Сладкая жизнь

Друзья купили мне кювету мороженого. Я не могу иначе сказать – кювета. Сливочный базис, фруктовая надстройка, лояльная к верхушке прослойка интеллигентных фисташек. Дело было на набережной Сены или не на набережной, а где-то вблизи, – мне всё тогда казалось набережной Сены. Хорошо было думать – приеду и начну какой-нибудь текст словами: «Дело было на набережной Сены».

Короче, они мне её купили, эту гигантскую порцию; в Америке, говорят, бывают ещё больше и разнообразней, один мой приятель привёз из Штатов свою фотографию на фоне пломбирной Вавилонской башни, которую они там лизали в двунадесять языков. У меня бы в жизни не хватило широты души на такую трату. Поэтому пара однокурсников, подвизающихся ныне в Париже, купили мне мороженое на свои. И вот я сидел и ел его, и никак не мог съесть.

Я думал о природе приторности. Меня всегда поражала в недолгих и не столь многочисленных заграничных поездках эта приторность жизни; ментоловый шампунь в японском душе, нежно холодивший тело после чудовищной жары; трогательная до слез (и столь же до слёз дорогостоящая) забота о гостиничном жителе; изобилие, жирность и сытность фастфуда; подробные разъяснения пожилой продавщицы в магазине, как быстрее пройти в ближайший банк. Везде была эта забота не просто об изобилии, но об удобстве пользования им. Я никогда и нигде ещё не встречался с цивилизацией, в которой всё уж подлинно было бы во благо человека. Западная цивилизация всегда казалась мне цивилизацией потакания (пошёл клубничный слой, до конца ещё далеко, блаженство).

О чём бишь я, ням-ням, о потакании. Мы как-то срослись с представлением о низменности и греховности плоти. Не думаю, что этим монастырским представлением оправдывается ничтожность и скудость нашей жизни, наоборот – мы ладим мир под свои убеждения, стараясь как можно меньше потакать этой плоти, капризной и требовательной. Восточная цивилизация строится на аскезе, сколько от этого ни прячься; на представлении об изначальной человеческой греховности. Вся жизнь превращается в протяжённое, бесконечное искупление первородного греха. «Мир должно в чёрном теле брать», а радости мира должно брать с боя. Не следует потакать чревоугодию, ночным страхам; смирение и терпение – вот основа русского быта. Западное мороженое не водянисто, не пресно, как принято было думать (и я ещё помню время, когда так думали); оно необычайно жирно, обильно и сладостно. Коктейль «Макдоналдса», пользуясь выражением Стругацких, радует язык. Он расслабляет. В романе Леонида Леонова «Пирамида» меня потрясла фраза наместника Сатаны, с сатанинской точностью противопоставившего цивилизацию, основанную на силе, – цивилизации, основанной на слабости. На сладости, добавил бы я, переходя к фисташкам.

В самом деле, Запад, каким мы знаем его сегодня, бесконечно озабочен судьбой меньшинств. Принадлежность к меньшинству (желательно – к меньшинству, гонимому прежде и легализованному лишь недавно) обеспечивает потенциальной жертве тоталитаризма страстную влюблённость интеллектуалов, внимание прессы и положение в обществе. Более того: принадлежность к меньшинству становится самоценна. Лично мне глубочайшим образом по барабану проблемы гомосексуалистов и лесбиянок, и я, если честно, их терпеть не могу, потому что нельзя из своего частного дела выдувать проблему вселенской значимости. Но геи не желают этого понимать (голубой пласт – видимо, черничный): им хочется, не прикладывая к тому никаких усилий, заработать право на исключительность. Minority (меньшинство) предоставляет им такое право автоматически.

