– Вот понимаете, – сказал он, глядя на меня исподлобья большими карими глазами, странно выглядящими на пухлом и спокойном лице блондина. – Вы все пишете… и говорите там у себя… что все врут. А почему же вы сами врали? Вы же говорили, что пытались откосить. Зачем?

– Затем, что я принёс бы больше пользы себе и людям, если бы с 1987-го по 1989 год занимался своим делом, – сказал я раздражённо.

– А вы не можете знать. Есть долг, понимаете? Вот Рошаль. Это мой идеал вообще, я так считаю.

«Мой идеал Гагарин, частично Экзюпери», – вспомнился мне ядовитый фильм «Водитель для Веры».

– Вот Рошаль, – продолжал Саша, – он сказал, что готов хоть боевика оперировать. И перевязывал действительно. Потому что у врача как раз такой долг. И я поэтому хочу быть врачом – и буду обязательно после армии! Это как раз профессия… в которой понятно, что делать. И в армии понятно.

– А сами вы не можете определить?

– Я могу, но для себя. А я хочу, чтобы я был не только себе нужен. Не должен человек жить только для того, чтобы расширить вот эту квартиру, – он обвёл широким жестом свою комнату. Кроме неё в квартире есть ещё одна. – Все стали шаткие невыносимо, никому верить нельзя. Я, например, терпеть не могу, когда опаздывают. А сейчас все опаздывают. Только девушка моя, она всегда вовремя приходит. У меня до этого и другие были, но вот она никогда не опаздывала. И поэтому мы дружим уже год.

Я готов был поверить, что они действительно дружат. Ходят за ручку, обсуждают прочитанное. Ненавижу правильных людей.

– Но вам не кажется, что армия в её нынешнем состоянии – это не лучшее приложение сил для людей вашего возраста?

– А не бывает другого состояния. Вот я люблю книги по истории читать. Всю среднюю школу читал про Средние века. Потом перерос как-то. И вот я понял, что Средние века – это же было очень долго. Это почти тысячелетие. И все время плохо. Ждут, ждут, когда же хорошо… А просвета никакого, до самого Возрождения. То война, то чума, то воруют все. И в Париже, например, было очень грязно. Но шли люди и воевали, в самых грязных войнах, а потом на этом получилась вся нынешняя Европа. Куда все так хотят. Ну надо же, чтобы кто-то просто делал, что положено. А какое я право имею требовать с других, если сам не делаю как надо? Вот вы же работаете, верно? А можете сказать, что вокруг воруют.

– Я не ворую, потому что не умею, – сказал я с вызовом. – Умел бы, может, и воровал бы.

– Не думаю, – сказал он. – Дело нехитрое, чего тут уметь-то. У нас в классе двое воровали, все про них знали, и никто не ловил. Ну, ларьки там, по мелочи, или на рынке. Оба были дураки, и всё у них получалось. Я вообще не помню, чтобы у нас кого-нибудь поймали. Вот два года назад целый рынок подожгли, двести павильонов. Товару погибло на миллионы. И никого не нашли. Говорят, разборки. И везде так. Пусть будет хоть один человек, к которому у меня не будет претензий. Пусть, например, я.

– А если пошлют в Чечню?

– В Чечню на самом деле редко посылают. Я знал, что вы будете про это. Не надо всё время про Чечню, потому что там война, видели фильм «Война»? Армию не надо под руку толкать, она не для этого. Люди воюют, и не мешайте.

– А к Комитету солдатских матерей вы как относитесь? – спросил я Галину Ивановну.

– Хорошо отношусь, – неожиданно сказала она. – Матерям вместе легче. А в политику они не лезут, это их втягивают нечистоплотные люди. Должна быть армия, и должны быть те, кто за ней следит. Матери вполне могут.

Я не понимал, на чём этот мальчик держится и что у него внутри. Как Леонид Пантелеев в своё время не понимал, откуда у одного мальчика было такое крепкое честное слово. Если помните, этот мальчик простоял чуть ли не весь день на часах в парке, не отходя попить и пописать, потому что он был часовой в игре в войну, а его забыли сменить. А он дал честное слово. Пантелеев был глубоко православным человеком и талантливым писателем, и твёрдость мальчика восхитила его, конечно, не в советско-патриотическом, а в религиозном смысле. Вот из таких мальчиков и получаются идеальные солдаты, но мне непонятно было, откуда такой взялся в наших условиях.

– А оттуда и взялся, – сказал он мне. – Когда всё гнилое кругом, понимаешь, что сам-то, по крайней мере, ты должен стоять твёрдо. Это принцип. Долг такой. Надо просто помнить долг, знаете песню? От первого мгновенья до последнего.

– Но у Штирлица за спиной была советская Родина. Мощная империя. А у вас что?

– В этой империи много всякого было, – доверительно сказал он. – Вы вообще знаете, что Штирлица потом посадили?

– В смысле прототип?

– И прототип, и настоящего, который у Семёнова. Мало кто читал продолжение, а я читал. Его арестовали, а жену убили. И что, он должен был сдаться Мюллеру? Сказать, что он против Сталина и решил перебежать?

– Но всё-таки страна была другая. Она могла оценить его подвиг…

– Ну она и оценила, его и посадили сразу, это вообще неважно, кто и как оценит! Даже по большому счёту неважно, есть Родина или нет. Когда в Брестской крепости последний защитник оставался, он уже вообще думал, что всю страну захватили. А он всё сопротивлялся, до апреля сорок второго года. Солдат – это такой человек, который как самурай. Он должен действовать, как будто уже умер. Только то, что должен. И как его кормят, неважно. Он сам себя уважает, потому что живёт правильно. И ему достаточно.

Я понял, что все мои аргументы про возможную дурацкую войну и про закат империи разобьются о его стальную позицию. Он действительно получился от противного – от этой страны, в которой никто никому ничего не должен. И теперь для него, кроме долга, никакой истины нет, потому что все правды скомпрометированы. Левое-правое перепуталось. Остался Устав гарнизонной и караульной службы, которого никто не отменял.

– Саша, – спросил я как можно мягче, – а может, вам просто Иваново надоело?

– Город как город, – буркнул он. – Гордиться особо нечем, конечно, но был я в Москве – тоже грязно… Везде грязно.

Из него получится хороший сержант. Сержанты, когда видят пыль на шинельной вешалке или недостаточно блестящие краники, буквально приходят в неистовство. Армия поощряет чистоту, твёрдость, самоотверженность – все наилучшие человеческие качества. Беда в том, что в разлагающейся армии всё выходит наоборот.

Обратный мой автобус запоздал на полчаса. И я ехал по уже тёмному Иванову, с неизбывной тоской глядя на его хрущёвскую архитектуру и понимая, что мне уже тоже, в сущности, хочется чего-то бесконечно надёжного. Пусть одного, но чтобы оно было стопроцентно и бесперебойно. Должен же быть один мальчик, стоящий на часах вопреки всему. За него, очень возможно, пощадят и всех остальных.

15–21.xi.2004

«Огонёк»