Поразительно трогателен сегодняшний Запад в этом своём стремлении возвеличить малого и убогого: читаешь роман ужасов, в котором прыщавого мальчика от души чмырит вся округа. Не приходится сомневаться, что наш герой-одиночка взорвёт свой городишко ко всем чертям и будет прав. Один Стивен Кинг в ранней «Кэрри» додумался, что пребывание в травимом меньшинстве не проходит бесследно для самого меньшинства: чмырь озлобляется и начинает творить непредсказуемые вещи. Как всякий, кого поколачивали в школе, я должен восхищённо разделять любовь демократического государства к тому, кого не любит никто. Более того, в основе своей это и есть христианская мораль. Но меньшинства у меня уже вот где: их положение давно перестало быть трагедией. Оно почётно. Прослойка интеллигенции (фисташки, фисташки!) воистину возомнила себя солью земли и подчиняет интересы гигантской страны собственным потребностям и представлениям. В этом смысле наш опыт чудовищен: мы вслед за Западом становимся болезненно внимательны ко всякого рода извращениям и превращаемся в общество, ориентированное на маргиналов. Гей-культура стремительно набирает обороты, прокламируя культ извращения во всём, отказываясь от традиционной морали и объявляя её пережитком. Героем литературы стал художник-маргинал, вытесненный в подполье, заросший там бородой и грязью, злой на весь мир и демонстрирующий цензурные шрамы на своих рукописях с самоуважением ветерана. В прежние времена еврей стыдился признаться в своём еврействе, и я уж думал, что хуже этого ничего быть не может; ан может! – он стал им гордиться. Недавно воротившийся из Германии друг-живописец рассказывал мне, как приятели-интеллектуалы затащили его на фильм, где главным действующим лицом выступал негр. Когда друг похвалил героя, вслух назвавши его негром, – в комнате пролетел тихий ангел, родился полисмен, повисла неловкость. «Как вы его назвали?» – «Негром. А что? Надо “цветным” (coloured)?» Выяснилось, что и это обозначение в обществе уже не принято как унижающее достоинство национальных меньшинств. Надо говорить «man of colour». Это эвфемизм, не унижающий никого. Мерси, учту (нашёл цукат).

Запад привык гордиться (а мы – завидовать этой гордости) стремительностью обслуживания, ассортиментом услуг, мгновенностью исполнения желаний. Цивилизация должна потакать любому запросу личности, если, разумеется, личность не будет обижать цветных, в частности голубых. Мир, в котором всё под рукой и тысячи окружающих конкурируют за скорейшее исполнение всякого пожелания клиента, – в самом деле превращается в цивилизацию слабейших. Человечество стремительно утрачивает навыки выживания, в которых, увы, есть ещё необходимость. В условиях этого тотального расслабления за ненадобностью отпадают такие приспособления к миру, как выносливость, упорство и воля. Человечество плавает в ванне. Максимально быстро и полно удовлетворяя свои потребности, оно в самом деле вырождается в цивилизацию слабейших. Запад внимателен и чуток к инвалидам, и дай бог ему здоровья за это; но поневоле задумываешься о том, что, дабы заслужить здесь общее внимание и любовь, надо быть инвалидом хоть в одном каком-либо аспекте. Высшей добродетелью, объектом восхищения и внимания становится убожество, вот почему я более не могу воспринимать спокойно школьные американские повести с конечным торжеством самого серого и ничтожного члена школьного клуба. Я слишком долго жил при торжестве убожеств. Прежде в России они оправдывали свой триумф социальным происхождением, то есть тою же несчастностью, голодавшими предками, рабоче-крестьянскими корнями. Сегодня – своею опять-таки несчастностью, проистекающей от полной неспособности нравиться людям. Сам из гадких утят, развившихся впоследствии в столь же гадких лебедей, я не выношу цыплят, полагающих заслугой свою ощипанность. Не должно делать несчастность знаком отличия, не должно во всём потакать себе (это мороженое никогда не кончится).

Фашизм начинал с уничтожения убогих, и ху-же этого в самом деле нет ничего. Но не стоит забывать о том, что он и был триумфом убогих, мстивших таким образом своему прошлому. Хочу напомнить и о манере большинства тоталитарных сект обращаться с проповедями прежде всего к убогим: тебе не с кем поговорить? от тебя отвернулись друзья? над тобой смеются девочки? – ступай к нам, мы подставим плечо. Надо ли говорить, какие волчата вырастают потом из затравленных ублюдков, которым подставлено плечо единственно верной, универсальной истины. Любой фашизм начинается с культа меньшинств, как ни ужасно это звучит, – охмурить большинство не так-то просто. Нет ничего страшней маргинала, дорвавшегося до возмездия (добрался до пломбира). И зараза сектантства, пошлость протестантских проповедей на стадионах, пустоглазые мунисты ползут к нам оттуда – из цивилизации меньшинств. Даром что мунизм зародился в Корее, а процвёл исключительно в Штатах, где Муна стали преследовать не за пошлость, ложь и тоталитарность его учения, но за уклонение от уплаты налогов, стыд какой!..

И разве не к меньшинствам, не к слабейшинствам обращались с самого начала Рон Хаббард и Карнеги? Церковь сайентологии Хаббарда, насаждающая у нас примитивизм и наукообразие насквозь фальшивой дианетики, или более сообразительный Дейл Карнеги всю жизнь адресуются к тем, кто теряется в компаниях, стыдится своих потных рук и тайно, мелко, онанически ненавидит окружающий мир. Цивилизация чмошников – вот во что превращается Запад, живущий по Карнеги. Искусство ораторствовать, искусство нравиться, умение быть доступным, понятным и увлекательным – то есть заведомо исходить из уровня убогой аудитории! Всем этим от Карнеги и Хаббарда разит за версту, и высшая их добродетель – умение усваиваться. (Это мороженое хорошо усваивается.) Искусство стремительно ищет новые пути упрощения, доступности, тотальности. Мерилом интеллекта аудитории становится интеллектуальный уровень идиота. Ведь его так жаль, идиота. Он так одинок. Как эта последняя шоколадка на дне пломбира, внезапный сюрприз опечалившемуся было поедателю.

Иное дело мы! Мы, обставляющие простейшую цель максимальными трудностями на пути её достижения! Мы, вечно завышающие сами себе планку духовного самосовершенствования! Мы, превратившие своё существование в акт непрерывного мазохизма, но исходящие при этом из мечты, а не из реальности, из идеала, а не из животной своей природы! Жизнь Запада есть нормальный компромисс с данностями (и, по большому счёту, компромисс вообще); наша – есть борьба с реальностью во имя мечты. На практике это чудовищно, в теории превосходно. Но если наша практика знакома мне слишком хорошо, то разочаровываться в практике Запада я начинаю лишь сегодня – я, неблагодарный, доедающий мороженое, окутанный тёплой волной потакания, я, расслабленный, никем не толкаемый в транспорте, окружаемый улыбками, приветствиями, заботой, я, утрачивающий человеческий облик – что здесь, что там.

Я никогда не предполагал, что демократия в своём конечном развитии точно так же ведёт к фашизму, как и отсутствие демократии (но вспомним – причиной, предпосылкой фашизма была не только проигранная война, но и вся предыдущая многовековая история европейской цивилизации). Как выясняется, история не знает конечной стадии. Её весы колеблются, её песочные часы переворачиваются, и диктат массового вкуса, диктат заниженной планки оборачивается таким же апофеозом несвободы, как и любое поклонение доктрине. Человечество, изнежась, не может сопротивляться никакой опасности. Оно готово к новой катастрофе, на предсказания которой в веке будущем (двадцатом первом. – Примеч. ред.) так щедр век уходящий. Приторность жизни сменится запоздалой горечью, поздней оскоминой, ненужным и беспомощным раскаянием. Minority возьмёт своё – оно ничего и никому не прощает.

Когда пища вкусна, мне хорошо думается. Я быстро ем и быстро соображаю. Когда ложка заскребла о пластмассовое дно, мне всё уже было ясно насчёт судеб этой цивилизации. Наш потенциал больше.

– Ну как? – спросили друзья.

– Чудно, – сказал я. – Оно чудное, чудное, чудное. Спросите, братцы, тут не дают солёных огурцов?

8. vi.1994

iностранец